Текст книги "Открыть 31 декабря. Новогодние рассказы о чуде"

Наринэ Абгарян
Один: белый [1]1
  Отрывок из повести «Молчание цвета».


[Закрыть]

Иногда казалось, что тетка ненавидит весь белый свет. Владельцы магазинчиков, бухгалтерию которых она вела, были не иначе как идиотами. Инспекторы пенсионного фонда и налоговой службы – жуликами. Операторов банка она обзывала недоумками. Вежливого молодого человека, заглядывающего раз в месяц за показаниями счетчика холодной и горячей воды, – раздолбаем. Родной городок был для нее исключительно захолустьем, дорожные рабочие, долбящие смерзшуюся землю, чтобы сменить лопнувшую трубу, – нищебродами, а предновогодняя суета, затянувшая в свой лихорадочный круговорот людей, – языческой вакханалией. Что не мешало ей, вооружившись списком для праздничного стола, ходить по лавочкам и скупать продукты и милые сердцу безделушки, как то: нарядные салфетки, разноцветные свечи, рождественские веночки, открытки, силиконовые формочки для выпечки и переливчатую канитель. И конечно же, гофрированную бумагу, в которую нужно было заворачивать подарки.

Елку, правда, тетка никогда не ставила и в этом году исключения делать не стала, хотя бабушка ее об этом очень просила:

– Ребенку будет в радость!

Тетка была непреклонна:

– Украсим подоконники игрушками и гирляндами – будет ей радость.

Астхик обижаться не стала, потому что знала: искусственную елку тетушка терпеть не может, а срубленную из принципа покупать не станет, мотивируя тем, что это форменное извращение – хранить труп растения у себя в доме. «Самая красивая ель – та, которая растет в лесу. А не та, что торчит из ведра с песком, увешанная игрушками и гирляндами!» – объяснила свою позицию она. Астхик ее доводы вполне устраивали.

Подготовка к праздникам – Новому году и Рождеству – растянулась на целую неделю. Сначала в квартире произвели генеральную уборку, перемыв все окна, начистив до блеска ванную комнату, перестирав и перегладив белье и натерев паркетные полы пахнущей хвоей мастикой. Потом настала пора готовки и выпечки. У плиты в основном вертелась бабушка. Работы в этот раз было особенно много – во-первых, часть припасов мама с теткой собирались отвезти папе, ну и к традиционным визитам нужно было подготовиться: новогодние праздники – пора гостевания, а гостей не принято было выпроваживать голодными.

Уроков перед праздниками особо не задавали. Быстро справившись с ними, Астхик, сунувшись на кухню и стянув мятный пряник, убегала играть с Левоном. Первым делом они наведывались во двор церкви, чтобы полюбоваться рождественским вертепом. Иосиф и Мария не отрывали любящего взгляда от завернутого в лоскутное одеяльце младенца, горели свечи, хлев обступали плохонько слепленные глиняные животные, и нужно было сильно постараться, чтобы отличить вола от овцы.

Густо снежило, потому балдахин, натянутый над Святым семейством, приходилось постоянно отряхивать. Для этого несколько раз на дню из церкви выдвигался священник тер Тадеос, неся под мышкой обмотанный мягкой тканью веник. Длинная ряса развевалась широкими полами, на груди качался маятником крест. Следом ковылял церковный сторож, неся стремянку. Пока тер Тадеос орудовал веником, стряхивая с шатра снег, сторож поддерживал стремянку и притворно вздыхал, подмигивая собравшейся вокруг детворе:

– Тер Тадеос, а ведь по нам можно время сверять!

– Это почему? – не подозревая подвоха, отрывался от работы священник.

Сторож потирал кончиком указательного пальца крючковатый нос, глядел вверх, запрокинув голову, чтобы поймать взгляд священника:

– Мы с вами словно ходики с кукушкой: каждый час из церкви выскакиваем! Неплохо было бы при этом еще и куковать, но вас же не заставишь!

– Размик, ты опять за свое?

Детвора хихикала, тер Тадеос, сердито пыхтя, стряхивал веником снег, сторож, посмеиваясь, подпирал плечом стремянку.

В перерывах между чисткой балдахин превращался в насест, который, к вящему недовольству тера Тадеоса, облюбовал его же петух. Дом священника находился в двух шагах от церкви, и повелитель курятника, грозный золотисто-черный крикун, видимо, решив разделить с хозяином его заботы, повадился наведываться во двор церкви. Обычно он недолго прогуливался по газонам, снисходительно ковыря-

ясь там и сям желтым клювом, потом, взлетев на балдахин, сидел там, злобный и нахохленный, победно обкукарекивая всякую мимо проезжающую машину. Притом, чем больше была машина, тем громче звучал его задиристый крик.

В какой-то миг у тера Тадеоса заканчивалось терпение, и он выскакивал из церкви, размахивая веником, словно кадилом. И тогда детвора очень веселилась, наблюдая за тем, как улепетывает, надрывая глотку, пронзенный до глубины души хозяйской неблагодарностью петух. Отогнав его на безопасное расстояние, священник возвращался, утирая рукавом выступивший на лбу пот. Проходя мимо хихикающих детей, он неизменно осенял их крестом и, обозвав оболтусами, скрывался за тяжелой церковной дверью.

Полюбовавшись тертадеосовским бегом по пересеченной местности, Левон с Астхик уходили на игровую площадку, где, вдоволь накатавшись на ледяных горках, расходились по домам. Иногда Астхик заглядывала к своему другу домой – перекусить бутербродами, выпить какао или, если бабо Софа была в снисходительном настроении, – кофе с молоком (кофе давали детям крайне редко). Гево, стараниями младшего брата освоивший игру в разноцветные камушки, удивлял новыми навыками. С недавних пор он научился складывать математические фигурки, строго закрепив за каждой свой цвет: треугольник у него всегда был желтым, квадрат – зеленым, круг – красным. Обратив на это внимание, Левон совсем не удивился, более того, немного поразмыслив, выбрал из ведерка коричневые камушки и сложил их в форме прямоугольника. Гево с благосклонностью новую фигуру принял.

– Как ты догадался? – опешила Маргарита, сестра Левона и Гево.

Левон возвел глаза к потолку, пытаясь подобрать слова для доходчивого объяснения.

– Вот смотри: когда ты думаешь о шоколаде, ты уже знаешь, что он сладкий и очень вкусный, правильно? Ты даже чувствуешь его вкус у себя во рту.

– Н-наверное, – неуверенно согласилась Маргарита, обещав себе в следующий раз обратить внимание на свои ощущения, когда вспоминает о шоколаде.

– Так же и с цветом. Если правильно представить его – сразу понимаешь, какая у него форма. Какая цифра. И какая музыка.

– Музыка? Да ладно! И какая, – Маргарита призадумалась, – музыка у белого цвета?

– Что ты разучивала в декабре? Ты еще расстраивалась, что учительница недовольна, потому что тебе не удается держать ровный темп.

– «Лунный свет» Дебюсси. Крохотный кусочек.

– Ага. Так вот, тот кусочек – белый.

Астхик, присутствовавшая при этом разговоре, не встревала, но слушала внимательно, не переставая удивляться тому, до чего же чудной мальчик Левон. И сколько в нем такого, чего нет в других детях. О его особом восприятии мира она узнала совсем случайно, когда они попали под густой снегопад. Хлопья были огромные, казалось – в половину ладошки, падали медленно и нерешительно, будто сомневаясь – вдруг перепутали время года. Левон поймал одну такую снежинку на варежку и, полюбовавшись ею, пустил кружиться дальше. А потом посмотрел вверх и выдохнул: «Воздух такой один!»

– Одинокий, – поправила Астхик, тоже посмотрев вверх.

– Одинокий?

– Ну, ты сказал – воздух такой один! Правильнее одинокий, разве нет?

– А! Я имел в виду не одиночество, а цифру «один». Единицу. Она белая, как и воздух, когда падает снег. Слушай, тут такое дело…

И Левон рассказал ей о своей синестезии. Она слушала, приоткрыв от удивления рот. Дослушав, решила сострить, чтобы скрыть свое замешательство:

– У вас в семье все необычные? Может, вы все – инопланетяне?

Левон захихикал:

– Ага. Особенно бабо Софа!

Астхик, расположившись напротив Гево, наблюдала за тем, как он, совершенно не уставая от однообразия своего занятия, собирает пирамидку или играет в гальку. Иногда он умудрялся совмещать два своих любимых занятия: складывал камешки в форме своей деревянной пирамидки, в строгом соответствии с цветом и очередностью колец. Однажды Левон, устроившись рядом, выложил свою пирамидку, где в самом низу располагался ряд из десяти оранжевых камешков, далее по убывающей следовали остальные цвета. На самом верху одиноко лежал белый камешек.

Гево, изучив пирамидку, обиженно закряхтел.

– Что не так? – переполошился Левон и собрался было уже сгрести гальку, но брат его опередил. Ненадолго зависнув рукой над его пирамидкой, он провел пальцами между синим и коричневым рядами, разделяя их.

Левон чуть не поперхнулся. Волнуясь и торопясь, он сложил камушки таким образом, как показал ему старший брат. Теперь пирамидка выглядела так, будто ее разрезали ножницами, отделив низ от верха. Гево, изучив ее, одобрительно загулил и вернулся к своему занятию. Возликовав, Левон

побежал рассказывать родным о случившемся, Астхик же решила сверить узор его пирамидки с таблицей-напоминалкой,

которая висела на стене. Синий – восемь, коричневый – шесть. Между ними – пустота, седьмой ряд отсутствует…

– Я же говорил, я же говорил, что семерка бесцветная! Гево это чувствует, Гево это тоже знает!!! – подпрыгивал нетерпеливо Левон, подталкивая в спину всполошенных деда с бабушкой.

– Чудны дела твои, господи! – развел руками дед, изучив пирамидку и наконец-то сообразив, что именно ему пытался втолковать внук. Бабо Софа, расцеловав Левона в обе щеки и отправив воздушный поцелуй Гево, на радостях принялась за песочное тесто. «Будут вам миндальные рогалики к ча-а-аю!» – напевала она, рубя холодное сливочное масло острым ножом.

– Может, к кофе с молоком? – хитро прищурился Левон.

– Не наглей! Вчера пил!

Астхик захихикала.

– Надеяться на чудо, конечно, бессмысленно, мы не в том положении, чтобы тешить себя наивными иллюзиями. Но по крайней мере теперь есть какие-то зацепки, которые позволят вам, в первую очередь полагаясь на чутье Левона, попасть в эмоциональную волну его брата, – объяснил недавно доктор.

Семья Левона изо всех сил притворялась, что не верит в чудеса. Но Астхик знала, что это не так. Даже самое незначительное, самое крохотное изменение в поведении Гево воспринималось его родными предвестником чего-то большого, обнадеживающего, прекрасного. Астхик их понимала. Она сама очень хотела, чтобы случилось несколько чудес. Чтобы папу выпустили раньше. Чтобы тетка полюбила маму. И чтобы нашелся новый дом, с большим яблоневым садом, где круглый год будут расти незрелые яблоки и где они счастливо будут жить всей своей семьей.

Лев Усыскин
Город дышит

Попытка святочного рассказа

– Не надо больше. Слышишь, Тема, – не надо. Это уже театр какой-то – я не хочу так. Зачем портить то, что было, у каждого своя жизнь теперь, правда. Видишь ли, мне теперь неинтересно все это… Ну, как бы тебе объяснить? Ну, неинтересно, и все тут. Считай, что меня нет, так будет лучше, ей-богу. Договорились? Прости, мне пора собираться, пока. Нет, не надо звонить, я же сказала… Ну, Тема, ну ты как маленький. Все, прощай.

На площадке четвертого этажа кто-то вывернул лампочку – синий промозглый полумрак охватил его тотчас же, едва лишь золотистый прямоугольник дверного проема сузился за спиной, сперва – в щель, а затем и исчез вовсе. Артем поправил воротник, нащупал в кармане куртки недисциплинированную россыпь мелочи, порывшись в ней двумя пальцами, отыскал ключи, провел указательным пальцем по неровной латунной бородке и после этого, кажется, успокоился совсем.

«Все путем, господа – бабы приходят и уходят, мироздание вечно».

Он пошел вниз пешком, шаркая подошвами о ступеньки, – пахло мусоропроводом, кошками, усталой отрыжкой коммунальных квартир, как только и может пахнуть в наших старых подъездах зимой – и лишь на изломе лестничного пролета между вторым и первым этажами мелькнул на миг нездешним покоем таинственный запах хвои. Кто-то уже выбросил отслужившую срок новогоднюю елку…

Эфемерный январский денек еще жил во всю прыть своих молочных полусумерек – канун Рождества зиял пустотой улиц, колючим, порывистым ветром и почти что полным отсутствием снега. Город высился под невидимым с тротуаров небом каменным серо-коричневым истуканом и словно бы ждал непонятно чего: прощения ли, погибели или, быть может, просто задорной музыки нетрезвого духового оркестра, расхлябанным маршем обходящего переулки…

На улице Артем достал сигаретку (осталось пять или шесть штук, с утра большой расход – нервы), понюхал ее и, наконец решившись закурить, принялся ощупывать себя в поисках запропастившихся спичек. Однако поверхностный досмотр результата не дал – Артем хмыкнул, остановился и начал исследовать содержимое карманов планомерно, один за другим – джинсы, джинсы сзади, куртка, куртка верхние, куртка внутри слева – и тут только вспомнил, предельно отчетливо, как вертел в руках злополучный коробок, препираясь с Зоей на кухне – подбрасывал его вверх, вращал, зажав в углах большим и указательным пальцами, – и, наконец, с шумом прихлопнув ладонью левой руки, отшвырнул на стол…

Порывы ветра превращали улицу в подобие некоего музыкального инструмента – расщепляясь клапанами подворотен, воздушные струи врывались в колодцы дворов, порождая всякий раз какой-то особенный свист. Когда ветер смолкал, становилось тихо, как в фильмах Антониони – лишь звуки собственных шагов, чуть усиливаясь при отражении от штукатуренных стен домов, достигали слуха, словно бы отторгнутые негостеприимным пространством.

Все-таки хотелось курить, Артем продернул тоскливым взглядом пустую улицу, еще раз убедившись в том, в чем и так был вполне уверен: стрельнуть огоньку было решительно не у кого. В соседней подворотне девочки шести-семи лет выгуливали щенка таксы, не спуская его, однако, с короткого поводка, отчего тот все время норовил встать на задние лапы. По четной стороне – два припаркованных vis-a-vis автомобиля неопределенного цвета, годящиеся, очевидно, Артему в дедушки, – вот все, что напоминало о присутствии людей во Вселенной. «Дойти, что ли, до Владимирского, там киоски работают?» – подумал Артем и тут вдруг увидел человека, совсем близко, на противоположной стороне улицы. Прислонившись спиной к стене дома, он стоял недвижно, напоминая какой-то странный элемент фасадного декора. Должно быть, по этой причине Артем не заметил его сразу, хоть их и разделяло от силы тридцать – тридцать пять шагов. Уже переходя проезжую часть, Артем смог, наконец, разглядеть черты его лица. Резкие, обрывистые, как на комниновских иконах, углы глазниц, надбровных дуг и носа, равно как и вся поза его в целом – руки в карманах пальто, правая нога согнута в колене и уперта подошвой в стену, а также еще что-то – неуловимое и трудно выразимое словами – выдавало в нем дитя Кавказских гор, конкретно – грузина или, быть может, в гораздо меньшей степени, абхазца либо чеченца.

– Эй, друг, огоньком не обрадуешь? – подойдя почти вплотную, Артем едва ли не выкрикнул, стараясь перекрыть порыв ветра. – Спички забыл в гостях.

В ответ византийский лик медленно повернулся в профиль, медленно смерил Артема взглядом, исполненным детского какого-то любопытства, после чего правая рука его медленно извлекла из кармана Ronson великолепной гонконгской ковки и, щелкнув, высекла огонь, вспыхнувший капризным, уязвимым язычком. Артем прикурил. Одновременно с этим кавказец достал из левого на этот раз кармана своего драпового пальто пачку Camel, заглянул в нее, затем скомкал в кулаке и с раздражением, словно бы какую-то настырную и надоедливую тварь, отшвырнул к поребрику.

– Послушай, у тебя есть еще? Дай мне.

Артем протолкнул еще одну сигарету, кавказец запалил ее тем же язычком пламени и тоже затянулся. Некоторое время оба курили молча, в упор глядя друг на друга.

– Вэтэр сэгодня, да? – нарушил молчание кавказец с рассеявшим все сомнения сильным грузинским акцентом. – Холодно, да?

Артем кивнул.

– Чего на улице делаешь?

Артем пожал плечами:

– Стою.

– Я вижу. Стоишь, а не лежишь. Понятно. Я спрашиваю, почему дома не сидишь, в тепле.

«Пидор он, что ли, – чего прицепился…» – подумал Артем про себя, но вслух произнес вполне нейтральное:

– С бабой поругался, вот и на улице.

Лицо грузина вдруг оживилось и, потеряв долю своей монументальности, как бы согрелось на несколько градусов:

– Да, правда? Я тоже. Такое вот совпадэние, правда…

Теперь уже Артем с интересом посмотрел грузину в глаза. «Врет, поди», – подумал он.

– Абидна. Красивая! Абидна, да… Говорила – любит, а сама… Да, нельзя доверять женщине…

Артем усмехнулся:

– Эт-т-ты правильно сказал. Все они… – Артем щелчком избавился от окурка, выбранного едва ли не до фильтра: светящаяся точка стремительно описала вбок короткую настильную параболу и, вконец рассыпавшись в искры, исчезла на мостовой.

– Послушай, я тебя спрошу: ты местный? Ну, из этого города, да? Здесь живешь?

– Ну да, живу, а что? – Артем насторожился.

– Послушай… Меня Мегона зовут, я из Сухуми. Город такой, знаешь? Был когда-нибудь?

– Не-а…

– Хороший город… Только мне туда дороги нет. Понял, да?

– Беженец, что ли?

– Да, бэженец… Десять лет бэженец. – Грузин как-то странно усмехнулся. – Послушай, твое имя как?

– Артем.

– Вот что, Артем. Ты сейчас домой торопишься, да?

Артем вновь насторожился:

– Да нет, не особенно, чего мне дома-то делать – мать да бабка, они настроение не больно подымут, скорее – наоборот. А что?

– Послушай… – Мегона на миг о чем-то задумался, затем, чуть прищурив свои сапсаньи глаза, чеканными перебежками докончил фразу:

– Послушай, я сейчас ужинать хочу, так… Тут есть место одно – недалеко, там меня знают, понял?

– Да, ну и что с того?

– Что… Мне одному скучно, понимаешь, хочу тебя пригласить, так? Пойдешь?

Артем почувствовал, как нарзанный холодок неопределенности быстрой судорогой пробежал по телу:

– Спасибочки, конечно, только у меня бабок нет, голяк, стало быть, на сигареты – и то не наскрести…

Артем развел руками. В ответ Мегона улыбнулся – впервые за время их общения – короткой улыбкой великодушия:

– Э-э-э, ты не понял, да? Я тебя как друга приглашаю, так – не надо денег. Мегона будет платить за все, тебе – не надо, понял? Ну что? Согласен, как?

После Артем говорил, что две подобающие случаю пословицы, про бесплатный сыр и сладкий уксус, пришли в голову одновременно – в один и тот же миг, словно бы единым блоком – как ни пытался он, любопытства ради, выяснить, которая из соответствующих эмоций все-таки была первичной. Впрочем, последующие события в заметной степени очистили Артему память от сонма второстепенных деталей, разрыхлив тем самым почву для всяких домыслов и легкого флера преувеличений – что, откровенно говоря, и делает наши устные повествования сколько-нибудь интересными для слушателей. Так, например, Артем начисто забыл адрес ресторанчика, куда они отправились, – запечатлелось только то, что шли по Колокольной улице, потом свернули куда-то и шли еще, довольно долго. Дорóгой Мегона рассказывал какие-то невнятные истории про своих друзей, в которых фигурировали трудновообразимые денежные суммы и автомобили, все сплошь почему-то – Mitsubishi Pajero. Наконец они пришли, тучный усатый метрдотель поздоровался с Мегоной за руку, что-то пробубнил ему на ухо, от чего тот раздался широченной улыбкой, обнажившей стаю золотых зубов, чередовавшихся со свободными от коронок собратьями с регулярностью фортепьянной клавиатуры:

– Для вас, Мегона Зурабович, кабинетец свободный имеется, да, обслужу лично, так сказать… Постоянного клиента…

– Спасыбо, спасыбо, Сэрожа. – Мегона снисходительно похлопал его несколько раз по плечу. – Давно не виделись, да!

– Давайте-ка я вас провожу, и молодого человека тоже.

Вслед за Сережей, ушедшим вперед утиной, разлапистой походкой давно и неудержимо полнеющего человека, они прошли мимо гардероба какими-то закоулками в зал, пересекли его наискосок, вновь оказавшись среди закоулков, где пахло особого типа борщом, который делали исстари в советских ресторанах и который никогда не варят наши бабушки, и, наконец, очутились в крохотной комнате с сервированным на четыре персоны столом посередине. Здесь Сергей их покинул.

Они разделись. Сняв пальто и сбросив его грудой на спинку свободного стула, Мегона остался в кремовом клубном пиджаке и таких же брюках, однако, слава богу, без галстука – иначе комизм сочетания был бы столь вопиющ, что, помимо воли, мешал бы восприятию слов грузина, буде они произнесены со сколько-нибудь серьезными интонациями. Он поерзал слегка на своем стуле, словно бы проверив его устойчивость, затем поднял глаза и взглянул на Артема с уже знакомым ему сапсаньим прищуром. После он вдруг рывком снял пиджак и сложил его уверенными движениями продавца супермаркета на стул, однако Артем все же успел при этом вполне явственно и однозначно разглядеть черную, с крапчатыми боковыми накладками рукоять пистолета.

– Всо в порадке, друг?

Грузин усмехнулся.

– Угу, – ответил Артем тоном, каким общаются между собой беззаботные синички, облюбовав куст барбариса в городском парке. – Все хорошо, мне здесь нравится…

Вернулся Сергей, волоча две толстенные коленкоровые папки:

– Устроились? Хорошо. Итак, что будем заказывать?

Мегона придвинулся к столу, освободил две верхние пуговицы своей темно-зеленой, в черную полоску, рубашки, на мгновение сверкнув широкой, как личинка майского жука, золотой цепочкой, и взял в руки меню:

– Послушай, дорогой, скажи там волшебнику вашему, чтобы сациви нам сделал, ладно? Как в прошлый раз, хорошо, да?

Метрдотель расплылся в улыбке:

– Я постараюсь, Мегона Зурабович, да, постараюсь, все, что могу, да… Иван Борисович, он мастер, конечно, мастер, да, но очень уж капризен… Но я постараюсь его уговорить, скажу, для постоянного клиента, да. Пить что будете, Мегона Зурабович? А аперитивчик какой – чинзано или мартини?

– …Отец ему сказал, понимаешь… Вот ты мог бы так, если отец тебе сказал, а? А дядя у него тогда главным санитарным врачом Зугдиди работал. Я тебе скажу – это почти султан турецкий, да! Ты ешь, ешь еще – этот их Иван Борисович, да, он хорошо сделал, только луку много, моя мама бы его научила. Ну ладно. Вот слушай, мой племянник Бадри… Э-э-э, да что с тобой, ты как: себя контролируешь, да? Ну хорошо, хорошо, это Ахашени, мягкое вино, у нас его женщинам дают, в самом деле! Сладкое, да. Ну, слушай дальше – я тогда от них в Сухуми ушел, чего мне было дожидаться, понял, да? Еще тебе скажу – у Мамуки нашего аналогичный случай был – нанял он двух курдов дом ему строить, да… Ты меня слушаешь? Ну, вот, приезжает один раз посмотреть, как работают и все такое, подходит к дому – а там людей полно, машины, милиция. Ну, он как издалека это увидел, еще не знал, что к чему, – зашел в парикмахерскую и позвонил оттуда Гоги-маленькому и кой-кому из родственников, чтоб приехали, а те уж с районным прокурором связались – он как раз дочь месяц как замуж выдал…

Поток чужой речи мягко рассыпался, едва достигнув ушей Артема, блестками незамысловатых слов. Было жарко – венозный сок Ахашени делал свое дело. Вспотевшее лицо Мегоны вновь вернуло себе давешнюю иконописность, прочем, на этот раз – иконописность деревянную, против прежней иконописности каменной, фресковой, выцветшей от времени и атмосферных кислот.

– …Зураб и говорит ей – ай, езжай куда хочешь, с кем хочешь – но ты мне больше не сестра, понятно, да? Вот тебе пятнадцать тысяч, и чтобы ноги твоей…

Похождения бесчисленной череды знакомых и родственников, с именами, но без фамилий, из которых, впрочем, будто ножницами, было вырезано все, что сколько-нибудь могло касаться рассказчика, погружали Артема словно бы в некий теплый сказочный клейстер бытия. Было ужасно лень шевелиться, лень протянуть руку и стряхнуть пепел, оседлавший сигарету губчатой бородавкой.

– Послушай, Артем, ответь мне одну вещь, хорошо?

Артем с хрустом сжевал размашистый петрушкин хвостик.

– Ага, я тебя слушаю, да.

Лицо его горело.

– Вот послушай. Вот я живу так – мне никого не надо? Сам себе руководитель, так? Так, я говорю? Ты почему смеешься, а?

Артем успокоился.

– Нет, ничего, я слушаю, продолжай, сам себе руководитель…

Мегона весь оживился, от прежней его невозмутимости не осталось и следа:

– Скажи мне, ты здесь родился, да? В Петербурге?

– Ну да, вроде этого.

– Недобрый этот город, вот что. Недобрый. – Мегона вытер салфеткой пот со лба. – Я тебе так скажу: я в разных городах жил – и в Сухуми жил, и в Ростове, и в Киеве – везде как-то… Свои все. Приедешь – тебя накормят, спать уложат. Вот ты, например, в Сухуми приедешь – не сейчас, конечно, а когда войны нет – и живи хоть неделю, хоть месяц, хоть год живи – никто слова тебе не скажет. А здесь – все каменные какие-то. Непонятно мне это, непонятно, да.

Устало откинувшийся на спинку своего стула, он едва возвышался теперь над заставленной разноцветными объедками скатертью, несмелый, нестрашный, какой-то игрушечный смешной черноволосый носатый человечек, тщетно возжелавший создать посреди январского Петербурга крупицу своего причерноморского детства. Артему вдруг стало смешно, ужасно смешно: смешными казались застольные рассказы грузина, его акцент, его Макаров в пиджаке. Пустые тарелки на столе также вызывали смех, равно как и давно просящая замены пепельница. Он с шумом встал, взялся обеими руками за край стола и взглянул на Мегону сверху вниз:

– Послушай, друг, брат, как тебя. Видишь ли, в жизни каждого мужчины порой наступает момент, когда не сблевать невозможно. Но я не об этом. Я о трансцендентальной вибрации бытия. Вся она здесь тут: плещется себе вот в этом, кстати, данном стакане кинд… кинзм… а – да! Ахашени, вот! Просто ты, сердечный мой друган, не в полной степени улавливаешь ее сквозь поры своего пид… пиджака… Да, об этом же, кстати сказать, учили нас великие мыслители древности, закладывая камень за камнем в основание свай этого поношенного, как проститутка у «Прибалтона», города, закладывая фундаментальные… И, вообще, закладывая по-черному, да… Так вот, силясь пролить свет на отсутствие среди нас женщин в качестве объекта приложения, приходим к пониманию естественности настоящего положения. Блин, стихами запищало, ну ничего. Как говорил наш прапорщик, не все то ствол, что с дыркой. – Артем попытался восстановить равновесие, делая странные взмахи руками. – Так что, дружище, разгадка – в насущном шевелении всего вокруг, начиная с архитектурных экстремальностей местного барокко. Поверь мне, брат, – еще три века назад известные лица, опыленные властью, силились создать тут парадиз. Им это было – как два пальца обоссать, ан нет – тут же все расползлось квашнею, потому что не учли – дышит! Все вокруг шевелится, дышит…

Артем выпрямился и обвел взглядом все вокруг, как бы в подтверждение своих слов:

– Что же ты, не видишь, что ли? Повсеместно!

Он с удовлетворением отметил, что предметы в комнатке – мебель, лампа, цветы в высокой – раструбом – вазе действительно словно бы шевелятся чуть-чуть. Особенно же явно бросалось в глаза шевеление посуды на столе – кофейные чашки прямо-таки гуляли по скатерти, одна, кажется, наиболее наглая, так вот и сиганула со стола прочь, едва Артем остановил на ней взгляд.

– Это ведь черт знает что, дружище! Приходится все время быть начеку!

Он повернулся кругом, прищурился, стараясь уловить колебания стенной обивки:

– Своего рода подспудная сейсмическая активность, особенно вредит беременным женщинам и гостям нашего города…

Он сделал несколько шагов – стены кабинета словно бы расступились, пропустив его в узкую галерею, освещенную оранжевыми бесстыжими фонарями. Один из них все время мигал, издавая при этом мышиный писк. Держась за стены, Артем двинулся вперед шаг за шагом, как вдруг левая рука его утонула в чем-то мягком, вслед за этим часть левой стены отдернулась, подобно театральному занавесу, и кто-то толстый, бородатый и во фраке посмотрел на него сверляще. Артем отпрянул прочь и, как ему казалось, побежал – однако же, мгновение спустя, вдруг запутался в ворохе висящих шуб. Расталкивая их руками, он наконец выбрался к гардеробной стойке, возле которой, выгнувшись горбом и строча вокруг ненавидящим глазом, стояла гепатитно-рыжая кошка. Артем протянул к ней руку – кошка дернулась и в два прыжка ушла на бельэтаж вешалок. «Необходимо вернуть ее на место, определенно», – подумал он и полез было следом. Однако кошка, по всему, превратилась в дамскую меховую шапку, и пролить свет истины в данном вопросе в полной мере могли лишь феи, да и то в полнолуние. Чтобы освободить руки, Артем водрузил шапку на голову и, осознав вдруг в себе способность проходить запросто сквозь препятствия, смело шагнул вперед, не обращая внимания на предательски путавшиеся под ногами пальто и куртки. Феи были где-то рядом: они сидели за столиком вчетвером, белые, нарядные, как балерины – Артем бережно поместил свой меховой трофей среди хрустальных бокалов и вазочек с мороженым. Феи радостно повскакивали со своих мест, дружно захлопали в ладоши и, как показалось Артему, запели. Больше он не помнил ничего.

Очнувшись, он долго не мог совладать со своим телом – его влекло, несло куда-то, по пути закручивая. Артем сперва отнес это на всегдашний эффект алкогольного отравления, но чуть погодя понял, что и в самом деле куда-то движется. Было темно, пробудившийся слух ловил урчание мотора. Артем приподнялся, цепляясь руками за дерматин, сознание возвращалось по крупицам, приступами тошноты и головокружения.

Он понял, что едет в такси на заднем сиденье. Один, если не считать водителя. Включенное радио транслировало рождественское богослужение в Спасо-Преображенском соборе. Почувствовав, что пассажир подает признаки жизни, водитель сделал радио тише:

– Эй, как там?

– Плохо… – Как раз в этот момент вновь напомнила о себе перистальтика. – Где я? Какой сейчас день?

– Седьмое января тысяча девятьсот девяносто третьего года, четверг. Что еще спросите?

Артем задумался.

– Куда я еду?

– В Пушкин, на вокзал.

– А откуда?

– С Васильевского, с Восьмой линии, там тебя, как бы сказать помягче, погрузили…

– А как я туда попал?

Артем тщетно пытался восстановить недостающие фрагменты в цепи событий.

– Этого уж я знать не могу. Попал и попал, дело прошлое, – таксист, казалось, посмеивался.

– Но мне не надо в Пушкин! – наконец выдавил из себя Артем, мобилизовав все имеющиеся ресурсы – физические и моральные. В ответ таксист расхохотался мелким, рассыпчатым, как горох, смехом:

– Ладно, дружище, сиди себе – дорога оплачена. Мне приключений не надо, пойми: когда пушку к виску ставят, да еще бабки отстегивают по-царски, я тогда как шелковый – кого хочешь спроси. Зачем мне неприятности, правильно? Во. Так что – едем в Пушкин.