Текст книги "Хочу увидеть твои глаза"

IV

Я проснулся во время ужина. Ровно половина роты выстроилась во дворе. В казарме командир взвода Ермилин дергал остальных, чтобы вывести во двор.

– Эй, твою мать! Давай быстрей, шевелись!

Хватаясь за шапки, не успев засунуть руку в рукав гимнастерки, молодые солдаты выбегали впопыхах наружу. Воодушевившись своим голосом, командир повысил его еще на пару тембров.

– Давай быстрее! На курорте, что ли, отдыхаете у матери? Только бдительность потеряешь, как все на голову перевернете. Пулей на улицу! Считаю до трех. Раз, два, два с половиной…

Я неторопливо встал с места и вышел помыться. Ермилин бросил на меня взгляд и продолжал кричать на недавних призывников. Некоторые деды еще дрыхли на кроватях. Ермилин всю злость выплескивал на «чижиков». Я помылся. Разбудил Рината. В это время уже все деды выходили из казармы. Мы должны были выстроиться, чтобы пойти на ужин, потому что проверял сам командир роты. Ждали до тех пор, пока к строю не присоединился последний солдат. Другие роты давно уже сидели в столовой, а мы были «наказаны» не из-за капризов командира, а за то, что абсолютно нарушили порядок и дисциплину. Рота вошла в столовую спустя полчаса. Командир наблюдал за нами, когда мы ели. Никто не смел смотреть на чужой стол. Никто никого не бил по голове половником или тарелкой… Потому что на голодных давил тяжелый взгляд командира… После ужина рота снова выстроилась перед казармой. Командир объявил о том, что завтра выходим в бой. Приказал, чтобы все снаряжение было готово, «а иначе никто этой ночью не будет спать». Его слова, конечно, вызвали бурю гнева у многих, но все же он заставил выполнить распоряжение. Командир роты Стоногин был искренним и храбрым человеком. Солдаты его любили. Как бы на войне смелые, сильные волей офицеры ни казались строгими и безжалостными, все ими восхищались, их уважало большинство. А для офицера нет большей награды, чем быть примером для подчиненных…

В казарме начался бардак… Солдаты стали готовиться к бою. Кроме того, они должны были успеть поспать до утра. Те, кто подготовился, положив под кровать бронежилет, автомат и каску, легли спать. Я вышел наружу, чтобы покурить. Небо было усыпано звездами. Луна неторопливо плавала в небе, иногда скрываясь за перистыми облаками. Она излучала молочно-белый ясный свет. Казалось, свет и тьма боролись друг с другом. В одно мгновенье наступала тьма, затем ярко выглядывала луна. В такие ясные ночи не хочется спать, хочется бодрствовать. Вдали с гор в небо летели сигнальные ракеты. Порой был слышен еле уловимый звук стрельбы из автоматов или пулеметов. Он доносился со всех сторон. Непонятно, кто стрелял: наши или душманы. Бесконечная стрельба в окрестностях не давала покоя людям. А в итоге погибало столько людей! Я попытался поднять себе настроение и не отвлекаться на нелепые мысли. Мне необходимо отдохнуть, при этом не испортив себе настроения. Завтра надо рано вставать. С раннего утра выходим в путь. Поэтому голова должна быть ясной.

«Не дам никакой панике овладеть мной. Предоставлю все на волю Всевышнего. Ведь не в первый раз выхожу в бой, – подумал я. – Эх, сколько человек думает об этом, настолько им овладевает страх. Посмотри вокруг: лунная ночь, светло, небо таинственное, весенний воздух, аж жить хочется! Я еще раз закурю и пойду спать, а утром постараюсь пораньше проснуться. Подумаешь, два-три дня развеемся на воле. Сейчас, наверное, не так сильно стреляют. Гардез – не такое уж опасное место по сравнению с Чорикором. Эй, хватит, ты из-за этого разволновался. Успокойся. В твоем сердце не должно быть никакой паники. Вспомни, как в первый раз ты вышел в рейд. Ты чувствовал себя тогда как лев. Интересно, что ты ни о чем не беспокоился. Спешил тогда поскорее встретиться с врагом с глазу на глаз. Вот еще одну закурю, и все. “Охотничьи” – все-таки хорошие сигареты, а от “Донских” кружится голова. Рота еще долго не заснет. Может, обойти часть?.. А зачем? В такие вечера, если обойти родной кишлак, в окрестностях издалека виднеется свет ламп соседних кишлаков. Мормин, Хужасоат, Обшир, Чеп[15]15
  Названия местностей в Сурхандарьинском регионе.


[Закрыть]. Такое ощущение, будто звезды повисли над этими кишлаками, а на самом деле это свет в домах жителей. Собаки непрерывно лают. Все спят крепким сном. Веет нежный ветерок, а ты гуляешь. Такую волшебную ночь, наверное, лучше всего проводить в родном кишлаке, рядом с родителями. Интересно, чем сейчас заняты мои? Отец, конечно же, спит. Бедняжка, устал, наверное, на работе. Мать, братья, бабушка еще не легли. О чем же они разговаривают? Может, вспоминают меня. Ведь я тоже думаю о них. Они, конечно же, беспокоятся обо мне. Здесь война. Ты можешь умереть. Но я ни за что не хочу умирать. Я вас не оставлю, мои родные. Мы еще встретимся. О Боже, сделай так, чтобы я не умер! Пусть я вернусь живым и из этого боя. Пусть мы не умрем, сделай так, чтобы меня не ранили. Боже, сохрани нас!..»

В раздумьях я оказался недалеко от женского модуля. Я застыл на месте. Снова закурил. Я отчетливо увидел дежурного перед дверью модуля. Интересно, чувствует ли он, что видеть женщин в тысячу раз тяжелее, чем идти в бой? В такую светлую ночь невозможно спрятаться. Даже с маленького расстояния (в несколько шагов) можно узнать, из какой роты этот дежурный. Интересно, а сколько лет он служит в Афгане? Если он дед, для него позорно дежурить в женском модуле. Даже под страхом смерти он не станет всю ночь караулить это место. Наверное, поставили кого-нибудь из «чижиков». Еще никто из нашей роты не дежурил в женском модуле. Боеспособных ребят никогда не ставят караулить женщин. Скорее всего, это один из «мальчиков на побегушках», не видевших ничего, кроме штаба. Им ведь все равно. Они готовы умереть, лишь бы не выйти в бой, не брезгуют никакой работой в части, лишь бы не воевать. Поэтому этих бесстыжих справедливо называют «штабскими курицами». Иначе бы они не были такими чистоплюями. Эти упитанные белоручки вдоволь спят, чисто одеваются, никогда в жизни не стреляли из автомата. Попробуйте сказать им, что они выйдут в бой, так они тут же наложат в штаны. Но они раньше всех в части слышат обо всех тайных приказах и заданиях. В отношении простых солдат они держатся высокомерно и благодарят Бога за то, что на войне им не приходится воевать. Солдаты некоторых из них ненавидят, потому что, не выходя из штаба, они каким-то образом носят на груди «Красную звезду» или «За отвагу». А ведь они приписывали себе заслуги солдат. Ясно, что эти награды предназначались для ребят, геройски воевавших на войне. И никто ни о чем не спросит, ибо, если ты воюешь в Афгане, то непременно должен быть героем. Э-эх, всюду бардак. Даже среди военных нет справедливости. Даже на войне они лгут друг другу.

У меня не было желания заходить в модуль, и ничто меня сейчас не могло бы отвлечь. Я чувствовал себя настолько жалким, что никого не хотел видеть. Вот бы сейчас оказаться в пространстве, где никого нет! Ничто не может помочь человеку, который жалок самому себе. Если бы меня сейчас спросили, чего я хочу, я бы точно не знал, что ответить. Потому что я был разбит. Я ненавидел всё и вся: и жизнь, и себя. Мне все надоело. Для того, чтобы показаться на глаза Лилии, я должен был полюбить себя, морально подготовиться к такой встрече. Если человек почувствует, что он исчез, и поверит в это, то он поймет, что лишился многого. Ладно, допустим, и что я ей скажу? Кривляясь, буду мямлить, что, мол, завтра я выхожу в бой? Попрошу у нее снисхождения и буду ласкаться? Как? Ведь я уже разорен изнутри!

Возвращаться было трудно, но я должен отдохнуть в казарме, ведь завтра тяжелый путь.

В казарме не стихал шум. Солдаты, устроившись группами по углам, кушали, курили. Другие готовились к бою. Сборы новых призывников продолжались до сих пор. Они клали в рюкзаки все, что под руку попадалось. Были слышны шутки, мат, а иногда из одной стороны казармы в другую летели кирзовые сапоги. Кто-то громко матерился, в это время поднимался смех. Многие, наклонившись над тумбами, строчили письма домой. Это была такая традиция – перед боем писать близким.

Я написал матери и лег спать. Завтрашний день беспокоил меня сильно. Я не мог заснуть. Я превратился в человека, колеблющегося между жизнью и смертью. Я был обречен на то, чтобы грезить и страдать. Хотелось бы знать: мои соратники по оружию, которые дышат вместе со мной в этой казарме (и, возможно, будут ранены завтра вместе со мной или погибнут) – они так ли мучаются, как я, не понимая себя? Интересно, если человек чувствует приближение смерти или беды, он попадает в мое положение? Ведь раньше у меня никогда не было такого состояния. Я встал и принес из оружейной толстый бронежилет, положил его в изголовье кровати. На всякий случай опустил в рюкзак шесть патронташей. Боеприпасов в машине было предостаточно. Взял у старшины десять пачек сигарет и тоже положил в рюкзак. Казалось, надо было еще кое-что сделать. Подозвав одного из «чижиков», велел ему пришить белый воротник к моей гимнастерке. А сам, пусть и насильно, должен был заставить себя спать.

Человек в любой ситуации иногда чувствует, что счастлив, хотя счастье – понятие относительное, но это значит, что впереди его еще ждут неполноценные, незавершенные, грустные дни. Казалось, мое счастье в ночи было при моей жизни. Человечество придумало понятия «счастье» и «несчастье», чтобы утешить себя. Чем больше расстояние между жизнью и смертью, тем быстрее человек готовится к беде и начинает привыкать к этому состоянию. А девиз «Жизнь – это счастье» становится смешным.

И все-таки я не мог заснуть. Солдаты теперь меньше сновали по казарме и не действовали на нервы. Ринат, поужинав в казарме четвертого взвода, подошел ко мне. Настроение у него было бодрое. Он успел и подтянуться.

– Почему не пришел к нам? – спросил друг, садясь на свою кровать. Но постепенно я заметил, что у него лицо было бледное, а глаза красные.

– Нет аппетита.

– Принесли отличное лекарство. Стоит закурить одну, вообще будешь как новенький.

– Ты все приготовил?

– Не волнуйся. Давно уже все готово. Ты же знаешь меня. Не в первый раз выходим. Хорошо, что вся армия будет участвовать на этот раз.

– А что, если вся армия участвует, то будет праздник? – сказал я раздраженно.

– Ну, все-таки чувствуется торжественность. Не думаю, что минуя всю технику и бесчисленное количество людей, пуля найдет именно тебя. А вообще-то, кто знает… Посмотрим. Враг теперешний – не наивный. Вчетвером они способны расправиться с целым полком.

– Конечно, афганцам легче, потому что они здесь родились и выросли, знают округу как свои пять пальцев. Поэтому и перевес на их стороне.

– Э, да, они забираются в какую-нибудь пещеру и изредка стреляют, да так, что попадают без промаха. А мы выходим с артиллерией и часами палим, затем отправляем самолеты, и под конец еще пехоту. И тогда они валят нас, как тутовник на дереве.

– Ринат, в этот раз я совсем не хочу выходить в бой. Ты же все равно будешь рядом со мной. Не дай бог случиться беде.

– Э, у всех бывает такое настроение. Мы сейчас зачем курили? Затем, чтобы, мать твою, забыть обо всем. Закурим?

– Ладно, давай. Только хорошенько скрути.

Ринат быстро высыпал содержимое «Донских» сигарет на ладонь и размолол его вместе с гашишом. Я стоял на шухере, чтобы офицеры не заметили. После того, как сигареты были готовы, мы вышли наружу.

– Для двоих этого многовато. Я много положил. Ты в углу подожди, а я позову Мумина и Юру, – сказал Ринат и зашел обратно.

Я ждал в углу казармы под лунным светом. Они вышли втроем, мы пошли в сторону модуля и там же стали курить. Воздух наполнил острый запах анаши. Он действительно оказался сильнодействующим. После первой затяжки у меня закружилась голова, лицо похолодело. С каждой секундой я превращался в абсолютно другого человека. Вторая затяжка вообще сбила меня с толку. У меня закрылись глаза, все вокруг закружилось. Я пытался сделать глотательное движение, но у меня закладывало уши. Не обращая внимания на приятелей, я побежал в казарму. Я был настолько легок, что, казалось, летел как птица. В душе не осталось и тени печали. Я почему-то засмеялся, а когда влетел в казарму, стало душно, я не мог дышать. Кое-как добрался до кровати и рухнул в постель.

V

С раннего утра технику выстроили на открытой местности. В передних рядах стояли танки. Саперные танки – БТР – стояли после минопроверяющих бульдозеров-катков. Следом за ними – разведывательные танки БМП, колонну замыкали мотострелковые танки БМП.

Связь проверили в соответствии с обговоренной датой. Каждая рота имела свой термин. Почти каждое действие выполнялось при помощи цифр. Особое значение придавалось хранению тайны. Скажем, если надо было двигаться вперед, произносилось «семьдесят три», «шестьдесят один» означало приказ остановиться. Словом, связь была полностью зашифрованной. Командирам роты, кроме карты похода, раздали бумаги с различными комбинациями чисел, которые применялись в бою вместо слов во время сеансов связи, и комментариями к ним. Об этом знал каждый солдат, но, в основном, операторы БМП-2. Потому что оператор всегда должен был быть на связи, указывать дорогу механику, а если нужно – управлять машиной на основании приказа.

На рассвете наша часть отправилась в путь. От шума в шлемофоне я нервничал и клевал носом. После того как колонна вышла с территории полка, поступил приказ «быть наготове всем операторам».

Я ехал, спокойно закуривая. Все равно, пока мы не выйдем из Кабула, никто в нас не будет стрелять. Через пять-шесть километров начнется город Кабул. Потом мы пересечем город и двинемся на юг, в сторону Гардеза. Пехотинцы, сидя на машинах, дремали. Иногда Юра стучал заснувшим солдатам прикладом автомата по голове. Встрепенувшись и не понимая, в чем дело, они озирались вокруг с вылезшими из орбит глазами от страха.

– Ты почему спишь, а? Мать твою! Если сейчас упадешь с машины – тебе хана!

Солдаты, ничего не отвечая, отворачивались и закуривали. Спать стоя на дежурстве или по дороге в бой на машине было очень постыдным.

Население Кабула высыпало на улицы и с ужасом смотрело на огромное войско, от звуков передвижения которого содрогалась земля. По дороге встречные машины останавливались и ждали, пока мы проедем. Магазинщики холодно и принужденно улыбались и кланялись нам. По-моему, в мире нет такого народа, как этот, который с головой бросается в торговлю, но очень труслив. Стоит вам что-нибудь захотеть купить у них, они вас так облапошат, что мало не покажется. Но в любом случае Кабул был мирным городом. На каждом углу здесь можно было увидеть советских солдат и людей в штатском, а возле посольства свободно ходили русские женщины.

Колонна, выехав из города, повернула на юг и ступила на ровную дорогу, окруженную горами. Веял бодрящий весенний ветер. Небо будто бы опустилось низко, было чистым и ясным. Горы казались очень красивыми. По мере того, как мы шли по пологому подъему, внизу открывался неповторимой красоты пейзаж: ярко-зеленые луга, быстро текущая река, низкие дома, утопающие в зелени цветущих деревьев. Рядом с нами художница-природа будто рисовала красоту жизни. Но природе нет дела до тебя. Ей все равно, что ты делаешь: стреляешь или погибаешь, палишь из самолетов или артиллерии. Ей это неинтересно. Если захочет, она покрасит все вокруг в зеленый цвет, или в белый, или в желтый, а может и вовсе все оголить. А слепцы и недоумки, которые не могут представить себе эту чудотворную силу, заняты тем, чтобы на корню отрезать жизнь, убивать и выкалывать друг другу глаза или съедать чужое сердце и довольствоваться этим. На самом деле на войне люди убивают не друг друга, а саму жизнь.

Когда мы поднялись на еще более высокую точку, до Гардеза оставалось пятнадцать верст. По этой дороге со вчерашнего дня успели пройти еще несколько частей. Те, что прошли первыми, стояли на обороне. Эти части охраняли дорогу до Гардеза. После обеда мы прибыли в Гардез. На широкой площадке нам разрешили два часа отдохнуть.

БМП-2 и танки образовали круг. Стволы были направлены в разные стороны. Воины развели огонь под сенью техники и подогрели консервы с картошкой и мясом. В воздухе запахло ароматной едой. В четыре стороны поставили караул. После того как опустошили посуду с едой, в ней же каждый для себя заварил чай. Мы пообедали на скорую руку. На предстоящем пути больше не было никакой части или батальона, которые могли бы нас прикрыть. Задача нашего полка была войти в местность под названием Лангар и действовать по ситуации. Поэтому ни мы, ни крупные звезды в штабе не знали, какое представление ждет нас впереди.

Действовать по ситуации означало, что каждый за себя, и любым способом надо выполнить задание, но при этом остаться в живых.

Колонна тяжело тронулась в путь. Через пять-шесть верст по пустырю мы добрались до кишлака. Вдоль дороги не было видно домов, вокруг – только деревья. На улицах повсюду лежали остатки взорвавшейся техники, гильзы, и уже подступала паника. Наша техника ускорила темп. Дрожь пробегала по телу при виде рухнувших домов, стен и мрачных крепостей. Казалось, что за армией следила какая-то невидимая тень.

Колонна полностью вошла в кишлак. Наш батальон расположился в открытой местности в тени деревьев, значительно дальше от домов, крыши которых виднелись издалека. БМП были направлены на кишлак на точном расстоянии. Пехотинцы стали рыть траншеи вокруг машин. Стволы орудий были нацелены на еще не успевшие рухнуть стены. Я внимательно наблюдал за окрестностью. Внизу можно было увидеть дома и деревья. Но если начнется стрельба, то наш привал останется под градом снарядов. По связи командир батальона приказал быть наготове, а если заметим какое-нибудь движение, разрешил стрелять без слов. Для нас было важно держать кишлак без движения.

Казалось, вот-вот небо свалится на землю. Тишина. Не было слышно даже шелеста листьев на деревьях. Холодное молчание. Я снял шлемофон и отсоединил связь. Было очень жарко. Я словно задыхался. Командир роты Евдокимов в машине через бинокль наблюдал за окрестностью, или мне так казалось. Он недавно прибыл в Афган, еще не видел боя, и ему было интересно. Мне, признаться, было даже жаль его. Бедняжка, он, наверное, даже представить себе не может, каким бывает настоящий бой. Он всего лишь начальник, офицер. Какой он на самом деле вояка, увидим во время боя. На войне люди с железными нервами рушатся изнутри и понимают, что исчерпали себя, но надо терпеть. Несправедливо давать оценку воину, не видевшему боя.

А еще одна истина – надо понимать тех, кто теряется на поле боя, проявляет трусость. Потому что человек не железный. Если есть осознание ужаса войны, то считаю оскорбительным махать на это рукой. Кто-то осознает его сразу, кто-то позже, а кто-то в течение всей жизни каждый раз хватается за сердце. Люди на войне делятся на две категории: сильные волей становятся героями, а те, у кого сдали нервы, прослывают трусами.

Командир роты по связи проинформировал, что в местности, где мы стоим, все мирно, а солдаты готовы к бою. Я приготовил машину к пальбе. Боеприпасов было достаточно. Но если начнут стрелять в нас из крепостей по бокам, а не из домов напротив, то нам конец. Я предупредил Рината: если начнут атаковать со стороны крепости, не раздумывая отходить назад, на большую дорогу. В такой битве каждый воин должен думать о себе. Ринат это хорошо понимал. А что делать? Зато, сбежав с поля боя, останемся в живых. Главное – не попасть под гранату и вместе с машиной не отправиться на тот свет.

Я очень ждал стрельбы. Уж больно хотелось увидеть, как поведет себя вот этот командир. Он ведь не видел настоящего боя и, возможно, растеряется. Кто знает, может, он цепкий и будет геройски воевать, ничего не страшась. Но если он действительно смелый, то тут же завоюет уважение среди солдат, его будут слушаться. Ну а если струсит, то позора ему не миновать: вся рота будет называть его ЧМО. Интересно, чувствует ли Евдокимов, что сейчас стоит перед большим испытанием? А может, он думает, что никто его не видит, не чувствует его состояния, и откуда нам знать, храбрый он или трус. Он еще в неведении, что ждет его впереди. И все равно солдаты роты будут определять его статус по тому, как он сегодня себя поведет. Большинство офицеров в Афгане находят общий язык с подчиненными только после боя. Если они растеряются или проявят страх, то потеряют уважение солдат.

А я хотел испытать Евдокимова именно в этом бою. Сейчас самое время это сделать. И если он действительно отважный, то выйдет сухим из воды, не потеряет авторитет у простых солдат. А если испугается, я его, наверное, возненавижу. Ужас! Неужели к нему надо придираться только за то, что у него на плече звезда? Офицер ведь тоже человек. Нет, на войне бывают только офицеры и простые солдаты, смелые и трусливые. А храбростью называют состояние, когда человек теряется и ошеломленно смотрит смерти в глаза?

Тишина стояла зловещая. Казалось, что деревья, дома напротив постепенно приближались в нашу сторону с угрозой. Ринат сидел молча, не двигаясь, заперев изнутри люк кабины механика. Невозможно было что-либо распознать и по виду Евдокимова, который рядом со мной сидел на месте командира и смотрел в бинокль. Странно, что он еще ни разу не закурил. Значит, нервы в порядке. А если начнется серьезный бой, наверное, потерпит. Напрасно мы вышли с ним. Его каменное лицо раздражало меня. Удивительно, как вся рота следит за каждым движением офицеров. В роте понимали страх солдат, но проклинали испугавшихся командиров.

Евдокимов что-то пробурчал. Продолжая смотреть в бинокль, он дернул меня и был сильно обеспокоен. Я посмотрел в смотровую щель. Напротив нас появилось стадо баранов, которые затем рассыпались вдоль арыка. За ними показался мальчик-пастушонок. На голове у него была цветастая тюбетейка. Иногда он стучал по земле палкой, которую держал в руке, равнодушно оглядываясь по сторонам. Взгляд всего войска был направлен на мальчишку. Стволы орудий, БМП и танков были направлены на него.

Прошла четверть часа. Хотелось встать на колени перед этим мальчиком и взмолиться, чтобы остановили войну.

Пастушонок напомнил мне моего братика. Бедняжка, он был одет в лохмотья. Сейчас, видимо, он вышел, полагаясь на волю случая. Интересно, думал ли в это время мальчик о смерти? Ему, вроде бы, лет семь, не больше. Но, казалось, он выглядел старше всех нас.

Потерявшее бдительность войско, которое поверило, что в этом кишлаке нет душманов, а люди доброжелательны, застал врасплох сильный взрыв в крепости с правой стороны. Затем пошли в ход гранатометы. Все смешалось: свист пуль, пыль, шум, грохот. Душманы с обеих сторон взяли нас на прицел. Наши танки и БМП приступили к делу. Мы палили бесперебойно по крепостям. Автоматы стреляли безостановочно. Снаряды посыпались и на кишлак напротив. Через перископ ствола я посмотрел на место, где стоял мальчик. С земли вместе с пламенем поднялись осколки взорвавшегося снаряда. Кишлак был в клубах пыли.

Душманы атаковали нас без передышки. На нашу машину сыпались железные осколки, земля содрогалась. Я невольно протянул руку к стволу. Машина дернулась, и полетело бесчисленное количество снарядов. Внутрь ворвался запах пороха. Я нацелился и выстрелил в окошко левой крепости, откуда сыпались огни. Немного поутихло. Затем снова появился огонь. И я опять выстрелил. Через некоторое время из того же окошка снова пальнули огнем. Перед нашей машиной произошел сильный взрыв. Это душманы целились в нас. Евдокимов стал торопливо докладывать комбату по связи, что положение очень серьезное и враг нас прижимает со всех сторон. В кабине командира он дрожал от страха, а когда рядом произошел взрыв, резко взглянул на меня и закричал: «Стреляй!» Его глаза вылезли из орбит, он озирался по сторонам. Танки оккупировали крепость. Стены стали рушиться. По связи я приказал Ринату повернуть машину назад и отходить вплоть до большой дороги. Евдокимов съежился. Теперь он забыл и про связь, все время молчал. Меня взбесило его безразличное выражение лица.

Машина двинулась назад. Пехотинцы, видимо, того и ждали: сразу вместе с нами стали отступать. Мы оставили место, где должны были держать оборону. Пока мы добирались до большой дороги, я все время стрелял в ту местность, которую мы покинули. Мы не знали, откуда нас атакуют. В точках за крепостями бои были не такими уж страшными. Не всем удается остаться целыми после того, как засунули руку в пчелиный рой. И если бы мы продолжили пальбу, то нас точно заглушили бы намертво. Наша техника и вооружение были ничто по сравнению с умным вражеским орудием.

Артиллерия изрешетила кишлак вдоль и поперек. Началось нечто ужасное – наподобие Апокалипсиса. После страшных взрывов рушились крыши, с душераздирающими криками бегали люди. Черед дошел и до наших самолетов, которые стали бомбить кишлак. От звуков этой бомбежки содрогались небо и земля. После каждого взрыва вселенная дрожала, этот грохот оглушал. Иногда в воздухе появлялся белый дым и слышался треск. Артиллерия стреляла из орудий шрапнелями. Кишлак находился под градом пуль. Несколько часов назад вовсю цветущие деревья теперь были разломлены напополам, стволы их почернели и дымились. Кишлак напоминал холодный свежий холм могилы. В воздухе запахло дрожжами. Было очень жарко. Я отчего-то забеспокоился. Постепенно я начал терять силы.

Машину мы остановили возле дороги. Вокруг не было видно крепостей, везде простор. Стрельба осталась позади. Ведь все равно, если попадем в затруднительное положение, придется искать дорогу для отступления. Кроме того, здесь не очень опасно в случае, если в нас будут стрелять из гранатометов. Подобным оружием можно уложить врага только на близком расстоянии, а мы отошли намного дальше от поля битвы. Вокруг все было видно, как на ладони. По дороге с огромной скоростью проносились БМП-2 и «саушки», появившиеся с западной стороны кишлака. Стволы техники были черными. Лица механиков и операторов тоже почернели от пыли, и только глаза их горели. По этим признакам можно было понять, что внутри идут бои намного страшнее, чем здесь.

На нас полетели минометные снаряды. Справа произошел сильный взрыв. Определив расстояние до крепости, я выстрелил. Евдокимов выбросил шлемофон. Иногда он выкрикивал «ух, сука». Руки у него дрожали, он весь сжался, лицо было хмурым. Я должен был все время стрелять, чтобы оборонять пехотинцев, которые стреляли лежа, под прикрытием нашей машины. Мне показалось, что я воюю уже давно. Меня тошнило от запаха дрожжей и боеприпасов. Перед глазами у меня потемнело. В руках не осталось сил. Офицер уже ни на что не годился. Его оглушило взрывом. У него заплетался язык. Мне очень захотелось пить. В горле пересохло. Голова отяжелела. Казалось, машина кружится на одном месте. На поле битвы – шум и гул, взрывы тут и там. Я почувствовал себя отрывающимся от земли. У меня душа была не на месте. Крики в шлемофоне вынесли мне все мозги. Нажав на кнопку внутренней связи, я обратился к Ринату:

– Ринат, дай воды, передай фляжку.

– Сейчас, одну минуту. Она под ящиком.

– Ринат, мне душно, я открою люк.

– Ты в своем уме? Тебя же сверху накроют.

– Дай воды быстрей, приятель, сейчас задохнемся.

– На, и лицо сполосни.

Ринат, выглянув из кабины механика, протянул мне железную фляжку с водой. Я выпил воду залпом и бросил пустую фляжку в ящик со снарядами. Внутри у меня похолодело. Теперь в горле стоял горький вкус. Прижав голову к точке выстрела, я закрыл глаза. Меня одолевала слабость. Холодный пот ручьем лил со лба. Я выбросил шлемофон в сторону. Очень хотелось выйти наружу, лечь на землю с распростертыми руками и поспать. Я перестал что-либо осознавать. Что-то стукнуло мне в бок. Это был Евдокимов, он дергал меня. Посмотрев в его лицо, напоминавшее лик мертвеца, я пуще рассердился.

– Что, товарищ старший лейтенант?

– Ты спишь?.. Почему не стреляешь?.. Что с тобой? Стреляй, стреляй же. Почему спишь? Сейчас нас отправят на тот свет. Стреляй, солдат, – он кричал во весь голос и озирался по сторонам, как сумасшедший.

– Я устал. Не могу стрелять.

– Стреляй, дурак. Стреляй же! Я тебе сейчас покажу. О боже, ну, стреляй, тебе говорят. Я тебе сейчас покажу, мать твою.

– Сука, это твою мать, понял?! А ты сам не можешь стрелять? Трус, шакал.

Я снова прилип к точке выстрела. Подумал: «Если Евдокимов опять начнет ворчать, я открою люк и выйду наружу. Молчи, сейчас я покажу ему кузькину мать».

Он снова дернул. Его голос теперь звучал с мольбой:

– Солдат, потерпи, это же война. Ты же не в первый раз воюешь. Держи себя в руках. Ты же мужчина, друг.

– Устал, задыхаюсь.

– Надень шлемофон. Я приказываю.

Он разозленно сжал кулаки и весь напрягся. Я надел шлемофон и соединился с комбатом.

– Билет, Билет, я Бункер, Бункер, я тринадцатый, прием.

– Бункер тринадцать, я Билет.

– Билет, в мою коробку[16]16
  Танк.


[Закрыть] бородатые[17]17
  Душманы.


[Закрыть] кидают огурцы[18]18
  Гранаты.


[Закрыть]. Вижу и бородатых с палками[19]19
  Автоматы.


[Закрыть].

– Бункер тринадцать. Если ситуация тяжелая, сейчас будет натянута нить, за ней семьдесят три. На севере от моей точки шестьдесят один.

– Вас понял, Бункер.

– Приступай к делу. Скажи, чтобы карандаши[20]20
  Солдаты.


[Закрыть] вообще не взбирались на коробку. Для них прикрытие семьдесят три.

– Вас понял.

– Скажи старшему карандашу, пусть не сидит в коробке, а спускается к карандашам.

– Вас понял. Сейчас он спустится.

– Приступай к делу, сынок, приступай.

– Понял, Бункер, понял.

Командир батальона никогда не терял самообладания. Из любой ситуации он находил выход. Я немного взбодрился. Значит, будем выбираться из проклятой стрельбы. Через внутреннюю связь объявил Ринату, что возвращаемся на то место, где расположился штаб батальона. Он воскликнул: «Слава богу, да здравствует комбат!» Когда сказал ему, что Евдокимов, запыхавшись, будет бежать за машиной вместе с солдатами, Ринат был вне себя от радости.

Командир находился еще в состоянии аффекта. После каждого взрыва он ругался матом. Я обратился к нему с ненавистью вперемешку с жалостью:

– Товарищ старший лейтенант! Вам велено выйти из машины. Комбат приказал. Сейчас возвращаемся обратно.

– Почему? – спросил он недоуменно.

– Откуда я знаю? Отступаем – таков приказ. Вы пойдете с пехотой под прикрытием машины. Воины должны быть выведены в целости и сохранности. Это приказ комбата. Поскорее спускайтесь, товарищ старший лейтенант. Приказ есть приказ, или вы поедете на машине?

Евдокимов опешил. В недоумении он смотрел то на меня, то на люк.

– Черт побери. Передашь мне боеприпасы.

Дрожа от страха, он открыл люк. И только он высунул голову, как тут же послышался звук летящего снаряда. Возле машины прогремел сильный взрыв. Он рухнул обратно.