Текст книги "Куколка"

Настя Родионова
Куколка

Когда я вспоминаю всех своих умерших, меня охватывает чувство, будто мои друзья ушли купаться на речку, а я осталась лежать дома с ангиной.

Один человек однажды спросил меня, боюсь ли я смерти. Я сказала, что не боюсь.

Смерть, подумаешь, смерть, да приходи хоть завтра, хоть сегодня, да хоть сию минуту, я не боюсь тебя! Слышишь? Не боюсь ни капли. Я готова, я запросто.

«Ну-ну, – сказал он и грустно посмотрел на меня. – А знаешь, почему ты не боишься? Ты думаешь, что смерти нет».

Действительно, я не верила в смерть в детстве, в отрочестве, в юности и не уверена, что сейчас ситуация изменилась. Мои друзья просто ушли купаться на речку.

Тот же человек сказал мне, что на разных этапах жизни мы заново устанавливаем свои отношения со смертью. Охотно верю, на разных этапах мои с ней отношения запутывались по-разному. И в тот момент, когда я стояла позади свежераскопанной могилы, куда я пришла, следуя за звуком комков ледяной земли, которые ударялись о крышку гроба, мои отношения со смертью стали совсем сложными. Я думала об этом, сжимая в руке кусок черной кружевной материи, который должна была на глазах вдовы и скорбящих друзей и родственников запустить прямо в могилу. Я обещала это покойнику.

Всегда забавляло, когда умершего человека, говоря о временах, когда он был еще жив, называют «покойником». «Стою я давеча с покойником», – например. Сразу представляю себе довольно жуткую картину.

Возле гроба чернеет силуэт жены. Я вспомнила, как говорила в сердцах Озерову: «Твою жену зовут как сауну». Я посмотрела на дрожащие плечи пожилой женщины, и мне стало совестно от сказанных сгоряча слов.

Лопаты мелькали, как весла, над перевернутой лодкой-гробом, а в голову непрошеными гостями стучались воспоминания. Впрочем, воспоминания ценны, когда приходят без приглашения.

Я называла его «куколка», а он меня – тварь, гадина и проститутка.

На самом деле это неправда. Он называл меня по-разному, да и я его тоже.

Прозвище «куколка» стало наиболее полным выражением наших отношений – небритый коренастый мужик с маленькими, острыми, как его черная с проседью щетина, глазками, в камуфляжной майке, с широкими, испещренными линиями ладонями и таким же широким и в линиях лицом, с вечной суетливостью, которую я объясняла временем, проведенным на войне – там нужно было быть собранным, сосредоточенным и молчаливым, поэтому здесь, в миру, он становился болтливым, вечно движущимся, слегка рассеянным, точно одержимым постоянным внутренним тремором.

И тут тощая девчонка, только пришедшая в профессию, в которой он уже добился признания, девчонка с гордо задранным подбородком и телом подростка смотрит на него и говорит: «Ты моя куколка». А он смотрит на нее и не знает, то ли дать пощечину, то ли расплакаться от умиления. Так и стоит, и смотрит, а она поднимает подбородок еще выше, как будто подставляя скуластое лицо под удар, которого не будет. И широко улыбается, задирая верхнюю губу к носу, зная, что он сейчас схватит ее в охапку и будет кружить, а она сквозь смех скажет: «Представляешь, какой будет конфуз, если ты сейчас уронишь меня в лужу».

Он будет нарочно делать вид, что роняет, а потом осторожно опустит на землю и тихо скажет: «Назови меня еще раз куколкой».

А потом я придумала эту фразу: «Она называла его куколкой, а он ее тварь, гадина, проститутка». Озеров смеялся, и мы говорили о том, что можно открыть блог в интернете, где первая фраза будет именно такая, а дальше я буду описывать свою жизнь с мужчиной, которого я называю Куколка. «Куколка проснулся не в духе», «Куколка затянул покрепче шнурки на берцах и пошел на работу», «сегодня машину Куколки обстреляли неизвестные», «Куколка злился, что в новостях все переврали», «сводила Куколку в «Макдоналдс», он впервые попробовал гамбургер, остался доволен».

Мы повторяли фразы наперебой – одна нелепей другой, впрочем, все они были правдивы, что про «Макдоналдс», что про обстрел. Идея казалась нам необычайно остроумной, хотя это был сорт юмора, понятный только двоим, так что выносить шутки про «куколку» в массы мы не стали.

Тогда, в расцвете юного женского садизма, мне не хотелось за него замуж, хотя после недавнего развода по инерции идея нового брака еще казалась привлекательной; мне не хотелось уводить его от жены, единственным моим желанием по отношению к нему было, чтобы он пришел ко мне на кухню, снял с себя кожу и попросил потрогать пальцами незащищенную розовую плоть.

Мы лежали, уставившись в потолок, свет фонаря сквозь жалюзи робой раскрасил комнату, проезжавшие под окном автомобили, рассекая ночную заснеженную трассу, создавали гул, который разряжал тишину и делал ее не такой напряженной. Он несколько раз пытался начать рассказ, но осекался на полуслове. Из словесных осколков, разлетавшихся от столкновения о тяжелое воспоминание, можно было уловить предысторию о том, что никому раньше он этого не рассказывал и то, что в духоте ночи и в моей близости наружу из нутра просятся густые и черные, липкие и вонючие, как мазут, куски памяти.

И куски все же полезли из горла нехарактерным для него дребезжащим голосом, отзываясь хрипом после каждой фразы, которую он старался начинать непринужденно.

Мы завели его в дом, спросили, где все. Хрип. Пауза.

Дом был пустой, но шел пар из чайника. Хрип. Пауза.

Он залез под стол, скорчился и дрожал. Хрип. Пауза.

Он сказал, что остальные ушли в лес. Хрип. Пауза.

Он просил пощадить, но было нельзя. Хрип. Пауза.

Он был один из них. Он был враг. Хрип. Пауза.

Мальчишка. Лет двенадцать на вид. Хрип. Пауза.

Перед выстрелом он плакал. Хрип. Пауза.

Тело бросили в яму. Хрип. Всхлипывание. Тишина.

Через десять минут он спал, крепко прижав скрещенные руки к груди. Обычно, когда мы спали вместе, между цепких его рук оказывалась я, и иногда он сквозь сон сжимал их так сильно, что, казалось, у меня вот-вот захрустят кости. Когда терпеть не было сил, я будила его и просила ослабить хватку.

«Ты боишься, что я убегу от тебя во сне, глупенький?» – спрашивала я, и он улыбался, обнажая ряд зубов, вставленных вместо тех, что он когда-то потерял по пьяни.

В этот раз он заснул, не успев за меня ухватиться, и сжимал в объятиях что-то невидимое. Я подошла к окну, оттянула край жалюзи и протиснулась к стеклу, чтобы не будить его и не пустить в комнату рассветные лучи.

Красное солнце на горизонте будто только что самоубилось о морозную землю и теперь растекалось по ней теплой кровью, от которой вверх поднимался розоватый пар. А позади меня слышалось рваное дыхание Куколки, который только что рассказал мне самую горькую из своих тайн. Я стояла в своем спонтанном убежище и наблюдала, как солнце воскресло над горизонтом.

Мне вспомнилась фраза, которая, говорят, написана на стене одного монастыря на Афоне: «Если мы умрем до того, как мы умрем, то мы не умрем, когда умрем».

Может, он умер еще тогда и свалился в яму вместе с мальчиком-чеченцем?

Его жену я увидела мельком уже после того, как спала в ее кровати, жарила шашлык в ее мангале, сидела в ее беседке на коленях у ее мужа, валялась на ее газоне и гладила ее собак, которые предательски лизали мои измазанные в мясе руки.

Озеров говорил, что с женой он давно не спит, что живет в одном доме по привычке и не разводится только потому, что в этом нет необходимости, но, конечно, сейчас она не должна ничего знать, поскольку это ранит ее самолюбие. Первое время он и вовсе говорил, что жена, пусть и номинальная, для него святое, что он никогда ее не оставит. Рассказывал историю, как она чуть не умерла, пытаясь выносить их так и не родившегося на свет ребенка. Но быстро сдался под натиском моего молчаливого согласия с таким положением дел и заговорил о возможности развода.

Всего полгода назад такой же женой, пусть и лет на двадцать моложе, с которой якобы давно ничто не связывает, была я. Но ложь слишком сладка, чтобы ее вкус можно было испортить чайной ложкой горького опыта.

Если Озеров снимал с себя кожу, то я, наоборот, обрастала ей. Первый дополнительный слой вырос, когда, обнимая меня, он взял трубку и говорил с женой. Он говорил с ней каким-то особым голосом, который звучал рядом со мной, но доносился будто из другой комнаты, города, мира, и ложь ей казалась и мне правдоподобной. Может, он и правда сейчас в редакции, а не лежит со мной в постели? Может, я просто придумала его, как Хрущев Снегурочку, и он органично поселился в моем внутреннем Советском Союзе?

После нашей первой серьезной ссоры он стал называть меня, когда я злилась, «маленький Каддафи». Это опрокидывало чашу серьезности, но хватило такого отвлекающего лечения ненадолго.

И Озеров начал писать мне письма, которые я заучивала почти наизусть. Пьяные, банальные, пронзительные его письма.

«Я чего-то там говорил тебе по телефону, а ты уснула. Сначала я подумал, что прервалась связь, но потом услышал твое дыхание. Я и раньше слышал твое дыхание, но оно было иным – прерывистым, требующим, коротким. А это было другое дыхание – ровное, долгое и тихое-тихое. И так захотелось полежать рядом с тобой, просто полежать рядом, обнимая тебя легонько одной рукой, чтобы не разбудить. Прямо как у Тарковского: «И ты держала сферу на ладони хрустальную, и ты спала на троне. И, Боже правый, ты была моя…» Сегодня я полюбил тебя еще сильнее. Я вдруг понял, что нет ничего, что обидело бы меня или заставило с тобой расстаться. Я понял, что прощу тебе даже предательство, любую глупость, любую гадость. Я прощу тебе даже твою холодность и разлуку, потому что я получил от тебя все, о чем мог только мечтать. Я получил от тебя свою нежность, которую испытываю к тебе».

Необходимость скрываться от жены жестоко, без правил боролась в Озерове с желанием заявить свои права на меня. Обедая в буфете нашей редакции, мы садились за один стол, отдельно от остальных. С одной стороны, всем было понятно, что мы пара, но с другой – сомнения оставались. Я была подающей надежды молодой журналисткой, которая работала в низшем, согласно газетной иерарх

...

конец ознакомительного фрагмента