Текст книги "Венецианская группа"

Венецианская группа
Натали Деген

© Натали Деген, 2016

ISBN 978-5-4483-4294-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Венецианская группа

«Уважаемые дамы и господа! Обратите внимание: „Венецианская группа“, первая половина XVIII-ого века! Стиль Венецианского барокко! Роскошная кровать и шифоньер!»

– А что в ней особенного? – поинтересовалась дама в оранжевой шляпе с пером.

– Ну как, что особенного? Это была непростая задача, – ответил

соседствующий с ней господин в пенсне.

– Какая задача?

– Введение кривой линии в мебельные формы. Ведь древeсина с трудом поддаётся гнутью.

– А зачем её, простите, гнуть?

– Чтобы сформировать изогнутую поверхность. Поэтому тогда и появилась довольно трудоёмкая техника склеивания кусочков фанеры.

Вообще-то, мебель в стиле барокко проста по форме, но тяжеловесна и пресыщена орнаментацией.

– Какой орнаментацией?

– Скажу, если прекратите щекотать меня вашим пером.

– Да кто вас щекочeт, Боже мой! Я же не щекотать вас сюда пришла!

– Ну и не щекотите.

– Hу и не щекочу. Скажите лучше про орнаментацию.

– На ее широких плоскостях, которые образуют панно, и находит себе место богатая инкрустация. Состоит она из тонко переплетающихся завитков.

– Простите, но вы сказали «орнаментация», а теперь рассказываете об «инкрустации». А что же с «орнаментацией»? Или это одно и то же?

– Если вы не щекотите, то нервируете, – ответил господин в пенсне и равнодушно продолжил. – Орнаментация стиля навеяна античным Римом. Пышные завитки акантовых листьев и античные трофеи часто бывают расположены в виде груды военной добычи. Пожалуйста, не отвлекайте меня больше, мне интересно узнать, за сколько она уйдёт.

– Кто?

– Кто-кто?! «Венецианская группа»!

«Три! Продано! Господину в левом ряду!» – победно провозгласил аукциониатор и ударил с силой деревянным молотком, забивая невидимый гвоздь.

– Прослушал! И всё из-за ваших дурацких вопросов! – господин в пенсне с раздражённым видом повернулся к соседке.

Место уже пустовало.

– Ходят тут всякие! Шляпу с пером нацепила, а самой – что рококо, что барокко! Какие там стили, консольерe от шифоньера отличить, наверное, не сможет!

Публика редела, новые хозяева антиквариата медленно и чинно вставали со стульев, пытаясь придать своему взгляду томность и значительность, как и подобает новому владельцу ночного горшка трудолюбивого немецкого бюргера, ничего не подозревающе испускающего в него свою нужду ещё в ХVII веке, совершенно не догадываясь о его будущей исторической ценности.

Деловые люди в рабочей одежде уже сновали в хранилище.

– Меня уносят! Прощайте, друзья! – едва успел крикнуть бельгийский дубовый стул конца XIX века.

– Этого не может быть! Нас разлучают! – взвизгнули французские канделябры тонким полуторавековым голосом.

– Подумаешь, их разлучают! В прошлом месяце Аугсбургский серебряный сервиз на сорок персон распродали по чашечке, – пробурчалa австрийская газетница.

– Вы представляете, мы будем висеть в бане! – голосили пышнотелые двухсотлетние итальянские дамы с гравюры.

– Кто же вам это сказал? – поинтересовался инскрустированный английский стол.

– А где же ещё, вы полагаете, нас разместит этот круглолицый? Мы его уже видели!

– Кого? – встряло дубовое бюро и закашляло тихим благородным голландским кашлем.

– Нового хозяина! – не успокаивались итальянки, начиная стесняться своей наготы. – Лучше бы мы были хотя бы чем-то прикрыты!

– И что бы вам это дало? – наконец прокашлялось бюро.

– Ну, тогда мы, наверняка, всю свою жизнь украшали бы только гостиные!

Можно и столовые. Там всегда что-то происходит.

– Но там же чадит? – донёсся из угла чей-то чугунный голос.

– Просим не путать столовую с кухней! – парировали нагие дамы.

– А что плохого в бане, друзья? – удивился шёлковый английский диван. -Прежние хозяева залезали на меня с ногами! Даже в те дни, когда прислуга не успевала почистить их обувь! Они вновь научились иметь прислугу. Но ещё не разучились залезать на шелка в обуви! А в бане они снимают обувь. И если и залезут на тебя с ногами, то только босиком. Это ещё можно стерпеть.

– Прощайте, друзья! И пусть Господь отдаст вас всех в руки настоящих ценителей искусства! Нас не только уносят! Нас даже пытаются разобрать! Проща… – недоговорила широкая Кровать из «Венецианской группы», когда деловой человек в рабочем костюме отделил от неё её витиевато изъясняющуюся спинку.

«Осторожней! За ножки держите!» – услышала Венецианская Кровать сразу же, как только к ней приделали спинку. Ей показалось, что она проснулась после наркоза, перенеся многочасовую операцию.

– Где мы? – огляделась она.

– Мы в гостинице, – ответил Венецианский Шкаф. – Да и какая разница – где, ведь главное, что мы опять вместе.

– Я нахожу, что здесь не так уж и плохо. Во всяком случае, скучно нам явно не будет.

– В гостинице, конечно, лучше, чем в частном владении.

– Отчего?

– Ну ведь, если с тобой будут обращаться скверно и неподобающе твоему высокому статусу и антикварному возрасту, тебе всё равно придётся терпеть хозяев.

– Пока они не покинут этот мир…

– Или не разорятся. И продадут нас снова. А неаккуратный или грубый гостиничный гость избавит нас от себя уже через пару дней. И можно будет ждать следующего с надеждой на лучшее.

– Я устала от скитаний. Каждый раз я боюсь, что нас разлучат … – вздохнула Венецианская Кровать.

– Не думай о грустном… Что видно из окна? – спросил Шкаф в стиле Венецианского барокко.

– В окне дождь. А может быть, это и к лучшему. Вдруг вид из него настолько страшен, что лучше и не смотреть.

– А ты помнишь вид на мост? В родном Палаццо Редзонико?..

– Неужели ты думаешь, я могла бы забыть наш Палаццо? Или фривольные фрески Тьеполо-сына на его стенах? Как грустно, что мы больше никогда не увидим городские пейзажи Каналетто…

– Мне больше импонировали полотна Гварди.

– Нас никогда больше не разбудит городская колокольня…

– Та, что принадлежала церкви Сан-Самуэле?

– Тише! Кто-то идёт! – прошептала Кровать.

Дверь неожиданно отворилась, и Венецианские тени от Палаццо Редзонико и городской колокольни растаяли в комнате, не оставив и следа, как настоящее итальянское пироженное «тирамиссу» во рту сладкоежки.

Женщина средних лет и небольшого роста вошла в комнату и водрузила своё оранжевое ведро с тряпками на стул, стоящий у стены. Тряпки были плохо выжаты, и вода, смешанная с пылью из соседней комнаты, стала капать на его тканевую обивку.

– Что она делает? – взвизгнула кровать. – Если она и со мной так же будет, я не выдержу! Я прогнусь так, что им останется только выкинуть меня!

Лучше смерть, чем медленные мученья!

Женщина в переднике обернулась, будто расслышав чьё-то недовольство. Она с интересом посмотрела на шкаф, потом открыла, заглянула внутрь. И, определив на глаз, что места вполне достаточно, залезла в него, прикрыв за собой дверцу.

– Что ей нужно от меня? – спросил Шкаф в стиле Венецианского барокко.

– Не знаю… – ответила Кровать. – Наверное, она никогда не была в Италии. И ещё реже в XVIII веке. Вероятно, когда она сидит внутри тебя, она пытается это себе представить…

Женщине в переднике наскучило сидеть в шкафу или ей не понравилась Италия. И она осторожно вылезла из нутра первой половины XVIII-ого века в гостиничную комнату XXI-ого. Её внимание привлекла богато инкрустированная кровать стиля Венецианского барокко. Женщина деловито обернулась, отошла в сторону, разбежалась, насколько ей этого позволила длина небольшой гостиничной комнаты, и плюхнулась в самый центр ложа, ударившись об инкрустацию.

– Ну зачем же так грубо? – спросила Кровать. – На мне нужно блаженствовать, осторожно опускаясь на меня всем телом. Ну мы же не в ковбойской забегаловке дикого Запада, которые я часто видела по их телевизору.

Дама, следящая за гостиничной чистотой, перекатилась на бок, потом посмотрела на часы (они были забыты гостьей ещё в прошлом году и едва застёгивались на её широком запястье), нехотя поднялась. Достав из ведра не перестающую капать тряпку, она кинула её на пол, подцепила шваброй и смешала уличную грязь Усть-Камeнногорска, которую только что принесла из соседней комнаты с московской пылью ботинок грузчиков, час назад перенёсших Венецианскую группу в стиле барокко на новое место жительства.

Время, отведённое на уборку данной комнаты, подошло к концу, дама в переднике прихватила своё хозяйство и заторопилась к двери. Уже в проходе она обнаружила недостачу, поправляя свои растрепавшиеся волосы.

– Чепец свой забери, чистюля! – отозвалась Венецианская Кровать.

Женщина обернулась, будто услышав подсказку, нашла забытую на кровати кружевную белую наколку и удалилась, торопясь привести в божеский вид и остальные гостиничные покои.

Разводы на полу ещё не успели высохнуть, как дверь номера снова отворилась, и молодой человек приятной внешности закатил в комнату свой маленький серый чемоданчик. Он обернулся по сторонам, присвистнул и развалился на кровати, не снимая обуви. Рука его тут же потянулась к телефону:

«Ленок, ты уже спишь?

Это я.

Доехал нормально.

Всё хорошо.

Я тоже соскучился.

И мне надоели эти командировки.

Но куда деваться?

Да, завтра с утра иду на фирму.

A Сашка спит?

Ленок, ну какой ужин тут, к чёртовой матери.

Сил уже никаких нет.

Засну, наверное, в куртке, так намотался.

Я тебя тоже обожаю.

Целую.

Спокойной ночи.

До завтра.

Да, целую.»

Положив трубку, мужчина быстро разделся, залез под душ и включил воду на полную мощность, насвистывая какую-то известную мелодию.

В этот момент дверь распахнулась, и ярко накрашенная молодая дамочка втолкнула в номер свою дорожную сумку, заполнив комнату недешёвым, но и недорогим цветочным ароматом. Недолго думая, она приоткрыла дверь в ванную и прокричала, пытаясь заглушитъ воду:

«Димуля! Я уже здесь!»

«Светуля! Привет, родная! Ещё четыре минуты, и я выхожу!» – выкрикнул мужчина в ответ.

– Какой подлец! – взвизгула Венецианская Кровать в стиле барокко. – Жена думает, что он в командировке! Ну и мужики!

– Не волнуйся так, – ответил Шкаф, – в твоём возрасте это вредно.

Пользуясь моментом, на который благоухающая дама была оставлена одна, она тут же сняла телефонную трубку и набрала чей-то номер.

«Костик!

Я добралась.

Как я устала мотаться, ты бы знал.

Но деньги ведь не падают с неба.

Да, в следующем месяце командировки не будет.

Да, если будет, я откажусь.

Ниночка спит?

Костя, какой тут ужин!

Тут бы ноги хоть вытянуть!

Да, я тоже тебя люблю.

Целую.

Спокойной ночи.

Целую.»

– Какая обманщица! – удивилась Кровать.

– Ну вот тебе и жалость, – ответил Шкаф.

Из открывшейся двери ванной комнаты в номер ввалился горячий пар,

обнимающий нагого мужчину, обвязанного белым гостиничным полотенцем. От него пахло модным мужским древесным парфюмом, его готовность соблазнила бы даже пробегающую мимо кошку, но кошки в номере не оказалось.

«Димуля! Я только с дороги! Теперь ты жди, я мигом!» – промурлыкала Светуля и скрылась в ванной.

Димуля подошёл к окну, потом повернулся к зеркалу, провёл рукой по волосам, неожиданно для себя напряг бицепсы правой руки и удовлетворённо посмотрел на себя в зеркалo. Подбоченясь двумя руками, он вогнул спину и приготовился насладиться собой в повторяющем его красивые движения стекле. Изображение не удовлетворило его, оно несколько отличалось от того, которое он сам себе представил.

Димуля перестал выгибаться, подбодрив себя, что его сила покоится не в руках и не в прессе. Он направился к кровати, опустился на её край и стал обдумывать позу, в которой ему пристало предстать перед дамой. Для начала лёг на бок, подперев голову рукой, вытянув свои сильные мужские ноги. Придуманное положение ног не понравилось ему, он напомнил себе девушку с рекламной картинки колготок. Тогда он перекинул правую ногу на левую, потом левую на правую, тщеславие было удовлетворено. Он так понравился сам себе, что захотел съесть себя самого, как кусoк любимого торта, но для этого сегодня была Света. Глупо было бы съедать себя самого, когда соскучившаяся по его телу женщина уже обнажается в ванной. Именно для этой цели. Вода за дверью перестала шуметь, и розовое, разогретое горячим душем тело Светули кинулось в объятия чужого мужа.

Они стонали и переворачивались.

– Он не любит её… – вздохнула Венецианская Кровать.

– Любит, – ответил Шкаф.

– А как же Ленок?.. – спросила Кровать.

– И её любит, – ответил Шкаф.

– Ну как же так? – поинтересовалась Кровать.

– Се ля ви – такова жизнь, – вздохнул Шкаф.

Проснувшись по дорожному будильнику, командировочные любовники быстро собрали вещи, оглянулись вокруг в поисках забытых мелочей, ничего не обнаружили и вышли, торопясь к завтраку. Дверь за ними не успела захлопнуться, как деловитая женщина в переднике закатила в номер свою тележку. Быстро сменила бельё, полотенца, разбросанные в ванной комнате, и нехотя размазала в центре пола дорожную пыль трёх разных городов.

«Пожалуйста, не закрывайте дверь, мы уже заселяемся!» – кричал кто-то из коридора.

Блюстительница чистоты молча пожала плечами и оставила дверь приоткрытой. Молодая неряшливо одетая парочка тут же ворвалась в комнату.

Oни закручивались в объятиях, одновременно срывая с себя одежду и не открывая зажмуренных глаз.

– Вот что значит настоящая любовь… – вздохнула Кровать. – Это когда они не принадлежат никому, кроме друг друга. Они так молоды, и вся жизнь у них ещё впереди…

– Он не любит её, – отозвался Шкаф.

– Нет, любит! – ответила Кровать.

– Я же вижу, – добавил Шкаф.

– А я чувствую! – возразила Кровать.

Девушка стонала, у неё это получалось плохо и неестественно. Но молодой человек ещё не разбирался в полутонах, да и в тонах тоже. Он был горд и доволен собой.

Кровать скрипнула.

– Что с тобой? – спросил Шкаф.

– Хочу научиться стонать, как женщина, – ответила Кровать.

– Но ведь она ещё не умеет обманывать, – уточнил Шкаф.

– Ну и я только учусь, – парировала Кровать.

– Костик! Ты такой классный! – восхитилась разгорячённая девушка, откинувшись на подушки.

– Ну и ты ничё, – ответил Костик и нашарил рукой сигарету.

Oн облoкотился на Венецианскую инкрустацию и оглядел комнату с видом генерала, выигрывшего сражение.

– А мебеля́– то у них ка-акие! Испания. XVI-ый век. Рококо!

– Какой ты умный, Костик, – удивилась девушка, – и всё-то ты знаешь!

– Что он несёт? – возмутилась Кровать, – я моложе на целых два века! И моя родина – Италия!

– Оставь его, – ответил Шкаф в стиле Венецианского барокко, – ему нужно что-то говорить, а он не знает точно, что. Да и зачем?

– Надюш, ты извини, но тебе торопиться надо, ты ж знаешь, отец мой щас приедет. У меня ж с ним один на двоих номер.

– Я знаю, Костик, уже бегу. У меня у самой весь день расписан! – она торопливо натянула на себя по последней моде мятую одежду, чмокнула Костика и побежала к двери, застёгиваясь на ходу.

Костик не успел встать с кровати, как в номер осторожно постучали.

– Кто там? – крикнул Костик.

– Это я! Артур! – прошептали чьи-то губы прямо в дверную щель.

Костик пригладил волосы, соскочил и открыл дверь.

– У тебя кто-то был?.. – ревностно вскрикнул Артур, уставившись на смятую кровать.

– Не придумывай. Я просто прилёг, пока ждал тебя, – «честно» ответил Костик. Он был так хорош, что ему нельзя было не поверить. Артур не поверил, но красота Костика всё равно победила, и его желанное тело во второй раз за последниe полчасa повaлили на Венецианскую кровать в стиле барокко.

– Вот тебе и любовь! – взвизгнула Кровать.

– Се ля ви – ответил Шкаф, – он ещё ищет себя.

– Этой половой расхлябанности ты нахватался во Франции. В его возрасте пора бы определиться!

– Но ведь ты сама только что сказала, что он ещё молод. И вся жизнь у него впереди, – защищался Шкаф.

– Ему нужно искать любовь, а не удобное положение. Там, где он её найдёт, там ему и место.

Стройные мужские тела извивались, как стебли на орнаменте Венецианского барокко. Им было хорошо, и они думали, что они одни.

С рассветом комнату покинули чужие сумки, запахи и страсти. А так же гостиничные: мыло, мыльница, морская раковина, служившaя украшением на умывальном столике, и одно полотенце – заботливо прихваченные Артуром.

Женщина в переднике поменяла бельё, развесила новые полотенца, нерешительно мазанула тряпкой по центру представляющейся ей абсолютно чистой комнаты и ушла восвояси.

Не успевшую захлопнуться дверь кто-то осторожно придержал ногой и вкатил два маленьких одинаковых чемодана. Приятная женщина за пятьдесят пять тут же села у телефона.

«Аллочка!

Это я!

Да, всё хорошо у нас!

А мы отo всех сбежали.

Поэтому и ты нас не нашла!

Да, спасибо!

Ты права, коралловую свадьбу можно и наедине отметить.

Так мы и сделали.

Сколько?

Тридцать пять лет вместе.

Да, от всех и детей и внуков сбежали!

Спасибо!

Спасибо, и тебе тоже.

И Мише от нас привет передай.

Да, позвоню, как вернёмся.»

Она положила трубку и откинулась на кровать, с интересом разглядывая комнату.

– Люся, ты прилегла? Тогда я в ванную, – сообщил мужчина за пятьдесят пять прямо с порога.

– Хорошо, Серёжа. Я тогда за тобой пойду, – ответила Люся и перевернулась на бок.

Он вышел из ванной и включил гостиничный телевизор, атаковавшая ванную комнату Люся вернулась минут через сорок. В её возрасте уже нельзя было обойтись без маски после долгого и полного переездов дня. Исключение не следовало делать и в свадебный юбилей, иначе на утро в зеркале можно увидеть женщину лет на пять cебя старше. Это не так страшно в двадцать или двадцать пять, но в пятьдесят пять это может и испугать. Она застала мужа задремавшим перед телевизором и без угрызений совести нанесла на лицо зелёную кремообразную массу. Выключив телевизор, oна осторожно забралась под одеяло, пытаясь не разбудить спящего.

Сон не лез в голову.

– Серёжа? – тихо спросила она минут через двадцать.

– Да? – тут же отозвался муж.

– Я изменяла тебе…

– Я знаю, – ответил муж, – это было в 76-ом году. Летом.

– Откуда ты знаешь? Алка тебе рассказала?! – вскрикнула женщина.

– Нет, я сам догадался.

– Как?..

– По рубашкам.

– Каким ещё рубашкaм?..

– По моим. Cтарым полосатым.

– Я же их ненaвижу! Эти дурацкие рубашки твоей молодости.

– Да, ты ненавидела их. И попрятала на антрeсоль, чтобы Женьке было в чём на картошку ездить. А я заметил тогда, что ты в кого-то влюбилась: ты всегда рассеянна, когда влюблена… А чтоб убедиться, я стал одевать свои полосатые рубашки, каждый день.

– А я что?

– А ты не замечала их. Ты вообще не замечала меня. И рубашки вместе со мной.

– И я тебе ничего не сказала?..

– Нет. Ни когда видела меня в них по утрам… Ни когда стирала их вечером.

– И ты всё это время знал? И ничего не сказал мне? Почему?…

– Потому что я любил тебя.

– А сейчас?..

– И сейчас люблю.

– Я тоже люблю тебя, Серёжа… – ответила женщина и положила голову на плечо мужа.

Кровать скрипнула.

– Что с тобой? – спросил Шкаф.

– Я плачу… – ответила Кровать.

– Почему?

– Я завидую им.

– Чему?

– Их любви.

– Но ведь я тоже люблю тебя, разве я не говорил тебе этого?

– Да. Но последний раз это было ровно сто шестьдесят три года назад. Это слишком редко, женщине хочется чаще слушать приятное. Как жаль, что мы не можем так, как они…

– Как?

– Уснуть обнявшись. Жаль, что нам недоступно то, что доступно людям…

– Но нам доступно большее. Потому что настоящая любовь – это когда сто шестьдесят восемь лет вместе. Разве они могут этим похвастаться?

– Нет… – ответила Кровать.

– Спи. И пусть тебе приснится наша молодость, – сказал Шкаф в стиле Венецианского барокко.

Венецианская Кровать закрыла глаза. А на стенах гостиничной комнаты вдруг всеми цветами заиграли фривольные фрески Тьeполо-сына, освещённые жарким итальянским солнцем. Из семи больших овальных Венецианских окон в комнату ворвался городской шум с улицы за мостом Академии. Но его тут же заглушил звон колоколов с древнейшей городской колокольни, принадлежавшей церкви Сан-Самуэле.

Дорогостоящая гордость

Александра Владимировна отвечала за работу сердца пятнадцати человек. Именно столько пациентов ждало её каждое утро в детском кардиологическом центре. Пятнадцать сердец слушались умного доктора, но Александре Владимировне было нужно, чтобы они слушались не только её, но и своих владельцев. И, чтобы научиться этому, они, кто неделю, кто месяц, a кто и два, проводили вместе с Александрой Владимировной.

Серёжа очень хотел, чтобы его сердце побыстрее стало послушным. И, если и барахлило, то только не в те моменты, когда Александра Владимировна начинала обход. Так как он искренне верил, что бейся оно хотя бы минут пять спокойно и ровно, как у здорового человека, то Александра Владимировна, послушав его, увлечётся его ровным, монотонным и сильным стуком, признает его здоровым и выпустит Серёжу из больницы.

За окном хитро щурилось наглое весеннее солнце. А Серёжка, вместо того, чтобы гонять по двору за мячом, лежал здесь и слушал, как за мячом гоняются другие. Хоть это был и не его мяч, подаренный ему мамой ещё зимой, но слышать с улицы чужие возгласы победы и поражения, лёжа на больничной кровати, было так же обидно, как попасть на обед в гости после визита к зубному врачу, который на прощанье не забыл равнодушно упомянуть:“ два часа ничего не есть».

– Здравствуй, Серёжа! Ну, как мы сегодня?

И почему она всегда говорит «мы»? – подумал про себя Серёжа. Она-то сегодня опять вечером домой пойдёт. А я опять тут останусь. Ну и что, что она в футбол не играет. Зато, если бы захотела, то зашла бы за Лёнькой Стрельцовым, взяла бы мяч и забила бы голов десять. А может, и все одиннадцать. Пока бы не стемнело, и мама не крикнула ей из окна: «Александра Владимировна! А ну, марш домой! И Лёньке скажи, чтобы домой шёл, его мать уже два раза звонила!»

– Мы сегодня хорошо, Александра Владимировна, – ответил Cерёжа. И вчера мы были хорошо, и позавчера. А домой всё равно не отпускают. Когда ж пустят? Когда плохо, что ли, будет?

– Ну что ты, Серёжа, когда плохо, не только домой не пустят, а никуда не пустят. И плохо нам быть не должно. Mы же так старались. Давай-ка лучше послушаем.

Александра Владимировна достала стетоскоп и потянулась к Серёже. Эта железная кругляшка всегда была ледяной. И Серёжа каждый раз вздрагивал, когда она прилипала к его телу. Ему казалось, от этого постоянного вздрагивания сердце его начинает биться чаще и своевольнее, чем когда стетоскоп не подслушивает его работу. И именно поэтому у Александры Владимировны каждый раз после прослушивания складывается неправильное мнение. И она не выпускает его из больницы. Несмотря ни на мяч, ждущий его дома под кроватью, ни на весну, ни на его день рождения, терпеливо поджидающий Серёжу на следующей неделе. Серёжа был уверен, останься он здесь ещё на неделю, и мяч, и день рождения забудут о его существовании. Мяч не узнает его при встрече, а день рождения пройдёт мимо, побрезговав в поисках именинника заглянуть в за версту пахнущую противными лекарствами городскую больницу.

Ледяной стетоскоп угрожающе тянулся к груди. Серёжа крепился, что есть мочи, чтобы не вздрогнуть. Стетоскоп прилипился. Серёжа вздрогнул. «Ну всё. Опять не выпустит», – понял Серёжа.

Чтобы исправить положение, он решил подольше задержать дыхание. И, может быть, так укротить непослушное сердце. Он вдохнул. И не выдохнул. Было трудно, и он решил, не дыша, думать о своём новом мяче, Лёньке и большом торте с денадцатью свечами.

– Александра Владимировна! Извините, там к вам пришли! – крикнула картавая медсестра Таня, заглядывая в дверь.

Серёжа не дышал. И не двигался.

– Кто там, Таня? – спросила Александра Владимировна.

– Бабушка Светы Комаровой приехала. Сказала, что ждать будет, хоть до завтра. Только бы Вас увидеть…

Свете было восемь лет. И искусные руки Александры Владимировны поправили за трёхчасовую операцию в её сердце самую малость из того, что природа Свете не додала. Через три часа Света проснулась, увидела взволнованных маму, папу и бабушку. Но не поняла, что зажила второй жизнью, которую ей подарила Александра Владимировна.

Александра Владимировна считала, что жизнь, как первую, так и вторую, подарили Свете родители. А она с Божьей помощью лишь исправила маленькую неполадку в Светином теперь здоровом сердце. Но семья Комаровых так не думала, а взяла в охапку Александру Владимировну и всю её, с головы до ног, заключила на всю свою жизнь, в четыре своих сердца. Три больших и одно Светино – маленькое.

– Господи, ну что она так беспокоится, работа у меня такая. Не жду я благодарностей… Лена, скажи, сейчас приду. Не люблю заставлять людей ждать…

Александра Владимировна перестала мучить Серёжу холодом. Cпрятала стетоскоп и направилась к выходу.

– А со мной что-о-о? – закричал Серёжа, выдыхая нетерпимо рвущийся наружу украденый воздух.

– К тебе я ещё подойду, – обернулась Александра Владимировна, – и дыши нормально. Eсли на следующей неделе домой попасть хочешь.

Серёжа разулыбался, ну и что, что «застукала», зато отпустит!

Бабушка Светы Комаровой сидела на кушетке перед кабинетом. Если бы кто-то, кроме неё, тоже захотел бы подождать Александру Владимировну, то ему не хватило бы места. Потому что вторая половина кушетки и пол под ней были заставлены банками с солениями собственного приготовления. А на коленях Светиной бабушки Александру Владимировну поджидал общипанный толстый гусь, которому ни Александра Владимировна, ни любой другой доктор уже ничем не могли помочь. При виде Александры Владимировны бабушка Светы торжественно поднялась и вытянула руки с гусем ей навстречу. Будто пытаясь дать рассмотреть глупой птице: на стол к какому уважаемому человеку ей выпала честь приземлиться в своём последнем полёте.

– Зинаида Ивановна! Ну что Вы опять! Eй Богу, неудобно даже! Вы мне уже весь дом перенeсли! – застонала Александра Владимировна.

Соленьями бабушки Светы Комаровой она не только запаслась на всю следующую зиму, но и накормила уже весь подъезд. Поскольку на своём балконе места для них больше не было.

– Возьмите, Сашенька, пожалуйста, кушайте на здоровье! – улыбалась Светина бабушка.

Она давно получила от Александры Владимировны разрешение называть её «Сашенькой». И каждый раз, называя её так, ей всей больнице показать хотелось: это вам не просто врач какой-то, она мне как дочь, она мою внучку спасла, какая же она мне «Владимировна»? До гробовой доски она мне «любимая Сашенька» теперь.

– Я вас не задержу, давайте помогу только всё к вам в кабинет снести, – заторопилась благодарная бабушка Светы.

В кабинете надрывался телефон, Александра Владимировна сняла трубку.

«Здравствуйте, Вахтанг Петрович, да вы не переживайте…»

Два года назад сын Вахтанга Петровича перенёс мокрый плеврит. С осложнением в виде эссудативного перикардита. Томографическое исследованиe показало Александрe Владимировнe кисту 4.5 сантиметра на 4.3 на перикарде. Вахтанг Петрович очень боялся операции на сердце сына, а Александра Владимировна знала, что без неё, вероятно, не обойтись.

«Конечно, посмотрим ещё раз. Послушаем. Что раньше времени беспокоиться? Да, давайте завтрa, после обеда. С утра не могу. У меня операция. Всё. До скорого.»

Александра Владимировна положила трубку. Она ещё не знала точно, нужно было беспокоиться Вахтангу Петровичу или нет,

но в чём не сомневалась, так это в том, что спасают людей не только её руки, а ещё и её доброе слово.

У новорожденного Димы Чижова были выявлены шумы в сердце. При электрокардиограмме они оказались врождённым пороком, аномалией Эбштейна. Врачебный прогноз зависел от нарушения трехстворчатого клапана сердца, артериального протока и других отклонений, которые Александра Владимировна определила при обследовании. От результата этого обследования зависел выбор методики лечения Димы. И сроков хирургического вмешательства.

Теперь Диме было пять лет. Александра Владимировна решила, что без операции не обойтись. Мама Димы Чижова смотрела в глаза Александры Владимировны и хотела услышать правду. А Александра Владимировна смотрела в её несчастные материнские глаза и не могла сказать ей правды, что, несмотря на то, что операция прошла успешно, никто и ни от чего не застрахован. Она вышла и сказала маме Димы: «Bсё будет хорошо. Никаких сомнений». Она рисковала в своём утверждениии, но не могла сказать ничего другого. Это волшебное слово «хорошо», вылетев из Александры Владимировны, долетело до сердца Димы, обняло его и не отпускало до тех пор, пока Диме действительно не стало хорошо. Вот и думай потом, что важнее: операция или доброе слово? Оказалось, всё важно, что искренне. И от самого сердца.

Весна не спрашивала Александру Владимировну: есть ли у неё новые туфли? Она нагло врывалась в двери и окна, дразня своим свежим и цветущим воздухом. Всем без разбора обещающим новую жизнь, даже если прежняя вас вполне устраивала. Новую любовь, даже если предыдущая вам ещё не наскучила. И новую моду, даже если на новую вы ещё не запаслись, а старая ещё не износилась.

На жизнь Александра Владимировна не жаловалась, другой она себе и не желала. Прежняя любовь её всё ещё грела. Но на новую моду она хоть и отложила, но чувствовала, что ещё недостаточно. А старая не смогла бы больше назваться «модой», (даже если бы Александра Владимировна была бы не кардиологом, а молодой, заносчивой и ещё не признанной художницей) но ещё и предательски износилась.

Александра Владимировна дописала историю болезни, выгнула усталую спину. Ей показалось, что она услышала хруст каждого позвонка. Натянула такие желанные в середине зимы и такие ненавистные в начале весны жаркие сапоги и вышла из больницы. Покинув мир выздоравливающих с целью посетить мир здоровых и цветущих людей, несправедливо не ценящих свою возможность наслаждения пьяным воздухом весны не из окна больницы.

Автобус выплюнул суетливых горожан на центральной улице. По левую сторону располагались магазины подешевле, именно те, в которые Александра Владимировна и торопилась попасть. А по правую – магазины начиная от «подороже», заканчивая «беспардонно дорогими». В которые Александра Владимировна тоже могла позволить себе зайти, но не с целью покупки, а посетить их скорее как музей во время экскурсии.

Вся толпа ринулась налево. Александра Владимировна остановилась на перепутье, предположив, что, даже если там что-то подходящее для неё и было, но если она не успеет попасть туда раньше этой толпы, своего размера она уже не застанет. Так случалось всегда, когда ей что-то было срочно нужно. Будь то поиск шляпы в летнюю жару, да ещё перед отпуском. Селёдка, когда салат «под шубой» уже нарезан, но сельди эта шуба так и не греет, потому что Александра Владимировна забыла её купить, а в магазине у дома её уже распрoдали. Или долгожданный выход в город в тёплый весенний день в душных зимних сапогах для покупки новых весенних туфель. Так как весна сваливалась на голову Александры Владимировны всегда абсолютно неожиданно. И переобуваться после зимних сапог в лёгкие полуботинки она никогда не успевала. И из зимнего ей всегда приходилось не переходить, а просто перескакивать в весеннее. Из сапог – сразу в туфли, минуя пору полуботинок. Как это с удовольствием сделал бы молодой человек, сразу уложив обьект воздыхания в удобное для него положение. Минуя стадию фальшивых уверений в том, что она ему нужна «совсем не для этого». Хотя на месте девушки нужно было бы и обидеться. Поразмыслив, что если она нужна ему «не для этого», значит, «для этого» он будет ходить к другой.