Текст книги "В поисках чернильно-синей Швейцарии"

Герхард Майер
Цветут ли гранатовые деревья?[6]6
  «Цветут ли гранатовые деревья» (2005 г.) – последний роман Герхарда Майера (2008 г.), построенный в традиционной для писателя форме монолога-обращения. Однако на этот раз роман представляет собой не диалог его традиционных героев Бауэра и Биндшедлера, а разговор самого писателя с умершей женой Дорли, попытку соединить жизнь и литературу, разрушив границу между ними и тем самым преодолевая обреченность и смерть. В романе встречаются все те места, персонажи и писатели, о которых Майер писал в различных своих романах. Они – часть его уходящей жизни.


[Закрыть]

«1 декабря 1987 года, после долгого изучения резных фигур на портале кафедрального собора в Сплите: Иоанна на Тайной Вечери, с грустью опустившего главу на плечо Иисуса и – один из вариантов – ищущего утешения в рукаве учителя, – путешественник спустился на залитую солнцем набережную, где увидел старого чистильщика обуви, который, уже давно без работы, чистил свои собственные ботинки».

Так начинается одно из эпических повествований в разросшемся сборнике Петера Хандке «Снова для Фукидида». Его гранки в один прекрасный день появились в Силс-Мария[7]7
  Силс-Мария – деревушка в кантоне Граубюнден, известная тем, что Фридрих Ницше проводил в ней каждое лето с 1881 по 1888 гг.


[Закрыть], где мы с тобой гостили в доме Ницше, рядом с его кабинетом и столовой, отделенные от нее лишь дощатой перегородкой. Дух великого странника, казалось, все еще царит в этих стенах, он проникал даже сквозь гранки, и прежде всего ночью, так как днем мы возили их с собой, иногда до самого Бержеля, в Солио, где было палаццо Салис с так называемым историческим садом позади него, с первого взгляда напоминающим райский сад, отзвук эдема. Именно туда направился Райнер Мария Рильке вслед за розами, там он вдыхал их аромат, читал, писал письма и предавался элегиям, начатым в Дуино, которые он собирался завершить в Солио. Там, Дорли, мы устраивались с тобой под одной из двух секвой в окружении живокости, роз, флоксов, отцветших пионов и жалких яблоневых, грушевых и вишневых деревьев. Низкая изгородь пыталась удерживать розы и флоксы рядом с деревьями, а издали в сад заглядывали горы.

Там мы устраивались поудобней и читали привезенные гранки, узнавая среди прочего, как чистильщик обуви из Сплита чистил собственные ботинки, которым чистка была необходима, и насколько аккуратно он это делал, будто для кого-то другого, как он медленно и раздумчиво начищал кожу, одну туфлю за другой, и как в конце он поглаживал туфли, блестевшие у него под руками. А затем мы узнали, как к чистильщику подошел путешественник, почистил у него обувь, причем его туфель касалась специальная мягкая щетка, приятно щекоча кончики пальцев. Мы наблюдали, как чистильщик распределял малюсенькие, в ноготок, комочки крема, горошину за горошиной, по поверхности туфель, доходящих до самой щиколотки, аккуратно обращаясь с каждым комочком и выковыривая последние остатки крема даже из крышки тюбика; мы видели, как он обошелся со шнурками, чтобы они не были заляпаны кремом. При этом у чистильщика сползли носки и выглядывала кайма подштанников, также потемневшая от времени, как и воротник его рубашки, что свидетельствовало об одиночестве. И когда сапожные щетки касались кожи, то возникали едва различимые звуки – тихая, шелестящая и вдохновенная мелодия, вливающаяся в призывное пение муэдзина на минарете, в то время как голова чистильщика отражалась во вчерашней луже. И всякий раз как путешественник должен был переставить ногу, раздавался жесткий короткий удар деревянной щетки об ящик. Чистильщик в последний раз схватил бархотку и заключительным аккордом провел по коже, так что та засверкала, изрезанная бороздками и царапинами. Встряхнувшись после рабочего процесса, путешественник испарился, сверкая начищенной обувью, в ресторане он спрятал ноги под лавку и вспомнил, что старый чистильщик сначала показался ему художником-портретистом, святым покровителем всех забот. Во время дождя он оставлял обувь в комнате, чтобы затем надеть ее в снегах Македонии, в горах Пелопоннеса, в песках Ливийской и Аравийской пустынь, после чего в Японии было достаточно один раз провести платком по коже, чтобы восстановить изначальный блеск.

Дорли, когда мы поднимали глаза от гранок, горы все еще смотрели в сад, а вокруг нас цвели розы. Над садом парил единственный новый аромат, аромат эпопеи, возникшей из света, ритма и звуков предложений Хандке.

Мне вспоминались резные фигуры с главного портала кафедрального собора в Сплите, где во время Тайной Вечери Иоанн положил главу на плечи того самого человека, который омыл ему и всем остальным ноги. Уходя, я аккуратней обычного надевал обувь, хоть она и была у меня замшевой.

По пути к Силскому озеру мы проходили мимо гостиницы «Альпийская роза», где на рубеже веков останавливался Марсель Пруст вместе с двумя друзьями, юристом и дипломатом, если я правильно припоминаю. Всякий раз когда я смотрел на то, что теперь превратилось в развалины, мне вспоминалось, что здесь, на одном из балконов, когда-то стоял Марсель Пруст, думая о бабочках «над чарующе звучащим озером, своими красками похожим на огромный умирающий цветок». На фасаде, обращенном к озеру, все еще красовалась полустертая надпись «Альпийская роза», а на выложенном из кирпича столбе по дороге в сад было написано «Вход в гостиницу». Сад находился в запустении, но по-своему был все также прекрасен, почти как тот сад за палаццо Салис в Солио, окруженный рябиной – деревом Готфрида Бенна.

И когда затем мы гуляли по лугу, большому выгону между Силс-Марией и озером (с гранками в руках), цветы размышляли о судьбах людей вплоть до Фукидида. И случалось это всякий раз, когда с противоположной стороны нам навстречу лился свет, а в остальное время суток казалось, будто Фредерик Шопен раскачивает цветы и травы.

На полуострове мы бродили по следам Фридриха Ницше, находили растущие из скал фиалки, источающие такой же аромат, что и те, которые я ребенком приносил с Ленфлю[8]8
  Ленфлю – деревня в кантоне Берн, в южной части горного массива Юра.


[Закрыть], и добирались до гранитной доски с последними словами из «Песни опьянения»: «Всякая радость жаждет вечности, глубокой, глубокой вечности!» Сквозь ели проникал ветер, шелест которого то нарастал, то стихал, а у меня перед глазами вставал мужчина с усиками, предвосхищавший жизнь без Бога, который однажды бросился на шею лошади и напоследок направился в царство теней – чтоб никогда не вернуться.

Мы садились на деревянную скамью, смотрели на озеро и дальше, на Изолу, где однажды пробовали перловый суп во время наших прогулок от Силс-Марии к Малойе[9]9
  Малойа – район в кантоне Граубюнден.


[Закрыть]. Ветер шелестел у нас в волосах, будто иглы лиственниц. Я вспоминал эпопеи Хандке и снег, в котором под лупой можно было разглядеть сажу. Наблюдал за дрожащими ветвями пальм, напоминающими тысячи птиц, слетающихся к вечеру и воскресными днями на море. Видел сверкание зарниц на острове Крк, променад в Сплите и женщину на палубе, смотрящую на море, маленьких ящериц, которых деревенские дети клали на раскаленную печь, и те мгновенно сморщивались. Затем появлялись светлячки, часы между ласточкой и летучей мышью, вокзал Лион-Перраш, согласие со всеми вещами и потребность немедленно вернуться назад…

Озеро «своими красками напоминало огромный умирающий цветок», который источал тот же аромат, что и сад палаццо Салис в Солио за день до того.

Дорли, через несколько дней после этого музыканты ляйпцигского оркестра Гевандхауса играли квартет «Жаворонок» Йозефа Гайдна. Иногда в нем слышалась мелодия щеток чистильщика обуви из Сплита. Это было в Целерине, в церкви Сан Джиана с двумя башенками, из которых та, что выше, руиной уходила в небо, покрытое в тот вечер редкими облаками и растянувшееся над гладью Верхнеэнгадинского озера и над Бержелем.[10]10
  Бауэр в романе «Бородино» говорит о том, что «человеческая жизнь напоминает ему музыкальное произведение, когда заботишься не столько о начале, середине и конце, сколько о том чтобы его можно было представить в деталях, но одновременно помня о едином целом. Слушая подобное произведение, никто не спрашивает, откуда появились единичные ноты или, Боже упаси, куда они уходят, сколько отдаются его звучанию в определенном пространстве».


[Закрыть]

Вскоре после прощания с тобой[11]11
  Дорли Майер умерла в 1997 году.


[Закрыть] на небе появилась комета, прямо над горами Юры[12]12
  Горная цепь, проходящая через кантоны Золотурн, Юра и Берн.


[Закрыть], там, где один из отрогов спускается в сторону Вальдена, чуть западней от логова Большой Медведицы.

Дорли, вечерами я частенько стоял у окна садового домика и смотрел на комету Халле-Бопп, вспоминая американских сектантов, которые специально лишали себя жизни, чтобы при помощи подобных комет сбежать с земли.

Я тоже проделал некоторый путь Халле-Боппу навстречу, вместе с Петером, Сюзанной и Кристиной, до самого Гюггеля, что находится южнее Вальдена, куда за несколько лет до этого я поместил Бауера и Биндшедлера[13]13
  Главные герои тетралогии Г. Майера «Бауер и Биндшедлер».


[Закрыть], смотрящих на месяц сквозь филигранную крону нашей бузины, которой больше нет. Они выглядели тогда точь-в-точь, как «Двое, созерцающие луну» с картины Каспара Давида Фридриха.

Ты еще фотографировала бузину, Дорли, и прежде всего ее полый ствол с ухом, таким огромным, что внукам и гостям мы представляли его как ушную раковину земли. Эта пленка все еще находится в фотоаппарате, а твои садовые туфли и сапоги так и стоят под столом в сарае, под тем самым столом с вычурными ножками, которые я слишком сильно подрезал, из-за чего он стал черезчур низким. Эти садовые туфли я иногда отставляю в сторону, чтобы смести нападавшую листву вместе с веточками и сухой землей. А затем снова ставлю твои туфли на место, под стол с укороченными ножками; на нем все еще лежит золотистая коробка из-под туфель, полная прищепок, которыми ты крепила простыни, скатерти и рубашки на веревке в сарае и на той, что снаружи.

Так вот мы пустились навстречу комете и добрались до Гюггеля, простояли там и успели замерзнуть, рассматривая звезды, которые оттуда, сверху, казались многочисленней и больше. Но прежде всего мы следили за светом, исходящим от кометы, чья окраска, отражавшаяся в полевом бинокле, напоминала жимолость и цветущие каштаны. И все пространство вокруг нас было наполнено мощным звучанием, исходящим от созвездия Гончих Псов – да, именно так.

Дорли, в последнее время у нас часто идут дожди – дожди и грозы. В Центральной Америке были тысячи жертв. А сейчас груши в нашем саду, вместе с кустарниками и вишней, надели вуали – светлые тончайшие покрывала.

Кстати, ранним летом я снова был в России[14]14
  Герхард Майер дважды был в России на родине Л. Н. Толстого.


[Закрыть]. Руфь[15]15
  Старшая дочь Майера.


[Закрыть] предложила поехать и все устроила. Я боялся еще раз увидеть Москву, Санкт-Петербург, далекую Россию. Наш корабль скользил вдоль затерянной страны. Парил навстречу не желающим кончаться закатам. Мы слушали пианиста в баре, который играл Рахманинова, Чайковского, Бородина. Стояли белые ночи. Вернувшись домой, я срезал в саду пионы и сделал из них внушительные букеты – для обеих комнат наверху и внизу.

А в начале июня я написал Ханне:

«Сегодня южный ветер разносит семена иван-чая над кустами туи. Это заставило меня вспомнить Германа Ленца, который наверняка любил иван-чай, особенно тот, что растет в баварских лесах.

Мы, то есть две наших дочери и я, в день проводов Германа были в России, переплывали из Петербурга в Москву. Передо мной открывались огромные карельские леса и еще более огромное небо над ними в густых тяжелых облаках, отчего я снова возвращался мыслью к Герману и к тому, что он значил для нас с Дорли и что будет значить для меня впредь.

Теперь у них с Дорли другие должности. Может быть, Герман теперь помогает императору Францу Иосифу[16]16
  Франц-Иосиф (1830—1916) – австрийский император (1848—1916).


[Закрыть] компенсировать солнечными днями морозные ночи, царившие в его империи от Галиции до Венеции. А Дорли наверняка ухаживает за бабочками вместе с Наташей, князем Андреем[17]17
  Наташа Ростова и Андрей Болконской – герои романа Г. Майера «Бородино», написанного под впечатлением от романа Л. Н. Толстого.


[Закрыть] и Ларой Живаго, в то время как у самого центра, где обитают бабочки, цветет жимолость и каштаны[18]18
  Майер создал свою «древесную» философию, по которой березы, истерично реагирующие, когда их подрезают, являются символом России, а цветущие каштаны – носители вековой памяти и истории – символом Вены.


[Закрыть], будто все это происходит в Шенбруннском парке[19]19
  Шенбрунн – дворец в Вене.


[Закрыть]».

Дора Майер-Фогель родилась 26 июля 1917 года в Вангене на Ааре. Ее родители были пиетистами, у них было три дочери, трое сыновей и один огород.

Мы с Дорли познакомились на Вайсенштайне, бродя по горам на восходе солнца.

В день нашего венчания – 13 февраля 1937 года – шел снег. В церкви Боллигена цвела кливия. Пастор прочел нам притчу о горчичном зерне. А декоративные кусты перед церковью были одеты зеленью темней обычного.

Я оставил архитектуру и литературу. Изготовлял лампочки[20]20
  В 20 лет после женитьбы Г. Майер был вынужден оставить занятия литературой, а также учебу на инженера и пойти работать на фабрику по изготовлению ламп, на котором он проработал 33 года. Только в 54 года он снова начал писать.


[Закрыть]. Мы занимались садоводством. Родилась наша дочь Руфь. Началась Вторая Мировая война. Я пошел в армию. На свет появилась Сюзанна, вторая дочь, а через год после нее сын Петер. Семья переехала в Амрэйн (Шарнагельн). Дорли сажала овощи, стирала, давала уроки в воскресной школе, посещала немощных, покинутых, больных туберкулезом.

Через два года после окончания войны мы переехали в дом моих родителей. Дорли копала грядки, выращивала лук-порей, сельдерей и чеснок. Собирала вишни и сливы с яблоками. Работала в церковном совете общины и в обществе престарелых. Ухаживала за дубравной ветреницей, водосбором, пионами, маками и наперстянкой, японскими анемонами, флоксами, а также далиями и астрами, причем последние Дорли раздавала больным и старым, в то время как горные хребты Юры начинал опоясывать белый кушак.

Руфь стала продавщицей в книжном магазине и мастерила кукол. Сюзанна воспитательницей в детском саду и детской писательницей. Петер стал книготорговцем, антикваром, а затем художником.

В 1971 году я вернулся в литературу. Дорли теперь продавала газеты, сигареты и шоколад в киоске[21]21
  Дорли Майер взяла на себя обеспечение семьи для того, чтобы Г. Майер мог снова вернуться к творчеству.


[Закрыть]. А по воскресеньям она рассказывала детям об учителе из Назарета, который оказался рядом, когда его ученики выехали на рыбалку на Галилейское озеро. Цвела дикая вишня, затем пионы и безвременники, а затем пошел снег.

В 1979 году Петер Хандке передал нам половину своей премии Кафки. Мы с Дорли поехали в Париж и отнесли две розы на могилу Марселя Пруста, а одну Марии Валевска[22]22
  В романе «Бородино» возникает образ Наполеона, смотрящего в подзорную трубу на русские степи, откуда его изгнал Кутузов, а затем отправленного на остров Эльба, откуда он с тоской смотрел на отплывающий парусник, с Марией Валевска на борту.


[Закрыть] – на кладбище Пер-Лашез. В Соборе Инвалидов мы размышляли о сражении при Бородино, горящей Москве, развалинах Сталинграда, развалинах Берлина. В Вежеле мы получили премию Петрарки[23]23
  Майер получил премию Петрарки в 1983 году.


[Закрыть]. В Израиле мы с Дорли спустились с горы, где была произнесена Нагорная проповедь, в Капернаум, прошлись в Иерусалиме по Виа Долороза, посидели в Гефсиманском саду, посмотрели с Масличной горы на вырубленный в скале храм и минареты в отраженном свете, побывали на Галилейском, Мертвом и Красном морях.

Летом 1994 года Фридрих Ваппелер вместе с Пио Корради и Мартином Витцем сняли фильм о нас с Дорли в Ясной Поляне[24]24
  Фильм «Баллада о творчестве».


[Закрыть], Москве и Санкт-Петербурге, а также на острове Рюген, где как раз цвел мак, и барашки жевали траву на старом кладбище.

В то время, как этот фильм был показан на Золотурнских днях кино в 1995 году, у Дорли почти уже не было сил. Через полгода был поставлен диагноз: амиотрофический латеральный склероз.

Мы с Дорли еще совершали небольшие прогулки. Постепенно появлялись безвременники, а ласточки потянулись на юг. Ноябрьское солнце то освещало вишневое дерево, то выхватывало из тени пару берез. Затем пошел снег.

Однажды Дорли остановилась около тележки, подняла глаза на гору, посмотрела в сторону Ленфлю, поверх усадьбы.

На следующее утро – 17 января 1997 года – я позвал Дорли по имени – в ответ тишина.

Дорли, после того как я набросал эти слова для прощания с тобой и прилег уже после полуночи, в комнате вспыхнул луч света, пастельный струящийся свет.

«Во всем являем себя, как служители Божий, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в страхах; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем» (2 Кор. 6:4,10).

Это были твои любимые слова. Мы поместили их в извещении о смерти. Много людей пришло попрощаться с тобой.

Гору затянуло облаками. Вяз поддерживал небо. Тебе принесли двести роз. А Пио Корради долго стоял у могилы.

В церкви звучало песнопение о взошедшей луне и сердце, ушедшем искать вечную радость. Пастор прочел мою речь – прощание с тобой. Трогательно говорил о твоем характере, твоем влиянии на окружающих, близости к Богу и его Сыну. Звучали два произведения Баха для виолончели. В центральном окне на клиросе по облакам проходил Иисус. В левом окне Он простирал левую руку над какой-то девушкой. В правом – Мария Магдалина встречала воскресшего Господа. А ты, Дорли, ступала по ковру сотканному из теней эвкалиптов, на берегу Галилейского моря.[25]25
  По словам Майера, в центре литературного произведения почти всегда стоит мотив мужчины и женщины и часто впечатление усиливается, когда они расстаются. И все-таки они остаются вписанными в цветочную поляну ранним летом.


[Закрыть]

Через несколько месяцев после твоих проводов я стал почетным гражданином Амрэйна[26]26
  Амрейн – выдуманное селенье, где происходит действие «Бауера и Биндшендлера», под которым подразумевается Нидербипп – деревня Майера.


[Закрыть]. После собрания общины было устроено небольшое торжество. Пианист играл произведения Эрика Сати и Фредерика Шопена. Глава общины объявил о причине торжества, преподнес мне грамоту и провозгласил, что отныне улица, на которой живет почетный гражданин, будет носить его имя.

Вернер Морланг[27]27
  Вернер Морланг – автор книги о Майере: Morlang, Werner: Das dunkle Fest des Lebens. Amrainer Gesprâche. Frankfurt a. M., 2001.


[Закрыть] начал свой доклад следующими словами: «В действительности мне, как человеку нездешнему, не подобает говорить о чествуемом и его отношениях с Амрэйном. Многие из Вас знают его десятки лет, как неотъемлемую часть деревенского быта. И возможно, еще лучше Вы знали его жену Дорли, которая, к нашему всеобщему сожалению, умерла в январе этого года. Дорли была тесно и многогранно связана с общиной: в качестве преподавателя воскресной школы, участницы церковного совета общины, руководительницы общества престарелых и, наконец, куратора киоска у Чеси…»

«Дорогие женщины и мужчины Амрэйна, дорогие гости, – сказал я, – я благодарен за все, что смог написать. То, что делали и будете продолжать делать Вы, конечно, намного важней. Но несмотря на это, Вы чествуете мое творчество. Возможно, оттого, что картина, текст или песнопение могут что-то значить для человека на земле и время от времени это становится очевидно. Иногда они значат даже больше, чем хлеб. Это не означает, что я принижаю хлеб, Боже упаси.

Я благодарен президенту общины, совету и всем людям Амрэйна, гостям, Вернеру Морлангу, моей Дорли и Господу, который все нам дает и все забирает».

Дорли, 6 апреля 1998 года в 9.15 от Вальдена над Вальденским пастбищем в направлении Ленфлю проплыла лодка-тень, возникшая из тени облаков. За день до этого в окошко садового домика постучалась синица. Ветер поднимал траву на склоне, и над ней мерцали отблески света.

В лесной бухте цвела дикая вишня. Внутренним зрением я видел наших правнуков за пасхальными яйцами у нижней оконечности бухты, там, где цветет дубравная ветреница и где стоял дом Якова, дом с каштаном у колодца, ореховыми и сливовыми деревьями и утренним садом, наполненным лилиями.

У Якова были глаза цвета полевого шалфея, ты помнишь. Они часто напоминали мне о кузине Лизе, хотя глаза Лизы были похожи на кувшинки. Однажды, когда я рассматривал в нижней комнате букет желтых, похожих на маргаритки, цветов из твоего цветочного царства, из них на меня вдруг взглянула Лиза, женщина с глазами, похожими на кувшинки, будто она хотела напомнить мне, что действительно умерла от тоски в Тирахерне, от тоски по Амрэйну Что она скучала по грядкам с луком, грядкам с кружащими над ними бабочками. Что ей не хватало вышивания и шитья, а также сливовых, грушевых и вишневых деревьев, растущих по склону за домом, и орешника на улице перед домом. Что она скучала по амрэйнским выходам в церковь, куда она надевала белую юбку, длинную, с вышивкой, перчатки с манжетами и широкополую шляпу, сквозь которую дул ветер, летний амрэйнский ветер.

Однажды я поднялся вместе с Руфью в замок Бруннег. Владелица замка познакомилась с Руфью во время поездки в Россию. Мы все вместе прогуливались по нижней террасе мимо клумб, тянущихся вдоль ограды сада. Я вдыхал ароматы роз и лилий, слегка задевал живокость и флоксы, приветствовал цветы, имена которых были мне неизвестны, подмигивал потягивающимся каштанам и запрокидывал голову, рассматривая бутовый фасад замка, который, отбеленный и размытый под безупречно голубым небом, имитировал какую-то картину Клее.[28]28
  Пауль Клее (1879—1940) – швейцарский художник-модернист.


[Закрыть]

Ощущалось присутствие Йозефа фон Айхендорфа[29]29
  Йозеф фон Айхендорф (1788—1854) – поэт и писатель немецкого романьизма.


[Закрыть] и Матиаса Клаудиса[30]30
  Матиас Клаудис (1740—1815) – немецкий поэт.


[Закрыть], чей лунный свет, казалось, разливался над замком с розами, лилиями и флоксами.

У портала рос каштан, а в полутьме зала чувствовался запах времени. На стене висела пушечка с толстым стволом, гремевшая когда-то, разумеется, в полях, при пожаре Бруннега. В одной из комнат стоял рояль, на котором наверняка импровизировал Жан Рудольф фон Салис, возможно, на мотив песни о Березине. Рядом с окном висел портрет Наполеона.

В кабинете Жана Рудольфа фон Салис владелица замка раскрыта стеклянные дверцы книжного шкафа, высвободив аромат роз, нежный и тонкий, связанный с рильковским «Мальте Лауридсом Бригге»[31]31
  «Записки Мальте Лауридса Бригге» – роман Райнера Марии Рильке.


[Закрыть], Дуинскими элегиями и моими воспоминаниями о тебе, Дорли, о том, как мы стояли на могиле Рильке и читали надгробную надпись: «Роза, о чистое противоречье, Радость, ничьим сновиденьем не быть под столькими веками»[32]32
  Райнер Мария Рильке похоронен в Рароне в кантоне Балле.


[Закрыть] (пер. Вяч. Иванова).

Рассматривая книги Марселя Пруста, я вспомнил то место, где с одной стороны поля заходит солнце, а с другой луна уже распространяет свое сиянье; по улицам Комбрэ, покачиваясь, голубоватым треугольником проходят бараны, и Марсель тянет за собой свою тень, как лодку, плывущую вдоль очарованных далей.

В рыцарском зале стоял стол со множеством стульев по кругу. Там же находился букет цветов, доспехи и портреты предков. У двери висело семейное древо, созданное молодым Жаном Рудольфом фон Салис.

Недавно я перелистывал твой фотоальбом, Дорли, где нашел колонну победителей, памятник Мольтке[33]33
  Хельмут Карл Бернхард фон Мольтке (1800—1891) – прусский генерал-фельдмаршал, известный также как «великий молчун».


[Закрыть] и еще более крупный памятник Бисмарку, охотничий замок Глинике на Ванзее, мост Глинике, корабль «Гавел Квин» и Ванзее в мартовском свете, с деревьями и камышами на переднем плане. Больше всего мне нравится фотография «Ванзее в мартовском свете». Под ней ты подписала: «Это было тихим утром!» Кристина тогда провожала нас в Берлин, где нас поселили в Академии искусств, и мы гуляли по Тиргартену, ездили в трамвае до самого моста Глинике, обедали в охотничьем замке Гогенцоллернов, прогуливались по лесистому берегу Ванзее, вспоминая при этом Генриха Клейста, а затем снова вернулись в Академию, где вечером я говорил о Теодоре Фонтане: «Иногда, когда мне хочется вернуться к звучной прозе, я читаю первые два абзаца из „Штехлина“ Фонтане. И как правило, возникает ожидаемый звук виолончели, а озеро становится шире. Нет ни лучей, отражающихся в воде, ни кричащего красного петуха, из чего можно заключить, что в Исландии и на Яве[34]34
  Места, где наиболее часто происходят землетрясения.


[Закрыть] все спокойно и нигде не происходит ничего ужасного, как тогда, двести лет назад в Лиссабоне[35]35
  Знаменитое Лиссабонское землетрясение 1 ноября 1755 г.


[Закрыть]…» В письме Павлу Шепански Фонтане писал о «Штехлине»[36]36
  «Штехлин» – роман Теодора Фонтане.


[Закрыть]: «Материал, насколько о нем вообще можно говорить, поскольку это пока всего лишь слегка приукрашенная идея, наверняка найдет Ваше одобрение. Но сама история, то есть то, что рассказано, – не уверен. Сплошной обман! В конце старик умирает, а двое молодых женятся. В принципе это все, что происходит на 500 страницах. О запутанных интригах и их разрешениях, о сердечных конфликтах или вообще каких-либо конфликтах, о сложностях и сюрпризах нет ни слова!»… Это было поздним летом 1897 года… 16 января 1852 года Густав Флобер писал Луизе Коле[37]37
  Луиза Коле (1810—1876) – французская поэтесса, возлюбленная Флобера.


[Закрыть]: «Как же хочется создать книгу ни о чем, как это, думаю, было бы прекрасно…»

Дорли, однажды во сне ты шла мне навстречу, вернее, парила, а не ступала, звала меня по имени и говорила, как Суламифь: «Прийди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах, поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблони; там я окажу ласки мои тебе» (Песнь Песней 6:12—13).

10 августа 1998 года я написал Вернеру Морлангу: «После твоей статьи об Альтенберге[38]38
  Петер Альтенберг (1859—1919) – австрийский писатель-импрессионист рубежа XIX—XX веков, завсегдатай австрийских кафе, воспетых им в его произведениях.


[Закрыть] на меня попеременно находили то уныние, то радость, и мне вспомнилось, как когда-то я повсюду носил с собой его книжицу издания „Реклам“ и иногда вслушивался в нее, например, в саду роз над Берном.

Тексты Петера Альтенберга были для меня тогда своего рода пьесами для аккордеона, песней, которую слушают с корабельного мостика, песней лета, которая не желает ничего знать о зиме, песней бриза, пришедшего с Броди[39]39
  Броди – город в Галиции, относился к Австро-Венгерской монархии.


[Закрыть] и пронесшегося по Галиции времен упадка, обрушившегося на Рингштрассе[40]40
  Улица, обрамляющая центр Вены.


[Закрыть] и раздувшего гардины в кофейне, так что на какое-то мгновенье они превратились в белые флаги, колышущиеся перед имперски-золотым фасадом. Альтенберг заразил меня тоской по кофейням, гардинам и бризам. Его же потомку, человеку из Броди, Йозефу Роту, напротив, удалось превратить нас с Дорли в уроженцев той империи, чей закат Рот воспел в „Марше Радецкого“. Именно это заставило нас отправиться в Вену, в 19-й район, к Петцляйнсдорфскому кладбищу, снять комнату и сходить в склеп капуцинов, где у подножья медного гроба императора Франца Иосифа лежит свежий венок, а у саркофага Сиси[41]41
  Императрица Елизавета, супруга Франца Иосифа, последняя императрица Австро-Венгерской монархии, ласково называемая австрийцами Сиси.


[Закрыть] букет полевых цветов, тех самых ветреных полевых маргариток, положенных сыном.

В городском парке под императорским деревом закричал павлин, отчего возникло какое-то странное возбуждение, лишь увеличившееся от летнего вечера и зазвучавшего марша Радецкого[42]42
  Марщ Радецкого – марш, написанный в 1848 г. Иоганном Штраусом (отцом) в честь фельдмаршала Йозефа Венцеля графа Радецкого.


[Закрыть], а также из-за старика, извивающегося всем телом рядом с дирижером в ритме марша.

Мы отдали дань уважения Рингштрассе, Хофбургу, дворцу Шенбрунн и его залу для аудиенций, в котором окружной начальник Тротта[43]43
  Сцена из романа Йозефа Рота «Марш Радецкого» – исторического романа о закате Австро-Венгерской монархии, представленной через три поколения фон Тротта. Лейтенант Йозеф Тротта спасает в 1859 г. жизнь императора Франца-Иосифа I в битве при Сольферино, после чего получает повышение по службе. Его сын Франц фон Тротта становится окружным начальником, и его сын Карл Йозеф против воли также оказывается на военной службе. Его убивают во время Первой мировой войны. Описываемая сцена – Франц фон Тротта просит императора о пощади для сына за долги. Император вспоминает подвиг при Сольферино и сам оплачивает все долги Карла Йозефа.


[Закрыть] просил императора Франца Иосифа о пощаде для своего сына. В аллеях цвели каштаны. В Бадене под Веной в оплетенной кустарником нише курортного парка стоял Йозеф Гайдн. Остальные ниши также были заполнены музыкантами. Все из камня. И все они во что-то вслушивались.

На пецляйнсдорфском кладбище, в красноватом свете беспокойных свечей шелестели акации, будто разбирая ноты для аккордеона.

Деревня, откуда я родом, называется Амрэйн. Она находится у подножья южного хребта Юры за деревушкой Вальден. К востоку от Амрэйна проходит бернско-золотурнская кантональная, языковая и конфессиональная граница. Соседние пограничные пункты:

Кестенхольц, Онсинген, Клус. В Кестенхольце во время цветения вишневых деревьев солнце стоит на полчаса дольше, чем у нас. В Онзингене живут особенные люди, и у этих людей какое-то свое небо. И небо их голубого цвета. Клус, третий пограничный пункт, из Амрэйна не видно. При северном ветре и морозе можно было слышать сирены металлургического завода, после чего на наших дорогах появлялись фигуры в черных пелеринах (литейщики и чистильщики литья), которые в одиночку, по двое, в группах или процессиях молча устремлялись в свои жилища.

Один из них играл зимой в театре, кажется, пел в смешанном хоре. Он был слегка толстоват, с легким дефектом речи и говорил с необычайном пафосом.

Я никогда не мог различить людей под одинаковыми пелеринами. В детстве я восхищался, смотря на Кестенхольц весенними вечерами, а летом любовался голубым небом над Онсингеном, и, став взрослым, обнаружил в золотурнском музее искусств бронзового Йозефа Йоахима, народного писателя из Кестенхольца, чей застывший взгляд не отрывался от родной деревни, и я связывал это с тем, что солнце в Кестенхольце находилось на полчаса дольше.

Думаю, не стоит упоминать о том, что этот литейщик и актер был еще членом велоклуба и воскресными летними днями рассекал воздух под хлопанье штандартов и звуки клубного горна, – поскольку в этом случае его фигура становится важнее иных темных фигур.

Прочие соседние поселения, конечно, бернские, – это в первую очередь Шварцхойзерн, откуда родом Вилли Буркхард, музыкант, и Баннвиль с деревянным вокзалом, какие должны находиться на пути из Москвы во Владивосток.

Золотурн, кстати, был первым городом, который я увидел. Золотурн с собором св. Урсена, отелем „Кроне“, кофейней, церковью иезуитов (с каменными святыми на крыше), монастырем капуцинов, летним домиком Вижье, монастырем Имени Иисуса, замком, историческим музеем „Блюменштайн“ и кантональной школой, построенной по плану архитектора Брахера, у которого я хотел учиться.

В этом городе некоторое время прожил Роберт Вальзер. Собор святого Урсена казался ему непомерно большим. Зато нравилась часовня святого Николая с кладбищем за ней, где похоронен Чарльз Зилсфилд[44]44
  Чарльз Зилсфилд (1793—1864) – австрийский и американский пастор и писатель, считал себя создателем «национального или высокого народного романа» Нового Света.


[Закрыть], человек с романом об индейцах „Белая роза“, а также Франц Буксер, художник, и Йозеф Рейнхард[45]45
  Йозеф Рейнхард (1875—1957) – швейцарский писатель.


[Закрыть], поэт Гальмиса.

На крепостной стене с северо-восточной стороны города мы с Дорли обменялись кольцами в присутствии музея искусств и облака на западе, предвещающего снегопад.

Мы познакомились на Золотурнской горе Вайсенштайн на восходе солнца. Так Вайсенштайн превратился для нас в Фудзияму.

Годы спустя мы снова оказались на горе, сидели вчетвером на террасе гостиницы под белым тентом. Сквозь пелену лежащую над местностью, поблескивала Аара[46]46
  Аара – река в Золотурне.


[Закрыть]. Кофе мы пили на Хинтервайсеншайн. По дороге Эрнст Буррен[47]47
  Эрнст Буррен (р. 1944) – швейцарский писатель, пишет на диалекте.


[Закрыть], поэт из Вайсенштайна, пишущий на диалекте, указал на табличку „Алтхюсли“. Она напомнила нам его господина Таннашта, протянувшего Анне очки, поскольку Анна не могла прочесть название Альтхюсли, и Анна вдруг увидела каждую травинку, иголки на ели, соринки и множество красных и коричневых точечек на лице господина Таннашта.

Следовало бы добавить, что с годами я все чаще населяю дороги Амрэйна фигурами из ветра[48]48
  Ветер – одно из ключевых слов для понимания творчества Майера. «Страна ветров» – последний роман тетралогии «Бауер и Биндшедлер», в котором Бауер сам себя называет «писателем на ветер». Образ взят из библейской книги Экклезиаста: «Суета сует, сказал Экклезиаст, суета сует, – все суета» (Эккл 1:2). В немецком переводе «Windhauch, Windhauch, sagte Kohelet, das ist allés Windhauch» (дуновение ветра). А в переводе Лютера, любимом Майером, – «Haschennach Wind» – погоня за ветром, то есть тщетная попытка поймать неуловимое.


[Закрыть], которые движутся то по одиночке, то вдвоем, иногда в группах или процессиях. Бернско-золотурнская кантональная, языковая и конфессиональная граница проходит на гребне самой южной части гряды Юры (к северу от Амрэйна) в направлении к Вайсенштайну а на востоке расположен городок Ольтен, где прогуливались Бауер и Биндшедлер, когда вечерами шел снег.

Следует также сообщить, что утром 17 января 1997 года умерла моя Дорли. И что через несколько недель после этого на небе появилась комета, прямо над Юрой, там, где один из его отрогов спускается в сторону Вальдена, чуть западней от того места, где расположилась Большая медведица.

С тех пор мне преданы капустницы, мотыльки и павлиний глаз, особенно во время цветения мальвы и глицинии и флоксов…

Несколько месяцев назад меня наградили премией Генриха Белля[49]49
  Премией Генриха Белля Майер был награжден в 1999 году.


[Закрыть]. Теперь я снова занялся своей походкой и стал ухаживать за дамой, за вылитой из бронзы дамой Альберта Джакометти непомерного роста, с огромной ногой[50]50
  Характерный стиль швейцарского скульптора Альберто Джакометти – непомерно длинные и узкие тела, стоящие на такой же непропорционально большой ноге.


[Закрыть]…»

Дорли, этот текст я прочел в Кельне, в исторической ратуше. Петер Хамм произнес речь в мою честь.

В том месте, где твое тело должно превратиться в землю, чуть западнее вяза, одетого зимой инеем и похожего на призрак, над которым летними вечерами кружат ласточки, я вспоминаю Биндшедлера, стоящего на могиле Бауера к северу от вяза и тосковавшего по России, березовой стране.

Иногда я перечитываю первые страницы «Обретенного времени» Марселя Пруста, Дорли, и узнаю, что из-за жаркого времени года, а также из-за того, что Жильберта рисовала после обеда в часовне замка, она совершала прогулку лишь за два часа до ужина, часто ту же самую, что однажды предпринял Марсель в детстве, когда его сильней обычного охватило чувство, что он, Марсель, вобще не сможет стать писателем.

Часто я ощущал то же самое от последних страниц «Обретенного времени», где Марсель еще раз говорит о часах на калитке сада в Комбрэ и решает, что если когда-либо сможет завершить свою работу, то представит своих протагонистов как существа, соприкасающиеся в одно и то же время с далеко отстоящими друг от друга эпохами, как могущественных великанов, управляющих временем…

Дорли, неужели время – это действительно красавица, не имеющая возраста, любящая северное сияние, огромную лиру и танец? И она носит одежду из утренней зари, вечернего ветра и звездной пыли?..

Я ежедневно благодарю Господа за то, что мы с тобой смогли 60 лет прожить вместе. Я склоняюсь перед Ним в благодарности за дар творчества, которым Он наградил меня. Еще раз я повторяю: «Во всем являем себя, как служители Божий, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в страхах; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем».