Текст книги "Знак улитки"

Знак улитки
Наталия Боева

© Наталия Боева, 2015

© творческая группа FUNdbÜRO, дизайн обложки, 2015

© Алексей Кириловский, фотографии, 2015

Редактор Ната Сучкова

Корректор Нина Писарчик

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Внутри

«когда ты лежишь под одеялом…»

 
когда ты лежишь под одеялом,
зажав в ладони выключатель солнца,
закрываешь глаза, запускаешь лето с начала,
и по крыше стучит не дождь, а яблоки,
и это не сердце так бьется,
а пойманная мышка в мышеловке —
ты открываешь дверцу,
берешь на руки
пойманную мышку сердца,
нежно гладишь ее по шерстке
и отпускаешь гулять под яблони,
а на дорожку со стуком падают
яблоки,
это не дождь, а яблоки,
кажется,
белый налив…
 

«сидя в этой тюрьме…»

 
сидя в этой тюрьме,
постепенно сходишь на нет,
и не будет,
прислоняясь к одной стене,
оставляешь себе еще три – на выбор
и окошечко в потолке,
сквозь которое видно: свет
или ночь.
или смотришь на руки
и, как в детстве шептала божьей коровке,
так шепчешь:
божья кара,
улети на небо
прямо с кончика пальца,
с моего мизинца,
не возвращайся, просто дай дышать.
но она кладет меня, как упрямый ребенок,
под стеклышко,
присыпает землей по краям,
называет своим «секретиком»,
помечает это место крестиком,
чтоб забыть его крепко-накрепко.
 

«я трава трава…»

 
я трава трава
ветер согни меня
положи на лопатки
я была не права
так много меня
до того одинаковой
что можно менять
на других
как вкладыши жвачек
я лежу на земле
сквозь меня все трава трава
а в моей голове война
а в моей голове уравнение не уравнивается
в каждой точке графика
игрек равно икс квадрат
меня так много но я одна
как семь бед и один ответ
ветер ветер согни траву
сломай хребет
 

«а таких уродов, как я…»

 
а таких уродов, как я,
в Спарте тоже
сбрасывали с утеса,
и они не знали, как надо падать,
потому и летали до смерти —
это явление называли летальным исходом,
пели спартанцы с лисицами,
и шелестели
серебристыми листьями оливковые рощи.
 

«ты должна быть, как Фрида Кало…»

 
ты должна быть, как Фрида Кало:
сотни раз меня уколоть
звуком голоса своего,
звоном его колоколов,
пить из колодцев,
пополам расколоться,
тогда, пролившись, твоя вода
наполнит ладони мои, словно два неглубоких пруда,
а ты так беспомощна, но горда,
ибо все, что есть у тебя,
досталось тебе без труда.
а если я выпью воду с ладоней до дна,
от тебя на память не останется ничего,
кроме маленьких уколов,
от звуков голоса твоего.
 

«ты же знаешь какой он под панцирем нежный…»

 
ты же знаешь какой он под панцирем нежный
точно знаешь куда ударить чтоб сразу – насмерть
потому говорю все твои поцелуи саша
это так страшно
когда не умеешь правильно
защищаться
потому и целую тебя крест-накрест
словно белыми нитками штопаю
у меня такие хитрые пальцы
но это так больно саша
держаться за руки до перелома запястья
у меня стеклянные кости
и я не умею правильно
целоваться
а только прятаться и скрываться
собой оборачиваться
там где меня ничего не касается
я прекращаю расти
 

суженый

…делают из прутиков мостик и кладут его под подушку, на сон загадывая: «кто мой суженый, кто мой ряженый, тот переведет меня через мост»

…На ночь не причесываются и не умываются. Произносят заветные слова: «Суженый-ряженый, умой, причеши меня».

Во сне вы должны увидеть своего суженого

(из святочных гаданий)

 
у меня сны, что твой морок: война, трава
и бледная женщина с ненастоящим,
но ангельским именем шепчет мне: рана
твоя глубока,
у тебя есть повод – ложись, умирай,
здесь не стыдно, это такая война,
с которой никто не вернется назад,
ложись, да обнимет тебя земля!
да будет сон, и золото течет
из раны, разливается река,
кто явится с другого берега к тебе
и проведет тебя сквозь жизнь, как через мост,
и так во сне умоет и причешет,
как будто бы обнимет и утешит,
и заберет тебя домой.
 

«глубоководная большая рыба, как медленный блюз…»

 
глубоководная большая рыба, как медленный блюз,
проплывает, покачиваясь, отсвечивает синевой —
blue Wednesday blue Friday and Saturday also blue—
занимайся любовью, но не говори о любви,
ибо что ты можешь вообще об этом поведать.
понимай постепенно: эта рыба – самое ценное, что есть у тебя внутри,
и ей наплевать на твои понедельники, вторники, среды.
ты приказываешь себе: «умри!»,
и рыба уходит на дно
до воскресенья.
 

былицы (Поленька)

 
в мой сон входит Поленька
негромко словно стесняясь собственной неуклюжести
говорит нам в школе задавали читать былины
в третьем классе
я тогда называла их «былицы»
взрослые поправляли а мне все равно так больше нравилось
теперь поняла что говорила неправильно
и сегодня еще узнала
что благодарность бывает сильней любви
прочней цепи
я теперь кот ученый
Поленька бегает от меня по комнате говорит былицы
но когда в коридоре включается свет
летит и кружит у лампочки
кричит что нашла золото
 
 
с утра думаешь вот приснится же всякая ерунда
выходишь из комнаты в коридоре танцует Поленька
говорит не изволите ли чаю говорит былицы
 

«я заклеиваю окна сушеными крыльями бабочек…»

 
я заклеиваю окна сушеными крыльями бабочек,
затыкаю щели сахарной ватой
из аптечки старшего брата
(он лейтенант запаса медицинской службы),
мы пьем чай с йодом,
когда хочется яда,
а еще он говорит, что раны души
должны дышать,
и не надо
заматывать их в бинты.
между рамами паучок, распятый
на липких ленточках лейкопластыря,
горько плачет над своей коллекцией
сушеных крыльев мотыльков и бабочек,
он, наверное, прототип
«коллекционера» Фаулза…
и давно зарится на мои крылья —
в паутину меня,
долгожданного яда
и долго сушить между рамами.
 

«все равно…»

 
все равно.
только своя жизнь никогда не равна чужой,
восьмерка не равна бесконечности.
все равно, говорит, потерял я тебя или нашел,
если не удержать мне навсегда твои белые плечи.
 
 
летом
цветут алыми маками шторы.
сон распускается красный во мне —
девочка Элли в поле:
– льва надо оставить, он слишком тяжелый…
а он ничего не знает и улыбается во сне.
 
 
и чужая жизнь явилась непрошено,
все у меня, говорит, хорошо, все хорошо,
да нет ничего хорошего,
все мне равно,
и голос звучит все ровней.
 

«Из всех сказок, что я рассказываю себе на ночь…»

 
Из всех сказок, что я рассказываю себе на ночь,
больше всего мне нравится та, где мы живем долго и счастливо,
то есть, сказка про то, как мы умрем.
 
 
наш дом стоит на песке у воды,
наши глаза и руки знают тысячи еще не придуманных слов.
 
 
и вот однажды моя рука скажет, что очень скоро я увижу
холодные глаза смерти,
а твоя ответит, что не так страшна смерть, как жизнь,
и что ты никуда не уйдешь, мы посмотрим на это вместе,
потому что ты помнишь: я всегда боялась, что смерть носит Prada,
костлявая, как фотомодель, перережет во мне жизнь
маникюрными ножницами.
 
 
ты обнимаешь: она будет доброй, смешной старушкой
из детских сказок,
с нелепой огромной косой.
будет весело, вот увидишь,
только смотри
на меня,
не закрывай
глаза.
 
 
В каждой сказке пишут: «они жили долго и счастливо»,
пока не умерли.
всегда – в один день,
потому что, если кто-то из двоих умирает,
то оставшийся теряет половину слов и одно имя,
а ему хотелось бы потерять память.
 

«девочка-девочка, смеющийся рот…»

 
девочка-девочка, смеющийся рот,
говорю тебе – не ходи гулять,
там всякие ужасы во дворе:
придет тетенька с красной сумочкой,
станет конфетами угощать,
заговаривать зубы,
и черная-пречерная машина
вдруг остановится, опустится стекло,
и черная рука за черной занавескою поманит.
бойся, девочка, говорю тебе я, твое радио,
скоро солнце погибнет,
и быстро остынет земля,
готовься – спички клади в карман,
прячься, девочка, под кровать,
там живая змея,
старый мудрый удав,
он расскажет тебе, что часы в твоем доме спят,
и ничто не разбудит тебя,
если вдруг ты решишь этой ночью сомкнуть глаза.
 

«бог просыпается ровно в восемь…»

 
бог просыпается ровно в восемь
заправляет постель
что ни день то плохие новости
бог устал от любых новостей
 
 
когда отучаешься говорить
стираются лица
мир движется за стеклом
от него шарахаешься испуганной рыбой
рыбы плывут к богу
по небу по морю
объясняют ему как могут
когда теряешь слова
их смысл и вкус
когда учишь весь день наизусть
свое имя
то право смешно
если кто-то спрашивает как же тебя зовут
рыбы возвращаются с того света
бог разучился говорить давно
и не даст ответа
 

женя и сом

 
женя сома написала,
плывет сом над женей, шевелит плавниками,
спрашивает: ты кто такая?
она ему не отвечает —
женя разные слова ощущает
внутри.
женя пишет аквариум для сома —
сом выговаривает пузыри.
 

«проделай дырку в словаре…»

 
проделай дырку в словаре,
произнеси слова наоборот,
представь, что это все с тобой произойдет:
все эти иностранные событья.
и эти ласковые, льнущие слова,
которые ломали твой язык,
тебя саму сложили пополам —
ты служишь им жильем,
ты даже любишь их, чуть больше, чем себя,
любуешься, когда они плывут
или когда тихонечко лежат
на самом дне.
но если они плещутся внутри,
щекочут нёбо, льются через край,
ты зажимаешь рот
и произносишь их назад,
наоборот.
ведь даже каждый слог произойдет
на самом деле.
 

«всю жизнь я старалась придумать собственный язык…»

 
всю жизнь я старалась придумать собственный язык
и выдать его за язык марсиан,
неизвестных науке планет, астероидов, космических станций,
и теперь вот смотрю, как падают сливы в траву, каштаны срываются,
грузовик проезжает по улице, слегка зацепив ветки,
а те отвечают дождем каких-то желтых сережек.
чувствую себя, как при падении,
земля уходит куда-то вниз и вправо,
под самым животом горячее и огромное солнце.
чувствую себя, как девочка на шаре,
неудачно исполнявшая свой танец,
горячее и огромное /солнце, стыдно/ жжет меня,
и самое первое слово на моем, марсианском: мамочка,
мамочка…
 
 
ничего лучше я не придумала.
 

«как бы я ни провела лето…»

 
как бы я ни провела лето,
в сочинениях всегда писала
целый список
неживых, но спасительных фраз:
«ездить в деревню», «купаться в реке»,
«ходить в лес, собирать грибы и ягоды»,
но не было леса,
а только блестящие рельсы,
и мы были дети,
мы собирали мазут, обрывали мятлик,
растирали в ладонях болиголов и полынь,
руки пахли травой,
каждый был себе сам и лесом, и речкой, и солнцем,
но мы были слишком малы,
и не было слов,
чтоб объяснить непонятливой нашей училке,
как ослепительно,
остро – ну, словно, осокой порезался,
так оно брызгалось, теплое лето, внутри,
но была непонятная вежливость:
вместо того, чтобы честно сказать,
что я была солнцем —
я всех обжигала и грела,
я упрямо писала в тетрадь,
что «загорела, погода была чудесной,
я даже скучала по школе
и, в общем, ждала сентября».
 

«когда будешь уходить…»

 
когда будешь уходить
буду тебя провожать
за окнами город потемки чужая душа
оттуда все время что-то приходит
люди с работы больные собаки чужие слова
кое-что остается
прочее я провожаю до двери
стараюсь запомнить
но у меня такая маленькая голова
избирательная такая память
в ней все вперемешку
потемки-потемки больная собака будешь когда уходить
в городе днем с огнем
чужая душа не сыщет родную душу
буду тебя отпускать но ты погляди что ты наделал
но ты погляди
как зелен нынче виноград
как степь да степь кругом
где замерзает все внутри как будто бы снаружи
 

Снаружи

«открутили голубю голову…»

 
открутили голубю голову
да не с голоду а так – любопытно было
а ты говоришь – Париж
андрюша варил голубей
на октябрьской улице в городе л
и рецепты французских королей
снять мясо с костей
изрубить вместе с сердцем зобиком печенью
кости в ступке истолочь
залить бульоном поставить вариться
тут ни при чем
и картины Пикассо —
он просто о них не знал
такая бестолочь
а питаться хотел изысканно
исключительно птицами мира
 

отчетливо катя

 
ты думаешь, что он рыба,
потому что у него чешуя и жабры,
а оказывается, он овен,
потому что по гороскопу.
это несовпадение озадачивает,
и размышляешь:
 
 
вот этот мужчина – лежит на моей кровати,
должно быть, думает, что лучше б остался у кати,
насти,
нади,
еще кого-нибудь, из нашей братии.
мысленно поправляю – сестричества,
впрочем, какая разница,
ведь, когда говорим: «ленин» – на горизонте маячит
партия,
и если, в принципе, ты – наташа,
то при определенных условиях – отчетливо – катя.
 
 
думаешь – вот останется, рожу ему дочь…
чтоб узнать, что всю жизнь он хотел сына —
от своей бывшей, кажется, кристины,
ходил к ней исправно на блины, именины, крестины,
даже на девичник и дни рождения мужа,
а ты – просто неплохо готовишь ужин,
что тебе до этой кристины расти и стараться,
даже после двухсот пластических операций.
ты суррогат, китайская подделка-дешевка.
 
 
думаешь – мне нравится этот мужчина,
вслух говоришь: да пошел ты!
 

«у вас снег, и у нас – снег…»

 
у вас снег, и у нас – снег,
насколько хватает взгляда.
и больше никто из нас,
как в детстве, его не ест.
у вас и у нас – снег.
без вкуса и запаха.
его куда больше, чем надо,
он не щадит глаза.
ты что-то должен еще сказать,
в чем-то признаться мне.
но я забираюсь в постель:
у нас одинаковый снег,
и я не хочу новостей.
 
 
вообще никаких новостей.
 

«меня зовут чи…»

 
меня зовут чи
я умер в две тысячи третьем
сегодня во сне я видел мост
и не понял что это значит
теперь я иду к ведьме
она говорит по-птичьи
чиркает спичкой
зажигает свечи
черкает что-то в тетради
и говорит на меня не глядя:
«тебя зовут чи
ты умер в две тысячи третьем
и сегодня во сне ты видел мост
это значит
что на исходе дня из долины озера униамвеси
к тебе придет человек которого ты любил
но так и не смог ему сказать об этом при жизни
теперь вы встретитесь снова
но и это еще не все
ты в уплату оставишь мне свой язык
потому что в твоем сне отсутствует знак «говорить»
 

«он пишет ее имя на стене…»

 
он пишет ее имя на стене,
а она все никак листьями не обрастет к весне,
она пахнет деревом,
на ветру качается, отрекается от языка.
она будет деревом —
из могилы ее ясень вырастет.
Господи, смилуйся!
скажи ей, что смерти нету пока.
 

«отворачивается к стене к тебе спиной…»

 
отворачивается к стене к тебе спиной
сплошное «иди отсюда»
вещи свои забери ничего не забудь
на прощанье целуешь в висок сожалея что ты не пуля нож или клюв
я ничего не забуду
зажигалка жвачка карандаши
для глаз
губная помада
тает на дне души
желаешь легких снов выбегаешь во двор
спотыкаясь на внутреннем «я»
ссадины на ладони кровь
клянешь неровный асфальт
клянешься к понедельнику снова поверить в рай
ведь там уже двое твоя собака и он
еще один понедельник еще одна новая
жизнь зажигалка жвачка
губная помада и карандаши
для глаз
 

куколки вуду

 
мама у вики – картина Гольбейна:
строгая, как святая, дочка – тоже, с той лишь разницей,
что есть в ней и что-то от ведьмы.
многим она не нравится,
остальные просто не связываются,
так как вика может ответить.
 
 
у леры длинные пальцы,
такими душить хорошо, по горлу кольцом сжиматься.
у леры мама начальница,
муж очень крутой тоже.
лера сама ни на что не похожа (на вику только немножко),
лера просто – красавица,
у леры смуглая кожа.
 
 
в дневниках у обеих – сны и
гадания на кофейной гуще.
вика с лерой подружки,
вика с лерой – игрушки
заводные,
куколки Вуду.
 

 
маша придумала рифму:
she is masha from Russia,
у маши в башке – каша
из знаний по разным предметам,
мини-гидов по гламуру и космо,
маша – открытый космос,
чистый лист чистого позитива,
про машу писать противно.
не буду.
 

«ее назвали майя…»

 
ее назвали майя,
пока маленькая – маечка
(х/бешные трусики с желтым котенком),
а потом – ну, как же она маялась:
от аллергии на пыль и пыльцу – весной,
на холод – зимой;
осенью – от депрессий;
и просто от скуки – летом,
а в тридцать пять,
когда ей все надоело,
она смотрела
в окно на детишек, играющих в мяч,
легла на подоконник
и перестала дышать.
 

«лера болеет ветрянкой…»

 
лера болеет ветрянкой:
ее подхватило и носит по ветру.
она говорит: мама, голова болит,
мама, еще болит глубоко где-то,
сама не понимаю, что.
я верчусь между нею и мной,
ветряная мельница.
лера спрашивает, почему так темно.
это оттого, что я не зажигаю света,
радость моя, говорю, потерпи, скоро лето,
от тебя и так уже немного осталось,
скоро совсем развеешься, развоплотишься,
закрой глазки, что же тебе все не спится?
лера отвечает – насчитала уже сто двадцать овец
и одну долбанную эолову арфу,
я не могу больше, мама,
когда же начнется штиль?
 

вода к воде

 
от жары изнывая,
шагами меряли город,
а вышли к озеру —
встретили дождь.
«вода к воде», – сказал ты.
 
 
вода к воде…
а беда к беде,
и дерево к де-
реву – становятся лесом,
в лесу лисы,
в лесу леший,
страшные звери, глазастые птицы.
 
 
эту жизнь, как лес,
позабудь, как кошмарный сон:
здесь единым целым не станем,
человек человеку брат,
человек человеку Каин.
 

«вот, скажем, живет человек…»

 
вот, скажем, живет человек,
человека зовут саша,
сашу зовут гулять:
сегодня обещали свету конец,
и надо пойти поглядеть,
как он истончится весь и струйкой песка утечет,
золотой, драгоценный свет.
и вот во дворе, где сажают цветы,
а вместо них вырастает крапива
и прочие подорожники,
где соседская катя на качелях качается,
саша с друзьями на лавочке ждут:
сперва закончился интерес,
потом терпенье закончилось…
и детство закончилось,
а свет до сих пор не кончается.
 

«человек думает: «она моя…»

 
человек думает: «она моя»,
гладит кошку,
качается в кресле-качалке,
засыпает в любимой измятой футболке
и слышит настойчивый женский голос,
так разговаривает тишина.
человек думает: «она моя»,
рано утром едет куда-то в дождь
и думает про апрель: «февраль»,
человеку дают горсть земли,
говорят – она, конечно, твоя,
только что тебе делать с ней,
если ты сам не свой?
 

«ни мужчину, ни женщину нельзя удержать…»

 
ни мужчину, ни женщину нельзя удержать,
не сжать в кулаке, не сберечь на память,
даже на фотографиях что-то стирается,
человек остается – уходит суть.
потому что жизнь нельзя удержать,
хотя медики в белых халатах которую сотню лет
бьются над этой проблемой —
бьются, как рыбы об лед,
жизнь до сих пор побеждает их,
приходит, когда захочет, говорит: «привет»,
но когда устает,
то уходит равно от всех —
от мужчин, и детей, и женщин, и рыб.
 

«где тонко, там и рвется…»

 
где тонко, там и рвется,
там и лед проламывается.
у кого запястья тонкие —
у того и из рук все валится:
любимая чашка —
со звоном особенно издевательским,
чай проливается,
как живая вода проливается.
грубым дарится вся нежность мира,
нежным дается усталость,
печаль вообще не дается в руки,
но ходит рядом,
в глаза заглядывает,
говорит: корми меня, питай меня,
и я у тебя останусь,
не беги меня,
береги меня, поставь меня в статус.
все очень сложно, когда я к тебе прикасаюсь,
где больно, там я тебя и глажу,
где тонко, там и ломаю,
но ты выживаешь.
 

город

 
у меня внутри не болеет
никто,
и ничто
не водится,
и три обезьянки в ряд
стоят на моем комоде —
не смотрят, не слышат, молчат.
и нечем любить,
и некому петь,
у меня температура под сорок,
но знаешь, мама, не надо врача,
у меня там, внутри, не болеет
никто,
там сейчас вырастает город,
где не смотрят, не слышат, молчат…
 

Движение

«я подхожу идеально…»

 
я подхожу идеально
для бега – по часовой и против,
чуть меньше —
для составления графиков
и планов на ближайшую пятилетку…
я стойкий оловянный калека,
в поле не воин
(да и вообще воин ли?),
звание, которое мне присвоено —
отставной козы младший
запаса солдат Джейн
 

«обезумевший…»

 
обезумевший,
скачешь, как какой-нибудь Гришка Мелехов
на коне, да с шашкой,
из шашек – да в дамки,
придворные дамы поджимают губы,
боясь запачкаться, подбирают подолы,
проходя мимо.
а замирая, смотришь подолгу,
как трудится Молох,
мельничный жернов,
и листьев ворох
подсвечивается поздним солнцем.
 

«в какой-то момент понимаешь…»

 
в какой-то момент понимаешь,
почему тебе так не хочется умещаться в его горсти —
ведь это там он прячет тебя от тебя.
слышишь, как что-то ломается и хрустит,
когда он несет тебя в этих больших руках —
 
 
печаль и детские страхи он сыплет, как мелочь, в карман,
он поет наружу тоску,
говорит тебе: встань,
хотя ты бы лучше пошла ко дну,
но он говорит тебе: встань и ходи по воде,
а ты неподвижна, и хочется стать большой,
хотя и тогда он вместит тебя, все равно,
и понесет,
как будто ты костяшка домино
пусто
пусто
 

«мы говорили: любим, бредем наугад…»

 
мы говорили: любим, бредем наугад,
мы говорили: устали, и спать хочется,
однако осенней ночью
так крепко не спится
и хочется выйти в сад,
где опадают дни.
мы говорили: одни,
с нами нет никого, кто бы взял за руку,
кто бы снял заговор,
заклятье сухой травы:
«так /имярек/ будет сохнуть по мне, как эта трава,
до скончания дней»,
и ты будешь думать о ней,
она – о тебе.
мы спрашивали: станет ли легче?
нет.
 

«мы с тобой поедем в москву или в питер…»

 
«мы с тобой поедем в москву или в питер»…
все обещано, спланировано,
но об этом лучше не думать,
потому что, так иногда бывает, как гребаный нострадамус,
все знаешь заранее: никто никуда не уедет,
никаких «нас с тобой» не существует,
но, тем не менее, покупаешь зачем-то два билета,
один из которых позже сдаешь обратно.
садишься в поезд, и тут становится по-настоящему страшно,
потому что не только нас с тобой —
ни москвы, ни питера /или куда ты там едешь/ – нет, и никогда не было,
это всего лишь названия,
слова, в которые невозможно приехать,
так же, как невозможно покинуть.
как сам из себя никогда не сумеешь выйти,
так не сумеешь выйти ни на которой станции,
но платформа трогается,
фонарные столбы, один за одним, проезжают мимо,
и в этот момент в твоем плейере,
в любимой песне,
прекрасное гитарное соло —
как единственное доказательство
существования
чего бы то ни было.