Текст книги "С высоты птичьего полета"

«Ну, любит она тряпки – ну и что! Но она же и детей вырастила сама – жизнь на них положила… Сценой пожертвовала».

– Давайте выпьем за детей! И ваши, и наши взрослые, самостоятельные. Разве стал бы я для себя мотаться по этим заграницам с выставками, с мастер-классами! Да, сидел бы я здесь и бродил с Прайсом окрест… Мне ничего не надо… Я уже всего достиг… Но деньги! Ванюше в Париж надо подбросить. Жена француженка – сами понимаете – не будет себе юбки шить. А Костя – талант, но слаб… Кругом интриги, подсиживания – никак не пробьется к первым ролям, – раскрывал семейные тайны отбросивший обычную сдержанность Феоктист.

По тропинке, вьющейся от калитки вдоль видимого с террасы забора, двигалась четверка разнополых людей, сосредоточенно смотрящих себе под ноги. Никто из них ни разу не поднял глаз, не повернул головы в сторону дома, не кивнул, не махнул рукой…

Но что же хозяева? Что их гости – будущие поселенцы? Временные. Что они? Стали кричать: Стой! Кто идет?

Или напротив того: Привет! Почему не зайдете?

Ничего подобного. Куда девалась вальяжность поз и живость речей.

Явление квадриги – без коней – ускоряющей свой бег под прицелом четырех пар глаз (о количестве бегущие могли только догадываться), произвело на сидящих на террасе впечатление подобное тому, каковое на праведную жену Лота оказало разрушение Содома за ее спиной – они остолбенели. Двигались только глаза. Сначала раздвинулись до возможных пределов веки, а потом можно было видеть синхронное движение зрачков, как бы приклеившихся к проносящейся четверке.

«Кто эти люди? Почему они идут через вашу землю?» – первой очнулась от морока Ирина.

– Вы знаете их? Как они вообще могли проникнуть сюда?

– Ха! Знаем ли мы их? Знаем! И еще как знаем! – в непонятном остервенении воскликнула Матреша. – Это наши дети! Сын с невесткой и дочкой, да с собственной тещей.

– Разве это дети – это сволочи, – попытался прикрыть расхожей шуткой внезапно обнажившуюся семейную драму глава семейства.

– Я же специально предупреждала, что сегодня мы будем на даче – что они могут приехать в любой другой день… И вообще, когда мы уедем из Москвы… И потом, что за поведение… Видят же, что здесь люди… Даже «здрасьте» не сказали! Разве этому я их учила! Жизнь загубила! Сцену бросила! Меня ведь и в «Современник» звали, и к Плучеку, и в кино – итальянцы предлагали… У Коли была роль… специально для меня. Все бросила – только бы людьми стали, – не то поносила неучтивых великовозрастных малюток, не то сожалела о былом материнском бескорыстии вполне возможная звезда сцены.

– Что произошло? Всем известно, что вы – идеальная семья, – не выдержала Ирина. Ей до смерти не хотелось погружаться в уже различимую пучину семейных разногласий. Ясно, как день, что обсуждай – не обсуждай – результат будет один и тот же. Старо это все: отцы и дети. Но завеса снята – они свидетели действа, именуемого «семейная драма».

– Нет, это немыслимо… Из-за какого-то барахла устраивать скандалы… Чуть ли не в суд хочет обращаться… Умерла моя любимая тетушка Леонида… да-да! Та самая… Что была звездой немого кино. Я за ней, как за малым ребенком, ухаживала. Кашку варила, горшки выносила, мыла, причесывала… Устраивала ей праздники… Подружек ее приглашала… пока живы были. Ясно было, что все ее имущество переходит ко мне… Включая ужасно запущенную квартиру… Не могла же я при лежачей больной затевать ремонт. Хорошо еще при жизни успела часть антиквариата домой перевезти – меня познакомили с прекрасным реставратором… И в общем, не так и дорого…

– Матреша, при чем здесь антиквариат, реставратор?

– Дело в том, что, пока мы возились с моргом, похоронами, этот наглец – наш сын – успел забрать из теткиного дома все драгоценности… А вы знаете, кто побывал у нее в любовниках? Генералы, министры – это все шушера по сравнению с теми, чьи имена я до сих пор боюсь произносить. У нее даже были бриллианты царских дипломатов. Его цинизм дошел до того, что считает теткину квартиру своим наследством… Трясет какими-то бумагами… Уверяет, что она составила на его имя завещание, – голубые глаза Феоктиста совсем выцвели от гнева, губы побелели и подергивались.

– Сам бы он до этого не додумался – это все козни его разлюбезной тещи, – выпустила свой заряд Матреша. – Это Ираида Самсоновна со своей Люсьенкой нашего олуха настропалили… Я давно чувствовала, что она что-то замышляет: все Люсьенку гоняла к тетке. Мол, что все Матрена Илларионовна разрывается – и к тетушке, и дом, и приемы, и Феоктисту помочь, и с Прайсом гулять. Съездила бы – почитала бы тетушке что-нибудь из Мопассана… Тетушка, помнится, очень его уважала… А Люсьенка, не будь дура, хватала свою прелестную Тапочку… Видите ли, мало в роду экзотики… Одна Леонида чего стоит, а тут еще Агриппина… Кошмар! Эти шлюшки все и обделали, – от Матреши шел дым.

– Ни слова не проронили… А эта старая дура – Леонида – сначала милой внученьке бриллианты передала… А какая она, к черту, внучка, если мне она никакая не тетка, а всего лишь подруга матери! Вот и верь после этого людям! Да что там людям – родным детям нет веры!

Почему Матрешу не хватил удар, осталось загадкой. Она исходила бесслезной нелюбовью. К мнимой тетке, к сыну, к этой вечно обманывающей ее жизни.

– Да зачем вам вообще нужна теткина квартира? Вы с ней хлопот не оберетесь. Права у всех хлипкие… Подумайте сами, сколько одной только бумаги нужно будет собрать, чтобы доказать, что Леонида именно вам хотела оставить свою собственность, – попытался Андрей внести разумное начало в бушующие родительские страсти.

– Боже мой! Да нам вдвоем вообще ничего не нужно! Мы же о детях печемся… Но должна же быть справедливость. Ванюша сидит безработный в Париже. Сюда семью привезти не может – жить негде… Нет, конечно, несколько дней можно и у нас – в его комнате…

У Константиновой тещи распрекрасная квартирка недалеко от Кремля – и живут-то они душа в душу. Чего лучше! Так, нет – ему, видите ли, для дочурки нужно… А будущей невесте – этой распрекрасной Тапочке – всего тринадцать лет! И что вы думаете они придумали – сдавать теткину квартиру! На приданое моей милой внученьке копить! А! Каково! А бриллианты Леонидины для чего? Для разлюбезной Люсьенки? Пока я жива, номер у них не пройдет!»

– Вы понимаете, что получается: у Константина будут две прекрасные трехкомнатные квартиры, плюс бриллианты… А, может, и еще кое-что… Мы ведь не следили, что они от Леониды тащили. Матреша такая доверчивая… А Ираида – это настоящий вампир… Это же Институт Марксизма-Ленинизма – она этим марксистам французский язык преподавала… В Париж, видите ли, марксисты собирались… Это все ее козни! И Константин тоже хорош: родного брата хочет обездолить – где ему жить? Если с семьей? Негде! Может прикажете у брата снимать? Я ему прямо сказал: или ты отказываешься от Леонидиного имущества, или ты мне не сын! И знаете, что мне он ответил? Мол, вы и так меня за родного сына не держите – все своему Ванечке подсовываете, а меня готовы до нитки обобрать! Вот на кого Матреша угробила свою жизнь! Ну, и выгнал его из дому и сказал: ты мне не сын – я тебе не отец!

Ужас боролся с омерзением в душе не предвидевшей таких инфернальных страстей Ирины. Более мудрый и спокойный Андрей заметил:

– Ребята, что-то вы слишком горячитесь. Нужно ли при жизни так окончательно решать отношения с родными. У вас у всех еще такая долгая жизнь впереди… особенно, учитывая наследственное долголетие. Хотите вы того – или не хотите, все равно вынуждены будете встречаться, разговаривать и в который раз делить имущество. Не могу поверить, что ты, Феоктист, всерьез так думаешь. Ну, наговорили друг другу ерунды – ну, позовите их, хоть сейчас. Выпьем вместе, посмеемся над собственной глупостью и трезво оценим по достоинству теткину шутку… Это же подарок от лукавого. Похоже, Леонида из бесовского племени была… И теперь смеется над вами.

– Что ты такое говоришь! Это мне был подарок небес! Выстраданный! Вымоленный! Клянусь Богом, мне знаки были… Насчет квартиры, – истово крестясь, полыхнула новой вспышкой страсти Матреша.

«Хоть бы Господа оставила в покое», – подумала Ирина, а вслух сказала:

– Почему бы действительно не позвать нам сюда всю эту зловредную семейку и не обратить их лицом к миру? У нас есть что пить и, тем более, что есть.

– Нет! Нет! Никогда… Не сейчас… У меня мигрень началась. Феоктист, тебе дать валидол? Он ведь после скандала три недели в лежку лежал – подозревали самое худшее. Наш друг Симаков ни на минуту не отходил от его постели, а ведь под его началом клиника, которую тоже нельзя оставлять без присмотра. Сказал, что, к счастью, вовремя уложили, а то бы инфаркта не миновать… Категорически запретил малейшее волнение… Никаких стрессов… А ты говоришь – позвать.

* * *

Через два дня Ирина с Андреем уже разместились в доме с изразцами своих чадолюбивых приятелей. И окрестные леса, холмы и долы огласились первыми ритмическими звуками «Любавы». Так поэтично была поименована Иринина пишущая машинка – внебрачное дитя отечественного тяжелого – если судить по весу и габаритам – машиностроения, которая тем не менее услужливо переводила на бумагу любое шевеление мысли.

Роман рвался на волю, слетал с кончиков пальцев. «Любава» чутко улавливала малейшее касание.

Но почему роман? В который раз задавала себе вопрос Ирина. То, чем она была полна, что требовало выражения, совсем не походило на роман. Тогда, что же она пестовала внутри своего организма? Ну, можно ли взрастить роман на такой скудной почве, как алое знамя?

Однажды осенью, естественно, это случилось в ноябре, а именно, седьмого числа, ее поразило совершенно нелепое зрелище. Абсурдность его заключалась в том, что высокий символ эпохи социализма служил средством добывания пропитания, то есть целям, так сказать, физиологическим.

По селу Богородскому – еще совсем недавно бывшему поселением староверов – по его центральной улице – Бойцовой – моталась от магазина к магазину не совсем уже молодая женщина с натуральным красным знаменем.

Ради великого праздника магазины были открыты и даже выбросили трудящимся кой-какой дефицит в виде кроликов и кур в магазине «Мясо» и занесенных диким ветром английских шоколадных конфет «Кэдбери» в булочной. За тем и другим струились очереди из женщин. Мужчины в этот светлый праздник имели полное право отовариваться в водочных очередях. Так сказать, удовлетворение естественных потребностей по половому признаку.

По улице эта женщина несла свою алую хоругвь, как пролетарий на известной картине Кустодиева – на вытянутых вперед руках. Полотнище колебалось в такт ее деловому шагу, и изредка налетавший мокрый ветер разворачивал его во всю длину и тогда можно было увидеть медальный профиль бессмертного вождя и золотом писанные слова «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». А также и другие – такие или подобные – надписи:

«Победителю социалистического соревнования комсомольско-молодежной бригаде коммунистического труда завода имени первой пятилетки».

В сером тяжелом ноябрьском свете на фоне серых же кирпичных зданий алый шелк метался как пламя и определенно вносил ощущение праздника. Но как-то уж очень локального – как бы съедаемого серостью дня.

Когда женщина входила в магазин – а заходила она во все подряд – она опускала знамя, ловко при этом наматывая шелк на древко, придавая ему горизонтальное положение. Отчего казалось, что она идет в штыковую атаку. Очередь, естественно, шарахалась под угрозой быть пронзенной сияющим наконечником, тем самым подпуская знаменосицу к самому прилавку.

Результатом ее боевого рейда по Богородской глубинке была довольно объемистая авоська, с достоинством несомая ею на древке теперь уже уложенного на плечо штандарта.

Видимо, все дело было в алом цвете, пронзенном золотом литер, осветившим огненным сиянием раннюю пору Ирининой жизни.

Цвет и запах. Цвет и звук. Цвет и вкус. Органолептика! Вот как будет называться то, что она именует романом – собрание ее зафиксированных памятью чувственных переживаний!

Можно, конечно, восхищаться изобретательностью ее ума – в узком кругу родственников и относящихся с приязнью к ней знакомых – но кто же будет покупать, а тем более читать книгу с таким названием? Разве, что студенты-медики.

Как ни вертели они с Андреем это неудобоваримое слово, как ни пытались уйти от него, ничего не вышло. И тогда оставили бесплодную борьбу и назвали роман-сочинение «Органолептика, или возможно полное собрание картин пережитого». И сразу стало легко, и «Органолептика» помчалась как сани с хорошо накатанной горки.

* * *

Спасибо Михал Афанасьичу Булгакову Как у него все четко и толково написано: вижу картинку и пишу И не надо ничего придумывать. Знай описывай, что видишь.

Комната. Большая. Около стены стоит гигантская с горой подушек кровать, накрытая, как морской пеной, тюлевым покрывалом. С обеих сторон кровати нечто вроде тумбочек темно-вишневого цвета. На них старинные настольные лампы-ночники с абажурами в виде тюльпанов из матового стекла с плавными выпуклыми разводами. Персикового цвета.

Напротив большое – тоже затюленное – окно. У окна сияющий черный рояль. Над роялем во всю стену огромная картина. Написана масляными красками. На картине бесстыдно голая тетка – не сказать, чтобы худая – преспокойно лежит на чем-то – что не похоже ни на кровать, ни на диван – покрытом пестрым ковром.

За роялем сидит хрупкая девочка с двумя длинными косичками. Девочка неотрывно смотрит на картину. Прежде она никогда не видела раздетых женщин. Даже маму. Ей неловко в упор рассматривать наготу, но она завораживает. И очень красиво: розовое тело, голубая занавеска и красный с синими полосами ковер под телом. Красота неземная. Но очень страшно. Голой нельзя – неприлично.

За спиной девочки отворяется высокая двустворчатая белая дверь. В комнату вкатывается низенькая толстенькая женщина в переднике и с засученными рукавами. Это Вера Моисеевна – учительница музыки. Девочка – Ирина. Два раза в неделю она приходит в эту комнату заниматься музыкой.

Вместе с Верой Моисеевной в комнату с роялем вплывают запахи жареного лука и мокрой селедки – Вера Моисеевна с сестрой Сарой Моисеевной на кухне готовят обед для их общего, в чем были уверены абсолютно все соседи, мужа – очень большого (наверно, один всю кровать занимает) мрачного бритоголового человека.

Вера Моисеевна разрывается на части: ей надо и с девочкой заниматься, и помогать обед готовить. Сара Моисеевна тоже маленькая – ей одной никак не сделать так много еды, чтобы накормить такого большого мужа.

«Почему ты не играешь? Тебе же надо было разобрать два этюда Черни: вот и вот – я тебе отчеркнула.»

От рук Веры Моисеевны пахнет «простым» – хозяйственным – мылом, как керосином. Но это как раз хорошо, вот селедкой – плохо.

«Зачем она на меня наваливается? Дышать совсем нечем – сплошная селедка.»

Селедочный дух перекрывает даже сильный парфюмерный запах, источника которого Ирина не знает. Он тоже ей не нравится.

Вера Моисеевна опять уходит на кухню, в который раз отчеркнув нечистым ногтем маленькой ручки, что играть – «от сих до сих».

Ирина замирает, положив руки на клавиши и уставив глаза на красивую бесстыдницу.

«Завтра среда – надо идти за молоком», – мелькает в голове у Ирины. Она слышит какие-то стуки и даже как будто клики, но не придает этому значения. Она вся в комнате Веры Моисеевны. Пытается определить, что напоминал ей парфюмерный запах будуара. Мешает кухонный поток. И все вместе никак не соединяется с розово – голубой нахалкой (неужели мама не знает, что висит у Веры Моисеевны?) и этюдами Черни.

В калитку давно стучат, а теперь просто тарабанят чем-то тяжелым.

Ирина подходит. Отодвигает засов – перед ней два крепких китайца. Улыбаются и что-то ласково щебечут.

«Так! Начались галлюцинации. Пора делать перерыв. Завтра пойду за молоком. Откуда здесь китайцы?» – как блохи скачут отрывочные мысли в ее усталой голове.

За всю минувшую неделю она не сделала ни одного перерыва. Питались еще московскими припасами.

«Здеся дзивета академика?» – доходит до Ирины вопрос одного из китайцев.

«Нама ву Мосукува дари адуреса. Мы его усеника идз Сан-хай. Мы руски нанимал».

Опомнившись, Ирина ведет представителей некогда очень дружественного государства на террасу, на ходу объясняя, что академик болен, и что лучше его навестить в Москве.

«Мы нудзено его дзивопис смотрел. Мы в Санхай полный зписок его картин дзелал. Мы его идзучай – он академика».

«Увы, ничем помочь не можем. Вот, пожалуйста, его московский адрес. Вот, номер телефона.»

Китайцы кланяются, улыбаются, но уходить явно не собираются. Топчутся. Переминаются с ноги на ногу.

«Вам, наверно, туалет нужен?» – озаряет Ирину.

«Мы мунога часа едзила потом иссе мунога найти… устала…».

Добросердечная Ирина доводит их до Матрешиной гордости – туалета-канализации со всеми прочими атрибутами городской цивилизации. Лихорадочно соображает, чем их можно покормить – почти все было подъедено.

Андрей вскрывает банки «Килек в томате» и «Шпротного паштета», прихваченных на случай атомной войны. Варятся макароны, дотираются на терке остатки сыра. Одним словом, ужин готов.

В этот момент дверь в заборе сама тихонько открывается, и показывается молодой человек в мотоциклетном шлеме и черных кожаных перчатках с крагами. Боже! Да это их сын – опробовал недавно подаренный ему мотоцикл.

Общество оживляется. Выясняется, что еще пара китайцев поджидает первопроходцев где-то на шоссе. Ясно: надо их добрать до кучи. Понятливый сын быстро соображает, где могут тосковать два затерявшихся в российском пространстве китайца. И доставляет их поштучно в имение академика.

Общее ликование. Пир горой. Китайцы с удовольствием пьют водку. Смеются как дети. Обмениваются визитными карточками так, будто в Шанхай наведаться все равно, что на пару часов в Салтыковку. И опять-таки поштучно доставляются на станцию. «Привет дружественному Китаю».

Магазин «Молоко» оказался не менее, чем в трех километрах. Только туда. Да столько же обратно – зачем было говорить, что рядом. Но запасы надо было пополнять – и не только молока.

На небе, видимо, уже было определено, что все пешеходы – грешники. Жарило, как в аду: сверху щедрое солнце, снизу – плавящийся, как шоколад, асфальт. В воздухе висела невыносимая тяжесть. Пока дошли до дачи, небо цвета морской волны покрылось серыми бурунами. Дышать стало совсем нечем. Тут еще на террасу как-то боком стал втягиваться Прайс, распространяя жуткий запах канализации.

«Ага! Значит, не совсем город! Где же она выходит? – А что с этим мерзавцем делать? Батюшки! Да, он под тахту лезет!»

В каком-то безумии Ирина пытается за задние ноги вытянуть все дальше забивающуюся под тахту псину. Прайс огрызается, рычит. Он сильный – одной не вытянуть. И, совсем потеряв рассудок, Ирина перетягивает несчастного пса через всю спину ремнем.

Гремел гром. Полыхали синие молнии. Снаружи бушевала гроза. Прайс благоухал все сильнее. И, воя не то от обиды, не то от испуга, все дальше забивался под тахту. На которой они спали.

Выходило, Прайсово благородство не без изъяна, а Феоктист заверял, что с собакой не может быть никаких проблем…

Все последующие дни их преследовал тягучий запах открытой канализации, смешанный с ароматом сырой псины. Что стало одним из экспонатов Ирининой коллекции.

Утро обычно встречало ясным небом, сиянием солнца, пением птиц и свежестью зелени, хорошо промытой ночным дождиком. Ибо после полудня наползали тучи, исчезало дневное сияние, а ночью совершалось общее омовение земли и неба. И так длилось почти все лето. По временам дождь начинался с утра.

В один из таких насыщенных влагой дней послушная «Любава» пропела гимн грибам.

С утра свет был сер, и небо слилось с пейзажем. Дождя не было, но капли влаги как будто висели в воздухе. Птицы не могли открыть рта. Прайс категорически отказывался выходить из дому. Было очень тепло, и оттого воздух казался еще более влажным – осязаемо тяжелым. И из этой густой как кисель влажности поплыли картинки.

Чистые Пруды. Небольшой, но вполне респектабельный, судя по ценам и вылощенным официантам, ресторан. За столиком на открытой террасе сидят две немолодые европейского вида женщины. Особенно одна – та, что покрупнее и скинула на соседний стул светлую мантильку. Она давным-давно – во времена густого застоя – покинула землю предков. Стала литератором. Но непременно раз в году навещает отечество.

Вторая участница дуэта – Ирина. Им не хотелось есть – им надо было поговорить, побыть вдвоем. И потому они заказали бутылку красного французского вина – выбор парижанки – жюльен из шампиньонов и кофе.

В этот вечер они должны были сидеть в самом центре партера в театре «Современник» и наблюдать за преображением юной цветочницы, превращаемой в светскую даму с невероятно усложнившимся внутренним миром. В поисках цветов для пригласившей их Элизы Дулитл забыли о времени. Опоздали и, не желая стоять у дверей, отправились на бульвар.

«Сюжет нам известен, а Марина и во втором действии будет играть Элизу… Нервничать совершенно не из-за чего. Пошли посидим где-нибудь».

Белоснежные скатерти, чистейшие бокалы, из которых они пили холодный слегка кружащий голову «Нарзан», и свежесть омытой предзакатным дождиком листвы никак не вязались со странными манипуляциями несвежего вида гражданки с кошелкой.

Гражданка, находясь по другую сторону белой же балюстрады, ограждавшей террасу с пока еще немногочисленными посетителями и белоснежной стерильностью, всеми доступными ей способами пыталась привлечь к себе внимание обитателей непринудительного вольера.

Зажав толстую хитрую физиономию между двумя балясинами, настырница что-то пришепетывала и пыталась рукой дотянуться до ближайшей лодыжки расслабившегося посетителя. Воззвать в полный голос к душевной чуткости, а тем более щедрости, по всей видимости миллионеров, гражданка не решалась ввиду близости официантов.

Вздрогнув от щекотки, миллионеры дико оглядывались по сторонам, поджимали ноги, ощупывали карманы, убирали кейсы. Личный контакт деликатной просительницы давал обратный эффект.

Наконец официанты заметили хитроумные маневры, на их взгляд, беспардонной вымогательницы и объяснили ей в доступной форме, что не следует соединять воедино работу одних и отдых других.

Парижанка сидела спиной к балюстраде, вытянув ноги вперед под стол, и потому не ведала о переживаемых Ириной чувствах.

«Кто она: несчастная старуха? Одинокая? Брошенная детьми и забытая близкими? Жертва жестокого рока? Или циничная попрошайка? Что-то не видно в ее лице страдания… ни нынешнего, ни прошлого», – наблюдая тщетные усилия обладательницы кошелки, размышляла Ирина.

«Нет, пожалуй, ее не следует жалеть», – рассудительно успокоила она свою совесть.

Рядом возник официант, похожий на капитана дальнего плавания флота Российской Империи времен первых визитов вежливости в Японию и Китай. Над столиком закружился аромат такой свежести и такой силы, что дамы немедленно прервали беседу и обратили лица к огненным кокотницам.

Покорной «Любаве», увы, так и не удалось пропустить через себя второе отделение, в котором усталый Гафт, не первый раз дивящийся на дело ума и рук своих, лишь движением бровей и змеистого рта своего способен был выразить весь диапазон чувств от любви до ненависти и обратно.

Роман, перескочив через прекрасный вечер на Чистых Прудах, понесся дальше, соединив ароматнейший жюльен из рук капитана Головина – Ирине казалось, что последний именно так и выглядел – с противовоздушными щелями Москвы сорок третьего года. Там в трухе подгнивших бревен, в полутьме траншеи было явлено чудо о жизни.

Еще ничего не видели глаза, а нос уже вбирал незнакомый – нездешний – аромат – чего-то нежного, волнующего, но вместе с тем и земного: сыроватого с привкусом старого дерева. В окружающем мире – военной Москвы – такого запаха не должно было быть.

Внезапно прозревшие в темноте глаза увидели поначалу одно, как ей показалось, гнездо. Затем второе… третье – все кругом было покрыто россыпями дивных созданий. Единственное, куда можно было собрать невиданные сокровища – подол платья – скоро был полон.

В сероватом предвечернем угасании короткого октябрьского дня малютки – от булавочных головок до упитанных подростков – светились молочной белизной. Крупные же экземпляры – на высоких ножках с зонтикоподобными шляпками и коричневой махрой поверху – отливали серебристым атласом, напоминавшим подкладку шубы их верхней соседки.

Самая же большая неожиданность поджидала счастливицу, когда она оттянула тоненьким ноготком нежнейшую подкладочку грибного испода и обнаружила такую розовую, такую невинную и такую радостную грибную плоть, что дыхание ее пресеклось от близости нерукотворной красоты.

В обнажавшемся по мере возрастания исподе крупных зонтиков все оттенки лилового – от дымчато-серебристого до синеватого с глубокой карминной подсветкой – свидетельствовали о чистоте явленного творения.

Вечером того же дня семья малолетней добытчицы лакомилась тушеными грибами с картошкой. Волшебный дух шампиньонов, каковыми оказались принесенные в подоле представители пластинчатых (о чем сообщил Толковый словарь), кружил голову, рождая в воображении картины фантастических пиров, на которых подавали (это уже из книжек) шампанское (что бы это могло быть?) с шампиньонами и черным хлебом – вволю – без карточек.

Итак, осень. Набухший влагой стоячий воздух. Земной и вместе с тем нездешний аромат шампиньонов, выраженный розово-лиловой плотью. И однокоренное шампиньонам шампанское, как знак обретенной в детстве уверенности в торжестве красоты – съедобной!

Но почему цепь ассоциаций – серый влажный день, грибы – привела к далекому военному году? Возможно, потому, что именно тогда было произнесено новое слово – шампиньоны – слово, тотчас соединившееся с цветом и запахом. Это несомненно следует отнести к шедеврам коллекции органолептических восторгов.

Однако, был у того набухающего июньского дня еще один оттенок, который никак не мог определиться, но волновавший чем-то близким и очень земным. Открыв дверь террасы, Ирина предалась созерцанию игры цветовых нюансов серого, в котором стали проглядывать едва уловимые отсветы кадмия. Ого! Кажется, солнышко берет свое!

На террасу влетел Прайс, тоже почуявший приближение вёдра и решившийся наконец прогуляться. Во все стороны летели брызги. В нос ударил резкий запах псины – вполне приемлемый в открытом пространстве. И все вдруг встало на свои места. Исчезло неясное томление – в мокром дне таился еще и запах мокрой псины. Ну, как же можно было забыть об этом! Ведь совсем недавно все это было. В Пушкине.

На даче, которую они снимали в тот год, помимо весьма колоритной хозяйки, имевшей самое твердое намерение отправиться в Москву, где ее, якобы, ждали дела наипервейшей важности, имелась также небольшая гладкошерстая собачка с каким-то экзотическим именем. Кажется, это было имя известной латиноамериканской танцовщицы. Жила она в нелепом шалаше, устроенном мало приспособленой для строительства хозяйкой. Нрав у гладкошерстой был веселый, открытый. Обычно она резвилась на участке, норовя тем не менее улизнуть за его пределы через многочисленные прорехи в старом деревянном заборе.

Самым же любимым занятием резвуньи было слету вскочить на круглый деревянный садовый стол и на задних лапах плясать на нем – естественно, в присутствии зрителей. Что вызывало не вполне натуральный гнев хозяйки и что, в свою очередь, возбуждало танцовщицу.

Вскоре после их появления хозяйка, все откладывающая под разными предлогами свой отъезд, сообщила с деланным удивлением о своих подозрениях относительно резвуньиной невинности. Предположение об утрате этого столь кратковременного в живом мире достояния казалось ей диким, если не кощунственным. Она жила в твердом убеждении, что ее владения совершенно чисты от каких бы то ни было кобелей. Те же особи мужеска пола, что в изобилии бродяжили по Пушкину и окрестностям, ни в коем случае не могли привлечь внимания ее питомицы по причине их неаристократической запаршивленности.

Буквально на следующий день после удивительного открытия сомнительная девственница исчезла. Проницательная владелица разумно предположила, что «эта бесстыдница скрылась под домом, чтобы не похитили ее приплод», в случае если предположение об утрате невинности окажется фактом жизни.

Через несколько дней неясные предположения стали явью. По ночам из-под пола стали доноситься попискивания и возня. Днем сердобольная хозяйка ставила блюдечко с молоком, к которому в должный срок и было вынесено плясуньей довольно многочисленное новое поколение элитных дворняжек.

Коварная дачевладелица, театрально закатывая глаза и демонстрируя все признаки приближающегося сердечнососудистого криза, а, возможно, даже нервного срыва, постоянно исторгала обращенный, якобы, к Богу – на самом деле к хладнокровным дачникам – вопрос: «Что делать?»

Вскоре, однако, замещенный другим вопросом: «Кто сделает?» – обращаемый все так же к дачникам, на которых, несмотря на их индифферентность, возлагались большие надежды. Она была так убедительно одинока, так немощна плотью, так утончена чувствами, что всякий, имеющий сердце, просто не мог не взять на себя решение вопроса о судьбе плясуньиного рода.

«Ну, что им стоит – этим здоровым, ясноглазым – взять и утопить всю эту резвящуюся мелкоту», – думала эта невинная душа.

– Андрей Викентьич! Андрюша – позвольте так вас называть – сделайте доброе дело, помогите слабой женщине – освободите меня от кошмара. Там – в углу сада – за кустами бочка с водой стоит… Ну, не смотрите – отвернитесь, да и суньте их поглубже! А! Голубчик?!

А наследников-то было не мало-не много – числом шесть. И все пушистые, синеглазые с белыми кусачими зубками и сверх меры резвые.

«Интересно, как эта ведьма представляла себе утопление щенят? Оптом или в розницу? А на вид, так сама жертвенность – сама любовь к ближнему…».

– Мадам, такое решение вопроса исключается… Вопросы жизни и смерти не в моей компетенции… Но могу дать совет: ищите на эту роль Герасима, – твердо сказал поименованный голубчик.

– Какого Герасима? Почему именно Герасима? У меня нет знакомых мужчин с таким, извините, простонародным именем, – вскинув выщипанные бровки, обиженно вопрошала вдова бывшего деятеля бывшей культуры.

– Надеюсь, Вы читали Тургенева… Ивана Сергеича – «Муму»?

– А-а-а! Это! Как приятно иметь дело с интеллигентными людьми! – пропела, совсем, было, утратившая кураж светская львица былых времен.

– Пожалуй, Вы правы – надо сходить на мебельную фабрику… там есть сторож!