Текст книги "С высоты птичьего полета"

Оказалось, сторож вторую неделю пребывает в запое. Вместо него была приглашена женщина – вохр Раиса. Вохр или вооруженная охрана, как следует толковать эту профессию, оказалась существом среднего пола, под два метра ростом и, на первый взгляд, вполне годилась на роль убийцы несмышленышей, в чем не сомневалась владелица собачьей семейки – большой психолог.

Разочарование и на этот раз постигло поборницу нравственной чистоты, особенно когда она так очевидно оскверняется случайным мезальянсом. Душа у вохр-девицы оказалась ангельской.

– Да, как же можно живое – не нами сотворенное – предавать смерти! Да, как вообще мы можем знать: кому жить, кому помирать?

При этих словах Раисы лицо нежной дамы злобно передернулось: уж не на ее ли смерть намекает эта дылда?

– Крошечек надо добрым людям раздать. Порасспрашивать бы всех надо… Объявления на всех столбах развесить… Пойти в магазины, на фабрики и заводы… наши Пушкинские – найдутся люди-то… Хотя, если так посмотреть, у всех моих знакомых, к примеру, есть собаки. У нас на фабрике две большие собаки и один такой средний щенок – навроде подростка. Дома у нас с мамой – тоже две штуки. У тетки – здоровый мордастый такой пес. Соседи все овчарок держат – все воров боятся… Уж и не знаю, у кого нет собак…

– Может, пойдете на базар, продавать? – вкрадчиво подбросила новую оригинальную идею хозяйка-гуманистка.

– Кто? Я? – женщина-вохр туповато уставилась на говорившую.

– Ну, не одна… еще с кем-нибудь… и не за так. Я сумею тебя отблагодарить. Продавать надо всерьез – за деньги… Все тебе и пойдут.

Присутствующие со все большим интересом внимали пению лукавой собачницы.

– Иринушка! Ах, если бы у меня была такая дочь! Может, уважите старую даму – сопроводите нашу добрую Раечку… Просто рядышком постоите… Чтобы она такой одинокой себя не чувствовала… Собачки-то эти враз и разлетятся. Как увидят таких красавиц, моментально расхватают – и торговаться не будут! Клянусь всеми святыми – успех будет грандиозный! – выпевала коварная обольстительница, которая, несмотря на «старую даму», предпринимала самые решительные меры, чтобы не отвращались от нее взгляды юных и несведущих.

– Раиса, завтра в девять я жду вас здесь, – бестрепетно отчеканила Ирина.

Если кто бывал на Пушкинском рынке – бывшем колхозном – знает, что уже за воротами – то ли входа, то ли выхода – рано поутру по одну сторону выстраивается рядок торгующих комнатными растениями – долговязые герани, алоэ в консервных банках – а насупротив – рядок с домашней живностью: щенята-котята. Более крупные экземпляры флоры и фауны продаются совсем в другом месте.

Утром того достопамятного воскресенья к концу фавнической очереди пристроилась странная парочка. Высоченный мужик (а, может, баба) с мрачным видом поддерживал под руку существо, коего пол было не разобрать. Нечто замотанное в платки, с толстым шарфом на шее, в мужском плаще-балахоне, держало на руках лукошко, полное попискивающих щенков.

Очередь заволновалась. Они тут все не первый день знают друг друга. Товар у них у всех добротный – не подкопаешься. Конечно, дипломов нет, но порода налицо. Кто понимает, сразу видят. А эти откуда? И что это у них там в корзинке?

– Вы нам коммерцию не портьте! Идите себе подобру-поздорову! В другом месте своим добром торгуйте! Нас тут все знают – товар наш тоже ценят, а вы взяли и заявились! Откуда черт вас принес? – забазарила крепкая молодка в тренировочном костюме. Бабий ряд владельцев высокопородных собак одобрительно пошумливал, стараясь одновременно не выпустить из виду возможного покупателя.

– Да мы не конкуренты, – пробурчала та, что с лукошком. А та, что здоровый мужик, неожиданно высоким голосом пролаяла:

– Кто слово скажет – со мной дело будет иметь! Я – вохр!

– Психованные, – прошелестело по собачьему ряду, и он как бы качнулся влево, отделив от своей цельности два инородных тела.

Утро переходило в день, и народ все густел в рыночном пространстве. Парочка молча наблюдала колыханье человеческих волн. Внезапно раздался жизнерадостный клич:

– А вот подходи! А вот налетай! У кого еще нет беспородных щенков! Кому нужен друг на всю жизнь!

Голос был веселый звонкий. Слова странные – неожиданные. Кому в голову придет прямо так и утверждать, что щенки – дворняги. Странно, право. Посмотреть что ли?

И потянулись дети, а за ними взрослые. А нелепое замотанное существо радостно горланило:

– По рублю штука! Но только в добрые руки! Кто не любит собак, отойди!

Народ смеялся, совал рубли, требовал «щеночка». А их-то и было всего шесть штук.

– Финита ля комедиа! – прокричала-прохохотала странная торговка, и парочка исчезла.

Когда Ирина с Раисой мчались домой, обеих била нервная дрожь и разбирал хохот. Физиономии у обеих были пунцовые, пот стекал по всем видимым и невидимым частям тела. Ноги слабели. Бежать становилось невозможно. Идти медленно было невыносимо.

– Как ты здорово учудила про дворняжек, – пытаясь унять дрожь, говорила мужественная охранница.

– А ведь хозяйка-то оказалась права: сизыми соколами разлетелись наши малютки!

Прайс, тонконогая плясунья, ее пушистые голубоглазые дети – запах сырой собачьей шерсти – вот, что заземляло и наполняло плотью коллекционный экземпляр «шампиньоны-шампанское», объединив их, как сводных детей под крышей общих родителей – сырого серого с намеками на просветление дня и насыщенного влагой воздуха – в котором, если и не почувствуется, то уж точно пригрезится розовато-лиловатый аромат аристократического гриба.

Роман набухал, как проплывавший мимо терраски день – влагой, все новыми бесценными сюжетами.

Раздался тихий стук. Кто-то скребся в стекло. «Любава» с неохотой приостановила свое стрекотанье. На крыльце стоял Матрешин сын с женой и дочерью.

– Добрый день. Мы пришли просить прощенья за наше невежливое поведенье в день вашего приезда. Право же, нам очень тяжело, что так вышло. Но… Можно войти?… Нам, видимо, следует внести ясность: всему причиной наши отношения с родителями. Еще раз извините, что вынуждены вовлечь вас в наши семейные не очень приятные отношения. Однако, если этого не сказать, то и впредь вы не будете понимать приступы нашего внезапного хамства. Отец категорически после ссоры запретил нам появляться на даче одновременно с ними. Посудите сами, как же нам не приезжать на нашу собственную – построенную родителями для нас на специально выделенном же для нас дедом участке – дачу У Тапочки начались каникулы, у Ираиды Самсоновны тоже свободное время – причем очень короткое – да и я до начала гастролей могу с ними побыть. Что же – прикажете нам сидеть в душной Москве и гадать: есть родители на даче или уже уехали? А дача пусть пустует? Пусть стоит недоделанная? А время пусть уходит? Наш дом еще достраивать и достраивать… Камин так до ума и не доведен… Обои на втором этаже не поклеены… А как быть Люсьене, у которой свободные дни на неделе вообще непредсказуемы? Что ж ей дома сидеть… одной? Скажите честно, мы очень вас обременим, если будем проходить вдоль забора? Мы будем здороваться – не сомневайтесь, – белозубо рассмеялся Матрешин «ирод».

– Как можно быть против нормальных человеческих отношений? Даже не думайте о нашем присутствии. Видите ли мы с мужем – позвольте вам его представить: Андрей! Выйди к нам на минутку – Андрей Викентьич – а это Константин, Люсьена и их прелестная дочь – Тапочка… Да, так мы приехали сюда специально, чтобы поработать в тиши и уединении… Во всяком случае, в уединении от московских связей. Так что, надеюсь, мы вам никак не будем мешать, а вы нам – тем более.

Через несколько дней «Любавино» стрекотанье вновь было прервано очень милым визитом молодой поросли артистической династии основателей здешнего эдема. Ребята пришли с тортом привезенным из Москвы, вместе с тещей и бутылкой молдавского вина.

– Нам не хотелось бы мешать вашей работе, но мы подумали, что вечер – время, когда даже самые великие труженики позволяют себе отдых. Не сердитесь, пожалуйста, но наши рассказы так заинтересовали Ираиду Самсоновну, что она еще в Москве стала нас умолять, чтобы мы познакомили ее с вами, – в два голоса ворковали «ирод» и «Люсьенка».

Ираида Самсоновна оказалась сухонькой дамой с прической а-ля революционерка времен первого съезда РСДРП, со строгим взглядом и рассудительной речью.

Вскоре начало сказываться магическое действие красного молдавского, и потекли сбивчивые исповедальные рассказы о драматических взаимоотношениях отцов – читай и матерей – с детьми и внуками.

В чистоте сиял с вершины всенародной славы патриарх – он был безгрешен и не ведал о происках своего сына – давно превратившегося в отца собственных детей. А тем более – о происках злокозненной супруги сына, проще говоря, его невестки. Внуки патриарха, то бишь дети злоумышляющих родителей – наследников славы и имущества Саваофа – или почти – отличались безупречностью помыслов и действий и радели исключительно о справедливости и правде.

– Зачем мама заварила весь этот сыр-бор с квартирой тетушки Леониды? Известно же, что Иван никогда не вернется сюда. Он еще до нас перессорился с родителями. Еще тогда отец сказал ему, что не намерен держать в доме нахлебника. У Ивана все время не получалось с работой. Конечно, теперь, когда он женился на своей прелестной француженке, родители из кожи лезут, чтобы восстановить отношения. Причем, исключительно за наш счет. Они внушили бедняге, что это мы лишаем его квартиры, да и наследства теткиного, которое она, якобы, хотела ему оставить… Сами видите, что мы кругом виноваты, и всю родню хотим пустить по миру…

Для Ирины с Андреем настали сложные времена.

– Будем на страже! Будем на страже! – приговаривал Андрей, когда за стеклами терраски появлялась тень кого-нибудь из родственников-супостатов их приятелей. Требовалась большая дипломатическая ловкость, чтобы уклониться от разговоров на болезненную тему. При этом никак нельзя было обнаружить даже намека на предпочтение, отдаваемое той или другой стороне.

С первых дней дачного отдыха у новопоселенцев стали возникать неожиданные бытовые проблемы. Началось с того, что перестал работать телефон. Телефонная связь – эта гордость Матреши и Феоктиста, можно сказать, основная приманка – внезапно безо всякого предупреждения исчезла. Перестала действовать.

Куда идти? К кому обращаться? Естественно, к «молодой семье».

Любезная Ираида Самсоновна – свекровь – взяла на себя нелегкий труд и дозвонилась-таки до местного центра, и пришли, и восстановили хрупкую связующую с миром нить. Увы, это повторялось бесконечно. И всякий раз Ираида Самсоновна, не щадя времени и даже живота своего – ибо приходилось прибегать к ее помощи и днем, и ночью – добивалась своего. При этом Люсьенка не упускала случая всякий раз намекнуть на скаредность старшего поколения.

– Им же давно говорили, что надо позвать мастера и все поменять – так у них вечно нет денег. Сколько здесь живем, всегда их телефон испорчен.

– Они не предупреждали вас об этом? Нет? Это в Матрешином стиле…

Потом настала очередь знаменитой «почти московской» канализации. Затем отказал водопровод. Еще когда только они приехали вместе с Матрешей и Феоктистом на дачные смотрины, иссякающая струйка воды вызвала озабоченность хозяев и гостей.

Феоктист, что-то поковырявший в своей уникальной системе водоснабжения, заверил, что все образуется. Оставшиеся один на один с водовзводной арматурой, к тому же и устроенной крайне неудобно – под самой крышей – дачники вскоре оказались перед лицом угрожающего дефицита воды.

И опять пошли к «молодой семейке». И опять Люсьенка с невинным видом вопрошала:

– Они разве не предупреждали вас, что насосы дают сбой, и водопровод пошаливает. Давным-давно надо было поменять систему. Да-а-а, скуповаты наши родственнички. И что за безответственность подсовывать друзьям дачу с полностью бездействующими системами жизнеобеспечения – и ни колодца, ни скворешника на участке нет… Да, вы не стесняйтесь – приходите к нам. У нас, слава Богу, все действует – Костенька сам за всем следит, – упивалась она очевидным даже и не посвященному во внутриродовые страсти стороннему наблюдателю моральным и бытовым превосходством младшего поколения.

В конце концов рухнуло и электричество, на котором худо-бедно держалась вся остальная цивилизация прославленной дачи. Ну, тут уж молодые, не дожидаясь просьбы, звонили куда надо, мотались по инстанциям – добились. И свет тоже обеспечили. Ну, что бы они делали без этой «ужасной молодой семьи»?

Одним словом, сама жизнь подсказывала, кто чего стоит. Благородство и бескорыстие молодой семьи было налицо. Разве способна была Люсьенка на то, чтобы выманивать правдой и неправдой у умирающей тетки бриллианты? Да еще по наущению исключительно бескорыстной «стервы» Ираиды? Да, никому и в голову такое не придет подумать. Из тех, кто видел человеколюбивое поведение всех членов этой дружной семьи в несчастьях, постигавших совершенно чужих им людей!

К счастью, дачная цивилизация рушилась не вся сразу, а постепенно, всякий раз одаривая новой неожиданностью. Что придавало жизни остроту и напряженность. Никакой расслабленности! Никакой разнеженности! Никаких гамаков!

Возникает вопрос: что же такое цивилизация? В условиях российской дачной местности? Водопровод – работающий от электричества, в свою очередь, зависящего от состояния природы и проводов. Канализация – пустое место без воды – и обрывающаяся в пределах видимости, буде наполнится бачок водою? Газовая плита – требующая неусыпного внимания – ибо баллоны подключал хозяин, что чревато… Телефонная связь? Обрыв кабеля – и выпал человек из жизни. И, наконец, камин – тепло и уют. Рукотворный шедевр! Гордость хозяев!

Как ни обхаживал его Андрей, каких только приемов не применял, что ни делал с дымоходом, с вьюшками, с поддувалом, – дымил, как по заказу! Да, и с дровишками не все заладилось. Феоктист, уезжая, как бы между прочим бросил: мол, вообще дров припасено на несколько лет, но, если что не так, звоните в лесничество – номер телефона в книжке – заказывайте! Привезут! Конечно, и в лесок напротив можно сходить – после бурь там полно валежника.

Поначалу показалось шуткой – если хватит на года, то зачем звонить или в лес ходить. Но случилось все по сказанному. И в лесничество звонили – могли, конечно, могли дровишек подкинуть.

Сначала лесники выберут пригодные для вырубки деревья, потом их повалят, потом – машину уж сами заказывайте, но самое малое трехтонку – и привезут… Как раз к осени вас и обеспечим. Грейтесь, сколько душе угодно.

Так что и в лес ходили, и валежник собирали, и поваленные стволы на дачу волокли. Одним словом, и камин не позволил совсем уж разлакомиться. Не то, чтобы потрескивали за решеткой березовые полешки, а в креслах потягивали горячий глинтвейн утомленные интеллектуальным трудом дачники. Глинтвейн, конечно, удавалось сварить. И даже выпить. Тем более, что из-за ползущего из красавца-камина дыма дверь приходилось держать даже в холод открытой.

Ну, и что же осталось от цивилизации в сельской местности? Да ничего. Осталась борьба за существование. Добывание хлеба насущного со всеми прочими кормовыми добавками – три километра туда и столько же обратно. Добывание тепла и света. К счастью, в местном магазине нашлись так называемые железнодорожные свечи – толстые серо-белые – вставлявшиеся в большие застекленные фонари, с которыми проводники стояли на подножках вагонов дальнего следования, когда паровоз замедлял ход ночью на полустанках. Да, ведь когда же это было? Паровозы? Полустанки? Свечи в фонарях? Кажется, в первую империалистическую? Или и во вторую мировую тоже? Туда и вернулись.

Но это, так сказать, бытовая подкладка жизни. Несбывшиеся мечтания. Тяготы плоти. А что же дух? Неужели сник, подавленный грубостью реальности? Хрупкостью цивилизации?

Ничего подобного с ним не произошло. Он был бодр и волен в своем движении. Его не сковывали условные границы машинной цивилизации, и потому неутомимая «Любава» продолжала строчить одиноким пулеметом в степи. В какой-то момент стало казаться, что пулеметный стрекот будто поддержан дальнобойным орудием. Появилась надежда, что атака не захлебнется и, что массированное наступление одолеет-таки стоячую тишину богоспасаемого поселка – приюта тонких искусств и вдумчивых творцов.

На соседнем участке, когда-то отделенном изящной стеной из высокого штакетника, а ныне могучими – выше забора – древовидными стволами дягиля, вступил в дело отбойный молоток. И, как бы в помощь ему, для более мощного звучания, грянул невидимый хор голосов, оповещавший всех имеющих уши о заваривании тяжелой бытовой склоки у соседей. Ходили слухи, что многочисленные наследники великого скульптора – из придворных великого деспота – давно и безрезультатно делят наследство.

Ну, брань, крик, рыдания, – это понятно. Это и есть зримые формы борьбы за великое наследство великого человека. Но что означает отбойный молоток? Это так и осталось загадкой. И ритмичность его работы не смогли нарушить ни людские страсти, ни природные катаклизмы, приключившиеся в то лето в том месте земли.

Его не смутили ни грозовые раскаты, ни восторженный после дождя щебет местных птиц. Менее категоричная, но столь же неизбежная «Любава» вносила свою лепту в звучавший над творческим поселком гимн во славу вечного движения.

Надо отметить, что дух превозмог и эту злокозненность дачной жизни. «Органолептики», как называли между собой Андрей и Ирина ее порождения ассоциативных чувствований, плодились и множились. Они казались одушевленными – чуть ли не живыми – существами, способными к самостоятельному возникновению и к такому же спонтанному исчезновению. Важно было не упустить их.

* * *

Каждый вечер, ложась спать, Ирина с тоской думала о том, что, вот еще одна ночь пройдет в бесплодной борьбе с аллергией. И чем дальше, тем несомненней становилась бесперспективность ее надежд на добротный, освежающий, сон. Сна не было – было перемогание – среднее между засыпанием и постоянным пробуждением. Причиной тому был запах.

Из-под роскошной Матрешиной тахты, напоминавшей египетский саркофаг, тянуло могильной сыростью. Андрей с Ириной тщательнейшим образом обследовали фундамент и многочисленные продухи, – все было как будто в порядке. При Матрешиной обстоятельности трудно было ожидать от нее устройства в супружеской спальне подпола. А между тем, ночь в этом доме пахла погребом. Это был запах из Ирининого детства. Только тогда это был дневной запах.

К тому времени, когда война стала привычной и означала сложившийся образ жизни, и прелестные палисаднички с душистой городской флорой были превращены в картофельные и капустные грядки, обитатели первых этажей стали обзаводиться самодельными подвалами. Был выкопан подпол и в Ирининой квартире. Посреди кухни в полу устроена была дверца с большим металлическим кольцом посредине.

В тот день они с мамой открыли подпол, чтобы набрать картошки из устроенного в виде ларя из неструганных досок загона. Дело было в конце весны – начале лета, и картошки почти не осталось. Маленькая ловкая Ирина должна была забраться внутрь довольно глубокого вместилища и в темноте на ощупь собрать, что удастся. Мама стояла на краю и пыталась с помощью совсем оплывшего свечного огарка облегчить поиски затаившихся картофелин. От входной двери раздался робкий звонок. Мама насторожилась. Все звонки давно были изучены. За дверью был чужой. Открывать или не открывать? Мама мужественно идет к дверям. Ирина обезьянкой выкарабкивается из недр кухни.

В узкую щель, образуемую натянутой цепочкой, в полумраке подъезда видна протянутая очень худая и неестественно белая рука с лежащим на ладони кольцом. Мама хочет закрыть дверь, но обладатель удивительной руки что-то быстро-быстро говорит на не понятном Ирине языке и другой, невидимой, рукой еще раз поворачивает бантик звонка. Так же, как и в первый раз, робко. Мама тоже говорит несколько слов на чужом языке, притягивает дверь и скидывает оборонительную цепь.

В открывшемся темно-мглистом пространстве перед дверью обнаруживается высокий худой человек, как будто военный – кавалерист – в галифе, но почему-то без погон и ремня. Странный военный протягивает на распахнутой ладони совершенно гладкое колечко и опять что-то говорит очень тихим голосом. Мама в ужасе смотрит на пришельца и пытается оттолкнуть тянущуюся к ней руку. Потом она делает рукой приглашающий знак и уходит в кухню. Ирина вдруг понимает, что перед ней стоит пленный немец. Блондин с печальными синими глазами без улыбки внимательно смотрит на девочку. Выходит мама. Выносит кусок черного хлеба и пару печеных картошек.

Похожий на кавалериста опять протягивает руку с кольцом. В ответ мама протягивает ему еду, при этом сжимает пальцы его руки с кольцом в кулак и прижимает эту руку к гимнастерке. Оба действующих лица не произнесли ни единого звука под пристальным взглядом ребенка. Девочка видит, как глаза незнакомца наполняются влагой. Он внезапно наклоняется к маминой руке, поворачивается и исчезает.

– Мама, это был немец?

– Да, немецкий офицер.

– Мама, почему ты дала ему хлеб? Немец – это фашист.

– Это пленный… Ты знаешь, чего он хотел? Обменять свое обручальное кольцо на еду.

Мама возвращается на кухню. Ирина недоуменно плетется за нею. Непонятно, почему мама не захотела взять у немца обручальное кольцо – ведь у мамы такого не было. У нее вообще не было колец. И других украшений тоже.

И почему все-таки дала ему хлеб, который рано утром Ирина получила по карточкам – разве она забыла плакат, что висит в их булочной: «Папа, убей немца!» Девочка взглядывает на мать, стоящую у окна – по ее щекам катятся слезы.

Ирина в который раз вспоминает эту сцену. И чем старше она становится, тем большим смыслом наполняется запечатленная ее памятью картина.

Дом, в котором в детстве жила Ирина, находился неподалеку от Ипподрома, где разместили плененную армию Паулюса. Солдаты и офицеры безо всяких знаков различия располагались прямо на поле под открытым небом. Что-то пыталось вариться в походных кухнях. Возможно, просто кипела вода. Охраны не было. Пленные разбредались по ближним окрестностям и предлагали за любую еду остатки солдатской амуниции или помощь в хозяйстве. Забредали они и в Иринин дом, свидетельством чему осталась алюминиевая фляжка в сером суконном чехле, долго хранившаяся в мамином хозяйстве. Но синеглазого красавца Ирина больше не видела.

За этим первым в Ирининой жизни немцем выстраиваются другие прошедшие через ее жизнь чистопородные – и не очень – арийцы.

В Университете на одном с ней курсе училась семейная пара немецких коммунистов. Среди студентов к ним было отчужденноуважительное отношение. Марксов «Капитал» они знали наизусть, что не могли не признать даже преподаватели. Основы марксизма-ленинизма, казалось, были знакомы им с младенчества. Все экзамены сдавались ими исключительно «на отлично». Ими не было пропущено ни одного семинара, ни одной лекции. Что вменялось им в особую заслугу преподавателями, вызывая завистливую неприязнь легкомысленных однокурсников.

В голову не приходило, о чем бы это можно было поговорить с молодыми людьми, чье свободное время целиком посвящалось занятиям в библиотеке. За все годы учебы они не были замечены ни на одном студенческом неформальном собрании, ни на одной даже приватной вечеринке.

Их вполне можно было бы не замечать, если бы не их одежда. В большинстве своем их однокурсники были провинциалы, так называемые иногородние, донашивавшие все пять лет студенческой жизни пиджаки и брюки школьной поры, хранившие в своих порах запахи родных очагов, подкрепленные духом Стромынского общежития – бывших петровских казарм. Что уж там говорить об обуви – стоптанные всесезонные полуботинки.

Немцы, как и все прочие иностранные студенты, жили в общежитии на Ленинских горах и занимали отдельный номер. Они были стерильно чисты. Они не пахли ничем: ни прошлым, ни настоящим. Разве что при случае, в студенческой толчее можно было уловить слабый запах незнакомой ткани всегда как будто нового костюма мужа.

Сырое недопеченное лицо его было обильно окраплено бледными веснушками. Рыхлое, несмотря на юные годы, тело его облекал горохового цвета костюм. Супруга отдавала предпочтение мышиным тонам, так естественно сливавшимся с цветом ее лица и волос. Особенно привлекали внимание их замечательно крепкие ботинки из толстой свиной кожи на толстой рифленой подметке, похожей на автомобильные шины. Эти башмаки цвета осеннего листопада – одинаковые у обоих супругов, возможно, даже и по размеру – лучше всяких слов доказывали преимущества избранного восточными немцами пути в сторону социализма. Казалось, именно башмаки придают уверенность убеждениям этих юных марксистов – в них просто невозможно было сбиться с пути истинного. Доходили слухи, что и тот, и другая стали преподавателями университета, но как-то довольно скоро оба с небольшим интервалом покинули сей мир. Поговаривали о болезни мозга у обоих.

* * *

Восстав поутру со своего пыточного ложа и выглянув в окно, Ирина обомлела. Все пространство между тремя домами, принадлежащими трем разным поколениям российского искусства, превратилось в сиреневато-розовый ковер. Ровным строем поднимались к небу султанчики люпина, окрашенные во все цвета спектра – от ярко-малинового до темно-лилового. Дымка – последствие ночного дождя – умягчала яркость колорита, окутывая светящееся поле жемчужным флером.

И сквозь это море света и цвета гуськом двигались две фигуры. Импрессионизм в самом чистом – незамутненном – виде вливался в глаза. Ирина пыталась стряхнуть наваждение – хотела увидеть это утро собственными глазами. Не удавалось. Между ее глазами и видением висела прозрачная пелена с уже запечатленным – не ею – пейзажем и движущимися фигурами. Вместо люпинового простора поплыл «Сад в Монжероне» Клода Монэ, моментально вытесненный его же «Маками». Попытка избавиться от одного обманчивого видения породила другое – по лугу, окропленному маками, двигалась рваная цепочка людей. Да-да! Это был Огюст Ренуар! Для борьбы с ним у Ирины не было сил – слишком велико было его влияние, слишком сильна любовь к его живописи.

«Ну, почему они опередили меня? Почему не родилась я веком раньше? А, может, я их воплощение? Какой ужас!», – пытаясь вырваться из импрессионистского плена, бормотала Ирина.

Меж тем туман рассеивался. Картина делалась определенней – натура брала верх над реминисценцией. К дому приближались Люсьенка с Тапочкой.

– Ирина Яковлевна, Вы обратили внимание, как живописно преобразилась природа в наших владениях. Все-таки прекрасно, что в наших широтах есть четыре времени года – куда как скучнее вечное цветение южных стран, – глубокомысленно изрекла Люсьенка.

– Мы с Костюшей и Тапочкой три года подряд ездили на Канары – специально в разное время года. Так, не поверите, тоска сводила скулы… У нас прекрасная белоснежная зима – у них все цветет, все благоухает. В Москве дожди. Ветер обдирает последние жухлые листочки, а там, извольте, пожалуйста – зелень, как свежевыкрашенный забор где-нибудь в Малаховке в начале июня. Ну, ладно. Поехали в разгар московской жары – знаете, когда пыль столбом стоит, когда дыхнуть нечем… А у них там, как у нас в разгар весны. Птицы не смыкают ртов, от ароматов голова кругом идет, а от цветов вообще деваться некуда. Такое однообразие… Как они там живут, ума не приложу, – выкладывала наблюдатель-аналитик свои претензии, видимо, к работе небесной канцелярии, допускающей столь предосудительное однообразие в местах, специально предназначенных для отдыха.

Не чая, как прекратить излияние глубокомудрой пустоты и освободиться от общества своих милых соседок, Ирина напрягала всю свою выдержку. Усилием воли ей удалось придать совсем иное направление бесприкаянному мыканию двух женских особей, сообщив им о предложении бродячей молочницы поставлять козье молоко, от которого она – Ирина – отказалась. В этот момент в дело вмешался Андрей.

Он вышел из дому почти одновременно с Ириной и все время молча стоял около террасы, переводя взгляд со стоящих в люпиновом море берез на поднимающихся из той же стихии двух дриад.

– Ирина, смотри – их красота и обаяние совершенно неотделимы от этого луга, от одиноких берез со светящимися стволами. Взгляни: глаза Люсьены – часть неба за ее спиной, причем, лучшая – самая чистая и интенсивная… А Тапочка – сильфида, соткавшаяся из цвета и света… Это – не одушевленные существа. Это эфемериды – бабочки, чья прелесть быстротечна… И может пропасть втуне.

Ирина ахнула – какой же у него точный глаз – как сразу освободил ее от гипноза чужого видения.

– Милые красавицы, не найдется ли у вас немного свободного времени поработать со мной? – моментально пробудилась в ней художница. За романом она совершенно забросила свой мастихин. Тоска по холсту, по запаху краски обычно терзала ее по утрам. Но уже после кофе, который они пили на терраске за тем же столом, на котором громоздилась ее усердная «Любава», Ирине удавалось уйти от этой вечно снедавшей ее страсти и погрузиться в нынешнюю, охватившую ее как лихорадка – внезапную и острую. И потому, когда она наконец отпадала от своей стрекотуньи, день уже был на исходе, и краски окружающего мира производили на нее скорее умиротворяющее, чем волнующее, действие. И можно было безо всяких угрызений совести бескорыстно наслаждаться угасанием дня.

– Что значит поработать? – чуть кокетничая, спросила дриада-мать. Ей ли – невестке художника – не знать, что поработать для художника означает только одно единственное – изображать – пером ли, мастихином ли, резцом ли, – все равно чем.

– Мы же хотели козьего молока купить. Надо еще эту молочницу найти – она, Бог знает, куда за это время ушла.

– Ирина Яковлевна, а что одевать? Мы же совсем ничего из Москвы не захватили. Только и есть что старые сарафаны, но Вы ведь знаете, мода так резко изменилась… А на голову что? Может, просто распустить волосы? А, может, шляпки? Бабушка Зоя Поликарповна до сих пор безумно любит щляпы и ни за что не выйдет из дому с непокрытой головой. Мы, когда бываем на даче, обязательно ходим в их дом примерять… Так смешно – они совсем не похожи на современные… Там наверху у Зои Поликарповны и платья есть – дурацкие – длинные…

– Значит так, красавицы! Выберите из бабушкиной коллекции несколько шляпок – мы здесь решим, в чем писать. Оденьте самые открытые платья или сарафаны – неважно, какого века – и к полудню – без опозданий – являйтесь на этот луг. Да, посмотрите, нет ли в бабушкином антиквариате парасолек – так в прошлом веке именовались дамские летние зонтики. Надеюсь, пара часов под солнышком пойдет вам обеим на пользу.