Текст книги "Родина моя, Автозавод"

6. Возвращенец

Жил-был в начале 90-х на Автозаводской некто, скажем, Арсюша. Вот взглянете – и понятно, что без уменьшительно-ласкательного суффикса такое существо ну никак именовать невозможно. Вид у него всегда был нежно-брезгливый. Руки пожимать избегал, котов и собак не гладил, в гостях протирал как бы небрежно и автоматически носовым платком рюмку. Говорил, растягивая гласные в конце слов. Должность имел почтенную – педагог-дефектолог, трудился в детском садике для детей с разными сложностями развития. Работу свою не любил, но любил, что его за нее уважают. Его застольные рассказы начинались одинаково: «…А то вот тут мне привели одного (одну) – мама-а-а, думаю, убожество-о-о…» и т. д. Мама у Арсюши имелась энергичная и беспечная, иногда задумчиво говорила что-то вроде: «Женился бы ты, сынулька, а то ведь помру, и кто тогда тебе стирать будет». Арсюша улыбался и думал, что стирать ему будет стиральная машина, романы заводил одноночные, без взаимных претензий и ответственности.

И вот одна такая ночная история от него забеременела и явилась с этим радостным известием не к нему, а к матушке, потому как она была нянечкой с Арсюшиной работы и уже прекрасно от других бледных одиноких педагогинь и физкультурницы знала про его повадки. Матушка поохала, согрела чаю, достала пачку заскорузлых белесых фиников, и они вместе стали ждать Арсюшу с работы. Он пришел, был убит известием, затем добит обещанием барышни рассказать все его коллегам в Институте коррекционной педагогики, где Арсюша к тому моменту был уже зав какой-то кафедрой. В общем, долго ли коротко ли – случилась свадьба и народился сын, и сын этот имел волчью пасть. Знакомые в связи с этим дежурно шутили про сапожников и сапоги. Арсюша сник до крайности, вяло договаривался про операцию ребенку, несмело отбрехивался от пиления матери и жены. И в один прекрасный день он пошел на работу, а домой не вернулся. Когда его женщины забили тревогу, коллеги выдали им записку, найденную на Арсюшином рабочем столе, в конверте: «Все противно. Не ищите. Мать, продай иконы, сделайте Вовке операцию, а меня увольте от этого всего».

Женщины так и поступили, мальчику сделали две последовательные операции и стали жить и выживать как умели. Арсюшу сперва проклинали, потом просто замолчали о нем, как не было.

Прошло почти пятнадцать лет. От Арсюши не было ни слуху, ни духу, ни денег. На уговоры подать на алименты и в розыск мать и жена устало вздыхали – им было неприятно одно упоминание. Мальчик же ими растился в любви и кудахтанье, учился неплохо, играл в футбол, к нему приходила домой учительница музыки. И вот как-то раз эту самую училку музыкальную, что шла к ним на урок, остановила у дома какая-то женщина. Она спросила робко: «Здравствуйте!.. Вы к таким-то?.. Скажите, как мальчик… Вова… Вы его учите? Какой он?» Училка несколько офигела, довольно резко послала странную женщину и, уже дойдя до квартиры, рассказала об этом матери Вовы. Мать удивилась, но не особенно придала этому значение. Еще через несколько дней уже Вова рассказал, что к нему возле школы пыталась подойти и заговорить какая-то странная тетка, но он от нее удрал, потому что она явно не вполне здорова. Тут маме Вовы стало совсем неприятно, и она решила встречать какое-то время сына-подростка возле школы, даже взяла больничный для этого. И через несколько дней она-таки увидела странную даму, которая крабьим шагом двигалась в сторону вышедшего после уроков Вовы. Женщина подбежала к ней с криком: «Что вам надо от моего сына?!» – и осела в снег, потому что эта дама оказалась Арсюшей. То есть это раньше был Арсюша. Теперь это была настоящая женщина, которую звали Аллой. И вот эта Алла стояла, рыдала и просила, чтобы они ей «разрешили вернуться домой».

Историю эту, как и многие другие, я знаю от их вездесущей соседки, которая была в курсе всех событий этого семейства и как раз в тот самый день забежала и увидела Аллу-Арсюшу на кухне. Только она его не признала и пошла себе дальше, а уж через пару дней окоченевшие и охреневшие жена и мать рассказали ей, что Алла-Арсюша совершенно официально сменила пол: жила некоторое время в Германии, работая по специальности и няней в семье с больным ребенком, где и заработала на поэтапные операции по смене пола. Что этому существу пришлось пройти через психушки и доказывать, что оно имеет право и не блажит. Имеются официальные документы, давно куплен развод постфактум с мамой Вовы (о чем она ни сном ни духом, разумеется), и она, Алла, вышла замуж, была большая любовь, но муж оказался редкой сукой, выкинул ее из дома (в Твери), и вот ей, Алле, видите ли, совершенно некуда теперь пойти!.. А она тут, позвольте, все-таки прописан… в смысле прописана.

Баба Рая не смогла выведать всех подробностей, но все же узнала, что чуть с ума не сошедшие женщины как-то уговорили Аллу-Арсюшу временно отвалить в общежитие, пока они подумают, что им всем делать, и даже дали ей какие-то деньги. Думать они побежали к юристу, который очень затруднился с внятным ответом. Тогда они рванулись в паспортный стол, где собирались срочно выписать бывшего члена семьи, но и это бросили, и через несколько дней Алла-Арсюша поцеловала дверь – все семейство исчезло в неизвестном направлении, оставив голые стены, на одной из которых черным маркером было выведено: «Чтоб ты сдох ирод подавись нас не ищи». Впрочем, баба Рая знала, что им было куда испариться – жена Арсюши совсем недавно оформила наследство от своей матери и вступила во владение двушкой-распашонкой где-то не то в Чехове, не то в Ступине.

Когда я, уже будучи взрослым человеком, вспоминала об этой истории, то неизменно задавалась вопросом, почему же им было легче исчезнуть, раствориться на просторах Подмосковья или даже дальше, нежели отстаивать свою жилплощадь и право привычного существования, пусть даже через суд? Думаю, что в первую очередь две женщины хотели уберечь дорогого Вову «от позору», потому что история с превращением Арсюши в Аллу мгновенно разнеслась путем бабы Раи и иже с ней по всему автозаводскому кварталу – я слышала обрывки разговоров на эту тему, жизнеописание Арсюши обрастало какими-то уже абсолютно неправдоподобными виньетками, и вот от этого обезумевшие от ужаса родственницы спрятали ничего не понимающего подростка, который много лет считал, что его отец был шахтером и погиб в результате обрушения породы (реальная история, произошедшая с Арсюшиным дедом).

Аллу потом еще несколько раз видели «на районе». Насколько стало известно бабе Рае, она продала квартиру азербайджанцам с рынка и исчезла в неизвестном направлении. Ничего личного, но мне почему-то очень хочется верить, что это направление лежало в стороне от места, где схоронилась, дрожа, Арсюшина бывшая семья.

7. Володя Большой vs Володя Маленький

1980 год, осень. Одна юная барышня отчаянно скучала и от нефиг делать вышла замуж за своего соседа Володю. Они жили на одном этаже, были одногодками, но ходили в разные школы – барышня Сима в английскую, а Володя в простую. Сима пыталась поступить в институт Мориса Тореза, но срезалась и отправилась в педагогический на дошкольный факультет. Володя же после восьмого класса окончил ближайшее ПТУ, сходил в армию, вернулся и в результате недолгих посиделок за чекушкой с давней любовницей, женой начальника жэка (сам начальник не пил, ибо был жестоким язвенником, к тому же он сам ничего не решал – жена рулила всей его жизнью и тогдашним эйчаром), закрепился при жэке электриком. Как-то в субботу у Симы дома вышибло пробки, она сходила за Володей, который быстро все починил, быстро попил чаю, быстро уложил Симу в горизонталь, быстро ушел и обещал вернуться вечером, что и проделал, причем с вещами – он жил в коммуналке в одной комнате с папой, мама Володи мирно спилась и отошла за пару лет до описываемых событий.

Папа – тоже Владимир – был мрачным, честным и неприхотливым человеком, на сына смотрел косо и подозревал его в темных делишках. Так что спонтанная идея разместиться на Симочкиных двухкомнатных метрах Володе очень приглянулась. Сима обрадовалась, потому что ну хоть какое-то разнообразие. При ней в доме имелась мама – библиотекарь ДК ЗИЛ, которая до обморока боялась собственную решительно-самодурскую дочь и при первой же возможности уезжала на дачный участок, подальше от греха. Когда мама вернулась в воскресенье вечером, то обнаружила у себя на кухне здоровенного парнягу, который к ее приходу почти доел банку моченых яблок. «Здорово, теща, то есть теть Надя! Мы тут с вашей Симкой жениться будем. Отличные яблочки, еще таких закроешь?» Теть Надя тихо икнула, закивала и попятилась в свою комнату. Все эти подробности она выкладывала шепотом у нас на кухне моей бабушке под чекушку, смахивая темные слезы, а я сидела в кладовке и все слышала.

Свадьбу играли – сейчас такого и не помнят – составив столы на лестничной клетке. Моей бабушке выпало варить холодец, он застывал в глубоких тарелках на всех полках нашего холодильника, я таскала из него морковные цветочки. Еще почему-то от каждой квартиры просили выдать по кастрюле компота, а мы вынесли морс, и Сима была недовольна. Папа Владимир достал ящик водки и одну бутылку шампанского – для невесты персонально. Я ела кулебяку и заедала селедкой, с интересом наблюдая за тем, что происходило после воплей «горько!». Танцевали под Пугачеву возле лифтов…

В общем, молодые стали жить и поживать, и через какое-то время тетя Надя опять соткалась у нас на кухне с жуткими рассказами о том, как Володька лупит Симку – из ревности: то ли кто-то ее после института проводил, то ли на рынке она кому-то там улыбнулась неправильно. Скоро мы и сами стали периодически слышать эти вопли, бабушка сразу старалась переключать мое внимание и говорить погромче, но поскольку действие переносилось из квартиры на лестницу, заглушить Володькино «Убью нахуй, сука!» было довольно сложно. Сколько точно все это длилось, не помню, но тетя Надя все чаще после работы приходила сначала к нам и засиживалась допоздна, а как только потеплело, вообще перестала бывать дома и сразу ехала на дачу. Симка ходила битая, Володька ходил пьяный, ночами раздавались истерические звонки в дверь – Симка бегала прятаться по соседям. И в какой-то отчаянный момент она не нашла ничего лучшего, как спрятаться у собственного свекра-милиционера. Володька не знал, куда она делась, у отца поискать, конечно, не додумался, рыскал по подругам и караулил у института. А Симка жила в квартире напротив. И было ей – хорошо.

Через несколько дней Владимир-старший постучался к сыну и сказал, видимо, что-то вроде: ты, сынок, прими как факт – Серафима от тебя уходит, подает на развод. Ты, значит, вещи-то забери свои оттуда, добром прошу. Володька покочевряжился, но отца он откровенно боялся, вещи перенес. После чего Владимир-старший за руку привел Симку назад в квартиру… и въехал следом в качестве жениха.

Тетя Надя мысленно обмирала от таких рокировок, но новый зять ей был существенно приятней прежнего, они теперь вместе чинно выпивали после работы поллитру и с удовольствием возились на даче, рукастый Владимир-старший преобразил кособокий домик и подумывал о строительстве гаража для своей «пятерки». Симка вышла за Владимира-старшего замуж и была довольна всем, родила подряд двух сыновей.

Володька ситуации не вынес, съехал к какой-то бабе, а поскольку в скором времени преставился начальник жэка, то передислоцировался к своей давней пассии, и там они очень пили и варили какую-то дрянь, в результате родной отец ходил разгонять этот притон, – это более-менее все, что я слышала в конце 90-х про эту историю, то есть я еще слышала, что умерла тетя Надя и Симка со своим милиционером съехали куда-то за город, потому что Владимир-старший стал начальником какого-то там ЧОПа и прилично зарабатывал.

Встретила много лет спустя Володю-маленького, еле узнала. Поздоровалась, была послана на все имеющиеся буквы алфавита на все стороны света страшным беззубым стариком, едва ли на десяток лет старше меня.

8. Лесапална

– Кого понесли-то?

– Лесапалну.

– А, управдомшу… Ну, воздух чище будет!

Налеза (Начало Ленинских Заводов) Павловна, кратко Лесапална, была учительницей химии на пенсии и вдовой управдома. Я считала, что «управдом» – это фамилия, и один раз сочувственно спросила у бабушки, как его звали. «Николай Иванович Шульга», – ответила бабушка и почему-то поежилась. «Николай-Управдом Шульга или Николай Иванович Шульга-Управдом?» – пыталась уточнить я и не понимала, почему родители хихикают. Много лет спустя, провожая гроб с Лесапалной, я узнала от ее внучки, что покойный Шульга был особистом и познакомился с будущей женой на работе. Управдома я никогда не видела – он умер, когда я была совсем маленькой, но ужас и отвращение, которые рисовались на лицах соседей при поминании его должности, мне запомнились.

Лесапална являлась мне в одном и том же страшном сне – мы с бабушкой стоим у лифта, ЛП выходит из своей квартиры в неизменном зимой и летом зеленом пальто с плюшевым в проплешинах воротником, на руках у нее болонка с гноящимися вечно фиолетово-коричневыми веками (за два десятилетия их сменилось три штуки, и каждую звали на «ч» – Чапа, Чуня и Чара), и пронзительно скрежещет: «Наталья! выпрямись! ты же девочка! будущий пионер! пионеры не горбатые! никому не кланяются! кому ты кланяешься?! может быть, боженьке? Валентиниванна, вы ей про боженьку не рассказывайте! боженька вас от лагеря не спас!!!»

Я боялась, моя святая бабушка тихо советовала не обращать внимания, а лучше пожалеть: «Очень она несчастная, детонька, очень ее жалко, ее же все ненавидят, делать нечего, вот она и разоряется. Ты о ней помолись. А что она про Боженьку так – потому что ей самой очень хочется Ему что-то сказать, а только лай выплевывается, это ж страшно так жить».

С 1978 (когда меня впервые стали выпускать гулять во двор одну) по 91-й год (пока замуж не вышла) мне казалось, что Лесапална только и делает что следит в дверной глазок и поджидает, когда я выйду на лестничную клетку, чтобы немедленно высунуться и начать орать. Ее интересовало и не устраивало все – колготки гармошкой («неряха, будущий пионер»), цвет моего портфеля («говняный»), прическа («как у монашки», позже – «как у шалавы»), глаза («жидовские», «вражьи»), выражение лица («как помоев нажралась», позже – «как отсосала в подворотне»), собака («ссыт в лифте!», «жидовская», «блядская»), велосипед («буржуйский»). Отдельных эпитетов заслужил мой «хипповский» прикид – как многие, тогда я рядилась (до «системных» настоящих хиппи нам, деткам из интеллигентных семей, было как до Луны) в длинные юбки, цепляла на длинные волосы хайратник, сшила себе ксивник и ксиводан из старых папиных джинсов, носила бисерные фенечки и разрисовывала подъезд пацификами. Летом я еще и ходила босиком, а вслед мне неслись «потаскуха», «урловая соска» и почему-то «подзаборная японская наймитка». Я пыталась аргументированно доказать, что наймитки любых стран вряд ли могут считаться подзаборными, раз уж они наемные и на окладе, но какое там, к словам прибавлялись еще и плевки, так что я спешно убегала.

Лет с двенадцати меня начали провожать домой мальчики, лет с тринадцати я целовалась с ними в подъезде, лет с четырнадцати курила и пила там же портвейн. Лесапална была на страже. Она стучала на меня родителям и вызывала милицию. В одно время я дружила с братьями-близнецами, один из них носил усы, а второй за мной ухаживал. Раз возвращаюсь поздно домой, там сидит мрачная мама и по телефону рассказывает своей подруге о визите Лесапалны: «Смотрю – идет! с одним! уссатым! Курит, дрянь! Я ей культурно – она меня хуями! Вечером смотрю – идет опять! с другим уже! Как меня увидела – развернулась и пошла! А потом смотрю из окна – она с двумями! Это ж че делается-то, а? Я тебя, Ира, спрашиваю – ты кого растишь, ты хоть знаешь?! Да что с вас, жидовни урловой, взять-то, вот погоди, принесет тебе в подоле» – и т. д.

К моим пятнадцати годам Налеза меня конкретно достала, наступило время решительных действий, требовался повод, который себя ждать не заставил: вхожу в подъезд, а из лифта вылетает белая заплаканная мама – Лесапална прибежала к ней и сказала, что видела из окна, как меня сбила машина. На самом деле меня, понятно, никто не сбивал, но пробежала я перед жигуленком опасно, он мне сильно гудел в спину. Я перекурила это дело и пошла домой, а тут и мама, и хлоп мне по морде! На маму я не обиделась – уж очень она переживала, и решила, что пора. Я набрала в шприц содержимое двух яиц и ночью впрыснула под дерматин, которым была обита входная дверь Лесапалны, местах в двадцати. Не помню уж, кто меня этому научил, но через неделю подойти к двери было невозможно – яйца стухли и благоухали, жители требовали принять меры и делали это с полным правом и большим наслаждением. Лесапална была уже в годах и долго не могла понять, в чем дело, потом сосед благополучно ободрал дерматин и вынул воняющую труху из каркаса двери. ЛП бесилась, подозревала всех – за долгую жизнь она успела нагадить всем вокруг, – но почему-то меньше всех меня, а я была довольна.

Удивительным образом она заткнулась, когда увидела меня с пузом. «Ты, что ли, брюхатая?.. Надо же!.. и кольцо есть? иди ты… а муж кто? студе-ент? химик? а кто? Фи-ло-лух? тьфу ты, ну че от вас, мурла буржуйского, ждать! Ну что ж, значит, замужем – видать, нормальная становисся!» Когда народилась моя старшая дочь Ксюша, то самым нежданным подарком были красные гвоздики и просроченная шоколадка, преподнесенные Лесапалной моему обалдевшему от вида дарительницы (лысина, жесткие усы, бельмо, красный халат, протертый до такой степени, что через него можно было бы читать, вонючая болонка на руках) мужу-филологу.

С этого момента я перестала ее бояться.

Мне было уже тридцать, а ЛП все звонила мне по телефону чуть не ежедневно. Она просила, чтобы мой муж (уже второй – и не филолог, а программист) починил ей телевизионную антенну или заклеил окна, чтобы я сходила за валидолом, вызвала ветеринара для издыхающей очередной Чучи. Мы ежедневно бывали в этой чудовищной комнате (квартира коммунальная, но во второй комнате никто не жил годами), смрад грязной старости и старой бедности. Лесапална почти ослепла. Я отмачивала ее ноги в теплой воде и пыталась стричь огромные заскорузлые ногти, смазывала репейным маслом лысину и стирала у себя в машине постельное бельецо. Мы с подругами мыли ей окна и полы, меняли занавески. Я все пыталась выяснить, где внучка – как-то с детства я знала, что детей нет, а внучка где-то живет у другой бабушки. Да нахер я сдалась внучке, говорила ЛП, я ее и не видела-то лет двадцать. Одна ты у меня и есть, да вот муж твой, вот же повезло-то тебе, жопе шершавой, не заслужила же! Я вот Колю заслуживала, я его сделала, я его вырастила и человеком обучила казаться, он подо мной всю жизнь прожил, да как прожил – до сих пор люди вспоминают и боятся! Мы дружные были, всякую сволочь ненавидели одинаково…

О кончине ЛП я догадалась сразу – не было наканунного вечернего звонка с обсуждением «Поля чудес». Вскрыли дверь, вызвали милицию и скорую, мы с соседкой искали документы, нашли. Рожденная в 1904 году, она дожила до 99 лет. В коробке из-под монпансье лежали медали и ордена. Во всем доме – ни одной фотографии, только крошечные в военном билете и паспорте, отдельной стопкой – свидетельства о смертях: сестры-близнеца в 38-м году, (плюс свидетельство о реабилитации 1999 года), трех дочерей и одного сына, все Шульги, трое умерли в возрасте 8—10 лет, одна дочь дожила до 20, мужа она пережила на 30 лет. В записной книжке я нашла телефон внучки, Елизаветы. От нее я и узнала, что Налеза Павловна была крещена Елизаветой и в честь того потребовала назвать единственную внучку от единственной выросшей дочери Лизой. Дочь умерла родами, Лизу забрали родные зятя. С орденами лежала бумажная иконка-календарик. Я ее сунула в гроб. На похороны я не поехала, внучка Лиза сказала, что забирать прах не будет – очень уж гадко бабка обошлась с ее отцом, обвинила его в смерти матери, затеяла дело о признании его невменяемым, короче, крови попортила много. И комната, сказала Лиза, мне не нужна эта, пусть государству идет.

Так и вышло – вскорости в комнате Лесапалны жила скромная семейная пара. И единственное, что до сих пор напоминает о ней в этом мире, – замазанные краской окна полуэтажа: она уверяла, что работники почты очень развратные и ходят летом с голыми сиськами, пугая детей, возвращающихся из детского садика.