Текст книги "Невеста без места"

Наталия Кочелаева
Невеста без места

ГЛАВА 1

Это был не сон – это было плавание в тумане, когда не видно берега, когда серая гладь воды и горизонта сливаются в одно целое, когда воздух так насыщен влагой, что все равно уже, вдохнуть его или впустить в легкие глоток воды, когда удивительное, блаженное равнодушие снисходит в душу, руки и ноги становятся мягкими, ватными и несется куда-то сквозь серую паволоку обморочная душа...

– Холодный берег, – сказала во сне Вероника.

«Вставать пора! Вставать пора! Семь утра! Вставать пора!»

Голос, выквакивающий эти веселые слова, сам веселым не был. Мерзкий механический голос с китайским акцентом. Хотя бог его знает, какой акцент у этих китайцев, живьем их никто не видел. Вьетнамцев на рынке полно, а вот китайцев – нет. Говорящий будильник «мейд ин Чайна» Веронике подарили друзья на прошлый день рождения. Сначала это показалось забавным. Женский голос выговаривал русские слова правильно, но звучали они нелепо. Сразу чувствовалось, что обладательница голоса не понимает смысла произносимых слов, просто механически повторяет чужие звуки. Еще в дурацком будильнике жили петушок, кричавший свое китайское «кукареку», китайская кукушка и китайские же незамысловатые фарфоровые мелодийки. Но Веронику угораздило уронить будильник, отчего в нем что-то испортилось и остался только механический голос. Время, впрочем, он объявлял исправно. Вот только было ли это достоинством?

Ох ты, как тяжело подниматься, когда за окнами такая темень и холод, и ветер кидает снежинки в окно – горстями, злобно так кидает и посвистывает... А нужно одеваться, и тащиться через сугробы к автобусу, и трястись в нем восемь остановок, и выставлять «точку», и целый день на ногах, на сквозняке, а потом проделывать все эти действия в обратном порядке! Но завтра у Вероники выходной, в автобусе трястись будет сменщица, а она останется в постели – спать до полудня. После займется постирушкой да состряпает что-нибудь долгоиграющее, вроде плова, чтобы несколько дней завтракать и ужинать разогретым, а в награду себе за хорошее поведение съест припасенное накануне пирожное, посмотрит кино по телевизору и ляжет спать пораньше... Хорошо!

Вероника чистила зубы, умывалась, причесывалась, мысли же текли своим чередом. Вот только плохо то, что завтра еще придется ехать к бабушке. Зачем? Затем, что у нее валенки есть. Зимняя погода установилась только к середине декабря, снег толком так и не выпал, но уж подморозило – только держись! Сегодня Вероника еще как-нибудь простоит в сапогах, но в последний раз. Вот и валенки пригодились, выходит, правильно их бабуля хранила. Не слушала внучку, когда та забегала в гости и зудела: зачем весь этот хлам на антресолях хранишь, только моль от них да пылища, фу! Упрямая старуха только губы поджимала. Непривычна была раскидываться добром.

– Вот погоди – меня выбросишь, тогда и все выбрасывай, – отвечала внучке заученно. – Да не бухти! Глядишь, и сгодится... Мало ли куда жизнь забросит, как судьба повернется...

Бабуля Вероника, Вероника Андреевна, в честь которой и назвали внучку, знала, о чем говорит. У нее за строгими плечами и не по-старчески прямой спиной махрился и сурово серел плат, изношенный за долгие, многие годы, десять из которых она провела в Сибири, вместе с мужем. Сразу после войны и посадили. Зачем в плену был? Зачем не сражался с врагом до последней капли крови? А как ему было сражаться, если состоял дед в строительных войсках, и погнали их восстанавливать мост, а оружия не дали? Много ли навоюешь одной лопатой? Виноват, стало быть, что не погиб в плену. Так чего ж? Но ничего, потом оправдали, выпустили, дали хорошую квартиру. Оно и в Сибири можно было жить... Но холодно очень, а сама Вероника Андреевна из Астрахани родом, к холодам не привыкла, вот и напугалась на всю жизнь...

Тогда блестящая девочка Вероника, приезжавшая навестить бабушку, и думать не могла, что когда-нибудь понадобятся ей валенки и пуховая шаль, бережно хранимая в пятилитровой стеклянной банке – от моли, и не думала она, что будет покупать крем «Румяные щечки» – да что бы вы знали о щечках! Румяными они делаются, если легкой походкой продефилировать от лимузина до бутика, а от долгого стояния на ледяном сквозняке щечки (и нос тоже!) делаются иссиня-багровыми! Тогда еще не знала об этом Вероника. Тогда впереди была изумительная, прекрасная жизнь, наполненная цветами, и синими реками, и музыкой, и всевозможной романтикой, и новые платья в ней были, и косметика «Ланком», а не «Румяные щечки» фабрики «Новая заря», и мама была жива, и отец не получил седины в бороду, а беса, соответственно, в ребро!

Но что делать? Делать нечего. Что мы имеем, то мы имеем, как говаривал предатель Данила. Нужно одеваться и тащиться на рынок – зарабатывать хлеб насущный. Колготки теплые, носки шерстяные. Штаны простеганные, на байке. Шерстяной свитер – полинявший, зато теплый и родной! Пуховый платок взять с собой, уже на «точке» тщательно обернуть поясницу. Отвратительный зелено-лиловый пуховик. Шарф. Шапка у Вероники редкостная, сочетает удобство, тепло и красоту – ушанка на кроличьем меху. Самые стильные девчонки в таких ходят! Холодно – опусти уши, тепло – подними! Милое дело. Вероника оглядела себя в зеркале и привычно расстроилась. Во-первых, потому, что она такая туша – незаметно под стогом бесформенных одежд девичьей фигуры, хоть ты реви! Во-вторых, потому, что сглупила – оделась прежде, чем обулась, теперь тяжело будет нагибаться, втискивая шерстяные лапы в сапоги. Все же справилась и с этим, кряхтя и потея. На часы взглянула – мама дорогая! Да ей же пора бежать впереди собственного визга!

А вот не копалась бы, не размышляла бы за чаем, а потом перед зеркалом в ванной – может, и удалось бы сесть в автобусе. Тут как угадаешь. Слишком рано выходить нельзя – на базар селяне едут. Раньше их колхозниками называли и теперь иногда называют по старой привычке. Селяне везут свою снедь, что ими от трудов своих кропотливых на продажу приготовлено. Едут они до той же остановки, что и Вероника, но торгуют не в рынке, где надо деньги за места платить, а около. Там тоже надо платить, но какое же сравнение! Прямо на земле расставляют картонные коробки да всяческие жалкие приспособления для более или менее удобной торговли. Но мысленно Вероника называла их товары уважительно – дарами. Да и можно ли назвать иначе, скажем, темно-рудые свекольные горки и розовые горки картошки лучшего сорта «саратовский рубин». Или загадочные банки с маринованными огурцами и восклицательным знаком перевернутого вверх тормашками зонтика укропа. Или соленые, даже на вид поскрипывающие и, словно бы на стол просятся, подходящие, ладные-годные к любому застолью груздочки. Или связку звонко замороженных искристых судаков, от которых, как гордо заметила одна из торговок, «и душа и уха радуются»... Неосознанно Вероника радовалась дарам. Что-то земное, мудрое, глубокое и корневое заключалось в этой немудреной снеди. Даже в горьких, сиротских гроздьях калины. Даже в медовом разломе громадной тыквы, только что, кажется, примчавшейся с волшебного бала...

Селяне рано едут, им надо успеть места занять – конкуренция жесткая. Теперь вторая волна пошла – служащие и свои, товарки. Вот в промежуток попасть бы, тогда можно было бы рассчитывать и на сиденье.

– Женщина, что вы раскорячились в дверях! Проходите дальше в салон!

– Да куда я пройду, там некуда проходить...

– Что ж я, не вижу? Вон сколько места свободного, а все в дверях толпятся! Кому не прям сейчас выходить – подвиньтесь подальше! Девушка в зеленой дубленке, я и к вам тоже обращаюсь!

Та, в зеленой дубленке, и ухом не ведет. Ей, к слову, под сорок, однако вредная кондукторша ее «девушкой» назвала. А ее, Веронику, – в женщины записала! Это потому, что одета она так, по-теткински. И правда – копна. От обиды внезапно защипало в носу и в глазах стало туманно, как в давешнем сне (но ведь и что-то хорошее там было, припомнить бы). Чуть не упустила свое счастье – с сиденья рядом поднялась изящная дама в норковом полушубке. Все же удалось проскользнуть на ее место, обскакав ту, в зеленой дубленке. Немного утешилась, надышала на оконном стекле проталинку, стала смотреть. И смотреть-то особенно не на что, а все же развлечение, и мысли не так донимают... Вот проехали мимо жиденького парка, куда летом аттракционы и зверинец привозят. Деревья со снежком на ветках, в кронах – грачиные гнезда брошенные. У ограды елочный базар открывают – «Гринписа» на вас нет! Постоим на светофоре... Внимание, товарищи! Проезжаем историческое место! Именно здесь еще совсем недавно трудилась на ниве глянцевой журналистики уже знакомая вам Вероника Юрьевна Солодкова, которая теперь ударно работает в сфере торговли! А как же это получилось? Об этом позже, мои дорогие, позже. Сейчас не надо ничего вспоминать. Маму, отца, Даньку-изменника, шефа-негодяя, ничего этого вспоминать не надо. Стоит думать о хорошем, о том, что завтра выходной, о том, что разносчица около полудня принесет обед, о том, что последние дни выручка выходила неплохая, значит, можно будет купить себе в подарок к Новому году тот пушистый голубой свитер! И вообще – скоро Новый год, а там весна, и любимая с детской поры, когда варежки еще на резиночке держались, подружка-капель, и все наверняка изменится! Веронику недаром с детства не Никой – Верой сокращенно называли. Верила она во все хорошее.

– Сенной рынок!

Хорошо, что кондукторша объявила, иначе Вера бы свою остановку проехала, это точно. Сенной рынок – серое, горбатое здание, на спящего бегемота похожее. В нем два этажа и очень сложная иерархия. Второй этаж презирает первый. Первый завидует второму и презирает уличную торговлю. За три месяца Вера проделала серьезный путь – но не вверх, а вниз. Начинала она на втором, престижном этаже, в отделе «Все для ванной». Так уж прямо и все! Ванны, душевые кабины, смесители, прочие сверкающие прибамбасы, и тепло, и все залито ярким светом, и пахнет свежестью. Это аэрозоль такая, «Морской бриз», а то по соседству армянское кафе, оттуда вечно жареным несет. Там Вероника ходила в форменной синей юбке, в белой блузке с синим галстучком, на тонких каблучках и знать не знала, что бывают на свете такие ужасные стеганые штаны на байковой подкладке! И еще чем-то недовольна была, надо же! Но на первый этаж пришлось спуститься не из-за своего недовольства, а из-за недовольства хозяина. Она очень старалась, выучила наизусть глянцевые проспекты, косноязычно повествующие о достоинствах той или иной душевой кабины... Но, как выяснилось, учить нужно было скучные серые прайсы с длинными рядами цифр! Пару раз она ошибалась – не в свою пользу, но это удавалось скрывать, поправлять из собственного кармана. И что самое обидное – понизили (в буквальном смысле) ее за чужой промах. Отделом руководила племянница хозяина. Это только так говорилось, что руководила, руководить она ничем не могла. Девушка Лена была патологически ленива и ничем в жизни не интересовалась, кроме собственной внешности. Но это у нее получалось хорошо, так хорошо, что ни один мужчина, вошедший в отдел «Все для ванной», не оставлял ее без внимания. Как-то, увлекшись любовной перестрелкой с матерым снайпером, Леночка «зевнула» дорогущий смеситель. Черт его знает, чего он был дорогой такой, платиновый, что ли? Выкладывать такие деньги Леночка не пожелала и свалила все на известную растяпу Солодкову. А что такого? Она так или иначе проштрафится, а ей, Леночке, нельзя ронять своего авторитета перед подчиненными. К тому же где находилась Солодкова, пока ее начальница занимала покупателя беседой? В туалет пошла? А ей нужно было быть на рабочем месте, следить за товаром...

Веронику перевели на первый этаж. Там тоже «точка» была неплохая. Называлась уже не «Все для ванной», а «Товары для ванной». Труба пониже, дым пожиже, платиновых смесителей не наблюдалось, форменных синих юбочек и галстучков никто не носил, но тепло, светло и под крышей. На той «точке» торговля шла вяло, не шла, а так, с ноги на ногу переминалась. Сенной рынок не умещался в пределах здания, выходил из берегов, выплескивался за видимые и невидимые пределы; на улице стояли крытые ряды, в них торговали примерно тем же хламом, только дешевле, народ тянулся туда. В результате через месяц после появления Вероники в «Товарах для ванной» магазинчик был прикрыт и расформирован. Но Веру не уволили, гуманисты несчастные! Перевели на лоток. Почти на улицу – в дверях рынка, в тамбурчик между двумя дверями. Она уже два месяца там стоит, на лотке без названия, и торгует опять же принадлежностями для ванной, на этот раз совсем бросовыми. Пробки, мыльницы и дозаторы для жидкого мыла, подставки для зубных щеток, прищепки для белья и бельевые же веревки. Синтетические, веселеньких расцветок. Зеленые, сиреневые, розовые. И вот уже с месяц Вера рассматривает их с особым интересом.

Вот уже с месяц как ее состояние можно обрисовать незамысловатой идиотской идиомой «хоть в петлю полезай». И это не из-за проклятого безымянного лотка. Хотя и из-за него тоже. Если бы ее уволили! Она могла бы найти себе работу по специальности. Пусть бы там мало платили, пусть бы гоняли, Вероника бы только радовалась да благодарила. Все лучше, чем на рынке стоять! Но ее не выгнали, пожалели. А самой уйти – страшно. А ну как ничего не найдешь? И что тогда? Отцу кланяться? У бабушки из пенсии занимать? Да тьфу на них, на деньги эти! Самое главное – Данилка. Данилка, что ж ты так насвинячил? Возвращается Вероника с работы, еще вафельный тортик «Причуда» в тот день купила, хороший, свежий такой! А возлюбленного дома нет, и вещей его нет, и денег тоже нет. Даже записки не оставил. В старинной серебряной чайнице были отложены с трудом накопленные двести долларов. А теперь и самой чайницы нет, а она была мамина! Куприянов, бессовестный, даже утюг унес! Утюг он, правда, сам покупал, на свои деньги... Но разве дело в этом?

Но первое время она его бессовестным не называла. Была уверена – что-то случилось, Куприянов не просто так исчез. Мало ли что в жизни бывает? Может быть, ему пришлось срочно выручать друга из беды, или его отцу стало хуже и он снова попал в больницу, или... Вероника взяла отгулы и два дня просидела дома. Моталась по комнатам, слушала музыку, тихонько плакала, смотрела в окно. К вечеру третьего дня пришла в себя. «Хватит мечтать, знаешь, хватит мечтать», – спел ей с диска любимый Паша Кашин. Хватит мечтать, хватит строить воздушные замки и изводить себя дурацкими фантазиями. Друзей у Данилы не было. Были подружки, но вряд ли он кинулся бы выручать кого-нибудь из них. Родители Данилы, по непроверенным сведениям, жили в далеком, полухтоническом[1]1
  Здесь – полумифическом, полуреальном. (Здесь и далее примеч. ред.)


[Закрыть] Ленинском районе, Вера с ними знакома не была и точного адреса не знала. Коллега-продавщица Ирка, с которой Вероника поделилась пережитыми страданиями, хмыкнула и сказала:

– Да ладно тебе, вот, блин, убивается! Свалил сожитель, движимое имущество с собой прихватил, с кем не бывает! Тоже мне, невеста без места! Не бери в голову, бери в... – и конец соленой поговорки прошептала Вере на ухо. Остра на язык и мудра была Ирка, хотя и не заканчивала филологического факультета университета, а напротив – два курса института механизации сельского хозяйства! С ней вот никогда бы такого не случилось, она жила с Таширом, который хоть и мог под горячую руку ей глаз подбить, но любил, и подарки дарил, и обеспечивал! Иришка могла бы и вовсе не работать, но продолжала торговать из любви к искусству. Да в таком павильончике что б не работать! Новехонький, деревянный, украшен красными бумажными зонтиками, и продается там не селедка, не прищепки, а благородный напиток – чай. Отличный чай в красивых банках, и развесной, дорогой, и заварочный, и чайники в китайских иероглифах, и чашечки, и миниатюрные слитки тростникового сахара, похожие на серые опалы... Ирка в красном кимоно, с золотым драконом во всю спину, блестящей лопаткой насыпает в пакетики душистые чайные смеси. И открываются они не с раннего утра, а с десяти часов, и покупатели часто подходят, помногу берут. На Руси никто еще чаем не подавился, верно подмечено!

– Вероник, ты чтой-то припозднилась? – крикнула соседка Тамара Тимофеевна, старая ехидна, торгующая напротив пластиковыми пакетами. – Проспала, что ль? Так ночью спать надо, а не чем другим заниматься!

– Ага, как же, – пробормотала Вера себе под нос. Тихонько, чтобы Тамара Тимофеевна не услышала. Хоть и кикимора она, а плохо быть с соседкой в ссоре. Поэтому огрызнулась тихонько, громко же произнесла с льстивым смешком: – Проспала, Тамара Тимофеевна! Ну ничего, завтра выходной, отосплюсь!

– Дело молодое, – согласилась соседка. Хрупкий мир был восстановлен, а лоток установлен. Начался рабочий день!

Вопреки мрачным предчувствиям, оказалось не так уж холодно. Вероника даже куртку расстегнула, сдвинула ушанку на затылок, зарозовелась. Торговля пошла бойко, народ уже начал покупать-запасать подарки к празднику. Какая-то девушка выбрала себе полный набор штуковин для ванной – мыльницу, щетку, стакан, дозатор, еще какую-то дребедень. Все прозрачное, внутри плещется синий гель и плавают желтые уточки. Красота какая! Вера ловко поймала за шиворот черномазого мальчишку, который стянул и в рукав спрятал набор крючков для полотенец. Веселые были крючки, резвились на них толстенькие русалки. Вероника отобрала набор у мальчишки.

– Зачем он тебе, скажи на милость? А? На вот тебе апельсин! Иди отсюда!

Но цыганенок не взял апельсин, только взглянул косо, зло, как укусил. И убежал. Красивый, яркий, солнечный плод остался лежать в ладони Вероники, обжигая ее оранжевым светом. На душе стало как-то кисло и горьковато, но потом это прошло.

ГЛАВА 2

Раньше все было по-другому. Была большая квартира – та самая, в которой Вероника живет сейчас одна, теперь даже уже без Данилы. Но раньше квартира выглядела иначе, потому что – дом. Главная в доме – разумеется, мама. Худая, высокая, с копной пепельных волос, умная, насмешливая. Вера Ивановна Солодкова, профессор русской литературы, предмет обожания студенток и дочерей. В ее комнате всегда царил беспорядок, состоявший из книг, нот, рукописей, пепельниц, чашек, косметики – но главным образом из книг. В ее комнате был ветер, и пепел, и розы в высоком стакане. Ветер, пепел, розы – в этом была вся мама, и все восхищались ею.

Был отец. Он зарабатывал деньги, покупал разные бесполезные вещи – например, шкаф в прихожую или золотые браслеты всем «своим дамам», как он галантно называл маму и двух дочек – старшую Веронику, младшую Викторию. И сам он тоже, как шкаф в прихожей, – большой, темный, вроде бы необходимый, но ужасно скучный.

И были две сестры – Вера-Вероника и Вика. Погодки. Обе хохотушки, круглолицые, кудрявые. Повзрослев, стали совсем разными. Вика выправилась в длинноногую роковую красавицу, Вера осталась миниатюрной, округлой, умилительной, как плюшевый медведик. У Вики куча поклонников, зато у Веры – подружки, и акварель, и школа журналистики, и таксик Гекльберри, сокращенно – Гек. Таксика завела мама, но хозяйкой он признавал Веронику.

Над всем же царил предок. Предок был портретом на стене. В детстве девчонки его очень боялись, потому что он смотрел. Куда ни пойдешь, где ни сядешь, портрет смотрит. Еще предок жил в толстых коричневых книгах на полке. Книг было восемь, назывались они «Собрание сочинений», и на переплете была мамина фамилия. Предка звали Солодков Федор Ильич, и все эти книги он сам написал, давным-давно. Но книги были неинтересные, хотя читать их было удобно. Слева было написано, кто говорит, а справа – что говорит. Называется «пьеса». Но и пьесы были страшные, люди в них много и тяжело работали, проклинали свою судьбу и все собирались подниматься на какую-то борьбу. Мама говорила, раньше пьесы Солодкова ставили в театрах, но теперь времена не те. Только иногда по ностальгирующим каналам шли фильмы по пьесам предка, и фильмы тоже были унылые и безнадежные, черно-белые. Федор Ильич был маминым прадедом, но каким-то неправильным прадедом, братом ее родной прабабушки. О прабабушке Полине Ильиничне почти никто ничего не помнил, а вот предок-писатель был известен некогда всему миру, и сейчас еще отголоски его прошлого соцреалистического торжества доносились до потомков. В его честь сохранили фамилию мама и бабушка, но на Вере и Вике династия закончилась. Они носили фамилию отца – Мурашовы.

Устои мира пошатнулись, когда Вероника была на четвертом, Вика – на третьем курсе. Лето выдалось жарким, над городом плыло струящееся марево, и казалось, что тает асфальт. Заниматься невозможно было, а надо готовиться к сессии. Девочки сидели в мамином кабинете – единственное помещение с кондиционером! – и постепенно окружали себя книгами, тетрадями, кофейными чашками и фантиками от конфет. Утром мама проснулась в особо бодром и деятельном настроении, вдохновенно крутилась перед зеркалом, надела легкое белое платье, шляпку из итальянской соломки с зелеными розами, взяла зеленую сумочку и ушла. Ушла в университет проводить консультацию, обещала на обратном пути заскочить на базар, купить всегда прохладной сочной черешни, так что ее возвращения ждали с нетерпением. Она все не шла, не шла, мучительно вязли извилины в старославянских рунах. Наконец хлопнула дверь, но привычных быстрых шагов не послышалось.

– Мама? – Вероника первая почувствовала неладное, высунулась в коридор, невыносимо душный после кондиционированной комнаты. – Мам, ты что?

Вера Ивановна сидела на корточках, привалясь спиной к двери.

– Мне что-то нехорошо, – произнесла она с усилием. – Вышла из аудитории, в глазах потемнело, в голову вступило... Девчонки, я и черешни вам не купила...

– Черешня – ерунда, – стараясь, чтобы голос прозвучал беззаботно, откликнулась Вероника. – Викусь, ты что сидишь? Не видишь – мама совсем обессилела? Давай-ка проводим ее в кабинет!

Но даже в прохладной комнате, на старой, уютной кушетке маме легче не стало.

– Верунь, может, «скорую»? – Вика тоже растерялась, да и испугалась здорово.

– Это мысль. Давай набирай. Мам, может, воды?

– Да, – прошептала мать. – Да, не надо врачей! Просто перегрелась.

– А если тепловой удар? Или солнечный? Смотри, какая ты красная!

Вика побежала в прихожую звонить, Вера принесла маме стакан воды. Та приподнялась, приняла стакан, но вдруг глаза ее расширились, вода плеснула на грудь.

– Мам?

Вера Ивановна выронила стакан, ее лицо исказилось судорогой, и она упала на подушки.

– Мам? Вика! Мама потеряла сознание! Скажи им там, в «скорой», чтоб не мешкали, чтоб немедленно!

Остальное вспоминалось Веронике, как приснившийся кошмар – вскрикиваешь и не можешь, не можешь проснуться. Сестра дозвонилась в «скорую», врачи посоветовали положить лед на голову, дать понюхать нашатырь, растереть прохладной водой грудь.

Но мама так и не открывала глаза, а «скорая» все не ехала. Прошло добрых полчаса, прежде чем в дверь позвонили, и зареванная Вика побежала открывать. И вдруг Вероника почувствовала – какое облегчение! – пожатие маминой руки.

– Огонь, – сказала мама далеким голосом, словно с Холодного берега окликнула дочь. – Огонь, Вероника!

– Мамочка, врачи уже приехали! Тебе воды дать, да?

– Тебе, – ответила мать.

Фельдшер Терехова была расстроена и утомлена. Проклятое пекло, столько вызовов! Сердечники, гипертоники... Только что битый час провозилась на пляже с идиотом, который «для сугреву» откушал водочки и полез купаться. Сердечный приступ. Мужика удалось откачать, с того света вытащили дурака. Большая прохладная комната, соломенная шляпка с зелеными розами валяется на полу, отчаянно скулит и повизгивает невидимая собачонка. Две испуганные, заплаканные девушки, запах нашатыря, валерьянки, тревоги и надежды... Бессмысленно, безнадежно. Эта женщина, их мать, безнадежно мертва. Уже минут пятнадцать, как мертва. Ее мозг сгорел в этом пекле.

Когда Веру Ивановну хоронили, шел дождь. Он начался еще с ночи, ночным гостем вкрадчиво постучал в окна, а к полудню следующего дня – этого дня! – разошелся, заполнил своим серым голосом все обозримое пространство, со всех сторон надвинулся, и даже небо, размытое и растушеванное, походило на огромный намокший плащ, из которого сочится вода. Обложной! Городские деревья словно забыли, что им нужно радоваться дождику, словно не поверили в него и понуро опустили мокрые темно-зеленые, а кое-где уже тронутые знойной ржавчиной ветви – еще ниже, еще тяжелее. Кладбищенская ограда выглядела, как ни странно, ярче всего остального, она отмылась наконец от бесцветного слоя пыли, и ее траурный тон, ее молчаливый орнамент о многом говорил вдруг осиротевшим сестрам. Хотелось плакать, хотелось выть и кататься по сырой, липкой земле, на которой только что приютился сбитый порывистым дыханием ветра дубовый лист, на которой уже нет и никогда не будет мамы... «Будь крепкой, как дубок!» – вспомнила почему-то Вера нищего, которого они когда-то встретили с мамой; благодарно принимая монету из рук девочки, он все крестился и повторял: «Будь крепкой, как дубок!..»

В день маминых похорон детство Веры кончилось. Она стала Вероникой, теперь уже навсегда.

Нужно было жить, нужно было хоть как-то досдать сессию, скоротать летние мучительно тянущиеся месяцы (а ведь как быстро пролетали раньше!) и снова ходить в университет, читать книги, общаться с людьми – делать дело. В августе отец купил две путевки в Египет – девочкам нужно отвлечься, развеяться.

Самолет очень долго летел над бескрайним Каиром. Вера то задремывала, то просыпалась и неизменно видела прильнувшую к иллюминатору Вику, а за иллюминатором – миллиарды светлячков. При иных обстоятельствах Вероника, которая умела и любила живо представить себе что-либо доселе ею не виданное, уже давно была бы мысленно где-то там, внизу, на песчаных просторах Сахаро-Аравийской плиты. Великое песчаное море колышется ли под ее ногами, озвучивают ли непроглядную южную ночь журчащие о чем-то вечном цикады, баснословные оазисы ли расцветают, подобно павлиньему хвосту, пред ее очи, светятся ли сквозь вековые толщи красноморской воды волшебные коралловые царства, разводит ли земледелец-феллах, одетый в фетровую ермолку, огонь в большой плоской печи, чтобы угостить Веру кашей из проса, да бобами, да разогретым в глиняном горшке кислым молоком с финиками... Она бы обязательно расспросила феллаха о том, как действует шадуф – похожее на нашего «журавля» древнейшее устройство для орошения полей нильской мутной водой, пережившее эпоху фараонов. Недаром же она, умная Маша, прочла книжку о Египте! При иных обстоятельствах... Сейчас у Веры не осталось ни желания, ни сил думать о чем-либо, кроме одного: «Когда же посадка?»

Наконец-то попросили пристегнуть ремни, снижение, при котором закладывает уши, посадка. Самолет уже на земле, а такое ощущение, что все еще летишь и этому полету не будет конца. В Каире – ночь, но на улицах бешеное движение. Гуляющие, автомобили, повозки, ослики, верблюды...

– Веруша, какой шикарный отель! – визжала Вика, перекатываясь по бескрайней кровати. – А видела того брюнета в холле? Как он на меня посмотрел?

– Это портье, Викуль. Давай спать, а? У меня все тело как ватой набито!

– Ну-у, с ума сошла? Первую ночь в Египте – спать? Пойдем погуляем!

– По-моему, это ты спятила.

– Да мы недалеко, мы ненадолго. От отеля не будем отходить, пройдем тудэм-сюдэм по улице и вернемся. Ты подумай, если бы мама сюда с нами приехала, она бы завалилась спать? Мы только пройдемся и выпьем где-нибудь кофе, вот и все!

– Кофе на ночь? – пробормотала Вероника, но подчинилась мягкому напору сестры.

– Я чувствую: нам обязательно нужно прогуляться! – курлыкала Вика, вприпрыжку следуя по холлу. – Это будет судьбоносный вояж! Вояж, воя-аж...

– Страшно подумать, – кивала Вера.

Кофейня нашлась неподалеку от «Шератона» – крошечное заведение, выложенное белым кафелем и залитое непривычно ярким светом. Сестры, смущаясь и посмеиваясь, уселись на выставленные прямо на тротуар стулья, огляделись и сделали два занятных наблюдения. Во-первых, они оказались единственными женщинами в этом кафе. А во-вторых, все смотрели на них. Все до одного. В ярком свете люминесцентных ламп под взглядами смуглых мужчин сидели две девушки в белых шортах, белых топиках, а за спинами у них была густая, черная, беспокойная каирская ночь.

– Простите меня за вмешательство...

Высокий парень, очень коротко стриженный, говорил по-английски с сильным немецким акцентом. Вера сначала почти не понимала его, Виктория же сразу вступила в разговор. Парень представился. Карл Райтигер, так его звали, оказался гражданином Германии.

– Девочки, вы забыли, что Египет – мусульманская страна. Женщины в такие заведения не ходят. Так что позвольте мне хотя бы сопровождать вас... На правах соседа – я видел, как вы въезжали в «Шератон», я тоже там живу...

– С удовольствием, – хором согласились сестры.

Карл заказал яблочный кальян и по стакану холодного кофе. От кальяна Вероника отказалась, а вот Вика приложилась, вдохнула в себя ароматный дым, закашлялась, упала лицом в ладони. Карл смеялся, все смеялись, и так хорошо стало вдруг на душе, так легко, что вся будущая жизнь показалась смешной и легкой. Карл рассказал о себе – он, оказывается, был футболистом бундес-лиги, играл в команде «Гамбург». Команда пробилась в полуфинал Кубка Германии, но, отличаясь «неровной игрой», как с профессиональной серьезностью признался Райтигер, уступила более именитому сопернику и вылетела из турнира. Теперь Карл решил чуть-чуть отдохнуть, пошляться по миру и залетел в Египет.

– Теперь мне кажется, это было решение судьбы, – очень деловито произнес футболист, выразительно взглянув на сестер. Вера с большим интересом принялась рассматривать коричневую кашицу на дне чашки, Вика, казалось, не расслышала этих слов, залюбовавшись крохотным мохноногим осликом, семенящим по мостовой.

Долго прощались в холле отеля, договорились завтра ехать вместе в Гизу, к пирамидам.

Они видели пирамиды Хеопса, Хефрена, Микерина и Джосера, они посетили древний Каирский музей и некрополь Саккара, они, замерев, стояли перед Сфинксом и разевали рты у Солнечной ладьи. Они покупали на базаре в Луксоре серебряные и бирюзовые побрякушки, нубийские музыкальные инструменты, те, что издают лишь одну ноту, деревянные фигурки, расшитые туфли и пестрые шали, а Карл подарил девушкам по золотой подвеске – таинственные скарабеи теперь украшали их шеи. В ресторане «Нагиб Бафут», оголодав после долгой прогулки, они налегали на фаршированные баклажаны «бетинган», бараньи котлеты «кюфта» и медово-миндальную пахлаву, особенно поразившую воображение Виктории.