Текст книги "Лёд и пламень, или Великая сила прощения"

Десять зим бороздили мы просторы северных морей, жестоко расправляясь с теми, кто не принимал нас, ибо на родных берегах Хауг хёвдинг и мы, его люди, были объявлены нидингами, людьми, вне закона, ибо мстителей среди нас было слишком много, и наши конунги посчитали благоразумным запретить нам возвращаться на родину. Мы принимали к себе всех, пожелавших бороздить морские просторы вместе с нами: и Эринов, и пиктов, галлов и даже данов, что меня выводило из себя, но Хауг хёвдинг запретил нам нарушать мир, ибо основное правило викинга, человека, для которого жизнь – походы, а дом – ладья, – никогда не нарушать мир на корабле. Нарушивший этот закон карался смертью. Однажды на германских берегах разыгралось кровавое сражение, которое я запомнил на всю жизнь. Мне тогда уже было двадцать пять зим, а Ракни, почти двадцать три. Мы были теперь опытными воинами, отлично знающими своё искусство, искусство убивать! Мне нравилась привольная жизнь викинга, молот Тора, вытканный на нашем стяге, напоминал мне кузнечный молот моего отца, а разящее без промаха копьё Одина говорило о мести, которой я ещё не вполне насладился. Жажда крови переполняла меня, я чувствовал, что и сам стал наполовину берсерком. Но не суждено нам было победить в этой битве. Нас с Ракни схватили и связав, куда-то потащили. Меня то ли ударили по голове, то ли я сам шарахнулся о какой-то камень, но, когда я очнулся, мы были крепко-накрепко прикованы к железным кольцам в сырой темнице. Боль в вывернутых руках терзала меня, но это было неважно. Важно то, что мы теперь пленники, а для викинга слово ««военнопленный» и «раб» одно и тоже. И нет для нас ничего страшнее неволи. Мы можем сражаться, невзирая на боль и усталость, мы безропотно принимаем мучительную смерть на глазах наших братьев по оружию, мы смеёмся в лица наших врагов, когда у нас вырывают сердце и лёгкие, когда выламывают пальцы и дробят кости, смеёмся, ибо знаем, за нас отомстят. Но быть прикованным цепями, словно раб, нет!.. уж лучше мучения на поле боя перед лицом своих врагов и тех, кто отомстит за тебя, чем унизительное безмолвие и мрак сырых подземелий. И цепи! О, как я ненавидел эти цепи! Какой позор! Я, викинг, пленник, хуже собаки! Но недолго я так убивался. К нам ввалилось с десятка два воинов, двое из которых схватили Ракни и, разомкнув его кандалы, бросили его лицом на пол. Они что-то кричали, один из них переводил. Они хотели, чтобы Ракни выдал Хауга хёвдинга,, который отныне вёл нас, нидингов, и доблестно сражался, заслужив почёт и уважение даже берсерков, уважение которых нелегко заслужить. Но Ракни только смеялся, говоря, что сам не ведает, где сейчас хёвдинг, а если и есть то, о чём он знает, то скажет это лишь самому Одину в чертогах Вальхаллы, хотя прекрасно понимал, что не видать ему сверкающей Вальхаллы, ибо не найти приюта в небесных чертогах презренным рабам. А может он всё же надеялся заслужить прощение Одина. Тогда они взялись за меня. От меня требовалось предать своего друга, рассказав правду о Хауге хёвдинге и о его людях, но я молчал. Ни смеяться, ни плакать я уже не мог, слишком ослабел я от полученных в бою ран и от цепей и кандалов, больно сдавивших моё тело, мешающих думать.

«Ну, сейчас, вы оба у нас заговорите!» – пообещал переводивший нам.

И они стали избивать Ракни, а меня снова приковали к стене, чтобы я не мог шевелиться. Я закрыл глаза, но один из них, насильно раскрыв их, вставил мне в глаза острые железные крючья, которые разрывали веки, когда я пытался прикрыть их, отвернуться я тоже не мог, слишком крепко был прикован к стене. Мне ничего не оставалось, как стоять и смотреть, как… Нет, я не могу об этом говорить! Мучения, которым подвергали моего товарища, осыпая его насмешками, не могли сравниться ни с чем виденным мною раньше. А я ничего не мог сделать. Я был беспомощен, словно младенец. О, как я презирал себя за свою слабость, за то, что не могу вырваться из цепей, не могу разорвать палачей единственного близкого мне человека. А Ракни смеялся им в лицо, смеялся и насмехался над ними. Я до сих пор не понимаю, как мог Ракни смеяться, осыпая своих мучителей насмешками. На это способен только истинный викинг, истинный сын Одина! После того как… сердце его перестало биться, они взялись за меня.

«Вы хотите, чтобы я предал друга?! Сын Одина будет говорить только со своим повелителем!

Больше я ничего не помню. Последним видением было бурное море, омывающее мои раны. Я открыл глаза и понял, что меня облили водой. А потом нескончаемые дни сплошной боли и беспамятства. Когда я очнулся вновь и осознал, что нахожусь на морском берегу, я не мог пошевелиться, чтобы боль не возобновлялась с ужасающей силой. Ты видел, у меня остались до сих пор следы на теле.

Он встал и подошёл к разгоревшемуся очагу. А когда он снял рубаху, я увидел чудовищные полосы, видимо, от ременной плети и множество шрамов, оставленных, по всей вероятности пыточными крючьями. На теле не было живого места. Странно, как я раньше не заметил их, видимо, потому, что кузнеца отгораживала от меня наковальня и стол с инструментами, а пламя горна было обманчиво. Теперь я как заворожённый глядел на эти страшные следы прежних мучений.

– Прости, Торгрим, что заставил тебя вспоминать всё это, – медленно проговорил я, – Если бы я знал раньше…

– Ты должен услышать об этом. Ведь нам предстоит ещё немало… – он осёкся, заметив мой взгляд и смущённо поправился:

– Прости, ты же, наверное, испытал на своём веку куда больше страданий, чем я!

– Да, ты прав. Тебе примерно пятьдесят лет?

– Пятьдесят две зимы в этом году исполнилось.

– А я насколько выгляжу?

Он замялся, потом смущённо ответил:

– На тридцать пять, сорок зим.

– Мне шестьсот семьдесят зим.

Больше кузнец ничего не спросил и даже, казалось, не удивился, а лишь надел рубаху и вернувшись к столу, продолжил свой рассказ:

– Мои мучители, видимо, решили, что я помер, раз выбросили меня, словно падаль. Когда я смог подняться на четвереньки, я отполз за ближайший валун, где и укрылся от брызг и ледяного ветра. Солёная вода причиняла мне выносимые страдания, если что-то ещё могло мне приносить страдания. Там меня и нашла прекрасная Адалинда, дочь одного знатного херсира, или как называли его в той земле, рыцаря. Она позвала на помощь парней, и они перенесли меня в дом её отца. Он принял меня за одного из своих воинов, замученных до полусмерти кровожадными жестокими викингами, а я не стал его разубеждать, у меня на это не было сил. Когда я поправился и окреп настолько, что снова мог разговаривать и даже ходить, рыцарь милостиво разрешил мне остаться в его доме до полного выздоровления. Но когда я полностью выздоровел, то узнал, что я стал рабом, вернее, как выразился мой спаситель, человеком, обязанным трудиться на благо его семьи в благодарность за своё спасение и избавление от смерти. Так я поселился в его доме и вынужден был прислуживать за столом, бегать с поручениями и так далее. Через пять лет мой господин отпустил меня на волю, и вот тогда я смог бы жениться на его красавице дочери Адалинда была несколькими годами младше меня, и мы оба полюбили друг друга. Но она верила в Белого бога, и не за что не хотела связывать свою жизнь с таким закоренелым язычником, как я. А потом её выдали замуж за какого-то чужеземного воина из далёких южных земель, её единоверца.

Он замолчал, а потом вдруг со страшной силой ударил кулаком по столу, да так, что блюда и стаканы с вином подпрыгнули, и вино выплеснулось на скатерть!

– Никогда, ни-ког-да! – взревел он, – никогда верования не должны разделять людей! – и немного успокоившись, добавил: – я нагляделся на это на родине в Свеарике и на берегах Норэгр, где брат поднимал меч на брата, сын на отца, муж бил жену за то, что в их умы уже проник яд сладкозвучных речей проповедников новой веры. Свейские и норвежские правители огнём и мечом старались принудить народ отказаться от богов наших предков, от всего того, чему нас учили с детства. В море мы встречали корабли эринов, которые целыми семьями бежали от новых порядков, устанавливаемых служителями Белого бога на их родине. Клянусь Тором, – при этих словах, – он коснулся деревянного изображения молоточка у себя на шее, – что когда-нибудь отомщу этим проповедникам за то, что разбивали наши семьи.

Но я остановил его.

– Ты уже пытался мстить, и что из этого вышло? Разве стал ты от этого счастливее?

Торгрим задумался.

– Я не жалею о тех годах, которые я провёл в ненависти, ведь именно тогда я встретил настоящих друзей, впервые полюбил. Именно в те годы юношества на борту боевого дракара я понял, что такое настоящая жизнь, настоящая свобода, настоящая дружба…

Мы помолчали, а потом Торгрим продолжил:

– Адалинда уехала за море, и я о ней больше не слышал. Теперь я был волен идти куда захочу, и я ушёл. И вот уже более двадцати зим я живу в этой, самолично построенном мною доме и тружусь в собственной кузне. Ни разу за все эти годы я не видел ни одного из своих соплеменников или, по крайней мере, других жителей полуночных стран. Но я привык, моё житьё мне стало даже нравиться. Вот только как не уговаривали меня ни новые друзья-приятели жениться, я отказывался. В душе я был и останусь воином, непокорным, несломленным, а таким дикарям как я, не подобает иметь жён, – он улыбнулся чуть грустной улыбкой. И откинулся на спинку зловеще заскрипевшего стула, давая понять, что рассказ окончен.

– Ну, теперь моя очередь!..

Я рассказал ему несколько историй из своего воинского прошлого, после чего он взирал на меня со священным трепетом, как на самого Одина, навестившего его в одном из своих земных обличий.

– Вэрд, такое мог пережить только варрад или эльф!

– Вы, жители острова Скандия и все северные и западные народы, наделённые магическим даром, всегда уважали нас и сотрудничали.

– Но ведь варрад потомки великих властителей Западных земель! – восхищённо подтвердил Торгрим.

– А я слышал, что наши великие западные предки были и великими морскими разбойниками, да и мы сами кровожадные убийцы, об этом ты не слышал? Не боишься, что я во сне задушу тебя?

Кузнец засмеялся.

– О нас, жителях Скандии, тоже рассказывают небылицы. Мы и захватчики, и жестокие морские разбойники, приплывшие с севера, и волки, принимающие человеческий облик, мерзкие варвары, приносящие своим богам человеческие жертвы, хотя сканды никогда не приносили человеческих жертв, разве что в седой древности, а наши берсерки в волчьих шкурах благороднее многих воителей юга, и я верю, что хотя наша вера медленно погибает, память о ней останется в сердцах людей, а саги и песни, сложенные нашими скальдами будут звучать в устах сказителей и менестрелей и спустя много зим после того, как мы уйдём в чертоги Одина. У нас ещё будут учиться строить и смолить корабли, нам будут подражать мореходы всех стран, нас будут ставить в пример юным воинам, наши потомки будут гордиться славой своих отцов и дедов, той славой, которую сейчас так безжалостно попирают. Да, я был нидингом, человеком вне закона, но не жалею об этом. Быть викингом, человеком моря, выросшим на корабле и закалённым в боях, как и быть берсерком, воином Одина, значит покрыть себя неувядающей славой ещё при жизни. Викингов почитали и боялись, а нидингов, ставших викингами по принуждению, проклинали и клеймили позором, не задумываясь над тем, почему им пришлось стать такими. Викинги ходят в торговые походы на крепких кнаррах, открывают новые земли, а нидинги бороздят воды на боевых дракарах под малиновым квадратным парусом, грабя и убивая всех и на море, и на суше. Быть викингом – почёт и слава, а нидингом – стыд и позор! А разве у нас не отняли родину, не сожгли дома, не разорили наши земли, не изгнали нас из рода, лишив нас самого дорогого, не обрекли на вечные бесприютные скитания по чужим морям и землям? – он умолк, а потом вдохновенно процитировал известного скальда Магни Хальвданссона,

– Не испытавший ни страха, ни боли,

Ни отчаянья острых клыков,

Не поймёт, что значит слово «неволя»,

Каково ощущать тяжесть стылых оков.

Не поймёт и скитальцев бездомных,

Словно листья гонимых по воле судьбы,

И метанья души не поймёт непокорной,

Не услышит и зова далёкой трубы.

Раз испытай, что другим приходилось,

Муки от ран на холодной земле,

Горечь потерь, когда сердце не билось,

Может, поймёшь, что такое есть жизнь.

Я с удивлением взглянул на друга, да, да, Торгрим стал моим другом. Мне было с ним как-то хорошо, гораздо спокойнее и надёжнее.

Мы ещё немного побеседовали, но заметив, что у кузнеца начинают слипаться глаза, я простился, клятвенно заверив его, что вернусь к утру и в залог оставив свой плащ и куртку, не подумав о том, что выпитое хмельное скоро перестанет меня согревать, а на улице уже наступила осень, хоть и ранняя, но не слишком располагающая к прогулке в тонкой шерстяной накидке поверх белоснежных шёлковых одежд советника, я вышел в ночь. Спать мне не хотелось, и я побрёл по направлению к виднеющемуся вдали лесу. Думалось мне превосходно.

Странно, почему кузнец назвал мне своё имя, ведь настоящее, подлинное имя человека не должен знать никто, кроме него самого или самых близких. Даже друзья стараются обращаться друг к другу не по имени, а либо по его краткому аналогу, что вполне объяснимо, потому что настоящие имена порой оказываются чересчур трудны даже для самих носителей, или по данному в детстве или приобретённому с годами прозвищу. Я тоже про себя давал людям подобные прозвища, но вслух предпочитал обращаться по имени, ибо считал, что никому ещё не вредило услышать собственное имя из дружеских уст. У всего в этом мире есть имя, Подлинное и приобретённое. У людей, например, это прозвища, или имена, данные при рождении. Если подлинное имя было дано человеку при рождении, оно чаще всего заменяется прозвищем, ибо произнесённое вслух несёт в себе жизненную силу, сравнимую с магической, а произнесённое врагом, становится страшным оружием, ибо тогда человек попадает в полную зависимость от произнесшего его подлинное имя. Люди и прочие расы, за исключением эльфов и варрад, до жути боятся говорить свои подлинные имена, особенно, маги люди, ибо они находятся в куда большей опасности, чем простые смертные, так что я немало удивился, когда кузнец назвал себя, ибо понял, что его имя действительно подлинное. Либо свей просто не знал, что вряд ли, либо сразу распознал во мне друга.

Старые верования, верования в множественные пантеоны богов, медленно, но неуклонно уступала место новой, вере в единого бога, чьи последователи учили добру и состраданию, но почему-то вновь обращённые правители предпочитали обращать в новую веру свои народы безотказными методами, то есть огнём и мечом. Обвиняя нас, язычников, как они называли, в жестокости и распутстве, они не замечали того, что их собственные воины в походах «за веру» оставляли после себя толпы вдов и сирот, обесчещенных жён и дев, разор и пепелища. Красивых женщин они сжигали заживо, якобы по обвинению в колдовстве, так что вскоре в их странах не останется не одной красивой женщины, если уже не осталось. А свои грехи они предпочитали не отмаливать у своего бога, а покупать прощение за золото. Подобные бумаги с отпущением грехов, индульгенции продавались повсюду в человеческих городах. Мы, варвары и язычники, всегда с почтением относились к чужим верованиям.

Я бы принял верования людей, поклоняющихся Белому Богу, если бы не их двуличность, как же удобно развязывать захватнические войны под прикрытием миссионерских походов или как они там это называют, как же выгодно кричать на всех углах о своей терпимости к любым верованиям, приманивая на свою сторону как можно больше сторонников, а на самом деле жестоко истребляя иноверцев. Я много странствовал и повидал немало этих миссионеров.

За свою долгую жизнь я понял одну простую истину: никакое убийство не может быть оправдано, во имя чего бы оно ни совершалось.

Много лет мы боремся со жрецами Белого бога, и всё напрасно. Адаон всегда говорил…

Вспомнив о друге, наверное, единственном, среди людей, я вздохнул.

Ах, Адаон, Адаон, сын верховного друида и барда острова Могущества, самого Талиесина и дочери Роанов, морского племени людей-тюленей, Адаон, высокий черноволосый бритт с ясными серыми глазами, скромный юноша, сколько же тебе было, когда ты погиб? Двадцать? Двадцать пять?..

Я вспомнил о том, как я видел его в последний раз.

Мы мчимся на взмыленных конях, преследуемые вражескими всадниками, среди которых есть и инфери: бледные неподвижные лица, белёсые глаза горят жаждой убийства.

Не помню. Как мы оторвались. Но вот в подлеске Адаон вдруг остановил своего коня и спешился.

На земле лежал человек, инфери. У него были переломаны обе ноги. Никогда не забуду взгляд мёртвых неподвижных глаз, который без слов молил нас о пощаде.

И Адаон взял его с собой. Он дал инфери имя – Горхир, выходил его и сделал своим оруженосцем. Но я-то знал, что Адаон видел в Горхире не слугу, а друга. Он научил Горхира говорить и даже обучил игре на арфе.

Вскоре я покинул Остров Могущества, и больше нам не суждено было свидеться с Адаоном в этом мире.

Так, вспоминая своего друга, шагая по направлению к лесу, который, не увидел бы человек, потому что осенние ночи в этих краях слишком темны, а луна, похоже, попрощалась с ними, по крайней мере, месяц назад. Разгорячённый быстрой ходьбой и своими невесёлыми думами я не чувствовал осеннего холода, хотя и был без куртки и плаща, благополучно оставленных мною в доме гостеприимного кузнеца.

***

Прошло время и юную Элладонну сосватали за сына богатого морского торговца. Поговаривали, что молодой Гир был одним из Властителей Запада

И верно, в глазах молодого Гира Торнфильда сверкал нездешний огонь, говорили, что это был свет великой звезды запада Аландиль, восьмой звезды, венчающей звёздный венец из семи великих звёзд королей. Как бы там не было молодых сговорили. Свадебный обряд решено было не проводить, ибо у юной Элладонны, какой позор, недавно родился сын, странно похожий на пришельца с севера. Мать дала мальчику имя, которым называла его только она, ибо догадалась, кем был тот незнакомец с севера, закутанный в аквамариновый плащ и с волосами, белее морской пены.

По обычаи своей земли, Гир, никак не называл мальчика до двенадцати лет, до тех пор, пока не ввёл его в род. Тогда он дал ему имя, Хулдред, что на языке его родины, лежащей за окраинным западным морем, значило «Пламя битвы». Он надеялся, что приёмный сын вырастит воином.

Элладонна долго плакала, не люб был ей статный Гир, глядя на красавца сына вспоминала она единственный взгляд, брошенный на неё незнакомцем. Мальчик рос и с каждым днём становился всё красивее и мудрее. В тринадцать лет он отправился на обучение в Кадорн, великую северную империю. Он должен был поступить в школу магов на факультет магов-целителей кафедру хранителей знаний.

***

Утром я разбудил бывшего викинга, тот пару минут глядел на меня, не понимая, а потом воскликнул:

– Вэрд, значит ты мне вчера не привиделся?

– Давай вставай! В дорогу пора! Завтрак я уже приготовил, и он, кстати, успел остыть и, кажется, замёрзнуть. Я уже позавтракал. Ешь и собирайся! Я подожду тебя на туне.

Я вышел. Ещё ночью я выковал себе щит с объединённым гербом рода Виррд’ар и острова Ленос– орёл распростёр свои крылья над белопарусным кораблём на синем фоне. Ни шлемов, ни кольчуг варрад никогда не носили, потому что ни человек, ни эльф, ни гном, не говоря уже о троллях и гоблинах, не могли превзойти нас в быстроте и ловкости.

Вскоре в дверях показался Торгрим, опоясанный мечом, в серебристой до —блеска начищенной кольчуге, поверх которой был надет кожаный нагрудник с металлическими пластинами, а поверх всей этой воинской амуниции плащ из волчьих шкур – обязательный атрибут берсерка. Из-под. лёгкого крылатого Шлема выбивались огненно-рыжие пряди. На руках были железные боевые рукавицы, а на запястьях стальные наручья. Лёгкий деревянный щит, обтянутый воловьей кожей с окованными краями Торгрим повесил за спину, несколько метательных ножей были заткнуты за широкий кожаный пояс.

– Так ты же берсерк, зачем тебе всё это добро? – я кивнул на боевой наряд моего друга. Тот заметно смутился, но ответил:

– Я берсерк. Но слишком давно я не слышал зова предков, и боюсь, что утратил благоволение богов.

– Но выглядишь ты прекрасно в таком наряде! -поспешил я похвалить приунывшего было берсерка.

Мы оседлали своих коней, Торгрим запер дом, и мы тронулись в путь. Стояло свежее осеннее утро. Лёгкий туман оседал на лицах и руках освежающей влагой. Осеннее солнце не показывалось из-за плотной однородной серой массы, затянувшей небо. На редкость неприятное утро для путников, пустившихся в дальнюю дорогу и не знающих, где заночевать нынешней ночью, но только не для нас. Нас грело вновь обретённое, казалось, давно забытое чувство, чувство сплочённости и защищённости. Каждый обрёл в другом часть себя: я нашёл в Торгриме доброго советчика и верного друга, он – родственную душу. Мы медленно ехали бок о бок, смеясь и болтая по широкой мощёной дороге, видимо, какому-то торговому тракту. К полудню выглянуло солнце, и мы решили сделать привал. Съехав с тропы, мы въехали в прохладу леса. Пришлось спешиться, ибо деревья стояли плотной стеной, и коням нелегко было продираться среди ветвей с всадниками на спинах. Вскоре мы вышли на большую поляну, практически идеальной круглой формы. Расседлав коней, мы развязали наши мешки и принялись за еду. После чего, растянувшись на траве, долго смотрели на проплывающие в небе облака и обрывки туч. Торгрим, кажется, задремал. Когда солнце начало клониться к горизонту, я разбудил Торгрима и предложил:

– Не поразмяться ли нам? Вставай, викинг, буду учить тебя драться.

Торгрим мгновенно вскочил, выхватил свой двуручник и хотел было взять щит, но я усмехнулся:

– До первого касания, будем биться без щитов, так сложнее.

Мгновенно приняв боевую позицию, мы пригляделись к противнику. Оба могучие широкоплечие, рыжебородый великан с тяжёлым двуручником наизготовку, сверкающий льдисто-синими глазами из-под косматых бровей и худощавый жилистый сребровласый воин с холодным чуть насмешливым взглядом ярко-смарагдовых глаз без кольчуги, небрежно сложивший руки на посеребрённом навершие безобидной на вид трости – смертоносном оружие. Ещё накануне я продемонстрировал все возможности гильвурна Торгриму, и тот, увидев, как неуловимо быстро раскрываются веером три обоюдоострых лезвия, как стремительно перехватывает гильвурн вторая рука, как молниеносно, словно мысль, порхает в моих руках смертоносное оружие – он был поражён до глубины души. Но теперь нам предстояло сразиться на мечах. Он, наверняка, думал, что с лёгкостью меня одолеет. Чудовищная наивность, ведь у всех варрад, с молочно-белыми волосами, прямых потомков Белых Стражей, воинское искусство в крови, и нас с измальства учили владеть всеми видами оружия. Я предоставил право первого выпада своему противнику. Торгрим не замедлил им воспользоваться. Но двуручник рассёк воздух, потому что я давно уже преспокойно стоял в стороне. Я метнулся к кузнецу и занёс над головой сухо щёлкнув раскрывшимися лезвиями гилвурн, но тот в последний момент увернулся, и не успел я оглянуться, как в меня полетел невесть откуда взявшийся боевой топор на длинной рукояти, хорошо, что не кузнечный молот. Но моя рука оказалась быстрее, топор, перехваченный в воздухе железной хваткой опытного в боях варрада, слабо завибрировал и полетел в кусты. Но вот мы уже кружимся по поляне, не переступая, впрочем, воображаемой линии, очерченной нами по молчаливому согласию. Примерно через час в ход пошли метательные ножи, но не один не достиг цели. Я сражался молча, сосредоточенно, а мой противник менялся на глазах. В его льдисто-синих глазах загорелся огонёк, не предвещавший мне ничего хорошего, вскоре огонёк уже пылал ярким пламенем, я знаю этот характерный взгляд берсерка, взгляд неконтролируемой ярости, направленной на то, чтобы убивать! Вскоре глаза Торгрима подёрнулись белёсой пеленой, которая всё мутилась. Да, кажется, пришло время заканчивать наш поединок, пока Торгрим не натворил бед. Теперь я убедился, что его рассказ чистейшая правда, он, правду, был берсерком.

– Торгрим, опомнись! – крикнул я, но было уже поздно.

Торгрим отбросил в сторону двуручник и набросился на меня так быстро, что я не успел уклониться. Руки берсерка сдавили моё горло. Я никогда не боялся этих свирепых воинов, но теперь мне стало по-настоящему страшно: задушить насмерть он меня не сможет, это не удавалось ещё никому, а вот покалечить сможет и довольно серьёзно. Но больше я испугался за него самого, ведь мало ли что может прийти ему в голову, когда он поймёт, что со мной ему не справиться. Вдруг он попытается вырывать с корнями деревья и неминуемо расшибёт себе голову о первую же столетнюю сосну. Я перехватил его запястья и сдавил. Берсерк застонал и ослабил хватку, но тут тонкий свист прорезал тишину, и эльфийская стрела вонзилась в плечо Торгрима. Тут же раздался крик: «Прекратите, безумцы! Что же вы делаете!» и на поляну выскочил высокий эльф в серебристой лёгкой кольчужке с луком наизготовку. Я спихнул с себя кузнеца и вскочил: – Лаурендиль! – бросился я обнимать эльфа, – Как ты здесь очутился?

– Потом, потом, Вэрд, надо разобраться с нашим общим знакомцем. Эй, Торгрим, очнись!

– Ты его знаешь?

– Да, частенько заказывал у него оружие для королевских мечников. Честно говоря, я впервые вижу его в таком состоянии, – шёпотом добавил эльф.

Торгрим между тем поднялся, вырвал из плеча стрелу, и, переломив её пополам, отбросил в сторону, затем повернулся к нам. Ярость улеглась, в горле больше не клокотал сдерживаемый рык, а глаза снова приобрели свой нормальный окрас.

– Извини, – задыхаясь, пробормотал он, подходя ко мне и кладя руку на плечо, – я тебя не покалечил?

– Не успел, – усмехнулся эльф.

– Привет, Лаурендиль! Как ты вовремя! Иначе я…

– Ладно, не будем об этом. Расскажи нам, Лаурендиль, какие дела привели тебя в этот час на эту уединённую поляну.

– Ну, во-первых, я уже давно приметил тебя, о великий из великих, – шутовски поклонился мне эльф, – с полмили я гнался за тобой, но ты даже обычным шагом умудряешься идти быстрее, чем скачут самые быстрые эльфийские кони. Я немало поразился, увидев тебя в простом плаще странника да к тому же пешком, поэтому и забеспокоился. Доверенные советники повелителей не разгуливают среди бела дня в дали от своей родины с опущенными на лица капюшонами, если только не хотят, чтобы их узнали, а если они не хотят, чтобы их узнали, значит, наступают тяжёлые времена.

– Тяжёлые времена не проходили уже лет пятьсот, шестьсот, ты сам это прекрасно знаешь, и вам, эльфам, тоже досталось и от орков, и от гоблинов, и ещё от каких-то там тварей. Не понимаю я, неужели невозможно жить мирно. Почему наши расы вечно враждуют и стараются захватить чужое?

– Это ты лучше у орков с гоблинами спроси, – улыбнулся эльф, – а ещё лучше у всяких там колдунов, что жаждут власти над всем миром. Вот они-то и насылали на нас орков с гоблинами, армии инфери и огров. Сами-то эти неотёсанные грубияны, могут только грабить то, что не успели разграбить другие да добивать раненных.

– Я ненавижу людей, ведь эта раса возомнила о себе невесть что, коли она многочисленна, значит и только она имеет право на существование, а ведь наши народы пришли в этот мир первыми, и именно нашим народам дана мудрость, которую люди растеряли давным-давно!

– Зло порождает зло, – тихо сказал эльф. – мститель ничем не лучше палача! – с необычной серьёзностью заметил Лаурендиль.

Мы помолчали, а потом я спросил, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно непринуждённее, на сердце было тяжело от сознания того, что злоба, гордыня и ненависть становятся обыденны, а благородство, любовь и сострадание скоро станут невозвратной мечтой.

– Как ты меня нашёл?

– Я же говорю, удивился эльф – увидел тебя, бредущим куда-то по пустынному юго-восточному тракту, увидел и порядком перепугался, и сразу же помчался за подмогой, правда, сейчас со мной всего двое, – он смутился, – объединённая армия эльфов и гномов идёт следом за нами.

Я присвистнул:

Но не успел я как следует удивиться, как Лаурендиль переливчато свистнул, что у лесных эльфов значило «Всё в порядке», и на поляну тут же с шумом выскочили двое: длиннобородый гном с боевым топором и высокий человек с мечом у пояса.

Эльф поочерёдно представил своих спутников:

– Геррет, военачальник всего объединённого войска гномов и Доррен, боевой маг из рода людского

Я ахнул и поклонился сразу обоим. Гномий военачальник, выпятив грудь, гордо вышел вперёд и приклонил колено:

– Мои воины рады служить тебе, повелитель!

Не успел я что-либо ответить, как маг-человек едва ли ни ниц пал у моих ног:

– Это великая честь для меня, повелитель, служить вам и вашему народу!

Затем произошло совсем уж неожиданное: Лаурендиль опустился на одно колено и произнёс:

– Я, Лаурендиль Лорентийский, военачальник объединённого войска эльфов и родич нашего славного короля Элдона, клянусь тебе, о повелитель, в верности и обещаю оказать посильную помощь!

– Встаньте! И объяснитесь, вам же ведомо, что я всего-навсего советник повелительницы острова Ленос. Так почему вы ведёте себя так, словно я верховный владыка всех народов и рас? Я, разумеется, знаю, что повелителями издревле считали всех светловолосых варрад, но для вас я словно бы король?

– Так оно и есть, – спокойно подтвердил эльфийский вельможа и военачальник, – Ты – единственный светловолосый варрад среди всех нас, – и он провёл рукой широкую дугу, намекая, похоже, на все континентальные и островные государства, а также на бесчисленные свободные народности, жившие в лесах и на болотах. Мне ничего не оставалось, как горестно молчать, представляя, какой огромной армией мне придётся командовать. Этот факт меня обескуражил, а эльф, не дав мне опомниться, продолжал:

– Я собрал триста тысяч лучших воинов, Геррет заверил меня, что за ним прибудет около шестьсот тысяч.

Я вздохнул. Доррен почему-то побледнел и опустил голову.

– Люди-маги враждуют с варрад, – глухо начал он, – я всегда был на вашей стороне. И ковен тоже, но…

– Ты Отлучённый, – догадался я.

– Да, – ещё тише почти прошептал, чем проговорил в конец уничтоженный Доррен. – Я знаю, что не достоин находиться среди столь славных представителей…

– Не болтай ерунды! – не выдержал я, а Доррен лишь ещё ниже опустил голову.

Он был высок. Длинные прямые волосы спадали на плечи и были абсолютно седыми, белыми, как снег, хотя на молодом лице ещё не было ни одной морщины, а серо-зелёные глаза были острыми и проницательными. О, эти глаза. когда он впервые взглянул мне в лицо, я поразился глубине и мудрости этих странных глаз, они ещё не утратили загнанного выражения, свойственного всем Отлучённым, но вместе с тем казались глубже и пронзительнее, нежели у других людей, которых я когда-либо встречал. В них словно бы сиял какой-то негасимый свет. У него была странная привычка, наклонять набок голову, словно задумываясь о чём-то. Благодаря этой привычке он казался мне каким-то мечтателем, может быть, певцом, бардом, а может быть даже филидом, певцом-провидцем, поэтом-магом, с такими-то глазами!.. голос его был сипл, словно ему пришлось долго кричать, и он сорвал его. На правой руке не было кольца, магического кольца силы, но это и понятно, ведь он был Отлучённым, Отверженным Белым советом, лишённым магической силы. Но зато на запястье правой руки я увидел браслет: тонкую серебряную нить с большими молочно-белыми камнями, Алмазами Запада, Камнями Верности, редчайшими камнями, символами верности и преданности. Реже, чем Алмазы Запада были, наверное, только Финиты, или Философские камни, дымчато-серые, вернее, серебристые, в чьих бесчисленных гранях солнечный свет преломляется всеми цветами радуги, да прозрачные, как слеза, Камни Бризенгамена, которые равно служат, как свету, так и тьме, в зависимости оттого, чем наполнить из прозрачную глубь этих магических кристаллов. Молочно-белые Алмазы Запада, добывались в потаённой долине, на дне зачарованного озера Тумлас в Западных горах, говорят, именно там находился потаённый город Гондолин, воспетый во многих легендах запада. Финиты и Камни Бризенгамена добывались всё в тех же Синих горах запада подземным народом карликов, в Кадорне их называли Красивым народом. Говорят, что и в подземных штольнях Красивого народа тоже находили эти прекрасные камни, а также множество других, прекраснейших, обладающих величайшей силой, но Красивый народ давным-давно закрыл врата своего подземного королевства для наземных жителей, дабы не смогли они более проникнуть в их тайны.