Текст книги "Проклятый капитан. Рассказ"

Проклятый капитан
Рассказ
Наталия Сергеевна Коноплева

Корректор Наталия Сергеевна Коноплева

© Наталия Сергеевна Коноплева, 2024

ISBN 978-5-0062-8927-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сколько лет прошло?!

 
«Пел когда-то давно
Бард бездомный:
«Жизнь – не всё, что дано,
А всё, что помним.».
(исп. Сергей Зыков)
13 Октября 2021 года, 4:35 пополуночи
 

Ладожское озеро

Серо-свинцовая гладь ледяной воды, плотным сырым покрывалом туман укутывает в свою зябкую пелену огромное суровое озеро. В предутреннем тумане бесшумно скользит старый ржавый мотобот. Нет ни шума мотора, ни скрипа уключин, ни даже шелеста разворачиваемых парусов. В мёртвой тишине скользит он по мёртвой свинцовой озёрной глади. Высокий человек стоит в ролевой рубке. На его промасленной брезентовой куртке моряка оседают жемчужные капли тумана, седые его нити запутались в густых светлых волосах, зябкой кисеёй обволакивают худое обветренное лицо, повисают на ресницах жемчужными каплями, но серо-голубые глаза также бесстрастно смотрят вдаль, пристальный взор пронзает и туман, и предутренний сумрак, они так же прозрачны для него, как воды мелкого ручья в солнечный летний день. Не моргнут ресницы, не поднимется безвольно опущенная рука, чтобы смахнуть с лица туманную кисею.

Его имя Юхан Сигвард, уже больше семидесяти лет бороздит он воды этого проклятого озера на своём когда-то любимом старом мотоботе номер шестьсот шестьдесят шесть. Мотобот «Божественная благодать» он приобрёл в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, закрасив чёрной краской прежнее название, он вывел на его борту красной краской три зловещих цифры, а потом… Потом был страшный шторм, и с тех пор он бороздит воды этого озера. Он помнит немецкие самолёты с чёрными крестами на крыльях, бомбившие и обстреливавшие из пулемётов его мотобот, но бомбы и пули проходили сквозь него, а он, бывший чернокнижник, ещё раньше благочестивый помощник капитана дальнего плавания, подданный Швеции, а ныне человек-призрак, навечно проклятый, вынужден вечно бороздить воды этого проклятого озера, сбирая страшную дань для его духов. Какой сейчас год? Тысяча девятьсот девяностый? Нет… Две тысячи десятый? Нет… Две тысячи двадцатый? Нет… Тогда какой же? Вдруг дата сама всплывает в памяти. У него сегодня день рожденья! Ха, день рожденья! Звучит вечной насмешкой! Сколько ему сегодня исполняется? Он не помнит. Он давно сбился со счёта. Но он ещё помнит, с чего всё начиналось.

– Я помню, помню, как всё начиналось! – проскрежетал он своим когда-то красивым голосом и прикрыл глаза, уйдя в воспоминания и сны о далёком прошлом.

Колыбельная

13 Октября 1883 года

Маленький городок в окрестностях Гётеборга.

Солнце вставало над кукольными домиками маленького шведского городка. Ещё вчера всю ночь бушевала страшная буря, в ночь, когда в семье Хэвардссон, у Сигварда и его жены Анны-Марии Элеоноры родился сын, названный счастливыми родителями Юханом Сигвардом.

* * *

13 Октября 1896 года

Маленький городок в окрестностях Гётеборга

Сегодня мне исполняется тринадцать лет. С самого утра в моей голове звучит старинная колыбельная, которую пела мне мама в раннем детстве. О той бурной осенней ночи моего рождения мама с отцом рассказали мне уже давно. Наш пастор, херр Якобссон говорит, что родиться в такую ночь – это дурное предзнаменование. Он ещё много чего рассказывает на воскресных проповедях в кирхе, и я даже ему верю, но чувствую, что в его проповедях что-то не так, хотя ещё не могу понять, что именно.

Я вздыхаю. Скоро мне придётся закрыть свой дневник, схватить сумку с учебниками и бежать на другой конец города, а пока я сижу и пишу. В открытое окно влетает камешек и раздаётся пронзительный свист. Это мои лучшие друзья: Йоханес, Торстейн и Гунбранд зовут меня на улицу. Отец Йоханеса норвежец, и поэтому имя ему дал не шведское, а норвежское, Торстейн – исландец, Гунбранд по матери датчанин, а отец его был родом с Фарерских островов. Гунбранд очень злится на своих родителей, давших ему имя из нашей древней мифологии. Хотя я бы на его месте был счастлив, если бы мои родители назвали меня Асбьёрном, Гейрёдом или Торгейром. Но меня зовут совершенно обычно: Юхан Сигвард. Сигвардом зовут моего отца и ещё четверых только на нашей улице, а Юханов в нашем городке живёт, наверное, больше половины. Имя Сигвард хотя бы похоже на имена древнескандинавских героев: Сигварда и Сигмунда. Кажется, я даже где-то встречал имя Сигварда, поэтому я люблю, когда меня называют лишь по второму имени.

– Эй, Сигвард! Чего ты там копаешься? Забыл, что сегодня дежурство фру Ингеборг?! А если она нас застукает не в классе до начала уроков, такое начнётся! – кричит со двора Гунбранд.

Я бросаю дневник и, не забыв сумку с учебниками, бросаюсь к двери, а в голове продолжает звучать мамина колыбельная,

Заброшенный дом

13 Октября 2021 года, 7:30 утра

Ладожское озеро, район шхер

Светает, только что взошло солнце, не успевшее растопить густой туман, плывущий по протокам и проливам между островами. Призрачный мотобот бесшумно скользит по водной глади, целеустремлённо направляясь к небольшому скалистому островку, затерянному среди шхер в северной части Ладожского озера.

В борт ударило невесть откуда взявшейся волной, мотобот качнуло, и я открыл глаза. Светало. Но для моих глаз это был уже ясный день. Нет, конечно же, я видел и туман, и серый рассвет, и подводные камни, выступающие из воды, между которыми мне приходилось лавировать. Зачем лавировать, ведь и я, и мотобот призрачные! Да, но духи озера не учли, что призрачность моя и моего мотобота распространяется на немецких лётчиков и вообще на всех, стремящихся меня убить или причинить ещё какой-либо вред, а так я ничем отличаюсь от драугов – морских духов нашей скандинавской мифологии, живых утопленников по сути, но по существу – могущественных морских духов или, как говорят, христиане, демонов, обладающих огромным ростом, физической и магической силой.

Моя жизнь тому примером. Мой огромный рост, физическая сила, магические познания и нелюдимый нрав сделали из меня неплохого драуга, только вот с одним малюсеньким исключением. Драуга трудно, но всё же можно убить, снеся ему голову, а тот, кто попытается убить меня, просто пройдёт сквозь меня, как сквозь призрак, хотя для всех остальных я обладаю и плотью, и речью, и разумом, и даже душой, только, как считают финские святоши, насквозь чёрной.

Я прекрасно помню ту ночь на тридцать первое августа тысяча девятьсот тридцать седьмого года, накануне дня Святого Улафа, когда я осквернил кирху в Кексгольме (по-фински – Кякисалми). Сейчас мне неприятно об этом вспоминать, но тогда… Я помню то наслаждение, которое я испытывал, оскверняя алтарь и Распятие. Ох, как я ненавидел пастора и всё это церковное благочестие. Такие поступки для зрелого пятидесятичетырёхлетнего мужчины были неоправданными, но мне было всё равно. Оскверняя кирху, я вспоминал проповеди нашего пастора в маленьком городке под Гётеборгом, вспоминал огромные кирхи и соборы Уппсалы, куда мы с родителями переехали в моём раннем детстве, и откуда сбежали, когда мне только исполнилось двенадцать.

Родной городок под Гётеборгом – странно, я даже не помню его названия – был мне дорог. Дорог всем, кроме воскресных посещений кирхи, проповедей и чтения Катехизиса. Я ненавидел, нет, не Бога и Его апостолов, а лживых и лицемерных людей, орущих с кафедры о терпимости и благочестии, о смирении и покаянии, о правдолюбии и благой бедности, а на деле набивающих карманы, обманывающих на каждом шагу, предающихся всем тем грехам: похоти, жадности, гордыне, грехам, которые они так порицали в своих проповедях и благочестивых речах. Именно это лицемерие и лживость с ранних лет отталкивали меня от христианства и, наверное, именно они подтолкнули меня стать тем, кем я стал.

Мотобот мягко ткнулся носом в серый бесприютный берег острова. Я сошёл на берег и направился к просторному, но ветхому деревянному дому в глубине острова. Следом за мной бесшумно бежала моя огромная собака. Я звал её «Флика», что по-шведски значит просто «девочка». Мелкая обточенная водой галька не хрустела под моими ногами. Я не был призраком, но не был и по-настоящему живым, хотя знал, что близится мгновение, когда…

Я отворил ветхие гнилые двери и вошёл в дом. В лицо мне пахнуло сыростью и плесенью. Я вдохнул морозный воздух. За спиной звонко залаяла собака, и я слышал её прерывистое дыхание и цокот когтей по полу. Значит, началось. Когда я нарушал негласные, но жёсткие правила своего служения, а часто и просто так, ради профилактики, меня наказывали. Обращали меня в живого, возвращали мне возможность чувствовать, дышать. Сердце начинало биться в груди, кровь бежала по жилам, кожа становилась тёплой, лицо приобретало краски: пропадал синюшный оттенок кожи, волосы и глаза становились более яркими, я оживал, но лишь для того, чтобы ощутить могильную стужу своего мёртвого мотобота, ощутить ни с чем не сравнимое отчаяние и боль, дикую, страшную, нечеловеческую боль, которую не могут испытывать люди, но я и не был человеком…

Пока не пришла боль, я стремился вдохнуть, ощутить всем своим существом свой старый дом. Дом, который я собственноручно выстроил на этом островке много-много лет назад, когда только поселился в Кельскгольме, теперь этот город русские называют Приозерск. А тогда, в тысяча девятьсот тридцать первом году мне не было никакой жизни в Кельскгольме, я ненавидел финнов и их страну, они в ответ ненавидели меня, да и всех шведов, в сущности, ведь сколько в прошлом было войн за спорные территории у Швеции с Финляндией. В Кельксгольм я наведывался не часто. Выстроив здесь, на этом необитаемом острове просторный дом, я, почитай, переселился в него, в Кякисалми (ненавижу это финское название) я поселился в феврале тысяча девятьсот тридцать седьмого года. А уже тридцать первого августа, в день Святого Улафа, после осквернения кирхи, когда я украл ребёнка у одной из местных жительниц, под вечер разразилась страшная буря, и с тех пор я обречён на вечные скитания по водам этого огромного озера, ставшего для меня… гораздо хуже, чем тюрьмой.

Почувствовав приближение нового приступа отчаяния и физической муки, я не глядя схватил что-то с каминной полки и бросился из дома. Хотелось вдохнуть морозный осенний воздух, прежде чем…

Боль скрутила меня на пороге собственного дома.

Такой боли я ещё не испытывал ни разу, я рухнул лицом на острые обледенелые камни и завыл, завыл в голос. Моя собака тут же подхватила, жалостливо, пронзительно и пугающе, и слитный вой, вопль боли, отчаяния и невыносимой муки огласил безмятежно спящую Ладогу, и словно в ответ на него, с Валаама загремел перезвон монастырских колоколен. Я зажал уши руками. То, что я не глядя схватил с каминной полки, я машинально сунул в карман своей моряцкой куртки. Сквозь боль, застилающую сознание, и чёрное отчаяние в голове стучала одна навязчивая мысль: «А почему я до сих пор не могу выносить звона церковных колоколов? Ведь столько лет прошло, я давно позабыл те роковые убеждения, которые толкнули меня на служение тьме. И вера, я же никогда не выступал против религии, я ненавидел только людей, или…»

Но больше думать я не мог. Тело сотрясло в приступе боли, глаза защипало от жгучих горячих слёз! Отчаяние нахлынуло с новой силой. Я впился зубами в острые осколки гранита, ощущая во рту солёный вкус моих слёз и железный привкус крови из пораненных губ. Но мне было всё равно. Обхватив руками влажный от утреннего тумана, обледенелый и солёный от моих слёз гранит, прильнув к нему всем телом, я скорчился, стараясь хоть как-то унять боль и лишь шептал: «Помоги!»

Не знаю, к кому я обращался в этот момент: к силам земли, к Господу, к эльфам, к инопланетянам, к мировому разуму, и разве была разница, к кому, главное, что я молился, молился всем светлым силам этого мира, молился о милосердии и сострадании, я, чернокнижник, демонопоклонник, молился горячо и искренне, как не молился даже в раннем детстве, я молил, я умолял, я клялся, каялся… Не помню, не помню, что я шептал, шептал потому, что кричать уже не мог. Тот дикий вой отчаяния и боли забрал у меня последние силы, и я знал, что скоро сама собой стихнет и эта мука, потому что моё тело снова окоченеет и застынет, глаза потухнут, живой блеск сменится тусклым мерцанием, краски потускнеют и… Продолжится моё вечное скитание. Но не молиться я не мог. Я должен был хотя бы прошептать вслух то, что наболело у меня на душе, я должен был…

Колокола гремели по-прежнему, по-прежнему молотами отзываясь в моей голове, раскалывающейся от каждого удара, и лишь невыносимое отчаяние сменилось глухой сосущей тоской, которая вгрызалась в меня похуже любой физической боли, и спастись от неё было невозможно. Я сел, прислонившись спиной к дверному косяку, слушая как бьётся в виски кровь, как колотится сердце. От резкого движения в глазах помутилось. Возможно ли это, но, кажется, я потерял сознание. Очнулся от того, что горячий влажный собачий язык облизывал мне лицо. Я поднял руку, потрепал пса по голове, уже начиная чувствовать, как деревенеют мышцы, остывает кожа, ощущая, что собачья шерсть утрачивает мягкость, а горячее собачье дыханье, опаляющее жаром моё лицо, холодеет и скоро превратится в ледяное. Превращение завершалось. Я лежал на спине, глядя в голубое небо надо мной постепенно стекленеющими глазами и слушая, как над озером разносится всё тот же колокольный звон.

Сколько прошло времени? Судя по солнцу, уже часов двенадцать, и в монастыре и многочисленных церквях и обителях Валаамского архипелага снова звонят к очередной службе – сколько же у этих православных русских богослужений в один день? Сегодня что, какой-нибудь церковный праздник? Да нет, вроде бы. А хотя, какая разница? Пора бы уже привыкнуть за столько лет к этому неумолчному трезвону.

Превращение завершилось. Я больше не ощущаю ледяных граней острых камней под собой, вернее, ощущаю, но они больше не доставляют мне неудобства, и колокольный звон уже так не раздражает: привычная неприятная какофония звуков, только и всего. А вот собаку жалко, она-то чем провинилась? Но даже сейчас, перестав быть в полной мере живой, она продолжает облизывать моё лицо, руки, тычется носом в грудь, в плечо, тянет зубами за штанину, зовя куда-то. Одно живое существо, пускай это и нельзя назвать настоящей жизнью, но лишь одно существо не покинуло меня в этом подобии жизни.

Я поднимаюсь с земли и, припав на колени, благодарно утыкаюсь лицом в чёрную шерсть своей любимицы. Люди предают, люди злословят, лгут, лицемерят, животные – никогда. Я бы отдал всё своё бессмертие за возможность снова любить, хотя бы пару минут держать в объятиях женщину, почувствовать биение живого любящего сердца у своей груди. А потом… потом я согласен отправиться в самые глубины ада на нечеловеческие муки до конца вечности, лишь бы только… Но кто меня полюбит такого?

В отчаянии я закрыл руками лицо, но сквозь пальцы не просочилось ни одной слезинки. Глаза были мёртвыми, а мёртвые не плачут. Когда-то я ещё мог плакать, но слёзы были пресными и обжигали холодом, а сейчас я даже и этого не могу.

Собака всё настойчивее тянет меня зубами за штанину. Я поднимаюсь и иду за ней назад, на мотобот, который сиротливо качается у берега. Там, заведя мотор и отведя мотобот от берега, в полной тишине (живые не слышат, а духи не хотят слышать) я забиваюсь в рулевую рубку, опускаюсь прямо на пол и утыкаюсь лицом в колени. Что-то утыкается мне в левую ладонь, что-то жёсткое. Я шарю в карманах и достаю вырезанную из кости фигурку, которую подарил мне когда-то спасённый мной новозеландский матрос маори: фигурка, вернее, статуэтка изображает меня, тогда ещё молодого, почти юного, обнимающего за плечи такую же юную хрупкую девушку. Мастер изобразил не страстные объятия влюблённых, а невинный дружеский жест: парень обнимает свою, ну, скажем, сестру, защищая её от сильного ветра.

На статуэтке волосы и платье девушки действительно развеваются. Юноша одет в простую морскую куртку и брезентовую робу, его непослушные волосы тоже ерошит ветер. Резчик не изобразил место действия, видимо, потому что пригодный для резьбы бивень нарвала оказался слишком мал, вернее, уцелевшая его часть, всё остальное было матросом с презрением отвергнуто. Но бивня оказалось достаточно, чтобы резчик до мельчайших деталей изобразил все черты и детали внешности. Юноша был вылитый я. Немногочисленные мои друзья утверждали, что и в тридцатые годы на судне «Королева Кристина» я выглядел точно так же, как и в юности, разве что взгляд стал жёстче и черты лица обострились. Но резчик каким-то непостижимым образом сумел придать моему лицу именно такое, жёсткое, и вместе с тем мягкое выражение. И какая же страсть читалась в этом лице, в этом невинном объятии! Какая, к чёрту, сестра! Это даже не любовница, это возлюбленная, одна-единственная, на всю жизнь! И девушка смотрела на парня так, что, бейся в груди моё сердце по-прежнему, оно бы разорвалось от… от нежности?.. желания?.. тоски?.. неги?..

Мир как-то странно задрожал и поплыл перед моими глазами. Жгучий холод пресных слёз обжёг пальцы, сжимающие статуэтку. Неужели у меня ещё сохранилась душа, и я ещё могу плакать? Даже таким?..

Я спрятал статуэтку в нагрудный карман куртки, откуда достал довольно крупный кусок морёного дуба, а может, и не дуба, главное, что этот кусок плавника годился для вырезания. И я поклялся, что когда-нибудь вырежу из него статуэтку для своей любимой девушки на память, если нам будет суждено расстаться. Но девушки я так и не встретил, в той жизни, а в этой уже бессмысленно и мечтать. Я размахнулся, желая выкинуть кусок плавника за борт, но глухое рычание собаки отвлекло меня, и я, сунув кусок дерева обратно в карман, машинально схватил собаку за загривок, дабы она не бросилась на незваного гостя. Этот жест остался у меня ещё со времён той, иной, настоящей жизни. Не скажу, что я так-то уж бывал рад незваным гостям, но всё же, разорви моя собачка горло кому-нибудь из них, отвечать в суде пришлось бы мне, а не ей.

Что же там всё-таки случилось?

В дымке, которая всегда висит над озером поздней осенью, я увидел по правому борту мотобота крупный остров, один из многих островов Ладожского озера, островов, которым я уже потерял счёт. Ничего особого не было в каменистых, поросших редким сосновым лесом, берегах, но вдалеке между деревьями виднелись постройки одной из многочисленных туристических баз отдыха. Люди… Они всегда действовали на меня угнетающе, наверное, потому что никто из людей не любил меня. Я всегда был одинок, одинок и несчастен, хотя не хотел признаваться в этом даже самому себе. И только моя Флика была со мной, всегда, с самого её рожденья.

Я вспомнил, как подобрал её щенком, когда она, уцепившись слабыми лапками за борт алеутского каяка, скуля, пыталась вскарабкаться по гладкому борту и, конечно же, срывалась. А мы с алеутом Имагми, сидя в каяке, смеялись над попытками бедняжки. До сих пор помню лукавые узкие глаза алеута, когда он, вдруг посерьёзнев, сказал:

«Её дух мятежный. Ты, высокий человек, знаешь, что в моём роду вчера погиб младенец, а сегодня мы встречаем с тобой это существо с мятежным духом».

И так разительна была перемена в его настроении, что я даже испугался, уж не сулила ли беду, по его верованиям, встреча с этой маленькой промокшей собачонкой нашему каяку. Молча протянув руку через борт, я единым махом вытащил из воды уже замерзающую малявку и усадил к себе за пазуху.

«Что ты делаешь? – удивился Имагми. – Она принесёт и тебе, и мне заодно несчастье. В неё же вселился дух погибшего мальца».

«Уж не думаешь ли ты, что несчастное животное способно причинить зло таким могучим и крепким ребятам, как мы с тобой?»

Он ничего не ответил, и до самого берега я тоже не проронил ни слова, угрюмо сидел на корме каяка, покачивая в руках дрожащий маленький комочек.

С тех пор Флика стала моей любимицей.. И никогда после я не пожалел об этом. Только она меня любила, любила по-настоящему, потому что…

Потому что…

Потому что она не была человеком? Ведь только люди могут ненавидеть!

Проходили месяцы. Я набирался опыта в морском деле, но вот только счастья не было.

Я вспоминаю, как начались годы моего учения в морском училище Гётеборга.

Годы ученья

Гимназию я окончил с отличием. На выпускной собралось множество горожан. Фрекен Альма, торговавшая по утрам на углу Лонггётен свежими булочками, фру Лёнстрём, кухарка одного из самых именитых граждан города, которая всегда ранним утром спешила на базар с тяжеленной дровяной корзиной в руках и угощала меня ореховыми леденцами. Были и фру Петри, наша директриса, и херр Ланберг, толстый повар и многие, многие другие.

На выпускном я впервые попробовал хмельное, впервые танцевал с девушкой, прекрасной Гертрудой фон Кляу. Она, пятнадцатилетняя красавица с белой, словно прозрачной кожей и всегда румяная, с двумя длинными косами. Став взрослой, она стала закалывать их вокруг головы в высокую причёску. Я был влюблён в сероглазую Гертруду уже несколько лет, с тех самых пор, как она впервые села рядом со мной на гимназическую скамью и вдруг заявила, что ей не нравятся мои уши: «уж слишком они у тебя красные!» объявила она тогда. Я ещё не понял, почему бы то моим ушам быть красными. Но раз она так сказала, значит, так тому и быть.

Гертруда была немкой. Её родители переехали в Швецию из Германии ещё в начале 1900 года, когда девочке было всего пять лет, и она не знала причины их переезда, но помнила Баварию, свою родину, помнила, как с мамой и с папой гуляла по берегам величественного Дуная. Язык она выучила быстро, ведь наши языки так похожи. Здесь, в Швеции у неё родилась сестрёнка, Эмма, которую Гертруда очень любила. Только жалела, что сестра не будет помнить могучий Дунай с его белыми пароходами, но скоро утешалась, глядя, как сестрёнка восхищается красотами реки Гёта-Эльв и каскадами водопада Трольхетанн, куда они ездили чуть ли не каждые каникулы. Красота Гёта-Эльв заворожила и её. Река немного напоминала ей Дунай, который она так любила. Что касается меня, я был равнодушен к красотам Гёта-Эльв, я к ней привык, как и ко всему городу. Наш маленький городок не отличался особыми красотами в отличие от Гётеборга. Гертруда попала в нашу гимназию случайно. Она должна была обучаться в Гётеборге, но в тамошних женских гимназиях не хватало то ли мет, то ли у её родителей не хватило денег, и ей пришлось поступить в самую обычную гимназию смешанного обучения в окрестностях города.

Она пришла к нам, когда я уже учился в седьмом классе.

Мне сразу понравилась эта девочка со светлыми косами. Мои собственные волосы были темнее. Мы сидели с ней за одной партой. Вернее, сперва мы сидели за одной партой, а затем нас рассадили. Считалось, что я плохо влияю на Гертруду. Но мы продолжали дружить, и дружба наша крепла с каждым днём.

И вот выпускной.

Что нас ожидало после него? Меня ждало Гётеборгское морское училище, а её… Что ожидало её, Чем Гертруда хотела заниматься дальше? Когда я задал девушке этот вопрос, она лишь звонко рассмеялась и ответила:

– Посмотрим, Юхан!

«Посмотрим, Юхан! « таков был её ответ. И что я мог на него возразить?

Никто не догадывался о моей мечте: я в тайне мечтал, став юнгой на каком-нибудь корабле, курсирующим по Северному морю между Швецией и континентальной Европой забрать с собой Гертруду, жениться на ней и провести с ней всю жизнь. Но я знал, что Гертруда не одобрит моих планов. Она была гордой и свободолюбивой. Тем более, у неё на руках была младшая сестра, которая только недавно пошла в младшую женскую гимназию в Гётеборге. Родители Гертруды разбогатели, и маленькая Анна Грета ни в чём не нуждалась. Она была истинной шведкой, в отличие от старшей сестры, которая до сих пор безумно любила Германию и тосковала по страшным сказкам Швабии, по милым маленьким домикам Баварии, по величественному Дунаю.

И, что самое главное, Гертруда не любила меня. Сначала я не понимал этого.

Мы начали встречаться. Ходили в рестораны. Наши родители могли себе это позволить. К тому же я только что поступил в Гётеборгское навигационное училище. Целыми днями мы развлекались: пили, смеялись, веселились. Но вот минуло пять лет. Как волшебный сон вспоминаю я годы ученья в навигационном училище. На последних курсах я уже плавал юнгой на каботажном корабле «Сверья». Корабль с таким названием должен был быть счастливым, ведь я безумно любил родную Швецию. Но «Сверья» принёс мне одни несчастья.

Вдоль родимых берегов!

Начались будни корабельного юнги! В дни каникул я вместо рыбной ловли с юношами моего возраста, отправлялся на причал, где стоял у причала небольшой корабль капитана Свена Лангтона. «Сверья» был хорошим кораблём, шведско-норвежской постройки, он отличался манёвренностью и устойчивостью. Словно корабли викингов, «Сверья», как настоящий торговый кнар, бороздила воды Балтики на радость зевакам, ведь с её носа и в самом деле глядела голова лебедя на длинной шее.

Я был горд оказанной мне честью: быть юнгой на таком корабле и не обращал внимания на насмешки своих товарищей, ведь я попал служить не на корабль дальнего плавания, а всего лишь на каботажное судёнышко. Ну и пусть, зато у меня будет самый лучший капитан и, что не менее важно, кок. Нас приучали в училище к умеренности, ведь на море всякое может случиться и, дабы мы, оставшись без провизии, сумели перенести все тяготы, наши порции по нескольку месяцев к ряду урезались беспощадно. Некоторые роптали, но я был благодарен начальству училища за такую науку. Нет, на «Сверье» я не голодал, но и не страдал от морской болезни, как пассажиры и даже некоторые члены команды.

Юнгой я проплавал два года, прежде, чем стать младшим помощником капитана.

С каким восторгом любовался я живописными шхерами, узкими фиордами, рыбацкими посёлками и островками в многочисленных бухтах и бухточках Блекинге. У берегов провинции Сконе я всегда поражался речи местных жителей. Она была так похожа на датскую, что я с трудом понимал её. К счастью, среди нас был один урождённый датчанин, и он служил нашим переводчиком и гидом. Много чудес повидал я во время своих плаваний в должности юнги. Не переставал удивляться журавлиным клиньям, которые каждую весну и осень опускались на скалы Блекинге перед дальней дорогой через Лебединую дорогу, как когда-то называли море наши предки, удивлялся приветливым жителям прибрежных деревушек. Но недолго длился мой восторг. Счастливые месяцы учения кончились и начались суровые дни сперва обыкновенного матроса, а позже и младшего помощника капитана.