Текст книги "Самое Тихое Время Города"

И каждый год в сентябре я выхожу с мольбертом на бульвар или в парк и рисую, рисую, рисую – до рези в глазах, до мучительной боли в перенапряженной кисти, чтобы успеть запечатлеть хотя бы каплю этой несказанной красы умирания, торжество жизни на краю смерти.

Я повторяю слова осени – они сами как картины. «В багрец и золото одетые леса…» Вслушайтесь, как это звучит – в багрец и золото… Багряный – это не темно-красный, не цвета запекшейся крови, не алый. Даже не багровый, как дымное зарево. Это красно-лиловый, торжественный, сумрачный и сильный цвет. Достаточно произнести это слово – баг-рец, баг-ря-ный, – и само звучание его вспыхнет красно-лиловым, королевской мантией. И золото – блеск, красота и сила, солнечный луч в бледно-голубом небе. Слово словно бы катится, как колесо, отдает чистым звоном – зо-ло-то. Еще один осенний цвет – пурпур. Это вовсе не фиолетовый, а более глубокий и сумрачный родич багрянца. Листья, что падают с клена, – почти червонное золото, но некоторые именно багряные, с алыми прожилками и пурпурными подпалинами по краям. И еще темно-зеленый, почти черный – ели, такие мрачные рядом со златолиственными белоствольными березами.

А осеннее небо – высокое и прозрачное, бледно-голубое, чистое, звонкое. Когда я смотрю в него с холма, мне хочется оттолкнуться от земли и раствориться в нем. И в груди возникает ощущение пустоты, и рождается чувство полета, и делается страшно. Кажется, что стоит мне поддаться желанию взлететь, и я покину этот мир и окажусь заключен навечно в бездонную прозрачную голубизну, в которой больше ничего нет. Это не больно, но страшно…»

Утром Андрей сидел на кухне за чашкой кофе и мрачно размышлял о жизни.

«Художник. От слова „худо“. Нет, Андрюша, ты не художник. Ты неудавшийся архитектор, с горя взявшийся за кисть. Архитектор, который не умеет рисовать, – барахло, а не архитектор. А если умеет рисовать, но не архитектор – то кто? Ты даже не дизайнер по интерьеру, хотя у тебя и визитка есть. Ну да на заборе тоже три матерных буквы написано, а там дрова лежат…»

Работа, слава богу, не обязывала сидеть в бюро от звонка до звонка, а три обязательных присутственных дня – это терпимо. Не сказать, чтобы Андрей зашибал большие деньги, но на жизнь хватало – а главное, оставалось время писать. Хороший он художник или плохой – он давно перестал задумываться. Понятно, что не Левитан. Так что страдать? Надо просто писать.

Сейчас в работе возник вялотекущий застой. Заказов хватало, но все они были тупые какие-то. И клепал Андрей их, как на конвейере. И было ему тошно. Потому что опять наступила осень. И потому что опять приснился ему старый сон, который почему-то всегда приходил к нему осенью. Чтобы не думать о нем, он обычно хватал мольберт и отправлялся за город, в лес, или в парк, или на бульвар и возвращался домой закоченевший, с пачкой набросков и этюдов. А потом, отогрев руки, брался снова за карандаш или кисть и как проклятый пытался изобразить свою Разящую-без-жалости, La Belle Dame sans merci…

«Ненавижу осень!»

Очень давно, лет с пятнадцати, он знал, что эта рыжая девка с бездонными глазами – его смерть. Андрей был атеистом и в приметы не верил, но эта потусторонняя сволочь снилась ему уже много лет. Снилась и жить не давала, потому что в каждой девушке он выискивал сходство с ней. В армии он чуть с ума не сошел из-за нее. Но, с другой стороны, без нее он бы там сломался. А так в ответ на малейшее поползновение просто бил в торец. Парень он был здоровый, метр восемьдесят, и карате занимался, так что если кому хотелось в чайник получить – только подходи по одному.

А сегодня ему приснилось, что она в городе. Во сне он шел по Остоженке к центру и где-то возле Лопухинского переулка чуть с ней не столкнулся. Они смотрели друг на друга минуты три, отделенные от всех прохожих стеклянной стеной, и Андрей чувствовал, как в груди растет ледяной ком. Потом он все же очнулся, протянул к ней руку, чтобы ухватить за черные на этот раз лохмы и добиться от нее ну хоть какого-нибудь ответа. А она растворилась в воздухе, и тут мимо него пронеслась целая стая котов – штук, наверное, пять, как-то уж очень целеустремленно летевших к подворотне. Коты были слишком здоровые, таких наяву не бывает. На этом Андрей проснулся. Весь мокрый, в каком-то оцепенении. И ощутил в груди пустоту – если считать, что душа именно в груди помещается, то если ее, душу, убрать, такая получится пустота.

И вот сидел он, пил кофе, и пустота постепенно уменьшалась, стягивалась, зарастала. Допив кофе, Андрей привел себя в порядок, оделся, взял рабочую сумку и вышел из дому.

Он был уверен, что на углу Остоженки и Лопухинского встретится с ней лицом к лицу.

После полудня он сидел на Чистопрудном бульваре и рисовал. У этого бульвара есть одна особенность – он идет по холмику, сначала вверх, потом немного вниз. И с этого места кажется, что он спускается к Китай-городу, хотя на самом деле там начинается Покровский бульвар. Если смотреть почти от самого метро, от памятника, то кажется, что бульвар резко обрывается, как трамплин, и с него можно скользнуть прямо над Китайгородской стеной, над рекой и приземлиться даже не в Замоскворечье, а в каком-то иномирном-иномерном Заречье. А если эту перспективу еще умно использовать… Вот над этой самой многомерной перспективой Андрей и бился. Чтобы не сидеть впустую, он прихватил с собой пару небольших этюдов и пачку графики, разложил на скамейке на манер выставки – подходи, смотри, покупай. Иногда брали. Он никогда не рисовал в стиле «Москва златоглавая» или «а-ля рюсс». Андрей любил, чтобы в картине или городском пейзаже была тайна, недосказанность, нездешность. Однажды он прочитал в каком-то журнале об архитекторе, который развлекается тем, что делает эскизы Москвы, какой она была бы, если бы тот дом не снесли, этот особняк не порушили, это чудище бетонное не воткнули. Идея понравилась, с тех пор некоторые свои осенние зарисовки Андрей стал именно в таком стиле и выполнять. Тем более что последнее время Москва, знакомая и привычная ему Москва, исчезала с устрашающей скоростью. Даже если дома вроде и не сносили, втыкая на их место уродливые новоделы, их потрошили, набивали чем-то чужим, и стояли пустые оболочки, и сквозь их темные стекла смотрело что-то чужое… Как будто войдешь в этот дом – а выйдешь уже совсем в другой Москве, совсем чужой и страшной.

Но иногда случалось и маленькое чудо. Недавно оказавшись по делам в Гнесинке и продвигаясь потом к Новому Арбату, он вдруг замер перед двухсотлетним ясенем. Память подсказывала, что тут должен быть какой-то бетонный дом. Дома не было. Было пространство – манящее, затягивающее в незнакомую, иную Москву – живую и желанную.

Андрей ночь не спал, рисуя этот ясень и солнечное сияние улиц иной Москвы за ним.

Парня, который уже довольно давно стоял и рассматривал разложенные этюды, он заметил не сразу. Поймав взгляд Андрея, тот чуть заметно улыбнулся и спросил:

– Сколько стоит вот эта картина?

Неделю назад Андрей написал маслом на холсте двадцать на сорок кленовый лист на земле. Получилось странно – вроде и хорошо, но бесполезно. Во всех подробностях прописанный желтый лист с багряными прожилками и пятнышками, по краям обожженный пурпуром, жухлая трава и проглядывающий источенный до паутины силуэт прошлогоднего истлевшего листа.

В голову ударила кровь, сердце екнуло, и он невольно поднес руку к груди. На листке четко виднелся теневой профиль La Belle Dame с разящим без промаха копьем. Она пришла. Она где-то за плечом. Он затравленно обернулся, но парень чуть переместился, его тень накрыла рисунок – и силуэт Охотницы исчез.

– Я забираю ее, – высоким мелодичным голосом с непонятной жесткой решительностью произнес парень и полез за деньгами во внутренний карман куртки.

Андрей, вырванный из оцепенения его словами, уставился на него. Может, это все осеннее наваждение, но парень был НЕ ОТСЮДА. Невысокий, довольно хрупкий, черноволосый. Движения у него были точные, грациозные и удивительно уместные, ничего лишнего. Лицо – более чем примечательное. В студенческие времена Андрей подрабатывал, рисуя мгновенные портреты, и насмотрелся на всяких. Так вот сейчас он не взялся бы определить, кто этот парень по национальности. Брови четкие, прямые, чуть приподнятые к вискам, глаза тоже какие-то раскосые, но не миндалевидные, как бывает у жителей Южной Европы. Скулы высоковатые для европейца, но никаких признаков монгольского наследства. Очень симпатичный, но, будь ресницы чуть подлиннее и рот чуть поменьше, стал бы неприятно смазлив. Не слишком мужественной внешности, одним словом. Андрей не очень таких жаловал, но в этом парне было странное обаяние. И глаза чудного цвета – то серые, то вдруг черные, но такое впечатление, что в темноте они у него будут светиться. А сейчас они просто сияли – и не в переносном смысле, а в самом прямом. Он почувствовал пристальный, изучающий взгляд художника и посмотрел Андрею прямо в глаза.

Это было подобно удару или ослепительной вспышке света. На миг он ослеп, а затем…

Андрей ВИДЕЛ. Он воспринимал мир взглядом, незамутненным привычкой. Не было двух одинаковых мгновений и двух одинаковых вещей. Это было все равно что смотреть старенький черно-белый телевизор с хрипящим динамиком и вдруг внезапно сменить его на современный цветной со стереозвуком.

Парень отвел взгляд, и Андрей наконец вспомнил, что надо бы и дышать иногда. Он как будто слишком быстро вынырнул с огромной глубины. Теперь он никогда больше не сможет видеть, слышать и воспринимать как прежде. Не сможет забыть. Лучше бы Охотница, чем этот… Черный Принц!

Андрей молча протянул ему картину, не глядя, засунул деньги в карман. Черный Принц постоял еще рядом, потом сказал:

– Простите, это вышло нечаянно.

В следующий миг его уже не было – как будто он разогнался по Чистопрудному, как по трамплину, взмыл в воздух, прижимая к груди картину, и приземлился в своем иномирном-иномерном Заречье-Замоскворечье.

Неподалеку гавкнула собака – не очень громко, зато басовито. Андрей вздрогнул и резко повернулся. Посреди бульвара стоял здоровенный черный лохматый пес и вилял хвостом. Потом он промчался мимо огромными скачками и скрылся из виду – тоже взлетел, наверное.

Андрей жил в Кропоткинском переулке, от Остоженки налево, если идти от станции метро «Парк культуры» к «Кропоткинской». Москва внутри Садового кольца в этой части – странное место. Старые дома, между которыми понатыканы посольства, кривые безымянные проходы между домами, старые московские дворы и новопостроенные дорогие дома с огороженной территорией.

Андрей жил в Москве с четырнадцати лет, но москвичом себя не ощущал. Родной город, которому были отданы его сны, остался далеко на юге. И вообще там уже давно другое государство. Когда отца перевели на новое место службы, Андрей заканчивал девятый класс. Там школы не было, и Андрея отправили в Москву, к отцовой тетке Полине.

Здесь он и остался. Прижился, привык к старому дому в переулке, к квартире с маленькими комнатами и высокими потолками. В самой большой и светлой, с балконом, со временем завелась мастерская. А комната тети Поли так и стояла после ее смерти закрытой. Рука не поднималась там что-то менять.

Частенько Андрей заходил в галерею на Кузнецком Мосту сдавать в небольшой салончик свои холсты да любоваться на авторские украшения. Так было и в этот день, когда звук Погони, дрожавший на грани слуха, вдруг исчез, словно Черный Принц отвел ее, забрав картину вместе с тенью на нарисованном кленовом листе.

Среди развешанных по стенам картин в салончике он не увидел своей, из городской серии «Несбывшихся домов». Полгода она там уныло висела между бодреньким пейзажем с белой церковью на холме и декоративным натюрмортом, подчеркнуто классическим. Продали, ах как хорошо, вот и деньги кстати… Андрей уже решил было прикупить красок и всякой мелочи, но тут увидел в витрине эту ВЕЩЬ.

Среди поделок, вычурных фигур, всяких безделушек она поражала простотой и благородством формы. Не серебро, не мельхиор – какой-то светлый сплав. И белый оникс. К ножке была прилеплена этикетка с надписью от руки: «Кубок. Оникс. Автор – Воронов». Андрей почему-то вдруг оказался у кассы и сообразил, что делает, только получив на руки чек.

Денег в результате осталось в обрез – только на прожитие, ну да ладно. Главное, кубок был теперь у него. Андрей взял его осторожно, как цветок – он и был чем-то похож на тюльпан, а еще на полураспустившуюся розу. Барышня за прилавком упаковала его, и Андрей едва ли не выхватил коробку у нее из рук. В его радостном воображении уже рисовался натюрморт с кубком, свечой и розой, и он знал, что напишет этот натюрморт, и будет осторожно выписывать полупрозрачное свечение благородного камня, и игру бликов, и бархатистые темно-алые лепестки розы. А розу надо будет купить самую лучшую, на длинном стебле, крупную, такую, как продают на выходе из метро, в крохотной стеклянной выгородке, похожей на аквариум.

И в таком радостном настроении Андрей двинулся к Манежу, затем по Волхонке. И вот уже возникла перед ним громада храма Христа Спасителя, и чуть не налетел он на что-то острое. Андрей остановился – как оказалось, прямо на переходе, – и какой-то мужик с руганью толкнул его, чтобы проскочить на зеленый. Был по правую руку памятник кому-то бородатому, мигающие светофоры, реклама итальянской обуви на углу напротив, выгнутый мост и белый тяжелый храм, а никаких острых предметов не наблюдалось. Никогда бы он не подумал, что можно так остро ощутить чужой взгляд – как толчок, как острие в грудь. Шагах в трех на краю тротуара стоял Черный Принц.

Взгляд!

Андрей ощутил знакомую тонкую дрожь – порой ему казалось, что кто-то заглядывает ему через плечо, когда он погружен в работу так, что и оглянуться некогда. Тогда по спине шла именно такая дрожь, словно мимолетно касалось чье-то легкое крыло.

Андрей оглянулся, но никто не обращал внимания на эту колоритную фигуру, все торопились по своим делам, у перехода скапливалась кучка народу. Андрей снова посмотрел на Черного Принца. Тот усмехался, глядя на Андрея.

Тут зажегся зеленый, завизжали тормоза разогнавшейся иномарки, и толпа ринулась на переход. Черный Принц спокойно двинулся вперед. И Андрей, как дурак, рванул следом. Черный Принц вроде бы и не торопился, но двигайся необыкновенно быстро, а Андрей почти бежал за ним, стараясь не упустить из виду стройную фигуру в черном и развевающиеся на холодном ветру волосы.

Тот сворачивал в какие-то переулки, о существовании которых Андрей, пятнадцать лет проживший в этом районе, и понятия не имел, и в конце концов они оказались у старой церквушки, до которой у патриархии еще не дошли руки. Она стояла на углу, и решетчатый забор с двух сторон впивался в старинный кирпич, прикрытый лоскутами серой штукатурки. Черный Принц взбежал на крылечко и мгновение помедлил, перед тем как потянуть на себя рассохшуюся облезлую дверь и шагнуть в темноту за ней. Андрей тоже остановился, а когда дверь мягко хлопнула, закрывшись, рванул вперед – и чуть не врезался в нее головой, споткнувшись на ступеньках. Их и было всего-то три. Когда же он выпрямился, прижимая к животу коробку с драгоценным кубком, то впору было перекреститься. Потому что двухстворчатая дверь из каких-то мерзких досок была перехлестнута массивным железным засовом и заперта на титанический амбарный замок. Второй замок висел в проушинах на стыке створок.

Андрей пялился на эту дверь, как баран на новые ворота, и только минуту спустя сообразил обойти церквушку кругом. Однако ничего не вышло: помешал ржавый забор. Он только сумел разглядеть дворик, пустой, захламленный битым кирпичом, какими-то ржавыми железяками и прочим мусором, и хилое деревце – не то осинка, не то клен. Дальше по обоим переулкам стояли тесно сомкнувшиеся стены в полтора человеческих роста – тоже заборы, за которыми что-то было, судя по выкрашенным зеленой краской воротам из листового железа и будке возле них. С другой стороны высился печально старинный дом в три этажа, который медленно разрушался. На всем здесь лежала печать запустения.

Как еще не добралась до этого уголка всемосковская лихорадка новостроя? Кстати, а что это за место? Дорогу он потерял уже давно и потому пошел наугад – уж дальше Колец не уйдешь. Ну по крайней мере, дальше МКАДа. Но не прошло и трех минут, как он вышел к музею имени Пушкина.

Ничего себе…

Андрей немного постоял, тяжело дыша. Нервы гудели, как высоковольтные провода. Подумав, он повернулся и пошел в обратную сторону. Может, там никакой церкви и нет? Но церковь была. Именно та самая. И во дворике позади нее валялся мусор и росло чахлое деревце. Отчаявшись что-либо понять, он подошел к двери. Оба замка были на месте. Андрей осмотрел дверь сверху донизу, все эти облезлые рассохшиеся доски, и уставился на носки собственных кроссовок.

Тут за спиной послышались шаги, и Андрей торопливо обернулся. По переулку неспешно брел помятый и потрепанный мужичок средних лет с видом хитрым и лукавым, но как бы не от мира сего. Мужик приблизился, заложил руки за спину и спросил:

– Ну как, нашел?

– То есть? – переспросил Андрей. Не любил он бомжей и алкашей.

– А что искал, – вредненько промемекал представитель похмелеонского подвида.

Андрей промолчал. Но мужик не отставал.

– Бегает он, – пробурчал он. – Бегает… шляется, значит… лезет, куда не прошено…

Он вдруг резко развернулся и рявкнул:

– Армагеддон!

В ответ на этот апокалиптический клич словно бы из воздуха соткался здоровенный черный пес. Мужик махнул ему рукой и горестно сказал:

– Пошли, Армагеддон, нечего нам здесь делать. Бегает он, видите ли… рисовальщик…

Пес вильнул хвостом и потопал за хозяином, а Андрей остался стоять с отвисшей челюстью. Ощущение было такое, что мужик с псом знал о нем все – и о Черном Принце, и об Осенней Охотнице, и о кубке, который он так все и прижимал к животу.

Очнулся он уже в метро «Боровицкая». Сделал круг, значит. Больше вылезать на улицу не хотелось – а вдруг опять Черный Принц начнет «водить» и не попадет он уже домой? Нет уж. Он влез в набитый вагон – и почему это на «серой» линии вечно народу не протолкнуться? – и, уцепившись за поручень, за каким-то хреном поехал домой кружным путем – до «Менделеевской», через «Новослободскую» по кольцу до «Парка культуры». И всю дорогу был в ступоре. Отпустило только дома. Руки затряслись сразу же, как только он поставил коробку с кубком на подзеркальник в прихожей. Он бесцельно кружил по квартире, то садился, то снова вскакивал, не находя покоя, хватался то за одно, то за другое, пока наконец не вытащил из картонки кубок. На нем взгляд как-то остановился, и Андрей обрел способность размышлять и действовать целенаправленно.

Он отыскал в серванте бутылку румынского красного вина «Старый Замок», сделал пару бутербродов с ветчиной – не поленился, украсил петрушкой и маслинами, водрузил на резную деревянную доску и уселся в комнате за стол. За окном уже стемнело, и Андрей, подумав, поставил на стол подсвечник и зажег торчавшие по разным углам свечки. И сразу неприглядный бардак в мастерской превратился в творческий беспорядок, загрунтованный холст на мольберте таинственно замерцал из полумрака, небрежно брошенные кисти и тряпки перестали раздражать…

А мне все видно из полумрака зеркала. И мне нравятся свечи в этой мастерской. Природа света все меняет. Не вздумайте работать цветом при электрическом освещении! Особенно если над головой у вас противно верещит проклятая газосветная трубка. В ее свете все лица кажутся трупно-фиолетовыми, а люди перестают походить на людей. И, конечно, дело ваше, можете делать карандашные наброски или марать бумагу углем под стоваттной лампочкой, но Андрей предпочитает свечи. Поэтому они и понатыканы у него по всей мастерской. Вообще-то их больше сотни, но он редко зажигает все. Обычно хватает сорока или около того.

В колеблющемся свете свечей кубок замерцал. Как будто он был доверху налит неярким светом. Андрей полюбовался и налил в кубок вина. Прозрачно-красная жидкость в перламутровом ониксе сделалась радостно-алой. Он поднес кубок к свече, по-детски радуясь, что не пожмотился и что кубок теперь его. Огоньки свечей и кубок отражались в полированной поверхности стола, как в темном зеркале. И в зеркале тоже. В нем смутно отражался и сам Андрей. Он критически смерил себя взглядом. Но в этом освещении – вполне ничего – высокий шатен с физиономией хоть и некрасивой, но приятной, в джинсах и свитере. Романтический сумрак и колеблющийся свет делали отражение похожим на старинный портрет, и даже лицо в зеркале казалось красивым и значительным.

– Прозит! – сказал он, поднимая кубок и кивая своему отражению. – Гаудеамус игитур!

Наливая вторую порцию, он снова глянул в зеркало. Из темной глубины смотрел Черный Принц с красной розой в руке. Андрей замотал головой и торопливо вылакал вино. Поднял взгляд. Выдохнул. В зеркале отражался только он сам, собственной бледной персоной, с опустевшим кубком в одной руке и надкушенным бутербродом в другой.

Вот только на подзеркальнике лежала красная роза на длинном стебле.

Он стиснул розу в ладони. Шипы вошли в кожу.

Больно.

Настоящая.

Не привиделась.

А еще я умею летать. И два моих кота, мои верные спутники Ланселот и Корвин, тоже летают. Правда, эти лентяи обычно сидят у меня на шее в буквальном смысле слова, но порой удается их заставить и полетать. Если уж ты исключительно редкое животное фелисфеникс, или котофеникс, или еще проще – крылатый кот, так иногда и крылышки надо разминать.

Осенью летается хорошо. Люблю ловить ветер и скатываться по его потокам вдоль улиц, заглядывать в окна и спрыгивать на крыши, чтобы потом, разбежавшись, снова нырнуть с обрыва верхнего этажа в ущелье узкого двора или улицы.

Мне нравится прыгать с козырька над входом Иностранки. И смотреть в ее окна я тоже люблю. Порой я прихожу туда и сам – посидеть, почитать, поразмышлять. Иногда прихожу как все. А иногда просто заглядываю, пролетая мимо.

Небо снова затянуло, опять начинает накрапывать. Что делать, осень – время переменчивое. Да и поздно уже. Темнеет. И зажигаются окна, и янтарно светятся изнутри. И девушка в янтаре сидит и читает какой-то умный журнал, хотя почти все уже разошлись по домам и Иностранка пуста.

Я знаю ее. Я знаю всех в Моем Городе – она не отсюда.

Она вообще НЕ ОТСЮДА.

И что она здесь делает, интересно?

Кэт помотала головой и поморгала. Глаза устали. Ну ладно, на сегодня последний журнал.

Итак, «Сказание о принце Индракумаре».

«У государя страны Амаравати[2]2
  Амаравати (др-инд., amar vat, «обитель бессмертных») – «блаженная страна».


[Закрыть] Кампенгмара Шри Сиварайи из рода Бидалапутра[3]3
  Бидалапутра – «сын кошки» (санскр.).


[Закрыть] и супруги его Ратнавати[4]4
  Ратнавати – «обладающая драгоценностями» (санскр.).


[Закрыть] долгое время не было детей, от чего супруги пребывали в горести и скорби, ибо дни их клонились к закату, а наследника не было. Рани Ратнавати постоянно взывала к богам о милости, и слезы не высыхали на ее очах, прекрасных, как лотос.

Однажды государь Кампенгмара Шри Сиварайя, устав от тоски и печали, отправился на охоту. Рани же Ратнавати приснился сон, будто с неба сошла молния прямо в лоно ее. Утром рассказала она о своем сне служанке, а та сказала: «Возрадуйся, госпожа, ибо зачала ты!» Ответила рани: «Но как могу я зачать, если супруг мой на охоте?» И ответила служанка: «Сам Индра стал отцом сына твоего, и потому будет ему имя Индракумара»…»

История была традиционной, архетипично-индоевропейской. Бездетные царь с царицей, царь на охоте, сейчас он вляпается в историю, и какой-нибудь отшельник спасет его и потребует «то, чего дома не знаешь…». Кэт не стала бы читать очередной вариант извечной сказки, если бы поиск в Интернете не вывел ее на эту публикацию. Однако про кошек здесь пока ничего не было. Разве что родовое имя – Бидалапутра. «Потомки кошки». Стало быть, кошка была древним тотемом царской семьи…

Она потянулась и зевнула, глядя в потолок. Название темы окончательно выкристаллизовалось. «Образ кошки в индоевропейской мифологии». Именно в мифологии, а не в фольклоре, потому что иначе закопаешься в загадках-поговорках, и вообще…

Интереснее всего бывает местный колорит, в который облекается привычный сюжет. А в этой статье еще были репродукции с раннесредневекового тайского свитка. Самое любопытное, что рисунки были в стиле фресок Аджанты. Вот тут интересно проследить индийское влияние… Правда, они напоминали еще что-то, чего Кэт никак не могла припомнить. Вот вертится что-то такое в голове – а что, никак не уловить. Она еще раз внимательно посмотрела на рисунки со свитка. Ну да, лица принца и царя довольно резко отличаются от лиц остальных людей. Родовые черты? Возможно… Тогда когда же сделаны эти рисунки? И датировка рукописи есть?

Одиннадцатый век. А обоснований нет. Сразу после текста и примечаний стоит: «La suite au prochain numro».[5]5
  «Продолжение в следующем номере» (фр.).


[Закрыть] Это значит – ждать следующего выпуска, а он только в декабре. Ну почему, почему «Ревю дез этюд ориенталь» ежеквартальник?

«…И на охоте лошадь раджи вдруг испугалась змеи и понесла. И умчалась в глухой лес, и там сбросила раджу, и лежал он, стеная и страдая от боли и готовясь умереть. Тогда воскликнул он: „О, если бы кто-нибудь спас меня, я отдал бы ему что угодно!“ И тут вдруг из кустов появилась ракшаска, страшная видом. Была у нее крысиная голова и красные глаза и ужасные когти и клыки. И сказала она: „Я вынесу тебя на своей спине из леса, раджа, но пообещай, что отдашь мне то, чего не знаешь у себя дома“…»

Кэт улыбнулась. Если бы она писала диссертацию по архетипам, это был бы лишь еще один кирпичик в общую статистику этого сюжета. Так что важнее, пожалуй, не сама легенда, а иллюстрации и скульптура… А ракшаска-то с крысиной головой. Наверняка и имя ее найдется… ага… Рактакша! – «красноглазая».

«…И явилась Рактакша на свадьбу, и сказала: „Индракумара, ты обещан мне твоим отцом, и ты мой! На мне ты должен жениться!“ На что мать принца, прекрасная рани Ратнавати, воскликнула:

– Свидетель Индра, она говорит правду!

И сказал принц:

– О мать, почему ты молчала?

– О сын! – воскликнула рани. – Как могла я рассказать тебе об этом?

Тогда принц повернулся к ракшаске и молвил:

– Я бы исполнил обещание отца, но я уже женат и принадлежу другой, а она тебе ничего не обещала.

Тогда ракшаска прокляла принца Индракумару, и вот каким было это проклятие: обратиться ему мерзким чудовищем и быть таким, пока не полюбит его в таком виде невинная дева! И тут же обратился принц, но не в чудовище, а в прекрасного белого кота.

И, увидев это, молодая жена закричала:

– Пошел прочь, дикая тварь! Я не желаю быть женой кота!

И сказал тогда кот:

– Будь ты проклята, жена-предательница, да не будет у тебя детей!

С этими словами бросился он на Рактакшу, и сцепились они в бою и так выбежали за порог. Рактакша вырвалась из когтей кота, обратившись в крысу, и бежала, крикнув: «Отныне вечно буду я мстить тебе, Индракумара! Погибнет всякий, кого ты полюбишь и кто полюбит тебя!»

И принц Индракумара в горе и отчаянии убежал в храм Индры, отца своего, потому что больше некуда было ему идти. Жена отреклась от него, мать же он не мог простить.

И сказал Индра:

– Сын мой, Индракумара! Не отчаивайся. Такова твоя карма за грехи в прежних твоих рождениях. Но придет время твоего избавления. Ты будешь победителем…»

На этом текст рукописи обрывался.

Она перевернула страницу. А вот и сам принц Индракумара. Отличная репродукция. И очень, очень реалистическое изображение.

Он был действительно хорош собой. Стройный, гибкий, смуглый, с копной светлых кудрявых волос и ярко-голубыми глазами – похоже, это условность, выделяющая сияющего сына Индры. Он смотрел не томно, как принц из Аджанты, а строго и немного печально. Кэт нахмурилась. Как-то это все нехарактерно. Слишком живые портреты. И стиль этот знакомый… какой-то неопределимый… А может, рукопись – подделка? Да нет, вот и экспертиза, и данные по палеографии…

Кэт вздохнула, снова посмотрев на портрет принца. Сказка, конечно, но в книгах обычно нет портретов Иванов-царевичей. А этот написан явно с реального человека. Он не был красавцем. Нос у него был длинноват и рот слишком чувственный. И эти странные, не совсем человеческие черты лица. И сколько ему тогда было лет? Люди в те времена рано женились. Тем более на югах… Лет тринадцать – пятнадцать? Совсем мальчишка… Кэт глянула на часы. Полвосьмого. За окнами темно, дождина холодный льет… Скоро домой, по такой погоде мерзостной. И плохо быть в такое время бездомным человеком. Или кошкой. Или собакой.

Рядом послышался мягкий звук прыжка. Кэт повернула голову. Прямо под лампой с зеленым абажуром сидел кот. Кремовый, с темными ушами и темной масочкой. И точно так же, как Кэт, склонив голову, смотрел на картинку. Кэт улыбнулась, подняв брови:

– И тебе тоже любопытно, дружок? Ну да, ты же сиамский… нет, скорее, тайский. Старосиамский то есть. Покрупнее и покруглее, и мордочка пошире, и ушки покороче. И на хвосте крючок… Интересно?

Кот понимающе посмотрел на Кэт голубыми глазами.

– Откуда же ты взялся, дружок? Худющий ты какой… Никто не накормит беднягу, да? А ты ведь породистый, откуда же ты сбежал? Или выгнали тебя?

Кэт погладила кота по голове, тот негромко заурчал и потерся щекой о ее ладонь, но сделал это с неподражаемым достоинством, не подлизываясь и не юля, как многие кошки.

Однако пора было идти. Надо было еще успеть отсканировать разворот с репродукциями. Нет, совсем не для работы. Просто… просто почему бы не сделать новый рисунок рабочего стола с портретом древнего принца Амаравати? Кэт обернула вокруг правой руки прогревшуюся под лампой серебряную змейку – она всегда снимала браслет, чтобы не мешал при письме. Змейка завила хвост, поудобнее обхватывая запястье хозяйки.

За стендами послышались знакомые шаги.

– Катюша! Пора!

– Да-да, Виктория Васильевна!

Библиотекарша появилась из-за стенда.

– А, вот вы где!

– Это ваш кот?

– Да как сказать? Прибился недавно. Красивый кот, породистый. И ты посмотри – какой крупный, редкость для его породы! И что за скотина его выгнала – вон какая погода сейчас. Я его неделю тут прикармливаю. Такой воспитанный кот, ты не поверишь! Ест аккуратно, не гадит, по своим делам выходит на улицу. Мышей всех разогнал. Сами знаете, какая у нас напасть с мышами. А недавно крысу придушил! И, знаешь, никогда я таких крысищ не видела – здоровенная, чуть ли не с него самого величиной, зубищи крокодильи и глаза красные! Вот правду говорят, при нашей экологии скоро у нас по канализации мутанты бегать начнут!

Кот не сводил с нее синих глаз. По спине у Кэт прошла дрожь. Взгляд был просто физически ощутим.