Текст книги "Самое Тихое Время Города"

Наталия Некрасова, Екатерина Кинн
Самое Тихое Время Города

Авторы благодарят тех, кто принял участие в создании этого романа в тексте и в жизни:

– Рин – Марину Авдонину – за образ московского Городового, его записки и полеты над Москвой;

– Эриол – Оксану Степашкину – за сцену первого явления чау-чау Джека;

– Келли – Дину Бромберг – за «женский Шаолинь» и семейство мертвецов;

– Кота Камышового – Анну Хромову – за волшебное описание Черкизовского рынка;

– Ингвалла – Вадима Барановского – за заклинания;

– Хильду – за «Кицунэ»;

– Хелавису – Наталью О'Шей – за «Дорогу Сна»;

– Елену Михайлик – за «Вавилонскую башню»;

– Ларису Бочарову – за «Альбигойцев»;

– Всеволода Мартыненко – за перевод рассказа Лоэнгрина из либретто к опере Вагнера «Лоэнгрин»;

– Дер Блинкера – Антона Мигая – за бродилки по Москве;

– всех, кто прожил эти годы рядом с нами, кто обсуждал технику полета во сне и наяву, доказывал родство Хозяйки Медной горы с сидами, кто искал переходные точки Москвы и бывал на Той Стороне.

ПРОЛОГ

Я люблю этот Город. Я помню его с самого начала, когда он еще не был Городом. Я помню его с первой рыбацкой хижины на берегу безымянной реки среди лесов. Я помню все его годы. Я видел, как он поднимался, этот Город, горел и снова восставал из пепла. Я помню все его улицы и стены – и те, что были, и те, что есть, и даже те, что могли бы быть. Я помню всех, кто в нем жил, и знаю всех, кто в нем живет.

Я был раньше его и буду тогда, когда его не станет.

Часть первая
ЛЮДИ, НЕЛЮДИ И ЗВЕРИ ГОРОДА МОСКВЫ

Я вышел ночью на Ордынку.

Играла скрипка под сурдинку.

Откуда скрипка в этот час -

Далёко за полночь, далёко

От запада и от востока -

Откуда музыка у нас?

Давид Самойлов

Глава 1
САМОЕ ТИХОЕ ВРЕМЯ ГОДА

Золотая осень 2004

Поздним дождливым вечером

осеннего месяца сентября

возле сирого недовоскрешенного монастыря

на улице Рождественке

прямо посреди проезжей части стоял помятый бомжеватый мужик средних лет и,

затравленно озираясь по сторонам, периодически хрипло взвывал:

– Армагеддон! Армагеддо-о-он! Аррмагеддонннн!

Прохожих и проезжих в этот промозглый не по сезону вечер было на редкость мало, и вопль мужика был подобен гласу вопиющего в пустыне:

– Арррррмагеддонннн!

К кому вопиешь ты среди града суеты, человече, облаченный в обтерханный пиджак и треники с вытянутыми коленками? Тут жилых домов поблизости нет, а вечер поздний, все разбежались уже.

– Аррмагеддонннн!

– Ну? Чего орешь?

Возопиец обернулся. На тротуаре стоял человек среднеинтеллигентного вида в промокшей джинсовой куртке.

– Не-а, – прищурившись, помахал пальцем мужик. – Ты не Армагеддон. Армагеддона не видел?

– Почем я знаю, – пожал плечами человек. – Может, он уже подкрался незаметно?

– Как незаметно? – искренне удивился мужик. – Не, с Армагеддоном незаметно не выйдет. Тут, тля, козел в «мерсе» пропилил, так беднягу чуть не переехал. Я ему сказал в бампер кой-чего…

– И возымело? – бесцветно спросил прохожий, чтобы только поддержать разговор. Видимо, ему было все равно, о чем и с кем говорить. Хотя перееханный Армагеддон – это как минимум… нестандартно.

– А как же! – довольно протянул мужик. – Колесо так и село. Будет скота неповинного давить мне, гад! Аррмагед-до-о-оннн! – снова возопил мужик, теряя интерес к собеседнику.

Тот постоял немного и двинулся было своей дорогой. И тут, чуть не снеся его, откуда-то вылетел большущий черный ньюфаундленд. Зверь бросился к хозяину и, по-дворняжьи повизгивая, облизал небритую физиономию.

– Армагеддоша, – ласково просипел мужик. – Животинка ты моя дурная… Ну домой, домой пошли. Армагеддонушка…

Мужик пошел себе куда-то в темноту извилистых улочек старой Москвы, а молодой человек только покачал головой, глядя ему вслед. И пошел своим путем.

А я стою и смотрю на них из тени. Обоих я знаю. Я всех в этом Городе знаю. Этот парень пойдет к себе домой, не видя того, что вижу я. Нет, он-то как раз видит, только не понимает и не задумывается. Привык. Он не задумывается, что это за тени идут за ним следом, и почему их больше, чем надо, и почему они не такие, какие должны быть. Не задумывается, куда это нынче вечером так целеустремленно струятся кошки. Спишет красноватый отблеск в глазах встречного на свет неоновой рекламы над входом в ресторанчик. В крылатой тени увидит всего лишь крупную ворону. И граффити на кирпичной стене для него будут всего лишь граффити. И не заметит он среди потока машин странных, изгибающихся на поворотах, словно резиновые, с тонированными зрячими окнами…

Молодого человека звали Игорь. И шатался он по Москве потому, что возвращаться в дом ему было тяжко и муторно. Дом переживал смерть старых хозяев. И не принимал хозяина нового.

Игорь вырос на улице Жолтовского, то есть в Ермолаевском переулке. Может, оно и правильно было вернуть улице прежнее название, но Игорь-то вырос именно на Жолтовского, на улице, которой уже как бы и не было. Странно, что заметил он это только сейчас. Восемь лет изредка заскакивая гостем в старый дом на пару часов, он как-то и не замечал перемен вокруг. А теперь вдруг увидел, что родные места похожи на пошедшую пятнами фотографию – что-то еще видно, а что-то совсем поблекло. Изменились дома. Некоторых вообще не стало. Некоторые стояли, забранные в уродливые гробы рекламных щитов. Где были знакомые магазины, теперь были незнакомые клубы, агентства и рестораны. Родной школы уже не было. А маленький институтик на Поварской, в котором Игорь делал диплом, институтик, что так удачно маскировался под детский сад, исчез, расплющенный пафосным зданием Верховного суда. Так и остался на старой улице Воровского – на новой Поварской места ему не было.

Как и все жители мегаполиса, Игорь знал местность вокруг дома да местность вокруг работы, остальную Москву промахивая под землей. И теперь он был потерян в чужих краях, в которых почти бесследно растворился район его детства и юности.

Игорь свернул на Большую Садовую, неторопливо прошел мимо зала Чайковского, двух театров. Шарахнулся от кота, выскочившего из подворотни булгаковского дома. Свернул налево и по скверу вышел к родной улице Жолтовского. К чужому уже Ермолаевскому переулку. Кивнул рассеянно памятнику Крылову у Патриарших и под косыми взглядами двух каменных львов направился прямо к забранной решеткой арке дома.

Вот и двор. В груди противно затенькала когтем по нерву тоска.

Игорь открыл дверь подъезда. Лифт стоял внизу, но Игорь пошел пешком. По лестнице с отшлифованными тысячами рук деревянными перилами, мимо граффити на стенах. И кто их только рисует?

На втором этаже на коврике у дверей дремал тихий алкоголик дядя Костя, которого жена в пьяном виде домой не пускала. Тогда дядя Костя тихо писал в углу, под лестницей, а затем так же тихо поднимался к своей квартире и засыпал на коврике. Утром жена его забирала, вытирала лужу, ругалась – так начинался день.

Игорь вставил ключ в скважину. Постоял. Каждый раз входить в дом было тяжело. Но из-за двери послышалось требовательное мяуканье Вильки, и Игорь улыбнулся – хоть кто-то его здесь да хочет видеть. Он открыл дверь и вошел.

Игорева семья жила в старом центре с начала века. В самых ранних воспоминаниях сохранился деревянный дом возле музыкальной школы чуть в глубине двора. Это было на улице Чехова, которой тоже уже не было. Теперь она снова стала Малой Дмитровкой. Ради интереса Игорь сунулся было туда по памяти. Школа еще стояла, хотя уже была пуста. А дома, конечно, не было. Не было дома. Игоря тогда разобрала такая тоска, что он чуть ли не заплакал, остановившись перед уцелевшим особнячком позапрошлого века – клочком ушедшего детства. Он совсем не изменился. Разве что еще больше обветшал, хотя на стене и висела суровая табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством».

Если бы особнячок выпотрошили и переделали под евро-офис, был бы как новенький. Но это был бы уже мертвый дом. Не дом из его детства. И Игорь стоял перед чугунной решеткой, на которую навалились старые деревья, и улыбался, смаргивая постыдные слезы. Мужик плакать не должен – так воспитывали.

Потом семья переехала на Жолтовского в новый дом, втиснутый между двумя более старыми так, что вдоль улицы образовалась сплошная крепостная стена. В этой крепости он и вырос.

Отцовы предки принадлежали к старой артистической фамилии и как-то умудрились пройти мимо всех катастроф и потрясений двадцатого века, не замаравшись. Ни героев, ни мерзавцев в роду не числилось. Обычные интеллигентные люди. Отец был довольно известным в узких кругах поэтом и еще более известным, уже в широких кругах, переводчиком. Он, можно сказать, сделал имя нескольким партийным поэтам из южных республик, переводя их довольно посредственные стихи. В переводе отца стихи неузнаваемо менялись, и Игорь считал их отцовскими. Отец был членом Союза писателей, почетным академиком трех республиканских академий, кунаком многих местечковых партбоссов. Потому в дом довольно часто приезжали с «борзыми щенками». В чулане копились, как в сокровищнице, роскошные национальные халаты и тюбетейки, ковры, всякие восточные мелочи. Все это постепенно раздаривалось или переезжало в Музей искусства народов Востока. А еще была сабля, подаренная во время культурного вояжа столичного гостя по коневодческим совхозам. Она до сих пор висела на стене и завораживала взгляд своим изяществом. В свое время именно эта сабля и сподвигла Игоря всерьез заняться фехтованием, но, дойдя до кандидата в мастера, он это дело бросил. Это вообще было в его характере: заняться чем-нибудь, чтобы доказать себе – могу, а затем интерес пропадал.

Мама была профессором университета, с европейским именем. Она работала до самых своих последних дней, и каждый день у нее бывали гости. Ее любили, несмотря на строгий и насмешливый нрав.

Отец умел брать от жизни все, как-то при этом не распихивая локтями других. Фотопортрет отца – любимый мамин, – сделанный известным мастером, висел в гостиной. Отец, красавец с блестящими, чуть насмешливыми карими глазами, в элегантном черном костюме и белой крахмальной рубашке сидит с нахальной полуулыбкой за столом и ест вишни из большой керамической миски.

Игорю тяжело было смотреть на этот портрет.

Отец.

Отец, который никогда не извинялся. Который не терпел телячьих нежностей. Отец, который никогда, ни разу не сказал сыну, что любит его. Игорь потом это узнавал, от матери – как отец переживал разрыв, как следил за Игоревой карьерой и гордился им, как думал о сыне…

Игорь порой подолгу смотрел на портрет, чувствуя, как горло перекрывает жесткий комок, и, стиснув зубы, думал: «Почему же ты так ничего мне и не сказал? Как ты посмел умереть – и ничего мне не сказать? Почему ты не сказал, что любишь меня, почему я узнал это только потом, а? Как ты посмел умереть, не услышав, как я тебя люблю? Как ты посмел уйти, когда ты мне так нужен, папа?»

Портрет улыбался со стены.

А с противоположной стены отцу улыбалась Хозяйка Медной Горы – мама в малахитового цвета бархатном платье. Отец очень любил этот портрет.

Когда отец умер, мать сказала, что просто время их поколения прошло и пора уходить.

Но Игорь-то знал, что отец умер, не выдержав разрыва с ним, Игорем.

Восемь лет назад Игорь ушел из дома, хлопнув дверью. В високосный год. Жизнь его с тех пор странным образом отсчитывалась по високосным годам. Восемь лет назад, в високосный год, Игорь познакомился с Ларисой. Отец категорически ее не принял. Скандал был страшный. С криками, руганью, «никогдами», Ларисиными рыданиями, мамиными безуспешными попытками всех примирить…

Через четыре года – в следующий високосный год – отца не стало.

Хотя после скандала много воды утекло, Игорь считал виноватым себя. Хуже всего было то, что отец-то оказался прав. Лариса была именно такой, как сразу определил ее отец. Пиявицей ненасытной. Поначалу ее золотистая, зеленоглазая кошачья красота заслоняла и вялую леность ума, и дешевые интересы, и пиявчатость характера. Даже резкий голос не так раздражал. Как примерный муж, Игорь зарабатывал, где мог, хотя Ларисе всегда было мало.

Но однажды не то терпение иссякло, не то просто устал. Игорь хорошо запомнил тот зимний день. Лариса снова побывала у одной из успешных подружек, и, конечно, вечером начался привычный пилеж. И живут-то они в бебенях, в каком-то Ясеневе, да в «панельке», когда родители жируют в роскошной квартире в центре, да почему «жигуль», а не иномарка, и с подругами стыдно говорить, вот у всех мужья, а у нее, бедной, непонятно что, и детей она категорически не хочет – еще чего, нищету плодить, да и няньку не нанять и так далее и тому подобное.

Игорь уже не пытался ее уговаривать и рассказывать о новой, хорошей работе в программистской конторе, что скоро все будет хорошо. Не хотелось. Он просто смотрел в окно и думал о своем. Прав был отец. Пиявица. Гладкая, блестящая, с круглым ротиком-присоской, а в ротике острые зубки… И как же ему могли раньше нравиться эти присоски и мокрые поцелуи? Как бы взять и послать женушку раз и навсегда… Да вот интеллигентская совестливость не дает. Она же не работает, и квартира его, Игорева, от тетки покойной осталась, у нее ведь ничего нет. Куда она пойдет? А может, он просто привык плыть по течению и ничего не хотел менять?

Лариса продолжала страдать, находя утешение в жалобах подругам по телефону. Игорь тихонько надел куртку – все равно она вряд ли заметит сейчас его отсутствие – и вышел на улицу. Было поздно, по блеклому городскому небу рассыпались бледные крошечки звезд. Снег здесь, на окраине, был довольно чист и чуть поскрипывал под ногами, а за дорогой возле оврага чернел Битцевский лес. Весной среди мусора в овраге весело журчал ручеек.

Игорь походил часок, решил, что можно уже и домой. Повернул к домам, не спеша вернулся во двор. И тут возле помойки услышал какую-то напряженную возню, прерываемую злым лаем. Подошел поближе. Два дворовых пса прижали к стенке ржавого мусорного контейнера черного котенка, который отчаянно шипел и скалился, отмахиваясь лапками. Шансов у него не было.

Игорь шуганул псов, ловко схватил котенка за шкирку. Псы заливались лаем, прыгали, но не нападали. На Игоря собаки вообще никогда не нападали. Котенок зашипел еще сильнее и выпустил когтишки, зверски сверкая единственным зеленым глазом. Игорь сунул его за пазуху и, пятясь, отступил в подъезд. Лай остался за дверью. Котенок затих. Маленькое сердчишко бешено колотилось, но зверек уже не шипел и не вырывался. И почему-то Игорь вдруг ощутил в душе такое тепло, какого не помнил уже давным-давно. Он улыбался, когда вошел в квартиру. Осторожно достал котенка, опустил на пол. Зверек был неказист – маленький, с кривыми лапками, совершенно черный, как чертенок, с красной пастью и белыми острыми зубками. Левый глаз, видно, выцарапали в котячьей драке, а то и вообще уродцем родился.

– Это что за дрянь?! – раздался над ними голос Ларисы.

Игорь поднял голову и встал.

– Это котенок, – ответил он, нутром тоскливо чуя скандал. Начал злиться, потому как понимал, что сейчас опять сдастся.

– Выброси! Немедленно!

Игорь попытался начать переговоры:

– Он не помешает тебе, он маленький…

– Он блохастый! У него глисты! Он тут мне всюду гадить будет, мебель подерет, шерсть всюду, выброси, выброси немедленно, или я сама его выброшу!

Игорь обычно уступал, но сегодня внутри как будто сорвало какой-то стопор. Как тогда, восемь лет назад, когда он отстаивал Ларису перед отцом. В голову ударила горячая волна, внутри что-то начало дрожать.

– Не выбросишь, – негромко сказал он, пряча взгляд.

Лариса не уловила этой опасной дрожи в его голосе. Тихих речей она вообще не понимала и не слышала. Ее можно было остановить только ором. Правда, потом начинались рыдания, а этого Игорь уже не выдерживал. И уступал.

– Я или он! – крикнула она. – Понял? Либо я, либо он!

– Он, – вдруг ответил Игорь. Слово вылетело само, гладкое, словно галечка. Он даже опешил от неожиданности.

Лариса тоже явно ожидала иного ответа.

– Что? – осеклась она.

– Он, – почти радостно повторил Игорь. Это коротенькое слово будто стронуло лавину, и все это тяжелое, лишнее, ненужное, привычно-лживое – все поползло, покатилось…

– Так, значит? – На глазах Ларисы показались слезы.

Игорь смотрел, пытаясь вызвать в себе чувство вины, но оно не приходило. Ему было все равно.

– Мы будем спать в гостиной. А ты – где хочешь, – ответил Игорь.

– Я тебе… я тебя… развод! – выдала наконец Лариса.

Красивое лицо побагровело, и Игорь внезапно с невероятной остротой ощутил, что ведь из-за этой бабы он поссорился с отцом. И отец умер. И Игорь так и не успел сказать ему… Ничего не успел сказать.

Игорь молча пошел в ванную купать котенка.

А ночью, глядя, как по потолку ползают пятна света от машинных фар, ощущая непонятную горечь от своей ново-обретенной свободы, все думал – как же так могло получиться? Ведь была же девчонка с золотыми волосами, которая, распахнув зеленые глазищи и приоткрыв рот, слушала песни под гитару у костра, варила в котелке макароны с тушенкой, и ничего ей не надо было, кроме Вуоксы, луны и неба? Куда она ушла? Как же он ее не удержал?

Утром все так же молча помогал Лариске паковать вещи – все, какие ей только хотелось, только бы поскорее. Лариска висела на телефоне, радостно оповещая всех подружек о сволочизме мужа, о том, что она уходит к Павлу – Игорь этому очень удивился, потому как кто такой этот Павел и откуда он успел взяться, он понятия не имел. Потом приехал Павел. Игорь с первого взгляда понял, что Лариска нашла очередной объект для пиявленья. Полноватый мужик лет сорока пяти, явный подкаблучник. Одет он был хорошо, пригнал грузовой «мерс». С Игорем он говорил чуть извиняющимся тоном, даже денег предлагал. Пока Лариса распоряжалась погрузкой, Павел сидел с Игорем на кухне, виновато убеждая его, что квартира им не нужна, и что он все сделает, и что вообще Игорь такой интеллигентный, так что давай, мужик, выпьем и разойдемся без обид. Игорь выпил, мысленно желая мужику терпения.

А может, они и правда нашли друг друга, и пусть Лариске будет хорошо его пиявить, а ему будет приятно от этого пи-явленья… Каждому свое.

Так они с котом остались вдвоем и стали жить-поживать. После скоротечного развода о Ларисе он больше ничего не слышал. Кота окрестил Вилькой в честь кота Тэвильдо,[1]1
  Кот Тэвильдо – персонаж из «Утраченных сказаний» Дж. P.P. Толкиена, кот-монстр. Явный родич кота Тибальта из средневековых сказаний, о котором упоминает Меркуцио в «Ромео и Джульетте». – Здесь и далее прим. авт.


[Закрыть] то есть «кота Тибальта о девяти жизнях».

Теперь Игоря дома ждал верный зверь, и было к кому возвращаться. Вилька гулял вместе с хозяином, как собака, по окрестному лесу. И потихоньку к Игорю стало возвращаться утраченное. Он изумился, как давно он уже не слушал любимой музыки, не читал книг, как давно не смотрел ничего… Как давно не звонил старым друзьям. Да стоит ли? Забыли уже давно, за восемь-то лет.

Вроде уж и Лариска ушла из его жизни, а домой Игорь так и не вернулся. Почему – трудно было сказать. Наверное, из-за саднящего ощущения собственной вины – так ведь и не сумел примириться с отцом.

После того достопамятного скандала, пока отец был жив, Игорь домой не звонил, не желая невзначай наткнуться на него. Звонила всегда мама – она стала их ангелом-посредником.

Теперь же он звонил домой часто, и сердце болезненно сжималось, когда он слышал голос отца на автоответчике. Человек умер – голос остался. Он звонил, чтобы просто послушать этот голос.

Мать это знала. И, как и прежде, звонила сама.

Даже когда мама очень хотела его видеть, она намекала как бы между прочим – «Марина приносила новую статью – очень неплохо, даже интересно. Василий Сергеевич обещал завтра зайти. Что еще? Ну карп удачно получился. Лучше говори, как там твоя работа? Диссертацию все еще пишешь, а?» И Игорь понимал, что надо прийти, что мама ни в коем случае не скажет, что хочет его видеть. И что этот неплохой карп куплен нарочно для него. Все будет так, словно он зашел случайно. Она не упрашивала его вернуться. Она ждала, когда он придет сам. И Игорь тоже знал, что в конце концов он приедет к матери вместе с Вилькой, вот немного еще подождать, когда отпустит это ощущение вины, – и вернется. Обязательно вернется.

Кто же знал, что времени им осталось совсем ничего – только до високосной ночи, ночи с февраля на март, с зимы на весну?

Никто не знал, и Игорь не знал. Он просто радовался покою и свободе, ощущая, как возвращается давнее-давнее, почти забытое состояние души. И был он этому рад, как щенок, только что не визжал и не прыгал. Взгляд и сознание постепенно отмывались, словно заляпанное грязью окно под неспешным дождичком, и он снова стал видеть то, чего не замечал и не видел уже давным-давно и в существование чего уже перестал верить. То есть ненормальное.

Он прекрасно сознавал, что видит то, чего нормальные люди не видят. Но психом себя не считал и комплексовать по данному поводу не собирался. Игорь имел свою личную теорию «ненормального», для него весьма удобную. А состояла она в том, что это самое «ненормальное», не укладывающееся в картину обычной материальной жизни, существовало всегда. Положим, чертики зеленые существуют на самом деле. Другое дело, что мозг не воспринимает того, к чему не подготовлен. Ведь отказывается он воспринимать или запоминать то, чего человек не хочет или не может воспринять и запомнить? Короче, чертиков видит тот, кто способен их воспринять – к примеру, человек в измененном состоянии сознания, сиречь упившийся в зюзю. Либо верящий в существование зеленых чертей.

Однако к чему человек готов, а к чему нет – это зависит много от чего. И сильно зависит. После Века Просвещения стало нормальным отрицать существование зеленых чертиков, ибо они не попадают в Область Разума. Рационалист в черта не верит, хоть тот на голове у него пляши. До Века Разума чертики считались вполне нормальными и существующими, хотя наличие и происхождение оных толковалось по-разному.

А нынче же народ подготовлен обилием книжек, телесенсаций, игр и особенно кино к чему угодно. Правда, вряд ли кто поверит, что зеленый чертик есть просто зеленый чертик, скорее, это для него будет зеленый человечек с какой-нибудь планеты Плюк. Или вообще сочтет, что кто-то развлекается. Но в Игореву картину мира существование зеленых чертей вполне вписывалось. Его не удивляли странные тени, шедшие по следу за прохожими. Не удивляли лишние отражения в стеклянных дверях офисов или, наоборот, недостающие отражения текущей по улицам толпы. Ничего не удивляло. Это было реально, он в этой реальности жил со своим котом Тэвильдо и другой искать не собирался.

И, главное, снова, как в детстве, он начал спиной чувствовать странный холодок в определенных местах города. В детстве, когда они с бандой «мушкетеров» носились по старым дворам, бывало с ним такое. Тогда они играли в собственную игру – в многослойную Москву, где можно было по определенным проходам попадать из времени во время, а то и вообще в другой мир. Выдуманный мир. Где-то дома даже хранилась Страшная Мушкетерская Клятва хранить тайну. С подписями всей великолепной компании. И, в частности, его, Игоря-Портоса. Надо бы найти…

Только сначала надо было вернуться домой.

И блудный сын вернулся, только никто его уже не ждал дома, и дом тоже не ждал его. Но Игорь не хотел сдаваться. Когда-нибудь дом его примет. Принял же он Вильку? А Вилька его ждет, вон трется у хозяйских ног, задрав хвост и зажмурив от удовольствия единственный глаз.

– Ну что, дружок, – Игорь поднял котишку на руки, – вымок твой хозяин. Как собака вымок и хочет горячего чаю с коньяком. Пошли-ка на кухню.

Он бросил куртку на рога старой стоячей вешалки.

Часы на стене показывали полвторого ночи. Игорь поставил чайник. Внезапный порыв ветра распахнул незакрытое окно, на подоконник зло хлестнул дождь.

На улице было темно и пусто. Только пара окон горела в доме через улицу напротив, да светилась в стеклянной витрине у остановки зеленая реклама какого-то кабинета психологической помощи.

– Все десятый сон видят, – проговорил Игорь поглаживая запрыгнувшего на стол Вильку промеж ушей. – А мы с тобой не спим…

Мой Город видит сны.

В сотах многоквартирных домов спят люди Моего Города. А я иду по затихшим улицам, и за каждым поворотом – дорога чьих-то снов. Свернуть? Пройти мимо?

Мой Город спит.

Ночью над Москвой пролетел нездешний ветер, распахнул форточку. Женщина резко проснулась, услышала плач дочки, подошла. Девочка раскрылась во сне и замерзла. Она укрыла ее, немного посидела рядом, прижав руки к глухо колотящемуся сердцу.

Спать уже не хотелось. Совсем. Она подошла к окну. В доме напротив горели два одиноких желтых прямоугольника. Тоже кто-то не спит. Интересно, сколько народу в Москве сейчас проснулось от такого же резкого толчка, как и она? Словно кто-то позвал – только вот кто и что было в том зове? Она не помнила.

Она пошла на кухню. И остановилась на пороге. В тени снова сидел – Тот. Тот, с оловянными глазами. С лицом Николая. Господин Ответа Нет.

– Уходи, – почти умоляюще сказала она. – Уходи же! Ты же умер! Что тебе надо?

Господин Ответа Нет сидел молча, глядя на нее глазами-оловяшками.

Она стиснула зубы и зажгла свет. Он исчез – но теперь отражался в окне. Он никуда не ушел. Никуда. Он всегда здесь, всегда стоит за плечом.

После известия о гибели мужа оставаться в этой квартире стало невыносимо. Здесь поселились шепчущиеся тени. И Господин Ответа Нет. Он приходил ночью, в часы бессонницы. Он улыбался совсем как покойный муж, и если бы не мертвые оловянные глаза…

– Господи, я же пыталась, – прошептала она. – Я же пыталась…

Дурацкое оправдание. Вышла замуж она «с налету», честно старалась полюбить мужа, и, кажется, даже получилось. Родилась дочка. А потом все пошло наперекосяк…

Может, следовало все же поговорить с ним? Продраться через его раздражительность и выяснить, что с ним творится? Не успела. И не хотела, честно призналась себе она. Они были и остались чужими людьми. И все равно разошлись бы. И, как ни кощунственна эта мысль, она была даже рада, что он погиб. Все разрешилось раз и навсегда.

Но в этом доме оставаться было невозможно. Невозможно!

Она набрала номер, мимоходом глянув на часы. Три ночи. Ну и пусть. В Сиднее сейчас не спят…

– А ну тебя, – вдруг зло выругалась она и бросила трубку, не дождавшись звонка. – И в Кельн не буду, – с каким-то злорадством сказала она кому-то неведомому. – Нужна я вам…

И набрала еще один номер. Здешний. Московский. На том конце провода тоже не спали.

– Ольга Антоновна? Да нет, не спится… А вы что? Да-да, я тоже… Ольга Антоновна, можно мы с Катюшей к вам переедем? Не могу я больше одна. Не могу!.. Да-да, конечно, спасибо, завтра будем!.. Спасибо…

Она положила трубку, погасила свет и уставилась в окно. Дом напротив был теперь совсем темным. Наверное, в этом городе уже все уснули. Вообще все. Кроме нее. Ночь была слепой и непроглядной. Только яркая реклама какого-то центра «Откровение» светила злорадным оранжевым глазом.

А над Моим Городом кружит золотая осень. Самое сумасшедшее время. Самое тихое время года. Самое горькое. Я вообще люблю осень. Странное время, когда душа проходит все стадии скорби – от легкой элегической грусти до катарсиса высокой трагедии. Я не замечаю, как она приходит, но всегда вижу, что вот она пришла. Это время неба. Сначала становятся яснее и крупнее звезды. Они влажные и прохладные на ощупь, а если взять их в горсть, то они будут шуршать, словно морская галька. Но кто брал в Руку звезды?

Я – брал.

Потом – фотографические ночи. Никогда в году не бывает такой яркой, раскаленно-белой луны, такого разделения света и тени. Обычно принято говорить о цветах дня – да, это прекрасно. Осень – это буйный бал. Первые яркие листья при первых, робких тактах, затем царственная роскошь предсмертного безумного танца, когда танцовщица одну за другой сбрасывает шали, – и ветер, ветер, ветер! Ветер несет по земле клочья ярких одежд, потемневшие, никому не нужные листки летних летописей. Пляши, пляши, пей, потому что скоро все кончится. Насовсем. И не останется на земле ничего, что притягивало бы взгляд. И тогда ты поднимаешь глаза к небу. А оно – прекрасное, безмятежно-равнодушное, как улыбка куросов юной Эллады, как улыбки богов древней Азии. Оно словно высосало из земли всю ее яркость, все ее тепло. Такое небо мог рисовать только Рерих. И еще таким оно бывает только в горах. Осенью, в горах и у Рериха.

И еще у одного художника из Моего Города. Он умеет ловить мгновения осени…

Небо и ветер. Все несется, чтобы вдруг замереть у обрыва. Бал окончен. Клочья одежд, письма – все вымел ветер. И ты стоишь у обрыва и смотришь – а дальше ничего.

Осенью уходит все, что мешает смотреть и слышать…

И вот стоишь ты на промерзшей дороге, а ледяной ветер дует в затылок, набивает жесткой крошкой космы пожухлой травы. А по небу тупо, медленно ползут тяжелые сизые тучи и ломаются под ударами бича, открывая по краям и на изломе бритвенно-острое серебро. А в разрывы торжественно-безмятежно смотрит несравненное осеннее небо, и, когда из туч вдруг сеет дождь или сыплет снег, кажется, что небо корчит гримасы несчастной, дрожащей, умирающей земле…

Но пока над Моим Городом раскинул крылья сентябрь. То сеет дождем, предвещая тоску предзимья, то дарит теплом роскошнее летнего.

Наступает Самое Тихое Время Года…

Я люблю осень.

А вот этот парень, этот художник, что сидит на Чистопрудном и рисует Мой Город, – ненавидит ее.

Я давно за ним наблюдаю – он из тех, кто видит то, на что не обращают внимания другие. Он вообще видит больше очевидного. Замечательнее всего, что когда я хожу по тропам снов, то и дело с ним сталкиваюсь, и потому, когда он вдруг сталкивается со мной наяву, ему становится совсем не по себе. Поэтому я и стараюсь не попадаться ему на глаза.

Не всегда получается…

Ночью над Москвой пролетел нездешний ветер и принес тоску и Зов. И далекий лай призрачных псов, белых красноухих псов, лай осенней Охоты. Значит, Охотница снова пришла. Когда-нибудь она настигнет его.

Еще не сегодня, нет.

Охота еще далеко.

Он ненавидел осень – и мучительно ждал ее.

«…ненавижу осень. Да ладно, себе-то что врать – я ее просто боюсь. Осенью меня всегда настигает какая-то мистическая тоска, в груди становится пусто, и иной раз кажется, что я похож на воздушный шарик – дунет ветер посильнее, оборвется ниточка, и улечу я к едрене фене.

Моя осень – это разящая красота. Заказали бы мне нарисовать аллегорию осени, я не стал бы изображать полногрудых пейзанок с рогами изобилия или Деметру с плодами. Моя осень – это смуглая девица в чешуйчатой броне, с ясеневым копьем в руке и венке из листьев на голове. А сидит она верхом на драконе. Я несколько раз пытался ее нарисовать. Высокие скулы, слегка раскосые глаза, кошачье какое-то лицо, короткие медные волосы. Маленькая рука, крепко сжимающая древко копья. Я ее очень четко вижу, только никак не могу изобразить ее глаза. На моих рисунках они у нее черные. А на самом деле – они просто бездонные, как смерть. Моя осень приносит смерть. Вот почему я ненавижу осень.