Текст книги "Просто поверь"

Потом прошел слух, будто Рэймонд уезжает. Он действительно уехал весной пятьдесят первого года, чтобы совершить ознакомительное путешествие по Европе и Азии, да так ни разу и не возвратился домой. Даже не приехал родителей проведать, видимо, погряз в увеселениях. Впрочем, через некоторое время Эвелин забыла о нем: началась война, Англия вступила в нее вместе с Францией и Турцией против России, и девушка проводила дни, читая газеты и сожалея, что никак не может помочь солдатам, осаждавшим Севастополь. Да и защитников Крыма Эвелин было, пожалуй, жаль. Печатавшиеся в газетах статьи о том, как проходит жизнь английской армии, трогали ее до глубины души. Тогда она узнала имена многих журналистов, отважных людей, писавших эти заметки под свист пуль, – первых военных корреспондентов, которые отправляли свои тексты и снимки в тихую Англию. Британские военные проложили по дну Черного моря телеграфную линию, и по ней шли в Лондон сообщения с восточного берега Крыма. Особенно любила Эвелин статьи, печатавшиеся в «Таймс», и всех журналистов знала, как будто лично с ними встречалась. Роджер Фентон, чьи снимки и рисунки появлялись на страницах газеты регулярно и открывали настоящее окно в мир той войны. Джулиан Феллоу, говоривший о морском флоте, о сражениях в прибрежных бухтах, и с юмором и удивительной тонкостью повествовавший о быте союзников; читая его статьи, Эвелин иногда плакала, а иногда смеялась до слез. И, конечно же, знаменитый Уильям Говард Рассел, рассказывавший в своих репортажах о нехватке медикаментов в британской армии, о волоките и анахронизме британской структуры командования и о превосходстве в организации французской армии во всех отношениях. Тут легко было позабыть о Рэймонде Хэмблтоне (как помнить об этом ничтожном человеке, когда читаешь прекрасные слова Феллоу о работе медсестер под руководством Флоренс Найтингейл?!), и Эвелин позабыла.

Потом, конечно, она думала о нем иногда, особенно когда обручилась с Лоуренсом. Но времена изменились, и Эвелин изменилась сама; она полагала, что ей когда-либо придется увидеться с Рэймондом, и она будет готова.

А теперь он возвратился без предупреждения, и оказалось, ничего не изменилось. В его присутствии, обменявшись буквально несколькими фразам, Эвелин снова почувствовала себя неуверенной простушкой. Не помогло ни присутствие Лоуренса, ни уверенность в своих силах, ни безмолвная поддержка мамы. Рэймонд возвратился, и это означало, что жизнь вновь сделается очень и очень нелегкой.

Если кто-то и наслаждался музыкальными номерами в тот вечер, то уж точно не Эвелин. Она даже не запомнила, что играли и кто выступал, а ведь обычно обращала на это внимание. Эвелин сама музицировала, правда, немного, недостаточно хорошо, чтоб принимать участие в таких вечерах. Голос у нее был прекрасный, но петь она стеснялась, не желая выставлять себя напоказ. Она уже обручена, привлекать мужчин соловьиными трелями ей не нужно – так пусть другие стараются. И она с удовольствием слушала и хлопала, только не сегодня.

Рэймонд сидел на следующем ряду, прямо за ней, и Эвелин постоянно чувствовала на себе его взгляд, и лишь усилием воли не обернулась ни разу. Хотелось в лучших традициях деревенской детворы заехать кулаком по этой самодовольной физиономии. Эвелин всегда страшно недоумевала: как может такой красивый человек быть столь испорченным, столь злым? Почему ненависть заключена в прекрасную оболочку? Что это за проклятие злой феи, а? Ведь раньше Рэймонд временами казался ей нормальным человеком, и каждый раз Эвелин обманывалась. Редкие вспышки его расположения занавешивались многими другими случаями, когда он вел себя отвратительно по отношению к ней. И ведь в обществе Рэймонда притом полагали распущенным, но хорошим человеком; ни от кого Эвелин не слышала таких историй, как ее собственная, а уж если судить по числу его амурных побед, Рэймонд женщин любил. Значит, это она такая особенная, ее он возненавидел от всей души. Но Эвелин никак не могла понять, чем насолила ему еще в детстве.

Она думала обо всем этом, сидела как на иголках и ждала, чтобы вечер поскорее закончился. Можно было бы уехать после первого отделения, когда сделали перерыв на полчаса, дабы выпить пунша, однако это попахивало бегством. И Эвелин знала: Рэймонд именно так это и воспримет, потому что это и будет бегство. Поэтому, когда поаплодировали последней из выступавших и леди Гилмор объявила перерыв, Эвелин мило попросила Лоуренса отвести ее к столу с пуншем.

Там, наполнив чаши, они отошли в сторону, и Эвелин наконец-то дала волю раздражению:

– Почему вы не предупредили меня, сэр?

– О том, что Рэйн приедет со мною? О, простите меня великодушно, милая Эвелин! Я и сам не знал, что он в Лондоне. Появился у меня сегодня на пороге, а я так желал поскорее сообщить ему, что мы с вами теперь обручены… Я не успел предупредить вас!

– Могли бы послать записку, Лоуренс. Вы же знаете, что мы с Рэймондом никогда особо не ладили. – Жених – единственный человек, кто об этом знал, и уж он-то должен был догадаться.

– Вы имеете в виду ваши детские разногласия? Бог мой, Эвелин! Да вряд ли Рэймонд о них помнит, и вам не следует. Чего мы только ни говорили друг другу в детстве, и драки бывали, и ссоры, и слезы! Но это давно закончилось. С чего бы вам вздумалось об этом вспоминать?

Лоуренс выглядел искренне удивленным, и Эвелин вдруг отчетливо поняла: для него тогда ничего особенного не случилось. Даже Лоуренс не понимал глубину ее обид, а рассказывать о них сейчас – значит жаловаться и выглядеть жалкой. Ну уж нет. Эвелин Дверрихаус себе этого не позволит. Она положила ладонь на руку жениха.

– Все не так страшно, и я согласна предать забвению прошлое. Лишь прошу вас: предупреждайте, если сэр Хэмблтон решит нанести нам визит вместе с вами, или же отправится с вами на бал. Мне бы хотелось знать об этом заранее. Можете мне обещать?

– Вам я пообещаю что угодно, – произнес Лоуренс, взял ее ладонь и прикоснулся губами к кружевной перчатке. – Простите меня!

– Вы ни в чем не виноваты, сэр.

К счастью, Рэймонд не навязывал свое внимание: оставив Барбару на попечение тетушки, он фланировал по салону, здороваясь со знакомыми и представляясь тем, с кем знаком не был; продолжая спокойную, добрую беседу с Лоуренсом, Эвелин поглядывала издалека, чем занят Хэмблтон. И находила, что он действительно изменился.

Лоуренс все-таки увидел, куда она смотрит.

– Непривычно видеть его здесь, верно? Прошло несколько лет. Возвращения всегда выглядят немного странно.

– Вы рады, что он возвратился, Лоуренс?

– О, конечно. Это прежний Рэйн, хотя… не совсем прежний. Не могу понять, что в нем стало не так. Может, эта его итальянская жизнь…

– Чем он занимался? – наконец, задала Эвелин интересовавший ее вопрос.

– Полагаю, что многими вещами. Рэймонду нравятся новые впечатления, потому он постоянно в разъездах. Я ему писал на адрес его поверенного в Венеции, а тот пересылал письма, так как знал, где Рэйн находится в данный момент. И то мне кажется, не все послания добрались. Он набирался новых впечатлений, знакомился с людьми, много читал. Полагаю, и дрался. – Лоуренс поморщился. – Только никому не говорите. У него новый шрам на лице, и на руке еще один, бог знает, насколько серьезной была рана – я видел лишь кончик его, мелькнувший под манжетой… Рэйн всегда был забиякой и мечтал управляться со шпагой, как с продолжением руки. Думаю, он тренировался с итальянцами.

– Разве мужчины теперь бьются не на саблях?

В Лондоне после окончания войны появилось много офицеров, служивших в Крыму и щеголявших медалями и оружием; сабель Эвелин в этом году навидалась.

– Да, конечно. Но Рэйн всегда любил шпагу. Впрочем, сабля для него тоже не секрет.

– Значит, он занимался тем, что проводил время в Европе, как заблагорассудится.

– Не спешите осуждать его, Эвелин. Я ведь тоже не член парламента и не респектабельный землевладелец.

– Вы совсем другой, Лоуренс.

– Чем же?

Искренний ответ ему бы не понравился, и потому Эвелин ответила обтекаемо:

– Вы спокойнее и не рветесь доказать всему свету, на что способны – в худшем смысле.

– Уверяю вас, дорогая, репутация Рэймонда раздута, причем по большей части им самим.

Она удивилась.

– Вы никогда мне этого не говорили.

– Потому что это его дело и его выбор. А мне надлежит сейчас думать лишь о том, как бы поскорее прижать вас к груди перед алтарем. Честно говоря, не знаю, как выдержу еще полгода до окончания траура.

Эвелин улыбнулась ему успокаивающе. Ее задержка со свадьбой тоже расстраивала, однако не настолько, чтобы беспокоиться из-за этого слишком сильно. Время идет быстро, не успеешь оглянуться, и уже апрель. А она как-нибудь смирится за это время, что Рэймонд Хэмблтон возвратился в ее жизнь.

Глава 5

– Ты с ума сошел, Лоуренс? – Когда дверь экипажа захлопнулась и повозка тронулась с места, Рэймонд, наконец, дал волю своим чувствам. – Почему она? Почему, черт тебя дери, не герцогиня Глостерская – так же абсурдно, но гораздо более выгодно?

– Не понимаю твоего возмущения, – проворчал Лоуренс. – И не ты ли уверял, что если я когда-нибудь решусь жениться, ты с удовольствием посмотришь на эту даму? Ну вот, ты ее увидел.

– Но это же Эвелин Дверрихаус! Мы никогда хорошо не относились друг к другу.

– Хочешь сказать, ты не относился, – подчеркнул Лоуренс. – Я старался держать нейтралитет. И кстати, самое время сказать: никогда не понимал, Рэйн, отчего ты взъелся на бедную девочку. Она же тебе ничего плохого не сделала.

– Это мое дело.

– Прекрасно, а женитьба – мое. Так ты будешь моим шафером или отказываешься от этой роли?

Похоже, Лоуренс сейчас обидится. Рэймонд глубоко вздохнул и велел себе перестать думать как ребенок.

– Ты не дождешься моего отказа, даже если луна упадет на Англию. Я всего лишь удивлен.

– Ты не знаешь ее, – примирительно сказал Лоуренс. – Когда ты уехал, я почти перестал общаться с нашей прежней компанией. По правде говоря, это было без тебя далеко не так весело, да и пускаться в сомнительные приключения мне что-то расхотелось. С большим удовольствием я бы отправился с тобой в путешествие, но увы, дядя настоял на моем присутствии в Англии. Тебе все это известно. Известно также, как скучно зимними вечерами в Уилтшире. А Дверрихаусы слали нам приглашения, и дядя их часто принимал, и я отправлялся вместе с ним… Потом, однажды, незадолго до смерти лорда Дверрихауса, я и обратил внимание на Эвелин. Был рождественский бал, точно; она вышла туда в наряде белее снега, украшенном камнями, словно сияющими льдинками; и тогда у меня словно глаза открылись. Потом я стал приезжать все чаще и чаще. Поддержал ее и леди Дверрихаус, когда лорд скончался… А затем… Несмотря на обещание дядюшке, я и сам подумывал о том, чтобы жениться, и лучшей девушки, чем Эвелин, мне не найти. Она умна, красива, она обладает чувством юмора и спокойна, как озерная вода; думаю, мы прекрасно проведем годы в Уилтшире, конечно, приезжая в Лондон. Я хочу хорошую семью и много детей.

– Ты любишь мисс Дверрихаус?

Лоуренс возмутился:

– Что за вопрос! Конечно, я люблю ее и считаю дни до нашей свадьбы. Дату мы еще не оглашали, но будет это в середине апреля. Раз ты приехал, нужно готовиться, как считаешь?

Рэйн прикусил губу. В словах Лоуренса звучала неуверенность – та самая неуверенность неприкаянного мальчика, каким Рэймонд его узнал. Напуганный смертью родителей ребенок под крылом сурового дядюшки, ни разу не сказавшего о том, что на самом деле любит племянника. Дядя доказывал это действиями, отношением, деньгами, а вот вслух не произнес ни разу. И сейчас, без его поддержки, Лоуренс наверняка растерян, просто не желает этого показать. Он рано потерял семью и не научился ее строить; подготовка к свадьбе – загадка для него, а женщины Дверрихаус, похоже, ничем ему не помогли.

– Конечно, дружище. Во всем положись на меня.

– Значит, ты не уедешь во Флоренцию?

– Я вижу, твои намерения серьезны. Ты мой лучший друг. Твоя свадьба будет самой прекрасной на свете, не сомневайся.

– Спасибо, – растроганно сказал Лоуренс.

Экипаж укатил, Рэймонд вошел в собственный дом и, отдав лакею верхнюю одежду, поднялся наверх. Кевин, еще днем отосланный домой с лошадьми, чистил хозяйские сапоги, сидя на низенькой скамеечке в гардеробной и насвистывая марш.

– В ноты не попадаешь, – сообщил ему Рэймонд, заглядывая в царство шкафов и вешалок.

– Так точно, сэр. – Кевина собственное отсутствие слуха ничуть не смущало. – Ваш отец уже отправился спать, однако мистер Мейси сказал мне, что ужин может быть подан в любое время.

– Прекрасно. – От недоумения, обуревавшего его у Гилморов, Рэймонд даже забыл прикоснуться к подававшимся закускам. – Пусть принесут в библиотеку. Иди подгони их, а я пока сброшу этот сюртук.

Кевин поставил сапог в ряд других таких же, сверкающих, полюбовался на дело рук своих и отправился исполнять поручение. Рэймонд снял сюртук, ослабил галстук, поразмышлял над халатом и решил обойтись без него. Как будто еще придется куда-то ехать…

Желание уехать прямо сейчас было невыносимым.

В библиотеке, когда Рэймонд пришел, уже сервировали столик у камина; огонь отражался в глянцевых боках яблок, золотил нежную кожицу персиков. Кевин позаботился о том, чтобы сюда принесли кувшин лимонада, а не шерри или бренди, более подобающих для вечернего времяпрепровождения джентльмена; впрочем, может, это и не Кевин: все в доме знают, что молодой хозяин не пьет ничего крепче компота.

Рэймонд сел в кресло и закрыл глаза.

Все боги мира, неужели эта девушка – та самая Эвелин Дверрихаус?! Без сомнения, она. Как она поглядела на него, стоило ей увидеть его и узнать!

Он не помнил, сколько обид ей нанес. Кажется, много. Впрочем, она достойно сопротивлялась, и часто ее высказывания сильно задевали Рэймонда, хотя он всегда умел этого не показать. А вот на ее лице все отражалось, словно в воде, и Рэймонд точно ведал, когда ему удавалось сказать нечто действительно обидное. Тогда казалось естественным подразнить эту тощую нескладную девчонку с тусклыми волосами и непонятным выражением лица.

Но сейчас она вовсе не напоминает ту серую мышь, какой Рэймонд привык ее считать. Конечно, грудь у Эвелин не так велика, как у ее кузины Барбары… Тут Рэйн поморщился. Он припомнил, как услышал от матери фразу: «Плоская, как доска», – и с превеликим удовольствием повторил это Эвелин, кажется, страшно переживавшей из-за того, что ее женская прелесть не спешит проявиться. Барбара – та стала оформляться лет в двенадцать, насколько Рэймонд помнил, а вот юная мисс Дверрихаус… Когда Рэймонд уезжал, она оставалась все той же унылой девицей.

И вот прошло несколько лет – и куда все это делось? Нет, неузнаваемой Эвелин не назовешь, Рэймонд ее сразу распознал. Но будто некто могущественный взял скомканную бумагу и разгладил, и черты, оставшиеся знакомыми, приобрели совсем иное прочтение. Грудь, конечно, невелика, но вполне приятна и женственна; лицо приобрело румянец, волосы заблестели и стали пышнее, а глаза, оттененные голубым цветом платья, казались и вовсе огромными. Эвелин выпрямилась, научилась красиво ходить, и ее жесты – словно узоры. Теперь это была не забытая всеми дурнушка, а молодая королева эльфов; не обиженная девочка, а волшебница, умеющая улыбаться уголками губ так, что перехватывает дыхание. Такую породу женщин Рэймонд знал и ценил, и никогда о них даже не мечтал особо, ибо ему они не поддавались. Да он и сам на них не охотился: понятно, что с такою все может быть лишь всерьез, никаких интрижек, пустых обещаний, легкомысленных приключений. Тут приключения иные. Однажды, если он решит жениться всерьез, так, чтобы это было решением не только ума, но и сердца, найдет себе подобную. Ясно теперь, почему Лоуренс пал жертвой ее чар: там появились эти самые чары.

Может, конечно, они и раньше были, только Рэймонд не замечал. Ему особо не нравилась мисс Дверрихаус, а почему – он вспомнить не мог. Просто так сложилось. И неприязнь к ней жива до сих пор. Правда, теперь смешивается с изумлением и некоторой досадой. Рэймонд гордился тем, что умеет понимать людей; как же он ее не понял? Или, что хуже, у нее все то же отравленное, унылое нутро, душа, похожая на москитную сетку, и Лоуренса надо спасать от этого брака, пока не поздно?

Рэймонд открыл глаза и поморгал, снова привыкая к свету. Похоже, путешествие обратно во Флоренцию откладывается. Не годится бросать друга наедине со стайкой женщин, жаждущих устроить свадьбу; пока Лоуренс носит траур, Рэймонд может взять дела на себя. Заодно разберется, чем эта мисс приворожила его друга.

За завтраком Рэймонд сообщил отцу, что пока остается, и лицо лорда Хэмблтона осветилось радостью.

– Это не значит, что я намерен выполнить вашу просьбу о женитьбе. Пока это по-прежнему представляется мне абсурдным шагом. И я не мог помыслить, что вы станете меня заставлять, сэр. Неужели вам мало того, что вы уже от меня потребовали?

Он не желал бы подобным образом разговаривать с отцом, но обстоятельства были таковы, что лишь беседа в сходном тоне считалась уместной.

– Я не потребовал от тебя ничего сверх того, что подобает наследнику лорда, – отчеканил отец. Он тоже оставался тверд в своих убеждениях, хотя во многих других вопросах, Рэймонд знал, был человеком мягким. Совершенно излишне. – И ты прекрасно об этом знаешь. А если полагаешь по-другому, то, значит, я тебя плохо научил, что значит долг.

– О нет. Вы научили меня излишне хорошо.

Впрочем, решил Рэймонд, не стоит слишком уж давить на отца. Своего мнения тот не изменит, а он, Рэймонд, давно нашел выход из положения, в которое был поставлен. И сейчас он с удивлением обнаружил, что привычная злость и раздражение, вскипавшие во время подобных разговоров, почти неощутимы. Значит, не зря были эти несколько лет. Ему уже сделалось почти все равно.

Как странно. В детстве он никогда бы не подумал, что станет радоваться собственному равнодушию во время беседы с отцом…

Он поставил лорда Хэмблтона в известность о своих планах, ничего более не требуется. В молчании отец и сын доели завтрак, после чего лорд поднялся в свой кабинет, а Рэймонд – в свою комнату. Небольшая гостиная наследника, удобный стол, за которым он еще в детстве и юности исписал горы бумаги, приготовленные Кевином письменные принадлежности – что еще нужно? Рэймонд открыл окно, впуская лондонский шум, всегда действовавший на него умиротворяюще, и сел к столу. Нужно многое написать.

В середине дня Лоуренс прислал ему записку: «Отправляюсь к Дверрихаусам. Не хочешь ли составить компанию?» Рэймонд, чьи пальцы к тому моменту были вдоволь испачканы чернилами, отложил перо и некоторое время перечитывал короткое послание друга, пытаясь понять, как ответить. Отказ будет воспринят странно, согласие – не менее странно, особенно в том, что касается Эвелин. И в то же время Рэймонд поймал себя на ощущении, что ему хочется поехать. Хотелось посмотреть: вдруг он ошибся, и скудное освещение в доме Гилморов сыграло с его глазами злую шутку? Он посмотрит на мисс Дверрихаус при солнечном свете и убедится в своей правоте…

Хотя, конечно, так не будет. Рэймонд скомкал бумажку. Он все пытался понять, что за чувство им владело со вчерашнего вечера, когда он увидел Эвелин, и теперь лишь осознал: стыд.

Ему и раньше бывало стыдно за их тихую войну; отец воспитывал его как джентльмена, и неприязнь к леди, пусть столь юной, находилась за пределами всех правил приличия. То есть, конечно, люди вправе не любить других людей. Но можно оставаться вежливыми, даже ненавидя друг друга. Никто не заставлял его говорить мисс Дверрихаус все те вещи, а Рэймонд почему-то говорил. Он помнил, как обдумывал иногда, чем бы еще ее разозлить, чем бы вывести из себя; и временами, ловя на себе недоумевающий взгляд девочки, раскаивался. Но эта детская злость, обида незнамо на что, подростковая взъерошенность после наказаний в колледже, и то, что происходило в его собственной семье, заставляли Рэймонда превращаться в какое-то ужасное существо, способное укусить протянутую руку. Хорошо хоть, это задело лишь мисс Дверрихаус… и, как видно, она с этим справилась.

Рэймонд потрогал себя за отросшую бороду и черкнул пару строк Лоуренсу, уведомляя, что охотно воспользуется его любезным приглашением.

В лондонском особняке Дверрихаусов Рэймонд бывал всего раз или два; в основном с соседями общались в Уилтшире, а в столице у всех находились свои дела. Лоуренс уверил друга, что предупредил о его появлении, и Рэйн надеялся, неприятных сюрпризов удастся избежать. Однако, он ошибся.

Первым неприятным сюрпризом оказалось то, что при дневном свете мисс Дверрихаус выглядела не хуже, а лучше, чем вчера в сиянии свечей. Когда гости и хозяева расселись вокруг чайного столика (Толберты отсутствовали, что порадовало Рэймонда – кузина Барбара оказалась девицей довольно неприятной), рассмотреть друг друга не составило особого труда. Неизвестно, что там высмотрела Эвелин, выражение лица она сохраняла нейтральное; а вот Рэймонд убедился: перемены, свершившиеся в ней, еще лучше, чем ему показалось. Ее кожа, гладкая, чистая, светилась здоровьем; этого сияния пытаются добиться многие стареющие прелестницы, да и молодежь от них не отстает, но если природа не расщедрилась – тут уж пенять не на кого. Взгляда Эвелин не прятала, смотрела прямо и спокойно, и ее серые глаза сияли, когда она поворачивалась к Лоуренсу. Руки у нее были маленькие и изящные, Рэймонд обратил внимание, когда она наливала чай в чашку и потом держала хрупкий фарфоровый цветок, будто небольшую птицу. И движения из порывистых превратились в плавные, хотя Рэйну все время казалось, что отпусти ее на волю из благопристойной гостиной – Эвелин вновь превратится в резкое, но уже не испуганное, а просто очень быстрое создание.

Благодаря этим наблюдениям, первую часть разговора Рэймонд пропустил, удачно кивая в нужных местах – эта техника участия в светских беседах была им давно и прочно освоена. Дверрихаусы восприняли его присутствие как само собой разумеющееся: сын давнего соседа, друг, шафер Лоуренса – что тут может оказаться неуместного! Однако Рэймонд прекрасно ощущал напряжение между собою и Эвелин, напряжение, о котором догадывались только они двое. Лоуренс смотрел влюбленным взглядом на свою невесту (это забавляло и немного раздражало), леди Дверрихаус, как всегда, милая и любезная, предлагала гостям бисквиты и клубнику. Но дело было не в том, как говорила Эвелин или смотрела, а в том, как она не говорила и не смотрела. Рэймонд прекрасно знал разницу. Девушка лишний раз не удостаивала его взглядов и тщательно рассчитывала, когда обратиться к гостю будет вежливо, но не более.

– Вы так долго были вне пределов Англии, сэр, – повернулась к Рэймонду Селия Дверрхаус. – Не могли бы вы рассказать нам, что видели в своих странствиях?

– О, если это не будет слишком скучно, – усмехнулся Рэймонд. – По большей части я изучал людей. Видите ли, существа человеческие весьма интересны мне, и я предпочитаю узнать их со всех сторон, чтобы затем составить просвещенное мнение хотя бы о незначительной части человечества. Самонадеянно, однако именно это руководило мною.

– Говорят, вы были в Турции…

– Я вернулся только вчера – и уже говорят?

– Это я, как обычно, несдержан и кое-что поведал моей невесте и леди Дверрихаус, – извиняющимся тоном произнес Лоуренс. – Во мне говорила зависть! Ты в стольких местах побывал, Рэйн, и столько всего увидел. Я пока лишь мечтаю об этом. Но однажды… – Он бросил взгляд на Эвелин, и та еле заметно кивнула. Лоуренс расцвел. – Если нам достанет духу, конечно. Путешествия опасны.

– Теперь, когда война закончилась, возможно, менее опасны? – предположила леди Дверрихаус.

– Это заблуждение, миледи, – покачал головой Рэймонд. – После войны во всех городах и на всех дорогах полно солдат, оставшихся без работы. Кто-то из них был покалечен в боях и теперь непригоден для той службы, что исполнял ранее. А ведь далеко не у всех есть семья, которая может поддержать, или постоянный доход. Большинство шло сражаться за королеву, надеясь заработать себе на сытую старость. Опасное заблуждение. В газетах вроде «Таймс» смягчают ситуацию. Если вы выбираете время для свадебного путешествия, Лоуренс, лучше выждать год-другой.

Друг выглядел озадаченным, а Эвелин спросила, приподняв брови:

– Вы читали «Таймс»? В Италии?

– Если англичанин желает читать «Таймс», мисс, он найдет ее где угодно.

– Эвелин просто не мыслит жизни без газет, – проговорила леди Дверрихаус, с любовью глядя на дочь, – и знает, кажется, имена всех корреспондентов. Стоит послушать, с каким пылом она обсуждает последние события! Когда шла война…

– Матушка!

– Я не рассказываю ничего неприличного. Девушки в наше время читают газеты. Я сама читаю, хотя уже довольно стара и вдовствую.

По лицу Селии, на котором о возрасте говорили лишь морщинки у глаз, уж точно нельзя было предположить, что она «довольно стара».

– Миледи, вы еще нескоро встретитесь со старостью, а если говорить о старости ума – так и вовсе никогда, – галантно произнес Рэймонд. Селия широко улыбнулась, и он вдруг подумал, что приятно так обрадовать ее. Простой комплимент, а она принимает, словно драгоценный подарок. Как же она, наверное, тоскует по своему мужу… Рэймонд словно увидел ее боль, скрытую за улыбкой, в мгновенной, ошеломляющей вспышке, и пальцы левой руки непроизвольно сжались в кулак от жалости. Чертово сострадание. – Не сомневаюсь, что вы не только читаете газеты вместе с дочерью, – вежливый кивок Эвелин, – но и делаете выводы. Не так ли?

– О, мы обсуждали войну не раз и не два. Тут все говорили о ней. Несколько лет не было других разговоров. А сейчас многие офицеры возвращаются, и заявляют разное, в газетах же словно пытаются нас успокоить. Как вы предполагаете, Рэймонд, не возникнет ли снова угроза, которая потребует от наших мужчин новой кровопролитной войны?

– Мама, – сказала Эвелин вроде бы не насмешливо, однако Рэймонд прекрасно уловил, в чем тут суть, – не стоит спрашивать сэра Хэмблтона о вещах, которые вряд ли сильно задевали его в Италии и других местах путешествий. Это ведь была долгая поездка для ознакомления с нравами иных народов, а война тут ни при чем.

– Вынужден согласиться с мисс Дверрихаус, – улыбнулся Рэймонд, – мне проще рассуждать о достоинствах и недостатках французских сыров, чем о том, погонит ли наше правительство кого-то в русские степи или нет. Но, я полагаю, тут мы целиком можем положиться на мнение мисс Дверрихаус, составленное после тщательного чтения «Таймс».

Эвелин вспыхнула.

– Но вы же не станете отрицать, что самые лучшие английские корреспонденты, – она выговорила это еще новое для общества слово с некоторой гордостью, – рисковали жизнью, дабы дать нам истинное представление о происходившем на полях сражений? Они заслуживают доверия.

– Мисс, но в светской хронике тоже иногда пишут животрепещущие вещи, – Рэймонд, словно бы в волнении, подался вперед. – И вы верите им?

– Оставьте, в светской хронике пишут чепуху. По больше части.

– Тогда откуда вы знаете, что журналисты с фронта тоже не делились лишь своим мнением и сплетнями?

– Как вы можете сравнивать их с теми, кто с таким удовольствием смакует похождения молодых лордов! – возмутилась Эвелин. Рэйн подумал, что навык не утратил за годы: до сих пор легко находит ее уязвимые места. – На войне не место шуткам!

– Именно там им и место. С ума можно сойти, если сражаться серьезным.

Но она уже успокоилась.

– Откуда бы вам знать.

– Эвелин! – осуждающе воскликнула леди Дверрихаус. Девушка не стала перечить матери.

– Простите, сэр Хэмблтон. Я была непочтительна.

– Почтение уместно, когда собираются старички и требуют уважения к сединам, а среди нас, как мы уже выяснили, таковых нет. – Рэймонд улыбнулся обеим женщинам. – Это я неудачно пошутил, мисс. Мне действительно остается лишь теоретизировать… если, конечно, речь не идет о французских сырах. Тут я мастер. Хотите, расскажу вам, чем вкус Cantal отличается от аромата и вкуса Bleu d'Auvergne?[1]1
  Канталь (Cantal) – твердый сыр из провинции Овернь, с острым сливочным вкусом. Блё д’Овернь (Bleu d'Auvergne) – голубой сыр из той же провинции, мягкий и маслянистый на вкус. – Прим. автора.


[Закрыть].

– Благодарю, сэр, в другой раз. Моя матушка спросила вас о путешествиях; мне тоже интересно было бы послушать.

Да, как же, интересно, подумал Рэймонд. Он поймал себя на том, что наслаждается беседой. Его маленькая и, как видно, не оконченная война с Эвелин придавала разговору пикантный вкус. Как будто они между собою говорили совершенно не о том, что слышала благодарная публика.

Только нужно быть осторожным. Он ведь легкомысленный повеса, не так ли?

– Что же, если угодно, я расскажу вам о флорентийских закатах, – заговорил он, придавая своему голосу то бархатное звучание, что присуще обычно голосам хороших рассказчиков и способно обворожить любого слушателя, как бы скептически он ни был настроен, – или о цветении рододендронов в полях у Франкфурта? Да, пожалуй, это безопасная тема. В ней не свистят пули, но жужжат пчелы; а если мы обратимся к солнцу, то представьте, как оно, алое от самодовольства, садится за черепичные крыши, и остается вздохнуть и порадоваться, что день прошел. Или, может, рассказать вам о кораблях? Я много повидал кораблей за это время. Турецкие не идут с английскими ни в какое сравнение, у французов дисциплина лучше, но болезней больше, а наши рассекают волны, словно белые плавники акул. Мне повезло как-то оказаться на берегу несколько лет назад, когда флот только готовился выступить на Севастополь… ах, впрочем, снова я о войне. Что за досадная случайность! Ну, о кораблях скажу, что никогда я не видал зрелища более величественного. Синее море – и белые лилии, распустившиеся в нем; такие огромные цветы я видал только в садах Габсбургов…

Он говорил и говорил, умело тасуя фразы, переливая впечатления из одного в другое и иногда остро взглядывая на мисс Дверрихаус; она слушала внимательно и немного напряженно, но ни разу Рэймонд не увидел ни тени одобрения на ее лице. Кажется, маленькая птичка научилась защищаться.

А он не был уверен, что стоит нападать.

Впрочем, некоторое время спустя Рэймонд осознал: приступ добросердечия – конечно, прекрасно, однако следует оставаться настороже. Леди Дверрихаус извинилась и ненадолго покинула гостей, попросив Лоуренса в чем-то помочь ей; уже по этому можно было судить, насколько своим сделался в этом доме будущий барон Невилл. Оставлять незамужнюю девицу наедине в комнате с мужчиной, конечно, не следовало, но… Здесь все знали друг друга с детства. Подобные вольности допускались.

– Еще чаю? – светским тоном осведомилась Эвелин, когда ее мать и жених вышли, оставив дверь открытой. Из коридора доносились шаги, звон посуды и смех служанок; готовились накрывать стол к ужину.