Текст книги "Нормандская лазурь"

– Больше. «Мемориал» закрывается в семь. – Как работают нужные ему объекты, Ник выучил наизусть.

Ольга промолчала, однако не чувствовала особой уверенности, что сможет семь с лишним часов бродить по огромному музею и не устать при этом. К тому же фанат военной истории тут один – Никита. И хотя всегда полезно узнать что-то новое, но всему новому есть предел.

Пропустить съезд нельзя было при всем желании: везде стояли указатели, и потому через некоторое время Никита остановил машину на обширной автостоянке рядом с музеем. «Мемориал» выглядел внушительно: здоровенное серое здание, рядом развеваются флаги разных стран, нежно-зеленые газоны уходят вдаль... Едва выйдя из машины, Ольга почувствовала плотный ветер с моря и улыбнулась.

– Здесь все-таки совсем иначе пахнет, правда?

– Идем. – Не интересующийся такими глупостями Никита нетерпеливо постукивал ключами о ладонь, ожидая, пока Женя вытащит из багажника свой рюкзак.

– Спокойно, битва давно закончилась, а экспонаты от тебя не убегут, – безмятежно ответствовал Ильясов. Но на Никиту сарказм уже не действовал: оказавшись в непосредственной близости от вожделенного музея, Малиновский начисто растерял чувство юмора и был одержим единственным желанием: добраться до экспозиции.

Они и добрались.

Ольга и Женя, до той поры весело перебрасывавшиеся шутками, притихли. Здесь царила особенная тишина, в которой не чувствовалось безмятежности. Посетителей, несмотря на то что на календаре было пятое июня, в «Мемориале» оказалось немного; а может, они просто рассредоточились по обширной территории.

Ольга опасалась, что Никита будет непрерывно объяснять что-то, сыпать датами и именами, однако Малиновский не произносил ни слова. Он переходил от экспоната к экспонату, от витрины к витрине, и губы его были плотно сжаты. И через некоторое время Ольге подумалось, что она чувствует то же, что и он: отголоски давнего ужаса войны.

Конечно, и сейчас на земле стреляют, в горячих точках непрерывно кого-то убивают, уровень преступности высокий, и у великих держав есть заветные чемоданчики с кнопками, нажатие которых приведет к атомной войне, но... Но та война, Мировая, с окончания которой прошло уже больше шестидесяти лет, – та война все равно кажется страшней. И хотя ее непосредственных свидетелей осталось совсем мало, похоже, та война въелась в генетическую память.

Иначе чем объяснить, что при виде улыбающихся солдатских лиц, при виде марширующих фашистов и свастики продирает дрожь? Как объяснить, что даже самые простые и вроде бы не страшные фильмы о войне до сих пор смотрятся так, будто стоишь на краю колодца и должна туда прыгнуть? Недавно по телевизору показывали «В бой идут одни «старики» – и вроде бы нет там ничего из тех штучек, которыми режиссеры и мастера по спецэффектам пугают впечатлительную публику. Никто никого не жует с чавканьем, призраки не протягивают холодные руки, континенты не уходят под воду. Даже масштабных боев, в сущности, нет. Просто... кто-то не вернулся. «Махнул не глядя». Песня про смуглянку. Ольга ревела в три ручья, но оторваться не могла, хотя было жутко.

Жутко оттого, что люди могут такое делать с другими людьми. Оттого, что безвременная смерть становится привычным фактом, а жизнь – просто средством, позволяющим тебе драться за себя и других. Оттого, что на войну идут практически дети, еще не успевшие узнать, как огромен и прекрасен мир. Иногда им достается капелька любви, пронзительно-острой и словно бы нереальной на фоне смерти; а иногда не достается.

И после окончания Второй мировой случалось немало жути – и война во Вьетнаме, и различные конфликты в Африке и странах третьего мира, и вечные взрывы в Израиле, и многое, многое другое, – но ни теракт 11 сентября, ни взрывы в московском метро, ни недавнее цунами в Японии не потрясали Ольгу так, как отголоски Второй мировой войны. Когда рушились небоскребы, Ольга сидела перед телевизором, прижав ладони к губам; когда сообщали о терактах, хотелось матом ругать проклятых смертников; когда широкая волна двигалась на японский берег и это транслировали по всем каналам и показывали в Интернете, офис не работал и очень жалел японцев, но никто не рыдал, даже самые впечатлительные; а сейчас, глядя на фотографии, старые сумки и винтовки, Ольга чувствовала, как комок подкатывает к горлу.

И какая разница, что русских солдат здесь, на Западном фронте, не было? Какая, к черту, разница? Ольга переводила взгляд с одной фотографии на другую – противотанковые заграждения, которые заливают приливные волны, плоскодонные десантные суда, минные поля, вбитые в песок бревна и рельсы, проволочные заграждения, хищные дула пулеметов... Подробные описания высадки, списки солдат и техники, ржавчина на касках и котелках... Ольга остановилась рядом с Никитой, молча разглядывавшим какие-то бледно исписанные листочки, и взяла его ладонями за локоть. Малиновский повернулся к ней и шепотом спросил:

– Ты чего?

– Страшно, – созналась Ольга.

– Конечно, страшно, – спокойно согласился Ник. – Это же война.

– И тебе страшно?

– И мне.

– Ты поэтому сюда приехал?

– Я приехал сюда потому, что забывать не следует. – Он указал на деревянную табличку, украшенную грубо нарисованным черепом со скрещенными костями и надписью «Minen». – Этих гадов передавили. Но не факт, что не найдутся еще такие.

– Не накаркай, – буркнула Ольга и убрала руки за спину. Почему-то вспомнился утренний эпизод в Довиле и тип, пытавшийся украсть сумочку. Хотя масштабы, конечно, несопоставимы.

Никита пожал плечами и двинулся к следующему экспонату.

Часа через три, несмотря на потрясение темой и действительно превосходную экспозицию музея, Ольга почувствовала, что внимание притупляется. Ну в самом деле, предел для осмотра – около четырех часов, после непременно следует передохнуть. Никита же, казалось, не ведал усталости и готов был вчитываться в таблички и разглядывать экспонаты еще по меньшей мере дня три. Ольга переглянулась с Женькой, который последний час уже не фотографировал втихаря, а просто бродил, и позвала:

– Ник! Ты есть не хочешь?

– Нет.

– А мы хотим.

– Молодцы.

Малиновский стоял, согнувшись вопросительным знаком, над очередной запрятанной под стекло записной книжкой и отвечал, кажется, автоматически.

– Никит, сколько ты тут еще намерен пробыть?

Он наконец оторвался от созерцания экспоната и выпрямился.

– Я же сказал – пока музей не закроется.

– Если честно, мы с Женькой уже одурели, – храбро сказала Ольга. – Я уважаю твою любовь к истории, но ты не обидишься, если мы тебя подождем где-нибудь снаружи?

– Да чего вы паритесь? – удивился Никита. – Берите машину и езжайте в Кан, а за мной возвращайтесь к семи.

– Ты серьезно?

– Конечно. Зачем я буду вас заставлять? – Он вытащил из кармана ключи и протянул Женьке. – В семь на парковке.

Когда они выходили из музея, Ольга сказала задумчиво:

– Жень, ты был прав. Люди меняются. Раньше он нас ни за что бы не отпустил, да еще и обиделся бы, что мы не желаем гулять с ним дальше.

– А я тебе что говорил? Это самое и говорил. – Женя забросил рюкзак в багажник и обошел машину, чтобы сесть за руль. – Уф! Благородство нашего товарища не знает границ. Я бы чего-нибудь пожрал, а ты?

– А где куртуазность? Мы во Франции.

– Мадемуазель, – хмыкнул Женька, – не соблаговолите ли вы отобедать со мною?

– Соблаговолю. Давай рули вон туда. И не гони, тут ограничение скорости.

3

– О, господи, я теряю голову в этом хаосе преступлений! Я предчувствую, что, если так будет продолжаться, – промолвила госпожа Буонасье, поднося ладони ко лбу, – я сойду с ума!

– А знаешь, это моя первая автомобильная поездка за границей, – задумчиво сказала Ольга, когда они с Женей уже шагали по улице Кана. – До сих пор только по России рулили.

– Ты же вроде ездила в Италию, – заметил Ильясов.

– С Машкой, ага. Но мы машину не брали, все на автобусах и поездах. А если я в Германию еду, то по делам. Ну, и надо, чтоб водитель был.

– Получила бы ты, Оля, права, – рассеянно произнес Женька, прицеливаясь объективом-«телевиком» в очередную симпатичную башенку. – И проблема бы отпала.

– Ага, рулить и не пить? – возмутилась Ольга.

– А ты у нас, значит, алкоголичка? С утра пьешь?

– С утра не с утра, – сказала Ольга, высматривая что-то в конце улицы, – а днем начну. Женька, пошли во-он туда. По указателям.

– Пить? – Ильясов оторвался от фотоаппарата и растерянно заморгал.

– Дурак. Замок в ту сторону. Пошли.

Кан был местом, где можно ощутить терпкое, как кальвадос, очарование Нормандии – причем Нормандии старой, той самой, что взбрыкнула да и пошла через пролив на англичан. Развалины замка одиннадцатого века, построенного Вильгельмом (или, как уточнил Женька, по-местному – Гийомом) Завоевателем, два аббатства – мужское и женское, основанные Матильдой, женой этого самого Вильгельма, – и цветущие сады, и каменные улицы, и веселые студенты, и туристы, туристы, туристы...

– Так вот они где все, – сказала Ольга, когда у входа в замок – громадную, отлично сохранившуюся средневековую крепость – они наткнулись на толпу.

– Это логично, – заметил рассудительный Женька, прицелился и «щелкнул» замковую башню. – Люди приехали сюда на шестое июня, а пока День Д[5]5
  День Д (D-Day) – дата высадки союзных войск в Нормандии 6 июня 1944 года, в рамках операции «Оверлорд». По сути – общепринятое американское военное обозначение для начала какой-либо военной операции.


[Закрыть] не наступил, осматривают то же, что и мы.

– А хорошо, что мы сбежали из музея. – Ольга запрокинула голову, подставляя лицо ласковому солнышку. В вышине шли мелкие кучевые облачка и парили чайки. – Только жалко, что Никитка не увидит всей этой красоты.

– Ну, если ты хочешь затащить его в замок, то тут все открыто до десяти, – сообщил Женька, изучая расписание. – Только не думаю, что он сюда пойдет.

– Полагаешь, совсем зациклится на своих военных трофеях?

– Полагаю, что захочет ужинать.

– Пищевой туризм, – резюмировала Ольга. – Я так и думала. Почему за границей не получается не есть? Все диеты насмарку.

Женя окинул ее взглядом.

– Да ладно, зачем тебе диеты? Ты и так классно выглядишь.

– Ты это говоришь потому, что я блондинка.

– Если я называю тебя блондинкой, ты орешь, что светлая шатенка, а если надо оправдаться...

Ольга ткнула его кулаком в бок, и Женька засмеялся.

Они наконец вошли в замок через ворота Сен-Пьер, и дальше можно было бродить, осматривать, наслаждаться, восхищаться и проделывать то, что обычно проделывает любознательный человек в подобных случаях. Только Ольга остро ощущала – чем дальше, тем сильнее, – что Никиты с ними нет. Черт побери, как быстро она привыкла, что их снова трое, что былая дружба на троих вернулась.

В школе их дразнили «три мушкетера», хотя Ольга за мальчишку не сошла бы при всем желании: она и в детстве любила наряжаться. Любила даже школьную форму, которая, впрочем, быстро сменилась вольным стилем – платьицами и юбками, их с удовольствием покупала дочери мама. Однако все это не означало, что Оленька трепетала перед опасностью. Если мальчишка дергал ее за косичку, она бросала портфель на землю и, зло прищурившись и уперев кулачки в бока, говорила: «Щас врежу». И все знали: врежет. Она с Женькой подружилась, потому что едва не поколотила, когда он налетел на нее в коридоре. Женя был щуплый, хилый, носил очки и обожал читать; это увлечение – читать он не переставал даже на ходу – в буквальном смысле натолкнуло его на Ольгу. Услышав ее любимое «Щас врежу», Ильясов снял очки, сунул их в портфель и сказал:

– Да, Шульц, врежь, ты права. Я виноват. Извини.

Разумеется, драться они не стали, подружились, и через некоторое время Ольга стала общаться и с лучшим другом Жени – Никитой, и это было... Ну да, школьные годы чудесные...

Потом все изменилось, конечно. Хотя казалось, что не изменится.

На стене замка оказалось немноголюдно и дул ветер. Это был совсем не тот ветер, что внизу: здесь ощутимее, чем раньше, пахло свободой. Пахло, конечно, морем и водорослями, теплыми камнями, согретыми за день солнцем, и травой, и еще чем-то неуловимым, чему Ольга не знала названия. Она стояла, держась руками за камни, которые положила здесь чья-то рука много сотен лет назад – для того, чтобы не прошел враг, а не для того, чтобы какая-то Ольга Шульц однажды явилась сюда и прикоснулась. Город царапал небо шпилями церквей, Женька что-то говорил рядом – кажется, зачитывал абзац из захваченного с собой путеводителя, – но Ольга почти не слушала. Ей хватало просто стоять здесь. Стоять, смотреть и чувствовать.

– Ты что, устала? – спросил Ильясов.

– Не-а. Сколько времени, Жень?

– Половина шестого. Да ты не бойся, мы успеем.

– Я и не боюсь...

Женька помолчал немного, а потом произнес таким особенным голосом, который предвещает разговоры, в приличном обществе называемые серьезными:

– Оля, а можно я задам тебе личный вопрос?

– Ну давай, – согласилась она, сдвигая очки на макушку.

– Ты на меня не обижаешься, что я тебя в это втравил?

– Нет. Почему я должна?

– Ну... – Ильясов вздохнул, снял с плеча рюкзак и принялся запихивать туда камеру – видимо, чтобы руки занять и не смотреть на Ольгу. – Я, честно говоря, когда тебя просил, не думал, что ты согласишься. Вы же с ним ссорились, и серьезно. Да?

– Это все дела прошлые, Жень, – сказала Ольга беспечно. – Теперь мы просто друзья. Проехали и забыли... Давай спускаться, чтобы этот брошенный друг нас не заждался. А по дороге купим кофе, булок и еще какой-нибудь ерунды? Туризм туризмом, но нужно как-то дожить до ужина...

Но отправиться за Никитой в «Мемориал» сразу не вышло. Машина не завелась.

Ольга даже не поверила сначала, что в первый же день, призванный быть самым волшебным и принести уйму благостных впечатлений, – так вот, в этот долгожданный первый день на голову упадет столько неприятностей.

То Никита нервный. То сумочку свистнуть хотят. То вот, пожалуйста, машина.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Женька, раз за разом поворачивая ключ. «Пассат» не реагировал.

– Это ведь прокатная машина, так? – сказала Ольга. – Она не должна ломаться в тот же день, как мы ее арендовали?

– Она вообще не должна ломаться. Не понимаю, в чем дело.

Ольга посмотрела на часы: было начало седьмого.

– Я позвоню Никите.

Малиновский трубку не брал – то ли отключил звук и теперь не слышал звонка, то ли принципиально.

– Женя, что делать будем?

– Выходов у нас несколько... – спокойно проговорил Ильясов, и Ольга порадовалась его самообладанию. Насколько приятно ощущать себя словно бы за стеной – за мужчиной.

Пусть Женька с виду не так хорош, как Малиновский, – нет размаха плеч и внушительного роста, – зато он жилистый, крепкий, и характер у него прекрасный. Сильный характер.

– Первый вариант, – продолжал меж тем Ильясов, – это сидеть здесь и громко плакать. Неконструктивно. Второй – самому полезть под капот и там покопаться. Этого я не умею. Третий – выйти и попытаться что-нибудь еще сделать. Французы почти все водят машины, потому, надеюсь, нам подскажут, как поступить. Посиди-ка здесь.

И, не дожидаясь ответа, Женька выбрался из салона и направился к только что подъехавшему на стоянку автомобилю – какому-то семейному варианту «Пежо». Ольга видела, как Ильясов заговорил с водителем, но о чем они беседуют – не слышала, да и не поняла бы. Француз что-то экспрессивно объяснял, размахивая руками и указывая куда-то. Видимо, жестикуляция – это национальное. Хуже только итальянцы.

Женька возвратился через несколько минут, но в машину садиться не стал, заговорил с Ольгой через открытое окно у водительского места.

– Нужно искать гараж – так у них, похоже, называется авторемонтная мастерская. Мне рассказали, где ближайший, это неподалеку. Я схожу и приведу механика. Подождешь тут.

– Ага. Я пока Малиновскому дозвонюсь.

Женьки не было минут пятнадцать; за это время Ольга успела позвонить Никите ровно семнадцать раз, но ответа так и не дождалась. Точно, отключил звук и не увидит, что ему звонили, пока не выйдет из музея. Сам виноват. Подождет. Ольга не хотела признаваться себе, но ее радовала эта маленькая месть за проявленную ранее Никитой грубость.

От размышлений Ольгу отвлек возвратившийся Ильясов – причем возвратившийся не пешком. Женька выпрыгнул из подъехавшего грузовичка, что-то сказал его водителю, и тот с хмуро-деловитым видом принялся разматывать трос.

– Вот так. – Ильясов сел на водительское место и от души стукнул дверью непокорного «Пассата». Попробовал завестись еще раз, но не преуспел. – Сейчас Филипп отвезет нас в гараж, и там механики посмотрят, что случилось. Нику дозвонилась?

– Не-а, трубку не берет.

– Не потеряется.

– А говорят, немецкие машины надежные, – вздохнула Ольга. – Может, так случилось потому, что она прокатная?

– Не знаю. Вот ребята посмотрят и объяснят, а я тебе расскажу, что случилось. Если пойму, конечно. – Женька пятерней взъерошил короткие светлые волосы. – Они так изъясняются, что я половины не улавливаю.

– Зато вторую половину улавливаешь, – утешила его Ольга. – Механика вот привел. Я бы точно сидела и плакала, я и трех слов не знаю...

– Три-то знаешь, – развеселился Женька. – «Гарсон», «мерси» и «пардон».

– Ага. И еще: «Нужны Парижу деньги, се ля ви!»

– Пуркуа па, пуркуа па, почему бы нет?

Грузовичок отволок несчастный «Пассат» на соседнюю улицу, где действительно располагалась авторемонтная мастерская – гараж, как ее называли французы. Водитель грузовичка тут же полез под капот, а остальные механики, никаким другим делом, по всей видимости, не занятые, столпились вокруг и, судя по всему, начали давать советы. Французская техническая ругань звучала так восхитительно, что Ольга не выдержала, вылезла из машины, состроила глазки ближайшему молоденькому механику и выдала единственную имеющуюся в арсенале фразу:

– Bonjour, ça va?[6]6
  Здравствуйте, как дела? (фр.)


[Закрыть]

Парень слегка обалдел от такой лингвистической атаки и, широко улыбаясь, затрещал что-то в ответ. Ольга улыбалась в ответ и важно кивала, гадая, не рассказывает ли ей сейчас этот прекрасный француз о принципе починки немецких машин в отдельно взятом нормандском городе. Или же это комплименты? Второе приятнее, чем пространная речь об аккумуляторе.

В аккумуляторе, кстати, и оказалась проблема. Чудесный механик поколдовал над ним, и машина – вот те на! – завелась.

– И что это было? – спросила Ольга у Женьки. Тот отмахнулся – дескать, позже объясню, – и продолжил разговаривать с механиком, кажется, переспрашивая. Автоангел хмурился и что-то втолковывал Женьке.

Тут-то и позвонил Малиновский.

– Заблудились?

– Обижаешь, начальник, – сказала Ольга. – У нас машина сломалась, а я тебе уже позвонила пятьсот раз.

– Я только из музея вышел. Как – сломалась?

– Не заводилась. Но уже починили.

– Раз починили, езжайте сюда.

– Эгоист ты, Никита. Мог бы и посочувствовать.

– Я сочувствую, но у меня ноги отвалятся.

– Сам виноват, – уведомила его Ольга. – Сейчас приедем.

С механиками прощались долго, задушевно, с целованием ручек даме и тихим расчетом за починку. Наконец Женька сел за руль, Ольга загрузилась на штурманское место, и отчалили.

– В чем была проблема?

– Ты знаешь, я не совсем понял... – Женька хмурился. – Но выходит, будто мы сегодня просто всю преступность приманили. Некоторые машинные воры так действуют – что-то творят с аккумулятором, а потом, пока машина обездвижена, грабят. Чемоданы вытаскивают из багажника... Обычно такие воры сами на машинах, и нужно, чтобы ограбленные туристы не могли организовать погоню.

– А наши-то чемоданы на месте? – перепугалась Ольга.

– Все в порядке, я посмотрел, пока ты кокетничала, – засмеялся Женька. – На месте. Мы довольно быстро с тобой вернулись, времени не хватило.

– И теперь нужно заявлять в полицию?

– Нет. Как их искать-то? Ничего не пропало, так и рассказывать не о чем.

– Все как у нас, – вздохнула Ольга. – Вас убьют – вот тогда и приходите... Давай, Женька, побыстрее поедем. Малиновский там на стоянке торчит, голодный, уставший и злой.

Никита выгнал Ильясова с водительского сиденья, выслушал короткий отчет об обнаглевшей французской мафии, сел за руль и в два счета довез всех до гостиницы. Отели подбирала Ольга, руководствуясь Никитиными грандиозными планами по осмотру военных реликвий, а также подозрением, что в знаменательные дни высадки в самом городе будет не протолкнуться. Поэтому выбранный ею отель «Auberge de la Mue» – здание позапрошлого века, чью историческую ценность как-то умудрялись не нарушать евроремонтом, – располагался в десяти минутах езды от Кана и пляжей. Однако и в нем было полно народу. В вестибюле целая толпа американцев осаждала стойку, и пришлось подождать. Наконец выдали ключи от комнат: мужчины жили в двухместном номере, Ольга тоже, но в одиночестве.

– Поужинаем здесь или поедем в Кан? – спросила она уже в коридоре второго этажа.

– В Кан, – немедля откликнулся Женька. – Вечерний город, красота...

– Ему кадров не хватает, – с усмешкой объяснила Ольга Никите. – Фотографы очень жадные. Тогда обратно ты за рулем, Женечка.

– Да без проблем.

– А если снова мафия?

– Бомба два раза в одну воронку не падает, – сообщил Никита.

– Ну, тебе, Малиновский, верить можно...

Перспектива хорошо провести вечером время заставила всех поторопиться. Через полчаса после заселения все трое уже спускались в холл, причем Ольга не упустила возможности выгулять купленное в Москве платьице – какая женщина такую возможность упустит?

В Кане к вечеру народу еще прибавилось, и отыскать свободный столик в ресторане оказалось довольно большой проблемой. Однако через некоторое время нашлось премилое заведение в квартале Вогё, с полосатыми скатертями, фонариками на веранде и меню, похожим на первое издание Библии – по толщине. Женька, прочитавший путеводитель от корки до корки, начал уговаривать приятелей попробовать «трип».

– «Трип» – это по-английски «путешествие», – сказала Ольга.

– «Трип» – это потроха, – разочаровал ее Ильясов. – Из желудков жвачных животных.

– Фу, – Ольга улыбнулась официанту, кудрявому молодому человеку, поджидавшему у столика, и ткнула пальцем в какую-то там говядину: – Мне вот это, пожалуйста. Bitte[7]7
  Пожалуйста (нем.).


[Закрыть]. Ой...

Но официант все понял, собрал заказы и удалился, оставив одну папку меню на столе. Ольга изучала список, страдая, не промахнулась ли с выбором.

– А это что?

– Это свинина. – Женька терпеливо переводил. – Со сметаной. Они тут любят во все добавлять сметану, прямо как на Украине. Могут еще и сидра налить.

– В мясо?

– Угу. И камамбер еще любят. Я, кстати, заказал, попробуешь.

– А это?

– Оль, ты уже в десерты залезла. Это яблочный пирог.

– Влезет или не влезет?

– Закажи да проверь.

Никита подтянул к себе пепельницу и закурил; вид у него был задумчивый, расслабленный и, пожалуй, довольный.

– А мы с Женькой полгорода обошли, – поведала Ольга Малиновскому. – Жалко, что ты с нами не ходил. Тут красиво.

– Да я читал, – рассеянно сказал Никита; дым от его сигареты медленно дрейфовал над столом, как утренний туман над полем. – Я об этой местности много читал.

– Военной литературы, – подсказал Женька.

– Нет, почему. Вы ведь помните папину библиотеку.

Ольга с Женей истово покивали: помнят. Никита иногда в шутку приговаривал, что в родительской квартире живет библиотека, которая милостиво позволяет тете Тане и дяде Лёве обитать в непосредственной близости от себя.

– У него масса интересных книг по истории Франции, в частности этого региона. Тут же сплошная романтика была в Средние века. Весь город на любви построен.

– Это как? – заинтересовалась Ольга.

– Вильгельм Завоеватель, – объяснил Ник, – хотел жениться на Матильде Фландрской, своей кузине. А Папа Римский был против – кузина же, и политика там оказалась замешана... Вильгельм влюбился страстно, сказал – женюсь, и все. Поехал за ней в Брюгге. Матильда сначала его признавать не хотела, бастард какой-то, фи, но он ей страстно объяснялся в любви. Уболтал, чертяка языкастый, и увез сюда, в Кан. Папа, конечно, в шоке. Только эта парочка объявила: мы в Кане живем, тут у нас столица, и во славу Господа мы поставим два монастыря, мужской и женский. Поставили, сами видите, денег в строительство вложили немерено. Папа их простил за эту недвижимость... А Матильда в своего мачо влюбилась. Забавная была парочка: он здоровенный, как лось, а она – метр тридцать, что ли. – Никита махнул рукой. – Хорошо, что монастыри и замок уцелели во время бомбежек. От фахверка тут один дом только остался, а до войны так красиво было – целые улицы... За Кан во время прорыва долго сражались, шесть дней. Сами понимаете, что с ним сделали.

Про войну говорить Ольге сегодня больше не хотелось.

– Любовь, – протянула она, подперев подбородок кулачком. – Из Брюгге привез. Красиво!

– Так вот, если бы Матильда и Вильгельм не построили эти монастыри, то мы сейчас не ели бы потроха, – закончил Никита, – потому что, по легенде, изобрел это блюдо монах из здешнего мужского монастыря.

Ильясов уважительно покачал головой, признавая, что Никита подкован не только в военной истории этих мест, а Ольга добавила:

– Как причудливо тасуется колода...

...А когда принесли десерт – яблочный пирог, настоящее произведение искусства, – яблочные дольки разложены на слоеном тесте, – дневные неприятности в виде двух попыток ограбления как-то позабылись. Все-таки, подумала Ольга, человек – животное жвачное.