Текст книги "#счастье как диагноз. Stories твоей жизни"

Мясорубка

За красивым дубовым резным столом сидела женщина. Белая кожа, тонкие запястья, длинные пальцы и густые локоны слегка поседевших волос делали ее образ идеальным – женщина без возраста с прекрасным лицом и томным взглядом. Ее стиль одежды можно назвать просто «Гармония»: он сливался с ее внешностью, фигурой, мыслями и образом жизни. Женщина сидела ровно, сосредоточенно, не грустила и не радовалась – она просто была серьезна и задумчиво что-то писала.

«Господи, что я делаю, это же всего-навсего развод. Это не конец света, не ураган, не смерч, не наводнение и не землетрясение. Хотя, наверное, все это я чувствую в своей душе и своем теле. Интересно, все люди чувствуют то же при разводе? Думаю, нет. Только такие наивные романтики, бесхребетные простофили, как я. Ненавижу себя за это. Ненавижу за то, что позволила себе стать такой».

Таисия отбросила ручку, скомкала лист бумаги с начатым письмом и резко встала из-за стола.

«Дыши, Тая, дыши, – повторяла она себе. – Не ты первая, не ты последняя. Так бывает в жизни, понимаешь? Бывает. Люди предают, отвергают, злятся, отворачиваются, не прощают, в мелочах разрушают всю твою жизнь – сильные бьют слабых. Так было испокон веков. Вот только когда ты стала слабой? Моя милая девочка, когда это произошло с тобой?» – продолжала она мысленный разговор с собою.

Таисия подошла к окну, обняла себя двумя руками. Она очень хотела заплакать, но не могла – не умела этого делать с детства. Могла возникнуть боль в пищеводе, краснели глаза, учащалось сердцебиение, но слезы предательски не капали из этих серо-зеленых глаз. Слезы были глубоко в душе, и от этого было еще тяжелее.

Она жила уже полгода одна в квартире в центре Москвы с очень старомодной и аристократичной обстановкой, которая была в стиле Таисии: высокие потолки, белые двери и окна, много открытого пространства и совсем мало мебели, но вся она была раритетной, с историей. Таисия не любила жить по шаблону «все как у всех» или «все, что модно, и побольше» – нет, она была иная. У нее была своя мода, свой взгляд на все, свое мнение, и она никогда не предавала их.

И вот уже полгода прошло с тех пор, как ее тихая и безмятежная жизнь превратилась в ад – в ад под названием «бракоразводный процесс». Да-да, история стара как мир: они жили не тужили, и тут кризис запоздалого среднего возраста 50+ настиг ее мужа – ему захотелось перемен, новых ощущений, нового места жительства, новой женщины и, может, даже новых детей. Так бывает. Так произошло со многими их общими друзьями. Но, как и большинство людей, она думала, что эти истории не про нее, что такого с ними не случится, что вместе они переживут любые невзгоды. Так думала она – а вот что думал ее муж Эдуард на этот счет, она не знала. До часа икс – пока в один день вся их идиллия не рухнула из-за чашки горячего чая, который она случайно опрокинула ему на колени.

«Чашка чая! Чашка чая! Вот что я отвечу в суде на вопрос “Какова причина вашего развода?”», – думала она и уже немного улыбалась.

Если бы не эта проклятая чашка чая, ее благоверный, может, никогда бы не сказал все, что думает о ней, об их браке, детях, быте и о своих истинных желаниях. Так что чашечка, получается, не проклятая, а благословенная. Очень ценно по-настоящему узнать человека, с которым делишь не только постель, но и всю свою жизнь.

«Нет, я все могу понять: психанул, выгорел, надо перезагрузиться, уехать, побыть в уединении, да в конце концов напиться и забыться, – продолжала рассуждать Таисия. – Но как можно 25 лет брака предать из-за каких-то прихотей и похоти? Как можно отвернуться и уйти от человека, когда знаешь, как ему будет плохо, какие черствое сердце и безмерное эго надо иметь?! Нет, этого мне не понять. Никогда не понять. Простить могу и, наверное, уже простила, но понять и принять – вряд ли».

Такие мысли и прочие, очень похожие, одолевали Таисию каждый день, где бы она ни была и чем бы она ни занималась. Утром умывается, пьет кофе, а думает об этом; едет за рулем и думает об этом; в магазинах, в кафе, на переговорах, на выставках и даже в туалете она постоянно думала об Эдуарде и их разводе.

Она вроде бы уже научилась существовать с этой болью и как-то уговорила себя жить дальше – и даже жить хорошо. Но «мясорубка» в ее голове продолжала работать: перебирала все воспоминания и слова, протирала все мельче и мельче каждый совместный эпизод их жизни, чтобы найти ответы на вопросы «Почему?» и «Зачем?». Почему произошло то, что произошло? Зачем ей, Таисии, это надо? «Мясорубка» перемолола каждую косточку Эдуарда и ее самой – от прежней легкой, цветущей и улыбчивой женщины ничего не осталось. «Мясорубка» перемолола всю ее сущность и даже внешность: все чаще вместо комплиментов она стала слышать, что выглядит замученной и уставшей и что людям очень жаль ее.

Шли дни, недели, но ответа она так и не находила.

Где-то на другом краю Москвы так же вовсю работала «мясорубка» в голове Эдуарда.

В отличие от Таисии, он излучал счастье, здоровье, успех: обзавелся новыми вещами, друзьями, женщинами. Жил в шикарных апартаментах, от яркости и пошлости обстановки которых резало глаза всем, но не ему. В нем была жажда всего броского, дорогого, необычного. Он называл это жаждой жизни и был ходячим символом «крутизны». Однако «мясорубка» в его голове работала даже громче и тщательней, чем у Таисии: «Как можно быть столь неблагодарной, упрямой, жесткой, злой, невнимательной? Нет, теперь я тебе покажу и докажу, что нужен многим. Я буду купаться в любви и признании. Все будут уважать мое мнение, прислушиваться ко мне и даже подчиняться». Эдуард был уверен, что в их разводе виновата только Тайс, или Тайсон, как он называл ее за мощный волевой характер: он часто сравнивал ее умение отстаивать свое мнение с ударами Майка Тайсона, который наповал сражал всех и каждого. Эдуард не видел в своей жене женственности или ранимости, отнюдь.

У Таисии и Эдуарда было двое очаровательных детей. Двойняшки – мальчик и девочка, Николай и Николь. Им было по 23 года. Они жили отдельно от родителей с 15 лет, учились и работали в Лондоне и были очень привязаны друг к другу. Их связь была прочной: они постоянно созванивались, приходили друг к другу в гости, знали абсолютно все друг о друге. Претенденты на вакантное место пары одного из двойняшек должны были пройти нечто наподобие собеседования у Николь и Николая. Все это, конечно, условно и в виде шутки, ненавязчиво, в пабе в кругу друзей, но все же такой ритуал существовал. Если Николь говорила, что ей не нравится эта девица, или Николай был недоволен выбором жениха Николь, они тут же обрывали какие-либо отношения с новоиспеченными избранниками и, как ни в чем не бывало, продолжали поиски.

Это говорит лишь о том, что в 23 года они словно продолжали быть связаны одной пуповиной.

«Мясорубка» у них тоже была одна на двоих – каждый день они перетирали в ней воспоминания счастливых периодов детства, отрочества и юности. Они искали причину, которая заставила папу бросить маму, превратившись в напыщенного индюка, а маму из красивой и активной женщины стать больной рухлядью. Сперва они перетирали папу – за его хладнокровность, за то, что он не дорожит семейными ценностями и поглощен собственным эго; а затем маму – за ее «удар Тайсона», который сменился нынешней слабостью и мягкотелостью. Вечером, когда они созванивались и делились «деликатесом дня» – результатом «мясорубки», – то не чувствовали ничего, кроме привкуса сожаления. Так проходили их дни уже полгода.

«Мясорубка» в головах семейства Лаврентьевых уродовала не только их мысли, но и души. Так, за полгода добрые и любящие двойняшки Николай и Николь превратились в недоверчивых и озлобленных скептиков; прекрасная и жизнерадостная Таисия – в унылую рухлядь, а надежный Эдуард – в легкомысленного показушника.

Наверное, все бы так и продолжалось, и не было бы этому ни конца ни края, если бы не… Все народы называют это по-разному. В России говорят: «пока жареный петух не клюнет». Этим жареным петухом оказалась мама Эдуарда. Старушка покинула наш бренный мир на 92-м году жизни и собрала всю семью сначала на похоронах, а затем у себя на вилле в Италии для оглашения завещания. Мать Эдуарда была зажиточной бабулькой, «подпольный миллионер Корейко» – так называли двойняшки любимую бабушку. Последние лет 15 она жила в Италии и до последних дней ела вкусную пасту, пила вино, курила сигареты и играла в покер с местными иммигрантами. Она умела наслаждаться жизнью, любила людей и ценила семейные узы – наверное, поэтому и держалась от семьи подальше и никогда не была замужем: она понимала огромную ответственность и тяжесть обязательств перед другими людьми, считая, что это подходит лишь сильным духом – а она слабая, вольная, ну и так, между прочим, очень богатая.

«Тут бы с собой разобраться, не предать и не убить… Нет, замужество – это не для меня», – отвечала она, когда ей обрисовывали перспективу и прелесть замужества одной из подруг.

– Мама, папа же единственный наследник – зачем нас всех собрали? Ну пусть он все без нас получает: и ему в радость, и нам не таскаться на другой край света, – Николь изображала ноющую маленькую девочку и дергала Таисию с вопросами.

– Дорогая, успокойся, скоро мы все узнаем, потерпи, – Таисия обнимала дочь и успокаивала ее, как ребенка.

– Мам, как здесь красиво! Я тут был последний раз лет в 10.

– Да, Николай, дом в Италии всегда был теплым и уютным. Бабуля в него вложила душу – она здесь все сделала своими руками.

– Ну, или делали другие руки за ее деньги и под ее чутким руководством! – произнес Эдуард, появившись в дверях.

Дети были счастливы видеть отца, и по глазам Таисии было видно, что она тоже рада Эдуарду.

– Прошу всех пройти в гостиную! – как из-под земли появился адвокат бабули и в присущей ему деловой манере пригласил всех собраться для оглашения завещания. – Итак, начнем, – он внимательно изучил всех взглядом.

Двойняшки сидели на диване рядом и, как всегда, о чем-то постоянно перешептывались. В кресле сидел невозмутимый и вечно счастливый несмотря ни на что, даже на смерть матери, Эдуард. На другом конце гостиной в таком же кресле сидела Таисия. Она была спокойна; казалось, ее мысли где-то далеко.

Адвокат стал зачитывать завещание. Стандартная форма – ничего особенного. Никто сильно не вслушивался.

«Настоящим завещанием на случай моей смерти даю следующие распоряжения. Первое. Все мое имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чем бы таковое ни заключалось и где бы ни находилось, я завещаю Лаврентьеву Эдуарду Евгеньевичу, при условии…»

– Простите! – Эдуард встал с кресла бледный и растерянный. – Простите, вы не могли бы прочитать еще раз помедленнее со слов «Я завещаю Лаврентьеву Эдуарду Евгеньевичу, при условии…»

– Конечно! – адвокат кивнул с ехидной улыбкой и прочитал медленно и доходчиво еще раз. – Эдуард Евгеньевич, вам все понятно? – спросил он.

– Простите! Не сочтите за труд, а еще разок можно… – начал было Эдуард, но его прервал сын Николай.

– Пап, ну чего здесь непонятного? Если ты остаешься в семье и делаешь все, чтобы мама тебя простила, и вы вдвоем за два года выполняете ряд условий, перечисленных бабулей, и живете до конца дней своих в мире и любви, то все движимое и недвижимое будет твоим, а соответственно, и маминым, и нашим. Если нет, то все бабулины богатства летят к чертям собачьим – вернее, к собачьим яйцам: как пожертвование ветеринарным клиникам на лечение рака предстательной железы у животных, – Николай не выдержал и начал истерично смеяться.

Николь его поддержала. Она уже минут 10 как сдерживала себя от смеха: ее глаза были выпучены, а щеки раздуты – и тут она просто лопнула от смеха!

– Ха-ха-ха! Господи! Бабуля – гений! Так бессмысленно выкинуть деньги надо еще постараться! – Николь продолжала хохотать и держалась за живот.

– Да, это завещание для Эдуарда… будет, – сказала, улыбаясь, Таисия и поглядывала на обескураженного пока еще мужа.

Эдуард один не смеялся, не улыбался, потому что все движимое и недвижимое имущество его матери, плюс сбережения, составляло 100 миллионов долларов. В своих далеких мечтах он уже давно ими наслаждался. Не то чтобы он ждал смерти мамы или не любил ее, нет и даже наоборот – он никогда не позволял себе претендовать на ее богатство. Однако в его «мясорубке» то и дело проворачивалась идея в духе «Если бы я был богат…». Хотя надо заметить, бедным Эдуарда тоже не назовешь. Вообще, семья Лаврентьевых была очень самодостаточной и успешной! Но 100 миллионов долларов – это же вам не плюшки со стола воровать, это 100, мать его, миллионов долларов! И куда она их отдает – животным яйца лечить!

– Мне надо выпить! Кто со мной?

– Я с удовольствием к вам присоединюсь, – опять невозмутимо и деловито сказал адвокат бабули. – Но вы должны подписать завещание для начала – и после праздновать.

– Праздновать? Что праздновать?! Вы думаете, моя любовь продается? Думаете, моя душа продается? Мои принципы продаются? Моя жизнь?! Я свободный человек и не завишу от денег, домов и богатства! Я высокая духовная сущность и живу с верой в Бога! – возмущению Эдуарда не было предела. Его лицо побагровело, а изо рта то и дело брызгала слюна – казалось, он сейчас взорвется.

В это время Таисия, Николай и Николь по очереди подошли к адвокату и послушно выполнили требуемую процедуру.

– Не-е-ет, это не завещание – все, что угодно, только не завещание! – выходя из гостиной, громко говорил Николай. – Да это не бабуля – это Черчилль в юбке.

– И в чем же сходство? Откуда такое сравнение родилось в вашем молодом сознании, позвольте поинтересоваться, – окликнул его отец.

– Он был прекрасным кризисным управленцем, – ответил Николай, не поворачиваясь к отцу.

За Николаем, как хвостик, шла Николь. Она вытирала глаза от слез и продолжала хихикать:

– Папуля, а еще Черчилль говорил: «Никогда не сдавайтесь!»

– Ну а это-то к чему, Николь? Я ни с кем не воюю, чтобы не сдаваться! – вдогонку ей прокричал отец.

Все разошлись по своим комнатам, в гостиной остались наедине только Эдуард, Таисия и завещание «Черчилля в юбке».

– Я не понимаю, за что она со мной так? – начал было Эдуард, как тут же его прервала Таисия:

– За что? За что?! А ты подумай хорошенько! Как тебя еще, 50-летнего мужика, можно остановить от разрушения семьи и самого себя, как тебя отрезвить от этого дурмана «мнимой свободы»?

– Значит, ты считаешь, что меня можно купить?

– Купить? Нет! Ты же не вещь! А высокая духовная сущность, как ты сам и сказал. А мотивировать, остановить для раздумья можно. Вот это она и сделала. Твоя мать всю жизнь прожила одна: она не выходила замуж и от нас держалась подальше, потому что знала, что семья – это не игрушки. Если ты захотел ее создать и создал, значит – «Пусть слово твое будет “да”, если да, и “нет”, если нет»[4]4
  (Мф. 5:37)


[Закрыть] – проявляй цельность, усмири свое невежество и, будь любезен, проявляй терпение, милость, любовь, умей прощать.

– Очередной удар Тайсона? – Эдуард ухмыльнулся.

– Удар Тайсона – ничто по сравнению со стратегией Черчилля.

Впервые за полгода Таисия и Эдуард не спорили, не ругались, а улыбались друг другу, и в глазах их читалась усталость от пережитого опыта.

– А ну и к черту, лечить яйца животных желаете, маменька, значит, полный вперед! Лаврентьев Эдуард не продается!

* * *

– Как же тут прекрасно все-таки. Знаешь, эти два года здесь так быстро пролетели.

Таисия потягивалась ранним утром перед распахнутыми окнами балкона на вилле бабули. Ее кожу ласкали лучи утреннего итальянского солнца.

– Я приготовила завтрак, как ты любишь. Ты идешь?

– Да, любимая, уже встаю.

Таисия сидела за круглым столом на веранде уже их дома и пила чай. Рядом сидел Эдуард. В его глазах было счастье и умиротворение. Он пил кофе, читал газету, изредка поглядывая на жену и свои новые «Ролекс».

Вокруг стояла тишина. Красоты итальянской долины. Пение птиц. И тихое-тихое жужжание «мясорубки».

Мать

Ровно 8 утра – проснулся, умылся, побрился, оделся. Вышел во двор. Уже приехала бочка с молоком, и дети с бидонами бегут к ней: матери послали купить к завтраку. Квасная бочка тоже уже возле продуктового стоит, и продажа идет: в такую жару холодный квас – спасение. А у меня своя бочка, и для этой бочки я взял у жены с кошелька трешку, трехлитровую банку и пару пойманных и засушенных мною таранок с подоконника.

Хорошо, что сегодня воскресенье. Я практически не выделяюсь из общей массы. Да и собеседников найдется побольше, чем в будни. Конечно, Лена – жена – будет очень недовольна: она в кино хотела сходить. Ну что делать: знала, за кого замуж выходила.

Так, а вот и моя бочечка, и Людок уже на месте.

– Приветствую вас, прекрасная Людмила, а будьте любезны наполнить эту чашу сполна.

Людок с синими тенями и красными губами играючи взяла банку и до краев ее, родную, наполнила пивом.

Ну, что дальше у нас по плану? Лавочку найти в соседнем дворе и пацанам своим свистнуть, чтобы собирались. Как-никак 10 утра почти – пора: что ж выходной зря пропадает? И я шел легкой походкой, такой счастливый в предвкушении этих первых глотков холодненького с горчинкой пива.

Но тут на глаза мне попался дед. Дед как дед – у нас много таких здесь: после войны им квартиры в нашем районе выдавали, так что ветеран ветераном погоняет. Но этот дед был не такой, как все. Он стоял на углу дома рядом с овощным, курил свой «Беломорканал» и так, с прищуром, как энкавэдэшник в засаде, наблюдал за мной – нет, мне не показалось, именно за мной. Глаз из-за морщин практически не видно, черты лица мелкие, губы тонкие. Стоит в кепке и с палкой, рубашка под горло застегнута, а под рубашкой и майка еще – ну точно как на задании. Я хотел пройти мимо, тем более у меня был трехлитровый аргумент, чтобы ускориться к друганам и начать уже процесс обсуждения в стиле «что в мире творится, к чему это приведет, и где взять еще трешку на пивас». Но этот дед, просто как назойливый комар, прицепился ко мне своим взглядом, и отмахнуться от него я не мог. Ладно, думаю, сейчас выясним, кто такой и чего ему надо. Перехожу дорогу, иду прямо к нему – он не шевелится и даже взгляда не отводит, так и смотрит на меня.

– Доброго утречка, дедуля.

Стоит, курит, смотрит и молчит.

Понятно, думаю, или контуженный, или глухой. И только хотел было уходить, как вдруг он говорит:

– Ну, как она?

– Кто? – спрашиваю его в полном удивлении.

– Мать твоя!

– Мать моя?

– Ну да, твоя, Зинаида Ивановна.

– Да, Зинаида Ивановна – моя мать, а вы что, знакомы? Я вас как-то не видел с ней. И откуда вы знаете, что я ее сын?

– Я говорю, мать твоя как?

– Мама умерла уже давно.

– Понятно. Женился?

– Женился тоже давно.

– Дети есть?

– Есть, дочка, девять лет.

– Понятно. Жена хорошая, наверное, любит, кормит, заботится?

Картина со стороны, конечно, интересная: стоит дед, такой себе обычный и невзрачный, и стою я, бодрый, в новых спортивных штанах, в футболке – в общем, мужчина в рассвете сил. Дед задает мне вопросы, не торопясь, но и не медленно, а я стою пред ним, как школьник, и отвечаю. Отвечаю точно и правдиво, да еще головой покачиваю. Мол, честно говорю, дедуля, вот тебе крест!

– Да, жена хорошая! – говорю. – Да что здесь, черт возьми, происходит, вы кто такой и откуда знаете мою маму и меня?

– Тебя не знаю, да и мать твою толком не знал.

«Ну вообще, – думаю, – экстрасенс какой-то, что ли?»

– Тогда какие дела, дедуля, я иду себе, никого не трогаю, как говорится, по своим делам…

– Так я тебя тоже не звал! Сам подошел ведь.

– Да, подошел, потому что ты зыркаешь на меня, а мне, может, это неприятно.

– Ну, извини, коль так.

– Извиняю, только теперь у меня куча вопросов к тебе, дедуля. Меня откуда знаешь?

– Говорю же, тебя не знаю и с матерью твоей незнаком.

Он сделал затяжку, посмотрел на меня исподлобья и уже серьезным, поставленным голосом сказал:

– Я здесь каждое утро стою лет 40 уже, наблюдаю, как люди живут, – а что еще делать одинокому инвалиду? Считай, это мой личный кружок по интересам, увлечение. Лет 40 назад вот с этого же места за матерью твоей наблюдал, теперь за тобой. Вот так же она по воскресеньям, как и ты, чуть ли не вприпрыжку ходила к той же бочке, что и ты, с такой же сеткой и банкой в ней. Такая же улыбчивая была, молодая, красивая. Со временем стала к бочке этой ходить и по понедельникам, и по вторникам, а как муж ее – отец твой – ушел из семьи, то вот сюда стала захаживать.

И дед показал на дверь с потертой вывеской «Вино, водка» рядом с овощным.

– Ты сюда еще не захаживаешь?

– Бывает, – как в воду опущенный ответил я. – И что, так похож?

– Да один в один! И в одно время даже ходите, хоть часы сверяй.

– Мама умерла от… – но дед не дал мне завершить.

– Мама твоя не умерла: вот она передо мной стоит в штанах новых спортивных, все такая же улыбчивая, и вот до сих пор так и бегает с трехлитровой банкой – ни супруг, ни ребенок не нужен: губит молодость свою. Видно, не напилась еще.

Я стоял перед этим дедом, как перед совестью, как перед жизнью своей. Ведь действительно, вчера еще Ленке пообещал в кино, а сегодня, как под гипнозом, поперся к бочке с пивом. А в прошлый раз из-за этой бочки дочку в цирк не повел. Цирк уехал уже – а бочка осталась.

– Я не осуждаю ни мать твою, ни тебя, сынок: это твоя жизнь – только твой ли это выбор? – и дед кивнул на сетку с банкой пива у меня в руках. – Просто это уже было, и конец был печален. Может, не стоит повторять, сынок?

– Меня Витя зовут, – немного помолчав, сказал я деду.

– Михалыч!

Мы пожали друг другу руки, а чувство было такое, будто я его знаю всю свою жизнь – или не свою.

Я поставил банку с пивом на асфальт (она вдруг показалась неподъемной) и пошел домой – вернее, побежал, ведь еще надо успеть билеты в кино купить!