Текст книги "Вид с Монблана. Повести из цикла «Третий подъезд слева» (сборник)"

* * *

Ни деда своего, ни бабку она не любила. «Урод я, как есть урод… – казнилась Тамара. – А может, потому это, что все ушло на ребенка». Она пыталась понять и одновременно утешить себя, но выходило одно: никакой любви к родне у нее не было задолго до рождения девочки. По крайней мере, так Тамаре теперь казалось.

Любовь кончилась гораздо раньше, чем бабка развела Тамару с Виталиком. «Жилплощадь ему нужна, лимите этой, а не ты, не понимаешь, что ли, дурища. Дед на квартиру жизнь положил. Вон, – и бабка коротким кивком указывала на сервант, где позади разнокалиберных рюмок и аляповатого чайного сервиза красовались дедовы никому теперь не нужные свидетельства об изобретениях, – вон, патентов-импотентов этих сколько. Не дам Витальку прописывать, не смей, слышишь, дубина стоеросовая!» – и она так стучала по столу сухим, ощетинившимся белыми костяшками кулаком, что у Тамары все внутри подламывалось. Она стояла перед бабкой сутулясь, вытянув по швам большие руки, глотала густые слезы и думала, что Виталик и так уйдет, теперь-то, когда она третий раз за два года выкинула.

Маргарита Петровна, с которой Тамара однажды поделилась своими терзаньями, сочувственно вздохнула:

– А ты пожалей их, Тамарочка. Вспомни что-нибудь такое и пожалей. Тебя и отпустит.

Совет был простой, но трудновыполнимый.

Остаток того дня и часть следующего Тамара в свободное от работы время сидела, стиснув на коленях руки, и пыталась вспомнить «что-нибудь такое». Для бабки подходящих воспоминаний никак не находилось. А вместо деда Тамара почему-то вспомнила пол-литровую стеклянную банку из-под кабачковой икры.

Банка стояла рядом с чахлым фикусом на подоконнике, доверху заполненная водой, весело преломлявшей солнечные лучи. Внутренняя поверхность банки посверкивала микроскопическими пузырьками воздуха, а на дне клешней лежала дедова вставная челюсть, в которой между пластмассовыми симметрично лепились два золотых зуба. Зачем нужны были в протезе золотые зубы, Тамара не знала, расспрашивать обычно хмельного и злого на язык деда не решалась, а банку больше всего запомнила потому, что должна была менять в ней воду.

– Тамарка, дубина стоеросовая, не следишь, что ли, опять замутнелась! – кричал дед, и Тамара с отвращением брала банку и несла в ванную. – Глаза-то не закрывай, дурища, е…нешь челюсть, а она хрупкая, в чем я выходить буду?!

Повседневная разношенная челюсть с утра до вечера перекатывалась у деда во рту, а та, что с золотыми зубами, была парадная, «для выхода», но выходил дед, оказавшись на пенсии, редко, разве что в соседний магазин за «бескозыркой», на почту, куда до востребования приходил его любимый журнал «Техника – молодежи», или к единственному, еще фронтовому другу «вспомнить прошлое».

Из родного проектного института неуживчивого, вечно качавшего права деда «ушли», как только он достиг пенсионного возраста. Оказавшись не у дел, дед и вовсе задурил: днем спал, вечером начинал пить «горькую», а ночью конструировал из подручных материалов летающую тарелку. В том, что это была именно летающая тарелка, Тамара не сомневалась, помня, как давним летом, щуря глаз на холмы в поле, через которое они ходили от станции к даче, и что-то в уме прикидывая, дед обронил:

– Эх, площадка пропадает, сюда бы инопланетян в тарелочке, я бы заскочил хоть на подножку да съ…ал отседа.

Стук молотка и грохот постоянно рушившихся конструкций мешали спать не только Тамаре с бабкой, но и совершенно бесконфликтным жильцам второго этажа. По вечерам, строго после одиннадцати, приходил маленький мужчина, робко просил, «если можно, быть потише» и заканчивал неизменной фразой:

– Понимаете, Левушка кандидатскую пишет, ему ночью отдыхать надо…

Особое неудобство представлял тот факт, что с нижним соседом бабка много лет проработала на одном предприятии, конденсаторном заводе, он – в плановом отделе, она – в цеху, измерителем электрических приборов.

Бабка понимающе закатывала глаза, мотала головой на дверь и стучала костяшками пальцев по своему лбу. На следующую за визитом соседа бабкину ругань дед моментально вскипал:

– Мешаю?! Тебе с Тамаркой, что ль, мешаю? Не велики господа, потерпите. Этим «средствам передвижения», что ль, мешаю? Так кто их тут держит?

И дед ударял молотком в пол, совершенно забыв, что переменой места жительства озабочен в первую очередь он сам.

Однажды бабка не выдержала, нашла знакомого с пикапом и, пока дед отсыпался после ночных трудов, побросала в кузов весь его инструмент, очередную хитрую конструкцию из проволоки, разнокалиберных досок и фрагментов солдатской плащ-палатки, подшивку «Техника – молодежи» за последние пару лет да кое-что носильное. Все это было переправлено на дачу, даром что середина осени. Решение свое бабка обосновала: дом, слава богу, бревенчатый, не щитовой какой-нибудь, трещины в печи летом замазали, электричество гаснет редко, телевизор хоть и черно-белый, но работает, до станции с магазином и почтой рукой подать, три километра, не больше.

Проспавшись, дед грозно обвел глазами пустую комнату и спросил: «Где памятник?» В ответ на шипящее бабкино: «Памятник у Пушкина», – дед плюнул на вымытый пол и тем же вечером отправился вслед за своим скарбом.

Городскую квартиру с домочадцами он оставил без всякого сожаления, приезжал дважды в месяц: привозил пакет с грязным бельем, мылся в ванной, забирал пенсию, очередной номер любимого журнала и отбывал восвояси, не сказав слова ни жене, ни внучке. Из его телефонных разговоров со старым фронтовым товарищем Тамара уловила, что «водка вчера не пилась, так пришлось ее, как колбасу, есть» и что «давно уж не встает, но ничего, в крематории от жары встанет».

Как-то из коридора донеслись всхлипывания. Тихонько подойдя к двери, Тамара услышала, как дед, прикрыв ладонью телефонную трубку, повторяет: «Нет, ну ты ответь, ответь, ну почему они не поют, что мы пели…»

А в конце февраля позвонили из милиции и сказали, что дед замерз насмерть. Кто-то из местных увидел его в поле сидящим возле странного конусообразного сооружения. Вскрытие показало, что в крови деда алкоголя было больше, чем красных кровяных телец.

Тихо матерясь, бабка перенесла предварительно разобранную конструкцию на участок. Уже весной Тамара обнаружила приспособленный для компостной ямы кусок дедовой плащ-палатки. С краю можно было прочитать расплывшуюся от дождей надпись фиолетовыми чернилами: «Летающая тарелка Прощание славянки».

Был и угаданный дедом крематорий, и поминки на пять человек, включая нижнего соседа с женой и дедова фронтового товарища. Когда выпили по первой, бабка встала и, одернув негнущиеся полы пиджака покроя начала пятидесятых, произнесла речь о том, что хорошим человеком был покойный, что доблестно воевал он, защищая Родину, и что много полезных изобретений сделал на благо все той же Родины и еще вот – бабкина постреливающая электричеством ладонь легла на Тамарино плечо, и получилось совсем как в старых фильмах про коммунистов – внучку «поднял». А что пил, так кто ж после такого не пил. Тут дедов товарищ тоже поднялся и сказал непонятное про «лендлизовскую зажигалку треклятую», из которой вытащил его покойный. А Тамара все отводила глаза от его обтянутой исподней, младенчески гладкой кожей какой-то неприлично голой руки, сжимавшей граненый стаканчик с водкой.

Она так никогда и не спросила у бабки, почему та не стала хоронить деда на тогда еще малонаселенном Южном кладбище. Наверное, потому что далеко, за городом. А «своих» могил, куда можно было бы подхоронить, у них не образовалось: дед и бабка Тамарины были детдомовскими.

Забытую на подоконнике челюсть Тамара закопала летом в поле, на том холме, где дед установил свой кратковременный памятник летающей тарелке. Место он выбрал удачно. Внизу, по левую руку, видно было все их садоводство, разросшееся за Тамарину жизнь до ближнего леса. Позади, в низине, проходила железная дорога, а все, что впереди и справа – было холмами, полями и лесами. Уж конечно, ни в какое сравнение это не шло со стеной крематорского колумбария, в которую, как на полку посудного шкафа, бабка поставила урну с тем, что осталось от деда.

И Тамара не пожалела, что вместе с челюстью завернула в чистое вафельное полотенце дедовы медали и единственный орден.

Когда в самом конце голодных восьмидесятых бабка хватилась мужниных боевых наград – «вдруг за них денег дадут», – то ничего добиться от Тамары не смогла. Та лишь поводила своими коровьими глазами и как заведенная играла в «ехали-поехали – в ямку попали» с полуторагодовалой Женечкой. Да и что с нее было взять, с «дурищи такой», с «дубины стоеросовой».

После деда бабка прожила еще пятнадцать лет. Последний год перед смертью она лежала дома, на неизменно белоснежном накрахмаленном белье. Перенесшую повторный удар, ее не брала ни одна больница. Бабка знала, что жить ей осталось мало. Она смотрела с утра до ночи телевизор и плакала белыми злыми слезами, понимая, что не успеет узнать, чем кончится ее любимая «Санта-Барбара».

Тамара похоронила бабку в землю. Она сняла со сберкнижки все, что держала на черный день. Это было ее единственное и, несомненно, удачное вложение денег: бабка умерла накануне дефолта.

* * *

В десятилетке Тамаре не дала доучиться бабка: «Еле тянешься, нечего парту просиживать». «Тянулась» Тамара не хуже многих, а если бы ее не торопили, дали время собраться с мыслями, да еще и побороть отвращение к своему громоздкому телу, выставленному на всеобщее обозрение у доски, то, может, и пошли бы у нее вместо сплошных троек хоть редкие, но четверки.

Так после восьмого класса оказалась Тамара в ближайшем профтехучилище. В городе за последние годы ПТУ открывались чуть не при каждом производстве, поскольку партия в лице местного начальства сказала, что Ленинград – город победившего пролетариата и пусть пролетариата этого будет больше, а бабка за решениями партии следила.

Путягу Тамара кое-как закончила, и бабка привела ее на свой конденсаторный завод, сказав в отделе кадров что-то весомое про «рабочую династию», а что, Тамара не разобрала, ёжась под насмешливым взглядом хорошенькой делопроизводительницы.

Из ругани между бабкой и дедом Тамара узнала, что конденсаторный завод был ящиком. Иногда, возводя к небу глаза, бабка многозначительно произносила: «Космос». Это победное слово совсем не подходило к слову ящик, вполне, кстати, годящемуся для тех двухэтажных серых кирпичных построек, огороженных забором с перекрученной колючей проволокой поверху, которые и были бабкиным заводом.

Однажды, ссорясь с дедом из-за того, что «зарплаты опять не донес» и что она «получает с выработки, а его тринадцатая то ли будет, то ли нет», бабка забылась и выпалила: «Я на оборонку работаю!» На это дед ответил презрительной усмешкой, верченьем пальца у виска и напоминаньем, что и его институт тоже ящик, и вообще более или менее весь «великий, могучий и бескрайний» работает исключительно на оборонку, и поэтому нечего тут заливать.

– Из патентов твоих еще неизвестно, что получится, а я руками продукцию произвожу! – потрясая сжатыми кулаками, бабка пускала в ход последний аргумент. – Вот этими самыми! Чуть палец в сторону, и как тряханет! Я же вся теперь этим электричеством напитанная, как будка трансформаторная!

То, что бабке удавалось, зачастую вполне прицельно, стрелять электричеством, и дед, и Тамара знали на своей шкуре. Так же как и то, что эта бабкина диковинная особенность усиливалась в холодную погоду. И сравнение она себе придумала правильное: однажды летом Тамара осмелилась пойти вместе с соседскими ребятами на запрещенную для гулянья окраину садоводства, где стояла старая трансформаторная будка, и хорошо запомнила опасно вибрирующий шмелиным жужжанием воздух возле тонкой деревянной стены, к которой она так и не решилась прикоснуться.

Поговаривали, что работа на заводе вредная. Однако бабка держалась другого мнения. «Видишь, какой дым из трубы идет? Не черный какой-нибудь, а прозрачный совсем. Ветер дунет, и нет его. Болтовня эта вредная, а не работа», – объясняла бабка, когда они утром вместе шли на завод.

Тамара любовалась дымком. Он был нежным, небесно-голубым и рассеивался над ближайшими домами. Но подобные разговоры бабка позволяла себе уже после того, как Тамара стала своя : все служащие и рабочие бабкиного ящика давали подписку о неразглашении.

Сначала Тамару определили в цех № 1. Там она смешивала порошки для керамической массы. Открытые мешки с порошками стояли тут же, вдоль стен. Иногда мешки привозили в цех порванными, и содержимое просыпалось на пол. Тогда Тамара и Катюха, тоже из новеньких, брали совок с веником и шли собирать. У порошков были красивые названия – барий, цирконий, никель, и сами они были красивые – белые, серебристо-белые или с нежным золотым оттенком.

В этом цеху работали «вредники». Здесь давали бесплатное молоко, и отпуск можно было гулять целый месяц, а не какие-то двенадцать рабочих дней плюс выходные, плюс отгулы за сверхурочные, а все равно и трех недель не набегало.

В бабкином ящике Тамара сильно мучилась оттого, что в рабочее время наружу можно было выйти, только получив специальный пропуск, а его просто так не давали. Даже по заводскому двору просто так ходить не разрешалось, а только те несколько минут, что оставались от обеденного перерыва. Приступы панического страха, нападавшие на Тамару в замкнутом пространстве, бабка относила на счет ее дурости. Она точно забыла, что становилось с Тамарой, когда ту, в детстве еще, по выходным или если болела, запирали дома одну. А Тамара помнила.

Сначала она вздрагивала от щелканья ключа в замке, потом с тоской прислушивалась к затихающим шагам на лестнице, потом, встав на цыпочки, смотрела, как бабка, или дед, или оба вместе идут в направлении автобусной остановки на работу или по делам, потом включала телевизор, где ничего интересного не было, потом листала любимый дедов журнал… Больше всего Тамара боялась поднять глаза и увидеть узор на обоях, который однажды, после долгого разглядывания, вдруг сложился в страшное лицо с неотступно следящими за ней глазами.

С тех пор, оставаясь одна, Тамара чувствовала взгляд обойного чудища. Зажмурясь, она сбегала в кухню, где обоев не было. Но это уже не спасало, страх захлестывал ее, начинал душить, и хотелось только одного – вырваться наружу из запертой квартиры. И тогда она делала строго-настрого запрещенное: вставала ногами на широкий подоконник и открывала форточку.

Редкие прохожие на ее вопли: «Дяденьки, тетеньки, спасите меня отсюда!» – не реагировали, а вот кто-то из соседей однажды нажаловался бабке, и Тамару, чтобы неповадно было, в то же вечер отлупили широким солдатским ремнем.

Спустя годы в ящике все стало повторяться. Тамара покрывалась испариной и, почти теряя сознание, бежала в уборную, окно которой, хоть и забранное толстой решеткой, все же выходило на улицу. Она прижималась лбом к холодному стеклу и ждала, пока сердце из горла вернется на свое место. А как-то обнаружила, что так же успокаивающе действует на нее вода. И теперь, когда девчата шли перекурить на лестницу, она шла в уборную, откручивала до упора кран, подставляла руки под проточную воду и чувствовала, как постепенно ее отпускает.

Через два года Тамару перевели в цех № 3. Теперь она работала на конвейере, припаивала микросхемы к керамическим платам. Новая специальность давалась Тамаре с трудом: детали были мелкими, а пальцы ее толстыми и неловкими. Зато в этом цеху она познакомилась со своим недолгим Виталиком.

Два года замужества стерлись из Тамариной памяти, как нечто случайное, не имеющее отношения к ее основной жизни. Стерлось все, кроме больницы, в которой она три раза на разных сроках выкинула. Ей даже диагноз поставили: привычное невынашивание.

Что опять беременна, она поняла через месяц после развода. А потом родилась Женечка.

* * *

Уже неделю Женечке было весело и страшно одновременно. Она сама себе напоминала соседского мальчишку, когда тот вдруг научился держать равновесие на новеньком двухколесном велосипеде. Ошалев от неожиданности, счастливый, что смог, что получилось, он кричал: «Еду! Еду!» – и летел вдоль дома в сторону дороги, по которой во двор въезжали машины. У поворота, вдруг поняв, что не умеет тормозить, он так же, как «Еду!», стал кричать: «Остановите меня! Остановите меня!», пока прямо на ходу не был перехвачен смеющимся отцом.

Но Женечка не хотела останавливаться. Она всегда ждала, когда это настанет. Ждала, когда все вокруг сделается ярче: молодые березки будут пшикать на ветру, как бутылочки с газировкой, машины будут проноситься по мокрому асфальту с быстрым шершавым звуком, похожим на тот, с которым мать срывает после зимы клейкую оконную ленту, сбрызнутая летним дождем земля будет пахнуть точь-в-точь как постельное белье после глажки, а разогретая солнцем кожа на руках и предплечьях приобретет запах высушенной травы, как в их поле по дороге от станции к даче.

Именно так было прошлым летом, когда она познакомилась с Сережей.

Она держала Сережу за руки, а он с ненавистью твердил одно: лучше совсем никогда не видеть, чем ослепнуть в двадцать пять лет из-за того, что машина вылетела на обочину и перевернулась, и мир вдруг сложился, как карточный домик, и теперь вокруг пустота, от которой нестерпимо кружится голова, и все время тошнит, и не на что опереться взглядом, и чувство, что падаешь, падаешь, падаешь…

В реабилитационный центр Женечка приходила два раза в неделю заниматься с тотальниками. Им действительно было труднее, чем слабовидящим или тем, кто с подглядом. А Сережа был тотальник и к тому же поздноослепший.

Проклятый Брайль никак не давался ему, и он повторял и повторял, что лучше родиться слепым, чем вот так. И это было жестоко по отношению к Женечке, слепорожденной.

Она гладила Сережины руки и соглашалась, что, конечно, лучше и что, конечно же, ей легче, но он обязательно справится, и все удерживала его, когда он пытался порвать плотный шершавый лист книги с неразличимыми, похожими на дождевые пузырики точками брайлевских букв.

Что должен был чувствовать Сережа, когда потерял управление и в долю секунды понял, что с ним сейчас будет, Женечка немного знала, потому что размышляла об этом, когда зимой то же самое случилось с их соседом, доктором.

То же, да не то. И это Женечка знала. С доктором все случилось из-за любви, что бы там ни говорили соседи про нелепую случайность. Какая случайность может заставить человека вылететь на лед Финского залива и мчаться все дальше и дальше от берега, навстречу бьющему прямо в лицо холодному январскому солнцу?

Про то, что у доктора была любовь, она поняла еще осенью: по лестнице он тогда летал, словно предвосхищая свой будущий последний полет.

Почему все закончилось именно так, Женечка не знала. Зато она знала наверняка: жить без всего этого доктор не захотел.

Осенью Сережины родители нашли деньги на операцию, и он уехал в Германию. Голос его по телефону был скучным, а ответы на расспросы – односложными. И она все вспоминала его слова, сказанные презрительным, не оставляющим надежды тоном, когда они шли однажды после занятий к метро: «Картина маслом – два урода с миноискателями». А потом он перестал брать трубку.

С любовью у Женечки получалось, как с дождиком, которого или по-настоящему еще и не было, или уже нет, а ты идешь с открытым зонтом и не складываешь его, и думаешь: вдруг хлынет.

Так обстояло дело и неделю назад, когда Женечка, белой тростью крестя перед собой дорогу, спустилась в метро. Был час пик. Плотный подвижный шум подхватил ее и двинул к краю платформы. Улыбаясь, она подставила лицо невидимой воздушной громаде, которую двигала перед собой вылетающая из тоннеля электричка.

Двери открылись, Женечка на секунду замешкалась, и в этот момент чья-то сильная рука взяла ее за локоть и ввела в вагон. Тут же вокруг сомкнулись люди и оттеснили человека, так вовремя и бережно подхватившего ее. Кто-то уступил ей место, и она села, но не в своей привычной слепой позе, а как все, откинувшись на спинку сиденья и чуть склонив голову, потому что Сережа однажды сказал: «Вот и я теперь такой же. Точно аршин проглотил. Похож на истукана с острова Пасхи». Женечка помнила, что удивилась тогда: значит, и то, как она держит голову, и то, как поворачивается плечами в сторону говорящего, – и это тоже выдает, что она – другая?

Люди входили в вагон и выходили. Но Женечка чувствовала рядом свежий запах мужского одеколона. Может, он принадлежал тому человеку. А может, и человека в вагоне уже не было, а оставался только его запах, только ощущение сильной руки, ниже локтя сжавшей на мгновение ее руку.

Ночью, переписываясь с подружкой, она дополнила утренний эпизод в метро подробностями, которых не было, но которые вполне могли появиться при более удачном стечении обстоятельств. Например, не случись давки, оттеснившей от нее того человека. Рассказ Женечка расцвечивала цитатами из недавно перечитанных «Темных аллей», и в пятом часу утра, когда воздух в комнате стал разряженным и как бы шампанским, она и в самом деле поверила, что оставила незнакомцу номер своего телефона и теперь от нее требовалось только одно – ждать. Ей, как тому соседскому мальчишке на велосипеде, нужно было двигаться вперед, ведь остановка означала падение.

Жизнь была похожа на ветку ясеня за ее окном. Несколько лет назад Женечка, протянув руку на слабый шепчущий звук, встретилась кончиками пальцев с фланелево-мягкой, чуть шевелящейся на уровне их третьего этажа листвой. Через год листва с щенячьей нежностью уже сама тыкалась в ее ладонь. Можно было прихватить ветку, потянуть на себя, почувствовать легкое пружинное сопротивление, а потом отпустить. Еще через год ветка стала царапаться в окно и ронять на подоконник перепончатые стрекозиные крылышки сережек. И вот теперь, разросшаяся, напитанная теплым дождем, она всей тяжестью опускалась на Женечкины подставленные руки. И это было точно сбывшееся обещание.

* * *

Родила Тамара легко. Женечка выкатилась из ее большого тела, как горошинка.

Первое время Тамара ходила по квартире с девочкой на руках, не давая ее бабке, у которой как раз начался период зимнего электрического обострения.

Девочка была прелестной. «Не в меня. Бог миловал», – благодарно думала Тамара и тут же, боясь сглазить, находила повод для беспокойства: «Маленькая-то какая…» Девочка действительно была крошечной и как бы немного чужой, отдельной и от Тамары, и от всего окружающего мира. Это удивляло и немного пугало Тамару. Но может, так и должно было быть, она ведь не знала…

Девочка хорошо набирала вес, плакала мало, и с каждым следующим днем Тамара все больше успокаивалась. Ее новая, материнская жизнь напоминала ей космическую ракету, одну из тех, для которых она делала конденсаторы на своем заводе и про запуски которых раньше рассказывали по телевизору: первые секунды полета прошли нормально, минута полета…

Так длилось недели три. Пока пожилая патронажная медсестра, приглядевшись к ребенку во время очередного своего визита, не посоветовала срочно обратиться к окулисту.

Сложное название диагноза Тамара не запомнила, а запомнила только одну фразу, которую обронила районная врачиха, глянув в карточку: «Так вы с конденсаторного…»

Толкая перед собой коляску с мирно спящей Женечкой, Тамара на ватных ногах шла из поликлиники и старалась про слова врачихи не думать. Дома она переложила девочку в кроватку, села рядом на тахту, обвела комнату пустыми глазами и вздрогнула. Со стен на нее опять смотрело обойное чудище. Она почувствовала удушье. Ей захотелось, как в детстве, залезть на подоконник и кричать в форточку, чтобы ее спасли. Она снова была в ящике. Но ужас, накативший теперь на нее, ни в какое сравнение не шел с тем, прежним. Этот стал – окончательным.

Тамара достала из шкафа банное полотенце и плотно перетянула им грудь. Потом пошла в ванную, отвернула на полную мощность краны. Скоро кисти рук покраснели. Наверное, вода была слишком горячей. Но Тамаре было все равно. Она ждала, чтобы ее отпустило.

Она стояла над раковиной, чуть наклонившись вперед, так, как будет стоять над всеми другими раковинами все следующие двадцать лет своей жизни, и чувствовала, как пропитывается ядовитым молоком полотенце на ее груди.

* * *

Одинокая птичка несколько раз тренькнула, но полыхнул ветер, и она смолкла. Приближалась гроза. Женечка выключила компьютер, легла и через несколько минут заснула совершенно счастливой.

А Тамаре все не спалось. Она думала про Маргариту, про ее слова, что надо вспомнить и пожалеть. С дедом это, кажется, получилось. «Точно. Получилось», – сама себе подтвердила Тамара, повернулась на спину и, сложив руки на груди, стала думать про бабку.

Что-то все ускользало от памяти. Какая-то зацепившая Тамару бабкина фраза, которая могла помочь. Тамара изо всех сил зажмурилась, припоминая. Зажмурилась так, что глазам стало больно. И вдруг вспомнила. «Господи, где бы спрятаться, чтобы переждать все это». Вот что за несколько часов до смерти сказала бабка, быстро-быстро перебирая пальцами край одеяла. Тогда Тамара решила, что бабка бредит про войну, про ту первую, самую страшную осень, когда с грудной Тамариной матерью она застряла в деревне под Ленинградом и пряталась от бомбежек в мелком хозяйском погребе. И вдруг теперь Тамара догадалась, что хотела бабка переждать, и охнула, и легко, освобожденно заплакала.

Утро, начавшееся тяжелым пробужденьем, оказалось хорошим. «Надо отблагодарить Маргариту, – решила Тамара, отирая с шеи щекотные слезы. – Вон малинового варенья двухлитровая банка еще осталась. Завтра отнесу. И про Женечку спасибо, что предупредила…»

В то позапрошлое воскресенье всю дорогу молчавшая из-за непроданного воротничка Маргарита уже возле самого дома смягчилась, спросила, как Женечка, и кстати заметила:

– Ты ее поругай, чтоб осторожнее была. А то вчера, в метро, возвращаюсь с рынка, смотрю – твоя. Электричка подошла битком, и на платформе толкотня, час пик, а она замечталась, стоит, улыбается чему-то… Ну, я взяла ее под руку, еле успела посадить в вагон.

«Добрая все же Маргарита… Завтра передам Женечке, пусть тоже спасибо скажет».

За окном громыхнуло, и пошел дождь. Тамара поняла это по тому, что тополь за ее окном начал шуметь, как закипающий электрический чайник: сначала тихо, потом все сильнее и сильнее. И под этот спокойный домашний звук Тамара наконец заснула.