Текст книги "Тёзки"

Наталия Соколовская
Тёзки
Рассказ

* * *

«И мира во всем мире!» Так заканчивала она каждую открытку, не важно, писалось ли это ко Дню Победы, Новому году или Восьмому марта…

Спустя годы Анна догадалась, что была Неля Николаевна похожа на старую няньку Наталью Савишну из «Детства». Постоянно в заботах, маленькая, добрая. Только масти другой. Впрочем, какой масти была настоящая Наталья Савишна, один Бог знает. Классик расщедрился лишь на девическую краснощекость. Но и тут вышло совпадение, потому что и ее «Савишна» была полнокровной, отчего гимназисткой страдала и пила уксус для придания лицу «благородной бледности».

…Щеки Нели Николаевны казались обожженными, потому что трамваи в те годы ходили без подогрева, а познакомились они именно в трамвае и как раз в разгар зимы. Неле Николаевне было шестьдесят, а ей пять. Неля Николаевна была трамвайной кондукторшей. А она ехала в детский сад. С Петроградской стороны к Марсову полю.

В промерзшую двоечку садились они с мамой на углу Чапаева и Куйбышева. Трамвайная остановка была против глубокой мрачной арки, ведущей в лабиринт проходных дворов, в первом из которых, на третьем этаже шестиэтажного доходного дома с приличным парадным подъездом, где на кафельном полу были выложены цифры «1912» и непонятное Анне слово «Salve», и жила Неля Николаевна.

Двоечка (огоньки синий и красный) была прямоугольной «американкой» с темно-красными лакированными боками и вместительным золотистым нутром. Первый Аннин связанный с каждодневным бытом трамвай. И новые, легкие и узкие трамваи, пришедшие вскоре на смену «американкам», казались ей ненастоящими, подделкой, так же как собаки, если они не овчарки (порода, максимально близкая к Белому Клыку), казались ей не вполне собаками.

Въезжая на Кировский мост, двоечка замедляла ход и, деревянно постанывая, одолевала подъем. На самом горбыле, на месте схождения створок моста, она и вовсе опасливо замирала, чтобы потом легко скатиться к ногам преувеличенного ростом и благообразием четвертого, а как бы уже и пятого русского генералиссимуса с мечом, непринужденно занесенным над всем человеческим содержимым трамвая.

Мать ставила ее возле барьерчика, отделявшего место кондуктора. Таким образом грудь кондуктора – точнее, кондукторши, через день всегда одной и той же – оказывалась как раз против Анниных глаз. Иногда, если народу было совсем битком, Неля Николаевна запускала Анну в свою загородку и даже позволяла отрывать для граждан проездные билеты.

Анна понимала, как хорошо быть таким нужным человеком, в униформе, с кожаной портупеей и тремя катушками разноцветных билетных ленточек на груди.

Раньше-то ей хотелось вырасти и работать дворником, сгребая плоской лопатой, обитой по краю металлической полоской, весеннее, наваристое, сочно хлюпающее снежное месиво. Но знакомых дворников у нее не было. А кондукторша теперь была.

Жили они тогда через дорогу от Нели Николаевны, в коммуналке на улице Куйбышева, бывшей Большой Дворянской. Стройные, с высокими окнами, выложенные плиткой, украшенные растительным декором дома вдоль самой улицы и были Дворянской. А нутро квартала вместе с их мутноватым двором и покосившимся дровяным сараем вполне годилось для Куйбышева.

В их дворе из детских развлечений имелся только спортивный снаряд: старый, трамвайно скрипящий деревянный барабан. Взбираться и разгонять его было чистой мукой, но зато потом, перевесив руки через металлическую перекладину, зажав ее под мышками, а в самые страшные минуты и прижимаясь к скользкой холодной поверхности подбородком, Анна, не спуская глаз со своих ботинок, уже против ее воли мелькавших все быстрее и быстрее, – с обмираньем чувствовала уходящую из-под ног Землю, именно всю землю сразу и с большой буквы, коль скоро барабан был круглый и вращался вокруг собственной оси.

Не поспевая за движением барабана, она поджимала колени, выжидая, пока тот начнет притормаживать, и снова разгонялась, чтобы ощутить еще раз уходящую из-под ног землю и еще раз удержаться на ней.

Но самым трудным было – соскользнуть с движущейся махины, да еще успеть отскочить в сторону, прежде чем та превратится из наглядного астрономического пособия в каток для укладки асфальта.

Зимой рядом с бездействующим, покрытым снежной коростой барабаном возникала горка, которую мальчишки поливали из шланга водой. От горки начинал валить белый банный пар. На вопрос, почему они поливают лед кипятком, сосед-школьник покрутил у виска пальцем и сказал что-то про разницу температур. Но что могли значить физические законы рядом с видением готовой сорваться с места ледяной горки под парами, опоры столь же неверной, как барабан, уходящий из-под ног, и столь же надежной, как память, которая сохранила на веки вечные и барабан, и горку, и тот, уже несуществующий, двор.

* * *

В коммуналке, в их узкой комнате, пять метров которой пошли на длину и два на ширину, где весь левый, ближний к двери угол занимала высокая, под потолок, печь с рифлеными боками и придвинутое к печи ведерко с чугунной кочергой и чугунным совком, где возле окна красовалось трехстворчатое нравоучительное трюмо, в котором всегда можно было видеть себя со стороны, – так вот, в этой комнате происходили по воскресным и праздничным утрам странные вещи. Точнее, одна и та же странная вещь. Да и не вещь вовсе, а звуки, природу которых Анна так и не узнала.

Когда не надо было вставать ни свет ни заря, одеваться-шнуроваться и спешить на угол Куйбышева и Чапаева к трамвайной остановке, в их комнате, высоко, там, где пестрая ленточка бордюра почти подпирала потолок, звучала музыка. Позже Анна поняла, что так звучать мог орган. И все же это были человеческие голоса. Будто много людей, мужчин и женщин, собрались там, наверху, и начали петь.

Только откуда бы взяться в их коммуналке органу или такому количеству поющих людей? И вообще, по радио утром, да и вечером, тогда звучали совсем другие мелодии. И только у нее из-за бордюра, точно с узких филармонических хоров, звучало это…

Длилась благодать считаные минуты между еще сном и уже явью и с полным пробуждением исчезала. Но очень скоро Анна выучилась, не дав себе до конца вынырнуть, возвращаться назад, в сон, и тогда наваждение подступало с новой силой.

Чудеса продолжались немного и после переезда на новую квартиру, где никакого бордюра не было. Но когда Анна еще подросла, все само по себе сошло на нет, растаяло, точно детский, с барбарисовым вкусом леденец за щекой, и никаким усилием воли повторить это больше не удавалось.

В узкой, как школьный пенал, комнате на Куйбышева часто появлялась теперь Неля Николаевна, уже просто баба Неля. Она окончательно вышла на пенсию и стала забирать Анну сначала из детского сада, потом из школы. Иногда родители, уходя вечером в кино или в гости, звали Нелю Николаевну посидеть с Анной или же закидывали Анну к ней.

Сначала Аннина мать что-то платила Неле Николаевне как няньке. Но скоро деньги брать та наотрез отказалась, а просто помогала, превратившись из трамвайной кондукторши в родню.

Ходить в магазины, на рынок, в сберкассу платить за квартиру или еще куда по взрослым делам Анна любила больше всего с Нелей Николаевной. Во-первых, потому что она не ленилась рассказывать всякое интересное про прежнюю жизнь. Во-вторых, с ней у Анны не ныло плечо. Ведь одно дело, когда за руку тебя тащит высокий и вечно спешащий взрослый, и совсем другое, когда это маленького росточка бабушка, за которой не надо поспевать вприпрыжку и в чьей ладони, сухой и шершавой, как вязаная рукавичка, так приятно согревать замерзшие пальцы.

Иногда Неля Николаевна брала Анну в баню. Высилось в глубине квартала такое сталинского ампира сооружение, с колоннами и широкой парадной лестницей. Спустя десятилетия, проходя мимо проданного под торгово-развлекательный центр здания бывшей бани, Анна вспомнила и вытертую ковровую дорожку на лестнице, и то, что «женское отделение налево», и белоснежную крахмальную тряпицу, которую Неля Николаевна стелила на деревянную скамью, прежде чем разрешить Анне сесть.

Но главным даром памяти был звук. Восхитительный колокольно-серебряный звук, с которым сильная и словно кипящая струя ударялась о дно шайки. И еще – согнутый локоть Нели Николаевны, которым та пробовала воду.

Неудачным из всех совместных с Нелей Николаевной гуляний можно было признать только один поход в Летний сад.

Они дошли почти до самого конца центральной аллеи, и тут Анна замерла перед скульптурой худого бородатого дядьки с ребенком в руках. Она исподлобья рассматривала выгнутое детское тельце, живот с вмятиной от укуса.

– Вот так и в блокаду… – отводя глаза, сказала она прерывающимся шепотом, потому что громко произнести такое посреди золотого осеннего дня и мирно гуляющей публики как-то не выходило.

Однако шепот этот Неля Николаевна услышала. Она не то ахнула, не то всхлипнула, выпустила Аннину ладонь и нетвердой походкой двинулась к ближайшей скамейке.

Перепуганная Анна стала клясться, что пошутила и ничего, ничегошеньки такого, конечно, не было и быть не могло, что это все задавака Машка, писательская дочка из первого «а», это она все выдумала, но ведь, баба Неличка, родненькая, если уж совсем вправду, то как же она могла такое выдумать, она же примерная, единственная из всей параллели уже читать умеет, а про то она случайно подслушала, когда к родителям пришли гости и все думали, что Машка уже спит…

– Не верь, Анечка, не верь… – тихо повторяла Неля Николаевна и целовала Анну в пробор, но разъяснений никаких не давала, отчего Анна с ужасом чувствовала знакомое барабанное вращенье под ногами.

* * *

У Нели Николаевны был сын Георгий, Гера. И кроме Геры, были маленькая дочь и «муж, военный командир». Но т

...

конец ознакомительного фрагмента