Текст книги "Два солнца в моей реке"

Глава 10

Я брела домой самой длинной дорогой, чтобы немного привести в порядок свои мысли, мне так легче – я иду, смотрю на небо, на птиц, на людей, идущих навстречу, и на ходу мне легче думать. Как такое могло быть? Это моя вина. Я не нашла нужных слов, не поддержала ее, не помогла ее тоске выйти наружу. Совсем молоденькая девочка, только окончила университет, говорила о каких-то стихах, я даже не поискала их, кажется, она записалась своей настоящей фамилией, оставила телефон… Или нет… Не хотела говорить своего имени… Не помню… Нужно съездить к ней в больницу… Или не нужно, ведь я совсем чужой ей человек и никак ей не могла помочь.

– Вас подвести? – Кто-то положил мне руку на плечо и прижал к себе.

– Саша…

Я не видела его так давно, что забыла это ощущение. Его рука на моем плече, он так близко, я ничего больше в жизни не хочу – только быть рядом с ним, всегда… Я помотала головой и отошла на шаг.

– Привет.

– Увидел, как ты идешь, задумчивая, медленно, и остановился… Пойдем пообедаем? У меня ученый совет в три, есть время.

Я кивнула. Не могу сопротивляться. Устала. Да, я пойду с ним обедать, буду смотреть на человека, которого люблю, буду слушать его голос, буду греться его улыбкой… Не имею никакого права. Нет.

Он увидел сомнения на моем лице.

– Оля, ну хватит уже! Жизнь такая короткая, пожалуйста… Просто пообедаем, поговорим. Расскажешь, как ты живешь.

Рассказать ему, что ко мне приходила его жена? Но ведь я не уверена в этом. И сейчас вообще у меня мысли не об этом. И я устала думать за всех – за тех, кого обидели, у кого не получилось, кого предали, обманули – люди или судьба. Я устала тащить свою вину… Я знаю, что я поступаю сейчас неправильно. Но я так устала быть самой хорошей, самой правильной. Я устала от одиночества. А мое одиночество неизбежно. Или нет?

– Олюшка… – Саша прижался губами к моему виску. – Садись в машину.

Где-то сейчас может идти или ехать его жена. Может быть, она стоит на противоположной стороне улицы и смотрит на нас. На своего мужа, родного, любимого, законного, и на меня. Я – как воровка, пойманная с поличным, все время, постоянно. Именно поэтому я и разорвала наши отношения. Потому что я не хочу и не умею красть. И учиться не буду.

Я покачала головой.

– Нет, Саша, нет.

Он еще крепче меня обнял и второй рукой открыл дверь машины, которую припарковал у тротуара.

– Ты понимаешь, если это все было не нужно никому, мы бы давно забыли друг о друге?

– Хорошо, давай поедем обедать, но…

– Я ничего другого и не предлагаю. Правда.

В ресторане, куда мы пришли, был только один человек, мужчина сидел у окна с небольшим ноутбуком и что-то сосредоточенно писал.

Мы сели подальше, а он поднял голову, увидел нас и радостно помахал мне рукой.

– Привет, Олга!

– Ты его знаешь?

Я вздохнула и развела руками. Наш город сравнительно небольшой, но не настолько, чтобы случайно в один и тот же день встретить двух знакомых. Ну вот, я называю теперь Сашу знакомым. А раньше я называла его своей судьбой. Но когда это было!

– Сколько времени мы не виделись? Ты хорошо выглядишь. Только уставшая и грустная.

– Я устала от консультаций.

– Возвращайся в университет. У нас девушка ушла в декрет, как раз есть место.

– Я тоже хотела бы уйти в декрет, Саша.

Он погладил меня по руке и ничего не сказал. А что он скажет? «Рожай, буду тайным отцом твоему ребенку?»

Эварс, а это был он, улыбаясь, подошел к нашему столу и, не спрашивая разрешения, сел рядом со мной.

– Отлично! Добрый день! Как дела, Олга? Это хороший случай – мы встретиться здесь.

В первый (и последний) раз, когда мы виделись, мне показалось, что он говорит лучше. Наверно, показалось тогда, просто от неожиданности.

– А у вас как дела? – спросила я, не здороваясь. Почему, ну почему именно сегодня я встретила обоих – и Сашу, которого не видела всё лето и весну, и начало осени, и этого странного, очень странного человека, который зачем-то приехал в Россию и почему-то решил, что будет жить у меня. И я с огромным трудом и хитростью смогла от него избавиться. Даже испортила отношения с Маришей, которая считает, что это наш первый шаг к сближению с мамой. А я его не сделала. Точнее, не дала маме его сделать. Я думаю, что Мариша ошибается, в обычной своей несущейся череде бесконечно важных дел она чего-то не поняла.

– У меня все отлично! – широко улыбнулся Эварс – и мне, и Саше. – Конечно, сейчас я в отеле, но я не… ммм… уроняю надежду.

– Не теряю надежды, – автоматически поправила я.

– Прекрасный русский язык! Ты можешь учить его всю жизнь!

Эварс сегодня выглядел как-то по-другому. Подстриг бороду? Отрастил усы? Что изменилось? Или так влияет Россия, и человек быстро становится другим?

Саша внимательно поглядывал то на Эварса, то на меня, явно ничего не понимая.

– Эварс… Давайте мы с вами в другой раз поговорим?

– Нет проблем! Когда? Я могу приехать позже вечером.

– Нет уж!

– Нетуш! – весело повторил он. – Нетуш… Это как? Это – «нет»? Почти нет?

– Это очень нет.

– Мммм… понял. Очень нет. «Нетуш!» Хорошо. До встречи! – Он с улыбкой помахал рукой мне, отдельно – Саше и вернулся за свой столик, как ни в чем не бывало стал что-то писать.

– Наверно, записывает, что такое «нет уж», – проговорила я.

– Он кто?

Неревнивый Саша спросил спокойно и равнодушно. Можно не отвечать. Он совсем не ревнивый, и это не обидно, это приятно. Я не люблю, когда меня ревнуют. Меня задевает и унижает ревность. Я не хочу быть чьей-то вещью, наверное, поэтому я и одна. Ведь многим мужчинам нужна вещь, на которую можно с удовольствием смотреть, которую можно трогать, вещь для удовольствия, вещь для удобства. Так я говорю обычно женщинам, если они не понимают своих мужчин, которые не хотят вдаваться в тонкости их переживаний. Права ли я? Кто знает, где здесь правда? И вынесем ли мы всю правду, если когда-нибудь узнаем ее о себе, о нашем мире – почему мы именно такие, как есть?

– Не знаю, Саша, кто такой этот человек, на самом деле не знаю. Приехал из Австралии вроде как. Знакомый моей мамы.

– Мамы?

Я ведь рассказывала Саше, что наша мама уехала, но попросила ничего больше не спрашивать, потому что на самом деле мы просто ничего о ней не знаем.

– Да, – вздохнула я. – Нашей сбежавшей мамы.

Саша погладил меня по руке.

– Ты прекрасно выглядишь.

Именно в этот момент Эварс посмотрел на нас, и я видела, как он приподнял брови. А он что думал? Что я живу совсем одна и буду рада любому незнакомцу, который постучится ко мне в дверь, даже если он на самом деле и прилетел из Австралии? В качестве кого, кстати? Как он сейчас получил визу? Как ученый? А он на самом деле ученый? Я ведь ничего о нем не знаю. Может быть, это нас никуда не пускают, а иностранцы по-прежнему могут к нам приезжать и изучать наш язык, который изучить на самом деле невозможно? Меняющийся, ускользающий, легко впитывающий чужое, насыщенный полутонами, скрытыми смыслами. Ты никогда не знаешь, как ставить ударение в незнакомом слове, все слова изменяются, постоянно надо следить за окончаниями, за беглыми гласными, за переходом ударения… Хорошо, что это мой родной язык. Наверное, он отражает нашу национальную сущность, содержит в себе тот самый русский парадокс, сочетание несочетаемого.

– Полчаса назад ты сказал, что я выгляжу усталой.

– Одно другому не мешает… Моя прекрасная, немного уставшая, любимая… – Саша говорил так просто, обычно, со стороны могло показаться, что он говорит о чем-то обычном, бытовом – мирно, душевно, по-дружески. Саша ведь мой лучший друг, самый верный, самый нужный, который знает обо мне все, потому что я хотела, чтобы он знал обо мне все, я хотела быть его частью…

Я таю под его взглядом, я теряю ощущение реальности, я забываю о всех обещаниях, данных самой себе… Такой ненадежный друг – ты сама…

Я распрямилась на стуле, сильно потерла виски. Как морок какой-то. Что со мной?

– Саша… – Я заставила себя сосредоточиться, говорить внятно. – У меня проблемы на работе. Точнее… У одной девушки, которая пришла ко мне за советом. Поэтому я очень расстроена. Она бросилась из окна и теперь в больнице в тяжелом состоянии.

– Да что ты? Почему?

Я немного отвыкла от этого олимпийского спокойствия, с которым Саша принимает плохие новости. Он в принципе спокойный, поэтому с ним всегда хорошо. Даже когда он пишет, что он измучен, он ставит все запятые внутри и точку в конце предложения. Он не ставит отточий, восклицательных знаков, тем более не посылает рассерженные фиолетовые смайлики, рыдающих котят, скачущих от восторга кроликов, как мы обычно с Маришей, когда обмениваемся эмоциями письменно. У Саши мало эмоций, наверное.

– Она это сделала из-за несчастной любви. Ее обманул мальчик, наверное, это была ее первая серьезная любовь, первые отношения. Я чувствую себя виноватой. Я плохо с ней поговорила. Не смогла помочь.

Саша развел руками.

– У тебя теперь сложная профессия. Преподавать легче. Зря ты ушла, Олюшка. Ты хороший преподаватель, да еще и со степенью. Возвращайся!

Мы сидим вместе, говорим, как ни в чем не бывало, как будто не было этих месяцев. Мы взрослые, спокойные люди, мы можем держать слово, данное себе, друг другу, мы не будем делать глупости…

– Я, наверное, пойду, Саша.

Он помолчал, на секунду положил руку на мою и тут же отнял ее.

– Хорошо.

И ничего больше не сказал, не остановил меня, не догнал. Дождался, когда я уйду, и только тогда вышел. Я видела, как он проехал мимо меня. Почему-то мне стало так обидно, так невыносимо больно. Зачем он подошел ко мне, зачем разбередил душу? Уже ведь почти не болело. Почти забылось, почти заросло.

– Олга! – Эварс догнал меня, когда я уже свернула на другую улицу. – Ты ходишь быстро. Быстрые длинные ноги. Ты красивая женщина.

– Спасибо, – машинально сказала я. Я увидела, что Саша развернул машину и поехал обратно. Но, заметив, что я иду с Эварсом, проехал мимо.

Нет, это не Саша. Это мои миражи. Просто похожая машина. За рулем сидела женщина с поддутыми и сильно накрашенными губами, как будто говорила «У-у-у-у-у…» А я решила, что Саша. Обрадовалась… Сильно стукнуло сердце… Мое сердце любит Сашу. Голова не любит или не хочет любить, а сердце любит, сильно стучит, разгоняется при встрече с ним, пытается заставить меня развернуться и бежать за ним, не думая, что будет завтра. Жить сегодня. Не получается так. Сегодня заканчивается и наступает завтра – то завтра, о котором ты не думала, боялась, прятала голову в песок. Мне мама часто говорила, когда я была маленькой, – пока ты прячешь голову в песок и думаешь, что тебя никто не видит, кто-то подойдет и выдернет у тебя самое красивое перо и убежит с ним. Я сначала не понимала, где же у меня находятся эти перья? Спросила как-то маму, она долго смеялась, обнимала меня и сказала, что перья – невидимые. Лет до десяти я верила, потом поняла, что мама шутит, как обычно. А еще лет через двадцать пять поняла, что моя юная мама очень много знала о жизни. Как я хочу с ней поговорить! Может быть, мы неправы с Маришей, что решили не общаться с ней? Ведь мы ее нашли! Почему бы нам просто не забыть обиду и не написать ей? Точнее, не попробовать еще раз… Ведь я писала, когда мы ее нашли. Мама тогда ничего не ответила, даже не открыла мое сообщение. Не открыла – и всё.

– Когда вы уезжаете?

– Русский человек говорит «вы», если хочет показывать дистанция, – улыбнулся Эварс.

– А австралийский человек чего на самом деле хочет?

Почему-то улыбающийся иностранец, ничего не понимающий в нашей жизни, незнамо зачем приехавший сюда, привязавшийся ко мне, появившийся сегодня в самый неподходящий момент (зачем он вообще пришел в это кафе?!), раздражал меня неимоверно.

– Мне очень нравится Россия. Жить в России. Это другой мир. Я не понимал ничего, когда был дома. Здесь я вижу всё по-другому. Наверное, я русский в моя душа.

В этот момент две машины на наших глазах столкнулись на повороте, ни один водитель не хотел пропускать другого, а тут еще и развозчик продуктов на велосипеде решил быстренько пролететь по переходу и навстречу ему – два школьника на электросамокатах. Мальчики упали, столкнувшись с велосипедом, сумка разносчика открылась, из нее выехала колбаса и рассыпался пакет с мандаринами. Из слегка стукнувшихся машин выскочили два водителя и пошли друг на друга. Эварс вытащил телефон и стал их снимать.

– Ставите истории о нашей жизни?

Он неопределенно улыбнулся.

– Красиво! Русская жизнь имеет интересный колорит.

– Вы неплохо говорите.

– Я учил русский в университете. И у меня соседка русская, моя хорошая подруга. Мы часто разговариваем по-русски.

– Она давно уехала из России?

– Убежала! – засмеялся Эварс.

– А вашу соседку зовут не Мария, случайно?

– Пойдем есть очень вкусный русский суп… боршть… В тот ресторан, где мы сейчас были, невкусно, но хороший кофе. А боршть надо есть в другой ресторан… в другом ресторане, – сам себя поправил Эварс. – Трудно. Постоянный контроль. Рестора-ну, рестора-не, рестора-ном. – Он помотал головой. Как вы это делаете?

– Автоматически.

– Идем?

Я кивнула, сама не знаю почему. Я не хотела супа, и тем более борща, я не хотела ни о чем говорить с Эварсом. Но какая-то мысль или ощущение, что-то невнятное, немного тревожное, но в общем хорошее заставило меня кивнуть.

Эварс за несколько дней успел обнаружить наш самый лучший и дорогой ресторан. Я была здесь один раз, с Сашей, в самом начале наших отношений. Я так хорошо помню этот день, темный, сумрачный, с сильным пронизывающим ветром, помню чай с облепихой, который мы не стали пить, выпили вина и поехали ко мне. И это был один из самых лучших дней в моей жизни. Не потому, что произошло что-то необыкновенное, то, чего не было до или после. Не знаю почему. Я была счастлива до кончиков пальцев. Я понимала, что так не будет всегда, что таким счастьем невозможно наполняться долго. Но я чувствовала – это мой человек, это человек, с которым я буду долго-долго, наверное, всю жизнь, человек, для которого я родилась. Чтобы сделать его счастливым и чтобы он сделал счастливой меня. Я просто не знала, что у него уже есть дети, которые хотят его любви и внимания, есть жена, близкая и родная, и хорошая, от которой невозможно уйти, как от самого себя. Не знала. И была счастлива. Как инфантильная, глупая, бессмысленная дура.

Я заставила себя поднять глаза на Эварса, который что-то говорил мне, сам посмеивался, кивал. Вот хорошо человеку! Самодостаточен абсолютно, прямо как моя сестра-двойняшка Марина.

– Вы сказали, что хотите написать книгу о современном русском языке?

Эварс горделиво улыбнулся. Улыбка у него приятная. Ну и что? Что мне его улыбка?

– И о его носителей.

– Носителях.

– Да.

– Это будет кому-то интересно в мире?

– Конечно! Разумеется. Непременно. Еще бы. А то! Без сомнений.

Я с некоторым подозрением посмотрела на своего собеседника.

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Да! Отлично! Особенно потому, что вы сидите здесь со мной. Это много другие разные способы сказать «конечно».

– Ясно…

Я повнимательнее взглянула на иностранца. Что мы знаем о них? Что они такие же, как мы? Все, без исключения? Что у них другой язык, другая история, другие гены, но тоже два глаза, два уха, две ноги и две руки, на каждой из которых по пять пальцев, гнущихся только в одну сторону, и от этого мы с уверенностью считаем, что они совершенно такие же, как мы?

– Олга… – Он смело положил руку мне выше запястья. Я аккуратно вытащила руку. – Вы такая красивая, я не могу дышать.

– Не дышите.

Эварс засмеялся.

– И остроумная. Очень редкий… – Он не знал слова и показал руками – сложил ладони вместе, как будто лепил снежок. – Микс!

– Сочетание.

– Да!

Я пожала плечами:

– Я не вижу своей красоты, даже если она и есть.

– Почему вы сегодня грустная?

– У меня проблемы. Девочка, которая пришла ко мне за помощью, вышла в окно.

– Она умерла?

– Нет, но она в больнице. Я должна была помочь, но не смогла.

Эварс сочувственно покачал головой.

– Вы могли ее остановить?

– Не знаю.

– Вы хотите поехать к ней?

– Да. Я не уверена, что ей это нужно.

– Доброе слово нужно всегда.

Странно, что так говорит иностранец, и не сказал мой Саша, самый лучший на свете Саша, близкий, любимый. Нет, ничего не прошло. Нет, я врала себе. Я по-прежнему тоскую, я его не забыла, и забыть, наверное, не смогу. Но почему он так равнодушно ко всему относится? Он знает какую-то другую правду? Понимает, как очень хороший психолог, что мы мало что можем? В основном портим? Что у того, кто плывет по течению, путь проще, надежнее и длиннее, не оборвется в одночасье? Если ты не борешься с течением, оно тебя не захлестнет, не накроет с головой. Так учат, кажется, даосы. Китайской цивилизации пять тысяч лет как минимум. Возможно, передвижение по независимо текущей от тебя реке во времени и пространстве позволило им выжить и сохранить свою цивилизацию без кровавых купюр. Но мы не китайцы. «Плыть по течению» в русском языке это слабоволие и малодушие, а не мудрость, терпение и сила. Но ведь на самом деле иногда нужна сила, чтобы отступить, чтобы не бороться за то, что ты иметь хочешь, но не должен.

– Олга…

– Да? – Я с трудом заставила себя посмотреть на Эварса. Зачем он сидит сейчас передо мной? Что ему от меня нужно?

– Вы как будто здесь и не здесь.

– Это правда.

– Где вы?

– Ешьте борщ, остынет. Его надо есть горячим.

– Русские едят много очень горячая и очень холодная пища. Мне нравится это. Яркие эмоции. Яркий вкус.

– Вы знаете нашу маму?

Он неопределенно кивнул, улыбнулся и поднес мне свою ложку:

– Вкусно… М-м-м… Хотите попробовать?

– Спасибо, нет. Я пойду. Я поеду в больницу к девочке.

– Я с вами. – Он махнул рукой официанту и положил на стол две тысячи рублей.

– Не будете доедать?

– Нет.

– А ждать сдачу?

Эварс широко улыбнулся:

– Первое правило в России, если хочешь понравиться русским, – «не показывай, что ты любишь деньги больше, чем людей». Нет, не буду. Я еду с вами.

– Где вы прочитали такое правило?

– Слушал блог о России, вела одна девушка, которая много общается с иностранцы. Это правильный совет?

– Абсолютно.

То неопределенное, но приятное чувство, которое было у меня в самом начале сегодняшней встречи с Эварсом, снова появилось. Как будто кто-то тихо шепнул мне на ухо: «Всё не так уж и плохо…» Больше ничего – никаких определенных обещаний, даже намеков. Просто не плохо. Не пусто и не тошно. Не одиноко и не простреливает душу от холода и боли.

Глава 11

Я была уверена, что меня не пустят к девушке, которую на самом деле звали не Маша и не Настя, а Оля, так же, как меня. И меня это как-то неприятно поразило.

К Оле меня неожиданно пустили. Оказалось, что меня знала женщина в приемном покое, я тоже не сразу, но смутно помнила ее лицо. Она приходила ко мне два или три раза, у нее пропал муж и после двух месяцев бесполезных поисков обнаружился в соседнем районе, без документов, денег, почти без одежды, избитый и ничего не помнивший о том, что было, – ну вроде как. И мы с ней пытались понять, как же ей быть дальше, потому что она-то подозревала, что никто его не увел в рабство, не опоил и не ограбил. А что он просто уехал к своей старой зазнобе, там пил-гулял и догулялся вот до такого состояния. Она вся извелась, потому что он, с одной стороны, нашелся, а с другой, был виноват и к тому же требовал жалости и внимания, но она ему совсем не верила, потому что не верила еще до исчезновения.

Я очень хотела посоветовать ей расстаться с мужем, дрянным, слабым мужичонкой, но не решалась этого сделать. Мне казалось, что она привыкла жить в постоянной борьбе с характером и дурной природой мужа, дети, родившиеся рано, выросли и уехали в Москву, и, лиши ее этой привычной борьбы, она останется в пустоте. Она привыкла его воспитывать, исправлять, радоваться своим маленьким успехам – три месяца не курил, два не пил, полгода не ходил в букмекерскую контору просаживать деньги на ставках. Когда она рассказывала об этом, щеки ее розовели, спина выпрямлялась – а не наоборот. То есть она от борьбы не устала, она этой борьбой жила. Она его простила и стала бороться дальше. Даже сейчас она успела сказать мне, что муж пьет по-черному, и она не знает, что делать, но уже кое-что придумала.

Оля лежала в палате реанимации, куда пускают и родственников с трудом, только в самом крайнем случае, но меня, как психолога, пустили. Она была в сознании, дышала сама, рядом стояла капельница. В палате, кроме нее, было еще четыре или пять человек, мужчины и женщины вместе, все, как и положено в реанимации, абсолютно голые, кто-то прикрыт простынкой, кто-то нет.

Мужчина, лежащий рядом с Олей, стучал рукой о кровать, говорить он не мог (у него в горле была дыхательная трубка) и только стучал и стучал. Санитарка или медсестра, которая привела меня, шикнула на него:

– Серёнь! Ну харэ уже! Стучишь и стучишь! Нервов нету на тебя!

Мужчина застучал изо всей силы.

– Может, ему что-то надо? – повернулась я к медсестре.

– Ну, спроси его, чего ему надо! Кто ж знает, чего он хочет! Уйти, наверное.

– Плохо, можно попить, плохо… – прошелестела женщина с другой койки.

– А кому ж сейчас хорошо? Мне хорошо?

– Дать ей воды?

– Ну дай, вон налей из-под крана. Добрые все, одна Лена злая… – Медсестра обернулась к женщине. – Тебе можно воды-то? Что сказал врач? Или капельницу привезти?

– Можно…

– Ну, давай, налей, – махнула мне медсестра, – чашка вон там стоит.

– А… – немного растерялась я, – чья это чашка?

– Чашка-то? А кто ж ее знает? Я вот тоже не знаю, чья я. А ты говоришь – чашка…

Жалко, Эварса не пустили. Вот он бы сейчас порадовался – такая колоритная картинка российской жизни. Записал бы себе – и словечек, и ситуации – для будущей книги. Все равно бы ничего не понял, разве поймешь русского человека с полпинка? Но ярких деталей набрался бы.

Мне врач успела сказать, что маму Оли в палату реанимации не пустили. Я видела в коридоре около отделения женщину, которая, похоже, сидела уже очень давно – судя по усталости позы, обреченности на лице. Еще врач предупредила, чтобы я была в палате недолго и по возможности уговорила Олю что-то сказать. Врач считала, что девушка говорить может, но просто не хочет. Она вышла из окна второго, довольно высокого этажа, и по счастью даже ничего себе не сломала. Ей сделали рентген, поставили капельницу, но она не реагировала на врачей никак, хотя по физическому состоянию должна была.

– Оля…

Я видела, как у девушки слегка дрогнули ресницы. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Я к ужасу своему поняла, что не подготовилась. И с ходу не знаю, что сказать. Я, достаточно опытный психолог, не знаю, что сказать девушке, которую мама когда-то назвала так же, как моя – меня. Жесткое, холодноватое полное имя Ольга и мягкое, легонькое Оля, застревающее на языке говорящего, остающееся там – то ли произнесли, то ли нет, ойкнули, хлюпнули или побаловались просто…

– Привет, Оля… Это Ольга Андреевна… Ты меня слышишь?

Ресницы ее дрогнули опять. Слышит, конечно. Но будет ли говорить? Спросить ее, зачем она это сделала? И так понятно. От отчаяния и нахлынувшей пустоты, в которой она утонула. Сказать, что жизнь прекрасна? Она мне не поверит. Что жизнь и без того коротка? Какая ей разница – она не хочет жить, ей жизнь эта не нужна больше. Взяла и вышла в окно – хотела уйти туда, где ничего уже не больно. Не получилось, осталась пока здесь – мучиться, стесняться своих щек, носа, ног, всего, что не пригодилось тому, кто обманул, кто не любил, а был рядом, пользовался – Олиным телом, Олиной душой, Олиной огромной любовью. Осталась – сожалеть об ошибках, думать, в чем была неправа, почему так вышло, вспоминать, вспоминать…

– Оля… В коридоре сидит твоя мама, ее к тебе не пускают.

Я не надеялась на ответ, осторожно погладила девушку по руке. Детская еще ручка, с коротко остриженными ногтями, царапками от кота, кривым паучьим мизинчиком и безымянным пальчиком на правой руке – много училась, писала на клавиатуре, я вижу часто такие руки у очень молодых. Как, наверное, разрывается сердце у ее матери… Я еще постояла рядом и хотела уйти. И увидела, что губы девушки слегка разомкнулись. Я замерла. Почти не открывая губ, Оля проговорила:

– У меня больше ничего нет.

– У тебя есть жизнь.

– Моя жизнь – это он. Он меня обманул. Он ушел. Я не хочу без него жить. Не могу.

Она говорила еле слышно и совсем невнятно, мне пришлось наклониться ниже, и все равно часть слов я не понимала – догадывалась. Я очень надеялась, что Оля когда-нибудь сможет говорить четче и что неудачный во всех отношениях прыжок из окна не сделал ее инвалидом. Врач сказала, что девушка скорей всего сильно ударилась головой, и это может проявиться позже.

– Заговорила? – Только что зашедшая в палату врач, проверяющая состояние остальных больных, обернулась на Олю. – Ну вот и хорошо. Переведем ее завтра в обычную палату.

– Я все равно умру, – сказала Оля уже громче и достаточно четко.

– Тогда перевезем в психиатрическую больницу, – вздохнула врач. – Мне проблем не нужно. Пусть тебя там полечат – от жизни и от глупостей. Как раз филиал отремонтировали, там раньше курятник был, а теперь еще одиннадцать коек поставили. Психов все больше становится. Людей меньше, а психов больше.

Я вышла из палаты, Олиной матери на ее месте не было, и я малодушно порадовалась. Я решила, что просто обязана позвонить ей и постараться им чем-то помочь.

– Олга! – Эварс, оказывается, никуда не ушел и поджидал меня во дворе больницы.

Не ушел и… хорошо! Мне не хотелось сейчас оставаться наедине со своими мыслями, горькими сожалениями, сомнениями. Приятный человек, вежливый, интеллигентный, симпатичный, ищущий. Чего-то хочет, приехал в нашу страну, пытается понять нас и наш язык. Почему он мне сначала так не понравился? Потому что рядом со мной – Саша, постоянно, ежесекундно, в прошлом, из которого я никак не уйду, и в настоящем, невидимый никому, мешающий мне жить? Потому что я, как Оля без своего неверного возлюбленного, тоже не хочу жить без Саши? Жить нормально, радоваться солнцу, небу, птицам, хорошим людям, вкусной еде, цветам, книгам? Я хочу тосковать и упрекать себя – то в том, что я встречалась с Сашей, зная, что он женат, то в том, что не стала настаивать ни на чем, довольствовалась ролью тайной любовницы, то в том, что не могу его забыть.

– Как себя чувствует эта бедная девушка?

– Плохо.

– Время лечит всё.

У него такой милый акцент, добавляющий всему, что он говорит, какого-то особого смысла. Мы вообще любим иностранцев, но особенно тех, чей родной язык – германской группы. Какая-то особая прелесть в том, как они коверкают наш язык, прокатывают «р», спотыкаются на шипящих, не смягчают согласные, не справляются с длинными словами, падежами, бесконечной игрой слов и смыслов нашего податливого и сложного языка, падкого до всех заимствований, которые он поглощает, перерабатывает, подминает под себя, заставляет жить по своим законам, хотя сам законы никакие не любит, как, собственно, и мы сами, безалаберные носители великого языка. Кто сказал, что он великий? Ну конечно, мы сами. Главное – вовремя объявить себя царем. На планете, где главный закон жизни – борьба за выживание, нельзя проморгать свой трон – займут, а тебя заставят мести пол и мыть царю ноги.

– О чем вы думаете?

– О том, как вы симпатично говорите по-русски.

– Правда? – Эварс так искренне улыбнулся. Симпатичный иностранец. Никогда не будет мне по-настоящему мил, потому что сердце мое занято. Но на самом деле невероятно симпатичный. Хорошая улыбка, открытая, глаза смотрят прямо, в них – интерес и симпатия.

Наверно, я слепа и глуха. Я выбираю не тех и не то, всегда, всю жизнь. А тех и то – отметаю.

– Вы не были еще на нашей колокольне, откуда виден весь город и окрестности?

– Колокольне… Колокол… Собор, церковь, да?

– Да. Пойдемте.

– Ты знаешь, что «церковь» и church это одно и то же слово?

– Правда? – удивилась я. – А звучат совсем по-разному.

– Много таких слов. Корова и cow, ветер и wind, Луна и Moon, даже любовь и love.

– Точно? Такие разные слова…

– Чувство не разное, – Эварс подмигнул мне. – Через немецкий язык это хорошо слышать, немецкий ближе, он меньше м-м-м… идти в разные стороны, так?

– Разошлись, – подсказала я.

– Да! Меньше разошлись! Любовь – Liebe – love. Теперь слышишь?

– Теперь слышу…

Слышу и то, что он называет меня на «ты». Моя бабушка всех называла на «ты», не потому что была такой уж простой женщиной, она часто говорила – в Швеции даже короля называют на «ты», потому что люди все чувствуют свое родство. У нас страна гораздо больше, чем Швеция, и вообще – где мы, а где шведы, всё другое, но мы же все дальние родственники. Права ли была бабушка, чьи близкие родственники потерялись во время войны, не знаю. Мне иногда трудно перейти с человеком на «ты», с Эварсом это произошло само собой. Иностранец, не так чувствует наш язык. В его родном языке все зовут друг друга на «вы», даже мать своего младенца. Так далеко люди друг от друга, так глубоко и прочно сидят в своем коконе.