Текст книги "Куда улетают ангелы"

Наталия Терентьева
Куда улетают ангелы

«Не так уж и сложно – плыть против теченья дождя».

Вера Павлова

Глава 1

А может, сделать так? Позвонить ему, сказать:

– Выгляни в окно. Видишь, вон там, под деревом, стоит босая женщина с ребенком? Это мы с Варей к тебе пришли.

Пока он будет вглядываться, подойти поближе с другой стороны окна и выстрелить.

Или не выстрелить. Перезвонить и сказать: «Не переживай, мы дома». И лечь спать.

Какие странные мысли лезут в голову… А был бы пистолет, может, и жизнь стала бы веселей?

Лена пошевелила затекшими от долгого сидения плечами и наклонилась, чтобы поднять завалившуюся бумажку из-под батареи. Вот, она, эта фотография, которую она так хотела порвать. Как хорошо, что она вчера ее не нашла. Вчера? Или это было позавчера?

Лена посмотрела на прогнувшуюся от тепла батареи фотографию и несколько раз больно стукнула костяшками пальцев одной руки об другую. Не помогает… Ладно, иногда очень полезно поплакать, чтобы внутри рассосалась застоявшаяся, тянущая боль.

Она расправила фотографию. Вот и вся наша история. Все, что было с тобой, и есть моя жизнь.

Я не умею без тебя жить. Когда-то я ведь жила без тебя. Но я этого не помню. Пока еще ты везде, во всем – в каждой минуте прошлого, в боли настоящего. Но надо, наконец, понять, что теперь все будет без тебя.

Лена попыталась сосредоточиться на работе, открыла начатую вчера статью об известном актере. Минут пять она внимательно читала то, что сама написала, и ничего не могла понять. Все слова понятны, а в предложения не связываются. Она закрыла файл и стала смотреть, как на старинной заставке, которую так любит Варька, полетела сова, зажегся и погас свет в окне таинственного дома. Надо менять старый компьютер. И жизнь. Кажется, жизнь уже поменялась сама.

Лучше бы он помер, что ли… Хотя нет. Всю оставшуюся жизнь просидеть на кладбище – не самая веселая перспектива.

Как бы узнать про тех девчонок? Ведь если это правда – ей станет легче. Как сказала соседка? «Малолетки, одеты плохо, слова растягивают, ничего не поймешь. У одной в носу вот такая штука, а у другой – около пупка, и штаны, главное, спустила по самое это самое…» Конечно, блестящее колечко, протыкающее живую плоть, должно манить и притягивать взгляд. Цель – чтобы у смотрящего возникло чувство боли и неловкости. Хороший повод для знакомства.

Но уж лучше две маленькие глупые провинциалки с пирсингом, чем…

Лена, которая не может понять: а) что она только что написала, б) как унять слезы и нервную дрожь, и в) где найти силы, чтобы завтра утром улыбнуться дочке, – это я. Лена Воскобойникова, журналистка, Варина мама, несостоявшаяся жена Александра Виноградова.

Мне надо писать статью, я уже получила за нее аванс. А у меня в голове – одна-единственная фраза. Она крутится и крутится, и мучает меня уже не первый час.

«Переведите ее на все известные вам языки, – советуют психологи, – и она перестанет тешить ваше измученное сознание и уйдет. Если не знаете языков, постарайтесь переделать ее, сказать задом наперед, добавить в нее слов». Я пытаюсь:

Я знаю – он ушел из-за нее.

Он из-за нее ушел от нас с Варей.

Он ушел из-за нее, ради этой проклятой…

Не помогает. Но надо договорить, чтобы не сойти с ума.

Он ушел от нас ради своей сычовской свободы. Он одиночка. Он сыч. Он вечный холостяк, не приспособленный к семейной жизни. Мне так легче думать.

Я не сразу поняла, что тихий урчащий звук – это звонок сотового телефона в режиме «тишина». Лежа на куче бумаг на столе, он дрожал, издавая настойчивое «бр-р-р-бр-р-р». Я глянула на обычный телефон, стоящий на полу. Конечно, я же отключила звук сразу у всех телефонов в доме, чтобы в кои веки раз уснувшая в девять вечера Варька не проснулась от случайного звонка. В нашей крохотной квартире любой телефон окажется близко к спящему.

А ведь еще три дня назад мы вместе с Сашей выбирали мебель для нашей будущей квартиры. Правда, ничего не купили, но внимательно рассматривали инкрустированных жирафов для прихожей и образцы фигурного паркета с коронами из темного тика, с затейливыми геометрическими узорами из мореного дуба, по которым так весело прыгать маленькими ножками детям.

Мне всегда хотелось жить в большой светлой квартире с окнами на восток, юг и запад – чтобы солнце весь день передвигалось из комнаты в комнату. И много лет я мечтала жить с Вариным папой. Не встречаться, не трепетать от встречи к встрече, не плакать одинокими вечерами, а варить ему бульон и гречневую кашу, наливать утром кофе без сахара, а вечером сидеть рядом на диване, думать зимой о совместных планах на лето… Иными словами – жить вместе. Но когда неожиданно прошлой осенью эти две мечты встретились и стали осуществляться со скоростью шквального ветра, то я даже отказывалась верить. Так не бывает.

Всем было очевидно – он не собирался со мной жить. Только я отметала все доводы разума, пыталась повторить подвиг отчаянной девушки Сольвейг, прождавшей суженого семьдесят лет, и не верила, что это давно решенный вопрос. Иногда, в минуты растерянности, я думала – вот встречу однажды хорошего умного человека, у которого хватит мудрости оценить мой неженский ум и терпеть нелегкий характер, хватит смелости и денег, чтобы сделать мне предложение, и еще хватит много чего другого, чтобы я это предложение приняла. Я встречу такого человека, и история с Вариным папой будет закончена. Наконец! Или не встречу.

Телефон полежал тихо и опять задрожал в режиме «тишина», издавая настойчивый звук. Я покосилась на урчащую трубку и, увидев, что звонит подружка Неля, со вздохом ответила:

– Да.

– Не отрываю, Ленусь? Я на два слова. Я узнала, это точно. Их две. И знаешь, что?

– Да-да, Нель… Я слушаю… – Лучше бы я не поднимала трубки. Удивительно, даже милая Неля – с тем же самым…

– Лен, две даже лучше!

– Чем?! Ты имеешь в виду, что это точно не любовь?

– Ленусь, ты что… Я говорю, две учительницы в первом классе вместо одной – это лучше. Не будет такого влияния, субъективности и вообще… А какую любовь ты имела в виду?

Я потерла тикающий висок.

– Нель, ты прости, я сейчас не могу говорить. Надо срочно заканчивать статью, завтра сдавать. Я перезвоню. А две учительницы в начальной школе… Конечно, это хорошо придумано. Интересный эксперимент. Две учительницы – здорово, да…

Вот совсем некстати – напасть на скромную, застенчивую Нельку! Она бескорыстно и с удовольствием помогает мне с Варей, часто водит ее вместе со своими детьми в школу, в бассейн, берет к себе на целый вечер, когда я занята. Моя хорошая верная подружка. А я – неблагодарная и непредсказуемая. Такая непредсказуемая, что жених сбежал в аккурат перед покупкой супружеского ложа. С прикроватным столиком в виде задумчивого слона. Жених…

А как еще назвать отца моей семилетней дочери, если мы впредь собирались жить вместе – в большой квартире на десятом этаже в новом доме, с видом на Крылатские холмы. С панорамным остеклением, с просторными эркерами, с высоченными потолками, в доме со всеми приметами нового времени, которые даже тошно описывать, сидя в тридцатиметровой квартире нашей старой доброй панельки и глядя, как кто-то резво мчится в светлое капиталистическое будущее, в которое я, несмотря на свою прекрасную должность в ТАСС, с большим трудом могла бы втолкнуть одну Варьку. А сама бы уж как-нибудь – с томиком Волошина, заложенным на одной и той же любимой странице уже много лет, с душой бывшей пионерки-комсомолки и двумя костюмами от итальянских кутюрье, малоизвестных в самой Италии, я пребывала бы рядом, жила бы дальше счастливо и спокойно. Мне вполне подходит ездить на троллейбусе и писать вполне честные статьи о славных служителях муз, и чуть менее честные – о тщеславных малообразованных политиках…

Все это было бы, если бы Варин папа, с которым мы дружили семь долгих лет, пока росла Варя, и еще семь лет до этого, вдруг не сделал мне предложения.

Глава 2

Поздним ноябрьским вечером Александр Виноградов, вечный мой любовник, он же единственный враг и лучший друг, а также законный Варин отец, пришел к нам домой, лег на ковер, позвал к себе Варьку, обнял ее и, не дозвавшись меня из кухни, прокричал на всю нашу маленькую квартиру:

– Милые дамы, я пришел к вам, чтобы сообщить пренеприятное известие! Вам придется теперь жить со мной! Всю оставшуюся жизнь! Собирайтесь! Покупайте платья белые для свадьбы, платья черные для приемов у нефтяных и колбасных магнатов и трусы пляжные для карибских пляжей! Также приглашаю безотлагательно посетить баню на моей даче! Она же отныне – и ваша! В этой связи совершеннолетние могут являться туда голыми и абсолютно счастливыми!

Я застыла с куском пиццы на лопатке, которую на скорую руку разогревала внезапно свалившемуся на ночь глядя Виноградову.

– Ленка! Не слышу громкого «ура»! Прись сюда, будь так любезна, оставь там всю эту ерунду! На новой квартире поставишь себе печь-скороварку! Варвара Александровна, а вы-то чего притихли? Хотя бы вы проорали троекратное «ура», а? Три-пятнадцать!

«Ура» Саша проорал один, в тишине замершей квартиры. Для верности он спел еще куплетик «Шаланды полные кефали…» и замолчал. Я пришла, села перед ним на диван и спросила:

– А если я тебе отвечу: «Ой, моряк, ты слишком долго плавал»?

– Ерунда! – ответил Александр Виноградов и приподнялся, чтобы притянуть меня на ковер. – Иди-ка к нам, морячка. Ты заслужила отдых. Ты будешь теперь холеная и ленивая, и сытая, и… еще не знаю, какая. Какой хочешь, такой и будешь. Давай, найму тебе домработницу, садовника, шофера, вернее, шофершу, садовницу, и еще кого? Всё к вашим ногам.

– А что, собственно, случилось? – спросила я, пытаясь понять, насколько пьян Саша. – Ты резко разбогател?

– Я давно разбогател, ты же знаешь.

Саша, судя по всему, был пьян в меру.

– Ты разочаровался в свободной любви? Или ты едешь послом в Мавританию, и тебе нужна семья для дипломатического статуса? А может, ты просто проспорил или проиграл свое холостяцкое счастье?

– А! – Виноградов вытянул перед собой руки и хрустнул суставами. – Ой, как обидно, когда девушка высокая и фигуристая, а такая дура. А если она к тому же ваша избранница… Хотите мое мнение? Вам надо меньше писать глупостей и больше варить борщей на телячьем бульоне. Я просто хочу с вами жить. С тобой, Ленка, и с моей любимой единственной дочерью Варварой. Не порть мне настроения. Дай лучше поесть. Чего-нибудь повкуснее. Креветки подойдут. Знаешь, как моя мама готовит? С чесночным соусом? Не знаешь, конечно. Ну, любое давай. И пошарь там сбоку в холодильнике – водка моя осталась?

Я пожала плечами:

– Я вообще-то твоей водкой ложки протираю. Для дезинфекции. И всякое другое.

– Ой-ёй! – застонал Виноградов, и стал целовать Варьку, которая лежала у него на плече, поглядывая на меня счастливыми глазами. – А всякое другое, – он понизил голос, – это какое?

– Варька, а ну-ка отлипни от этого человека, – я подергала ее за ровную ступню с папиным оттопыренным большим пальцем. – Он ни уши, ни руки не помыл, лезет с ребенком обниматься.

– Ребенок – это ты, моя красота, – пояснил Саша и смачно чмокнул Варьку в ухо. – Сейчас вот как съем с майонезиком! – вспомнил он шутку, которую всерьез воспринимала маленькая Варя и закрывала ручонками лицо, слыша эти слова.

Они стали возиться, хохотать, а я ушла на кухню и села на стул.

Главное – не принимать на веру. Не радоваться. Не дать вероломному, ненадежному, обманчивому счастью вползти в глупую душу и расположиться там, выгнав все сомнения, все доводы разума, всё то грустное и горькое знание жизни в общем и Саши Виноградова в частности, которые сейчас хором кричали:

«Выгоняй его к чертовой матери! К едрене фене! Как угодно и куда угодно, лишь бы он не обманул тебя снова! Тебя – ладно! Лишь бы он не обманул Варьку! Маленькую, хрупкую Варькину душу! Он поиграется-поиграется и – наиграется! Ему надоест, как надоедает всё и вся в этой жизни! Как надоедала ты сто пятьдесят раз! А вам с Варькой будет больно и плохо! К чертям собачьим выгоняй! Немедленно!»

– Саш, давай-ка домой! – сказала я, войдя в комнату, где буйное веселье сменилось тихой нежной идиллией. Варя собиралась соснуть прямо на ковре в объятиях ненаглядного для нас обеих Александра Виноградова. А Саша, обняв ее, смотрел на меня томными и очень честными глазами.

– Я машину отпустил. Костя поставит ее в гараж. Завтра за мной приедет.

– Хорошо, я вызову тебе такси.

С едва заметной паузой Саша спросил:

– Так, где мои креветки и моя холодная водка? В маленьком стаканчике с кусочком лимона? Где твоя короткая джинсовая юбка с рваными краями… или нет, лучше платьишко то надень, темно-синее, английское что ли, шелковое такое, скромное… а остальное можно снять… – он покосился на громко и ровно сопевшую Варьку. – Что за день у нас сегодня?

– В смысле?

– В смысле способности к деторождению. Благоприятствует?

Я не успевала отвечать, я не успевала радоваться или сердиться. Шквал под именем Александр Виноградов, наглый, жестокий в своем вечном эгоцентризме, и тем не менее неотразимый, смял не только наивную и трепетную Варьку, но и умную, осмотрительную в отношениях с нашим ближайшим родственником и достаточно – чтобы не терять контроля до конца! – достаточно бестрепетную меня.

– Что вам благоприятствует, нам препятствует, – сказала я и не сбросила его руки, которыми он обхватил мои лодыжки и плавно поскользил наверх.

– Не слышу ничего, – Александр Виноградов изловчился и одним движением сам переместился в наше огромное кресло и перенес туда меня. – Бедная девочка уснула на полу, – он кивнул на успевшую разметаться во сне Варьку и крепко обнял меня. – Я не понял, что вы сказали? День благоприятствует зачатию Максима Виноградова или нет?

– Благоприятствует, – ответила та дура, которую моя мама назвала при рождении Елена, что у древних греков означала – «сверкающая».

Сверкающая дура.

* * *

Я такая, какой была всегда. Чего ты не мог вытерпеть? Что нового ты узнал обо мне – такого, чего не знал раньше? Что такого, с чем нельзя жить? Я не зануда, не хулиганка (не бросаюсь ботинками, кастрюлями, не сквернословлю да и вообще почти не ругаюсь). Я могу накричать на Варьку, но ты не слышал этого ни-ког-да. Ведь правда?

Я не грязнуля, не лентяйка, не ханжа и не чудачка. Я не алкоголичка, я не пью водку и вообще почти не пью, потому что плохо себя чувствую от спиртного, я не курю и не люблю никого из мужчин, кроме тебя.

Возможно, у меня не самый лучший характер. Но разве ты этого не знал лет десять по меньшей мере? Что я упорно не понимаю преимуществ гражданского брака…

Да, я тебя ревновала – интеллигентно, – когда видела волосы разного цвета у тебя в ванной. Женские (надеюсь, что только женские), длинные и короткие волосы, прилипшие к раковине – каштановые, рыжие, крашеные, протравленные химией, двуцветные, зеленые… Ты раздраженно говорил: «Где ты их только находишь? Это же домработница моя, Марина, все перекрашивается…»

Да, я не всегда верила твоим внезапным отлучкам и командировками, иногда не совсем вовремя звонила на работу со своими упреками и слезами.

Основной формой моего протеста был уход. Я собирала вещи и уходила – с твоей дачи, из твоей холостяцкой квартиры, в которой по углам были затолкнуты узелки и пакеты с Варькиными запасными колготами и моими шелковыми ночными рубашонками. Наверно, надо было однажды кинуть в тебя кастрюлей со свежесваренными щами. Нет, лучше с борщом. А я уходила. Молча. Раза четыре за все эти годы. И если ты не бежал вслед – что бывало, но не регулярно, то через пару дней или пару недель – по степени обиды – очухивалась, думала-думала-думала и приходила к выводу, что виновата сама. Если ты и дальше не делал попыток меня вернуть, то вывод был – точно виновата сама и во всем. И приходила обратно.

Но если бы я всего этого не делала, если бы я хоть как-то не протестовала, я бы просто не дожила до своих лет – ангелы так долго не живут, – то есть не задерживаются на земле. Я не ангел, я многое делала неправильно. Но я давала тебе столько любви, надежности, верности – больше для одного просто человека не бывает.

Я всегда принимала тебя – после всех твоих измен и долгих разлук. Прощала и почти не упрекала. Я понимала, как горько и страшно мужчине стареть – ничуть не менее страшно, чем женщине. А может и более. Ведь никакая пластическая операция не вернет молодецкого задора и бодрости…

Я жалела и уважала тебя, я восхищалась тобой больше, чем ты этого заслуживал. Я знала все твои слабости и старалась, несмотря на них, видеть в тебе сильного мужчину. Я преувеличивала сама и обращала внимание окружающих на твои сильные стороны – такие немногочисленные. Я считала твою скупость бережливостью, твою трусость – осторожностью, циничность – остроумием, а похотливость, развращенность и неразборчивость называла активным стремлением природы к воспроизводству с помощью тебя, любимого множеством женщин, природой и судьбой.

Я любила тебя, тебя одного всю свою сознательную жизнь. И я смирилась с мыслью, что никогда не буду с тобой вместе жить. А потом с таким сомнением, с таким трудом поверила, что – буду.

Похоже на панегирик, правда?

Я оторвалась от монитора – там легкое начало статьи о прекрасном актере «Современника» буксовало о третью строчку, и взглянула на упрямо бурчащий телефон. Саша. Александр Виноградов. Трубку снимать не надо, потому что больно.

– Алё, – вздохнула я.

– Надо бы деньги дочке передать. Как вообще дела?

А почему у тебя такой мерзкий голос?! Хотелось крикнуть мне. Почему?! Разве это тебе сделали плохо? Разве тебе сейчас больно, невыносимо больно?

– Передай, – ответила я. – Дела – плохо.

– А-а-ах, – Виноградов зевнул. – Почему?

Потому что ты мне сердце разорвал, жизнь всю перекурочил, девчонку мою трепетную и нежную, Варю, росшую с отцом и без отца, так бесконечно тебя любящую, обманул – опять! Поэтому – все плохо! Очень плохо!

– Пришли шофера с деньгами.

– Ага, – отозвался Саша и отключился, собака.

Девочки, дорогие девочки, молодые и чуть постарше!.. Могла бы сказать я. Не доверяйте мужчинам своих детей, своих сердец и своих единственных жизней! Любите их чуть больше, чем салат с крабами и хорошее французское вино, но меньше, чем весеннее утро, чем выращенные вами цветы и гораздо меньше, чем неумелые рисунки ваших детей и глаза ваших неумолимо готовящихся к уходу матерей.

Я бы имела право это сказать, если бы я сама…

Сверкающая дура, одним словом.

* * *

Весь первый месяц после судьбоносного предложения Александра Виноградова стать моим мужем будущий муж трогательно справлялся о целесообразности интимных отношений с точки зрения продолжения рода – его рода, и при этом оставался в своих желаниях романтично-нежен и изящно-извращен, как всегда. Потом подошло время завершения «лунного цикла». Я была беременна – знала, чувствовала, была уверена я. И он тоже. Ведь он старался! Он вкладывал в это любовь и нежность, он отдавал себя!

– Да… А я так старался…

На Сашу жаль было смотреть, когда в магазине на его глазах я, стесняясь и ненавидя себя неизвестно за что, бросила в тележку упаковку гигиенических пакетов.

– Мне очень жаль… – почти искренне сказала я.

Хотя, если честно, в первый месяц я вздохнула с облегчением. Потому что мне не давала покоя мысль о том, что я слишком многим рискую, решаясь на это.

– Саша, ну я не могу так, давай хотя бы обвенчаемся… Все-таки второй ребенок…

– Вот так вот смело, да? – ответил мне Александр Виноградов, не боясь, что я не пущу его в следующий раз. Но ночью того же дня пообещал мне: – Ленка… Ну приду я к тебе, как положено, к букетом белых роз и сделаю тебе предложение, только ты не торопи меня, ладно?

– Ладно, – ответила я и почувствовала: вот оно, долгожданное.

Я так много лет этого ждала. И никто не понимал, почему я всё жду и жду, вопреки всему. И вот теперь я знаю точно – я свое счастье выстрадала, я его не разменяла ни с кем другим, и я – дождалась.

Когда я не забеременела на второй месяц, Александр Виноградов рассердился и временно нас покинул. Я плакала, Варька плакала, как обычно, вместе со мной, не зная, отчего я плачу.

Я ходила с опухшими, надутыми веками и каждое зеркало мне напоминало: «Вот такая беда с тобой приключилась, вот такая гадость и несчастье в одном лице. В том самом ненаглядном когда-то лице, ускользавшем от тебя столько лет и наконец так ловко ускользнувшем».

Потом я сделала над собой усилие, закончила просроченную, но очень удачную статью о Большом театре, заработав две копейки, которые потратила, не доходя до дома. А через пару дней получила дорогой заказ от почти приличного мужского журнала «Русский размер». Мне предложили написать об известном драматическом актере лирическую белиберду, не имеющую никакого отношения к его настоящей жизни.

Я увлеклась этим заказом, потому что люблю трогательного Женю Локтева с его смешным носом и фантастической способностью наполнять любые, даже самые пустые роли каким-то тонким, глубоким смыслом. И мне ужасно мешало смотреть фильмы и спектакли с ним то, что я о нем знала. И знали все.

Поэтому я с удовольствием наврала на пять страниц с фотографиями о его якобы существующей в природе жене, о его сугубо мужских пристрастиях и простой, не искалеченной славой и бессмысленной однополой любовью жизни. Я была довольна. Я сама почти поверила в то, что написала.

Женя пригласил меня на свой новый спектакль. После спектакля я с некоторым напряжением пошла с ним в ресторан, его же собственный. Дома меня ждала Варька, которая никогда не засыпает без того, чтобы крепко не ухватиться за мою руку и не прижаться ко мне своей прекрасной нечесаной головой.

В ресторане мы сели на самое лучшее место, которое может занимать только сам Женя или же очень дорогие гости, – столик с видом на ночную Москву, на джаз-оркестр, и на стенку, где, присмотревшись, в абстрактной мозаике можно было узнать знаменитый профиль Жени.

– Тебе действительно понравился спектакль? – спросил Женя.

– Мне понравился ты и одна молоденькая девочка. А спектакль – умная холодная схема, – ответила я и в этот момент увидела, как в зал вошел Александр Виноградов.

Он небрежно обвел глазами зал и пошел к столику около окна. Сев, он столкнулся глазами со мной. Секунду смотрел, оценивая моего спутника, потом сыграл все, что только мог: возмущение, удивление, восторг моим выбором, ужас от него же. Потом встал, чуть поклонился и опять сел. Я вздохнула.

– Скучно? – не так понял меня Женя. – Сейчас все принесут.

– Да нет. Просто там мой… родственник сидит, кривляется. Мне стыдно за него.

Женя обернулся.

– А это случайно не тот банкир, которого недавно неудачно подстрелили?

– Тот. Только не подстрелили, а хотели украсть. Но довезли только до ближайшего поста ГИБДД, там похитителей и поймали.

– А, да-да, точно! А он еще по телевизору рассказывал, что у него вживленная в спину кнопка срочной связи с милицией. Это что, правда?

Я отмахнулась.

– Такая же правда, как то, что ты – мой любовник, к примеру.

Женя засмеялся, но я поняла, что из-за дурацкого появления Александра Виноградова я только что не очень ловко пошутила со звездой российского театра и кино. Саша выпил рюмку текилы, нарочно по-хамски облизав соль с ее краев, и ушел, показав мне большой палец, только почему-то повернув при этом руку вниз. По-моему, этот жест означает в боксе «опустить партнера», то есть добить его, но что конкретно имел в виду наш с Варей обожаемый родственник, я не поняла.

Зато отлично поняла его звонок на следующее утро.

– В семь за вами приедет Костя. Я жду вас в «Гнезде глухаря».

– Господи, а что я там забыла, в этом гнезде?

– Ты, может, и ничего, а я собираюсь послушать Трофима. В вашем присутствии.

Как же некоторые мои недавно и скоропостижно разбогатевшие соотечественники, еще ни разу не отсидевшие, нежно любят блатной и приблатненный фольклор, лагерные заунывные песни и тюремные частушки.

«Ты меня бросила, девочка милая, ведь за решеткой теперь до могилы я».

Почему любят? Готовятся? Боятся? Рады, что избежали? Что касается Александра Виноградова, то, замечая у него эту склонность, я злорадно радовалась: «А-а-а, вот и прокололся ты, псевдомосковский псевдоинтеллигент!» Уроженец деревни Марфино Московской области.

К слову, ничего плохого в деревне Марфино нет. Там вообще ничего уже нет. Там плотной кучей стоят дешевые новостройки, заселенные налетевшими в Москву жителями разоренных русским капитализмом маленьких провинциальных городов и семьями азербайджанцев, где про количество детей отец отвечает: «Пят… нэт, шест… нэт, шест у барата моего, у меня – пят!»

Все плохое и хорошее есть в Александре Виноградове. Плохое заставляет меня проклинать его четырнадцать лет, которые я его знаю. А хорошее – жить с ним все эти четырнадцать лет.