Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

* * *

Станиславский сидел в первом ряду пустого зрительного зала. Немирович возбужденно бегал по сцене.

– Он сталкивает нас, неужели вы не понимаете? Да когда же это прекратится, в конце концов? Нет, вот что я вам скажу! Мы с вами – люди творческие, у нас души другие, умение, талант. А он? Мешок с деньгами. Не пара он нам! Обойдемся! Другие дураки найдутся, чтоб около нашей славы погреться, да денежки дать.

– Без Морозова я в этом деле оставаться не могу, – закашлявшись, возразил Станиславский. – Ни в коем случае. Не сомневаюсь в том, что такого помощника и деятеля баловница судьба посылает раз в жизни. Наконец… – устало вытянул он ноги и потер колено, – наконец, потому, что такого именно человека я ждал с самого начала моей театральной деятельности! – снова потер колено и поморщился, – как ждал, впрочем, и вас.

В зал заглянул кто-то из артистов, но, увидев возбужденное, покрасневшее лицо Немировича, тут же поспешно прикрыл дверь. Владимир Иванович достал из кармана платок и промокнул лоб.

– Я требую, – убрал он платок в карман, – чтобы мы заключили с ним письменный договор, обговорив участие в деле всех нас – троих директоров. Я любой подлости от него ожидать могу! Обманет, вокруг пальца обведет, мы и не сразу заметим. Купчишка! – презрительно воскликнул он и, помолчав, добавил недовольно:

– И потом этот его роман с Андреевой… – в голосе зазвучали нотки нарочитой озабоченности. – Он ради нее что угодно выкинет!

Станиславский встал и, слегка прихрамывая, поднялся на сцену. Немирович шагнул навстречу. Они остановились друг напротив друга на расстоянии нескольких шагов. «Как на дуэли», – промелькнуло в голове Станиславского.

– Не советую вам делать этого, – жестко сказал он. – Знаю на практике, что такие условия ведут только к ссоре. Если два лица, движимые одной общей целью, не могут столковаться на словах, то чему же может помочь тут бумага? И предупреждаю, – повысил он голос, – я не буду также, на будущее время, играть двойную игру, мирить Морозова с Немировичем и наоборот. А позиция ваша – есть не что иное, как проявление личного и мелкого самолюбия, которое разрушает всякие благие начинания.

Немирович выслушал молча. На лице его было написано искреннее страдание из-за необходимости прямо сейчас сделать выбор, способный решительно повернуть всю его жизнь, которую без театра и представить невозможно.

Станиславский снова спустился в зрительный зал и направился к выходу.

– Кстати, Владимир Иванович, уж не ревнуете ли вы часом Марию Федоровну, а? – с лукавой улыбкой обернулся Станиславский к Немировичу и даже рассмеялся, увидев его растерянное лицо.

16

«Отношения Саввы Тимофеевича к Вам – исключительные. Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал ради спасения кого-то. Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка – Ваш главный враг…»

Андреева вспыхнула и перечитала:

«…Эта актерка – ваш главный враг».

С трудом дочитала до конца.

«…Она убивает в Вас все лучшее. Вы начинаете говорить неправду, перестаете быть доброй и умной, становитесь резкой, бестактной на сцене и в жизни». (16).

В бешенстве скомкала письмо и швырнула на пол.

«Да как Станиславский смеет? Что он себе позволяет?» – заметалась она из угла в угол, прижимая ладони к вспыхнувшему лицу, затем подняла письмо, расправила дрожащими пальцами и, до крови прикусив нижнюю губу, перечитала еще раз: «Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка – Ваш главный враг. Она убивает в Вас все лучшее».

– Актерка! Актерка! Я вам покажу – актерка! – Скомканное письмо полетело в угол кабинета. Дыхание перехватило. Закружилась голова. Стены поплыли в чудовишном хороводе, ноги подкосились. Андреева упала навзничь на ковер и ударилась затылком, даже не почувствовав боли. «Актерка!» – билось в ее мозгу обжигающее слово, обидное и несправедливое, перечеркивающее все лучшее, чего она добилась за последние годы. «Актерка!» – простонала она и начала кататься по полу, а потом, уткнувшись лицом в ковер, колотить по нему что есть сил сжатыми кулачками. «Актерка!» – прохрипела она, задыхаясь, перевернулась на спину и рванула ворот платья под сухой треск разлетевшихся пуговиц. Еще и еще раз…

В комнату заглянула перепуганная Катя, из-за спины которой выглядывал Желябужский. Катя бросилась к сестре, упав на колени, попыталась схватить за руки, желая остановить, но не смогла и отчаянными жестами показала Желябужскому, чтобы принес воды. Тот поморщился, но, выглянув в коридор, крикнул прислугу.

– Оставьте меня все! – отчаянно кричала Мария Федоровна, вырываясь из Катиных рук.

– Может доктора позвать? – устало спросил Желябужский, принимая из рук горничной стакан воды, передал Кате и возвратился к двери.

Андреева пила воду, клацая зубами по краю стакана, и сверля Желябужского ненавидящим взглядом. Потом, как-то сразу успокоившись, обессилено откинула голову на колени сестре.

– Откройте окно! – глухим голосом распорядилась она. – Скорее! Нечем дышать. И уходите все. Слышите? Все… Мне одной побыть надо…

* * *

Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит…

В эту ночь Андреева не спала. Надев шубу и накинув шаль, она выскользнула из дома. Бродила по заснеженным улицам, превращенным ночной темнотой и снегопадом в царство теней. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей казались лишь силуэтами с размытыми очертаниями. Ей хотелось слиться с ночью, в которой никто никому не нужен, никто никого ни в чем не упрекает, где можно оставаться невидимой и неслышимой для всех, кроме себя самой.

Как бусинки на ожерелье перебирала свою жизнь. Более всего она боялась времени, неотвратимо пожирающего молодость, красоту и силы, боялась перед неминуемой смертью, которая неизвестно когда, но все же придет, признаться себе, что прожила жизнь так, будто и не жила вовсе. Так и не смогла простить Желябужскому проведенные вместе годы – тусклые и одноцветные с кислым привкусом обыденности. Еще девчонкой вышла замуж. А потом – двое детей и быт, пропитанный ядом нестерпимой скуки, адской бесплодности и безнадежности. Муж, которому не нужна… Точнее, нужна как домашняя вещь, привычная как тапочки и ночной колпак, как собственность, когда-то приобретенная по случаю, а потом смертельно надоевшая, но избавиться от которой невозможно, как от давней привычки. Не смогла простить мужу – да и как простишь? – что привел в дом другую – глупую, некрасивую, безвкусную, молчаливую как рыба женщину и сказал, что любит ее, и что она теперь будет жить в их доме. Не дай Бог кому пережить такое! И пусть они с Желябужским ради детей сохранили видимость семьи, но каждый с того дня стал свободен. В выборе пути и друг от друга… Хватит быта, решила она тогда. Теперь все – сцене! Жизнь, чувства, страсть – все туда. Она станет великой актрисой. Первой, единственной и… незаменимой… И у нее началась другая жизнь – яркая, праздничная, которую выбрала сама и в которой сцена должна была стать пьедесталом. И что ж теперь? Конфликт с Немировичем, который без ума от игры Книппер. А второй режиссер Санин? Придравшись к чепухе, посмел ее выгнать с репетиции. Тогда все уладил Станиславский, а теперь? Савва говорит, что тот не доволен ее работой, считает, что та стала банальной актрисой.

– «Актерка!» – скривив губы, повторила она. Было уже не так больно.

Из темноты вынырнули санки с загулявшими развеселыми седоками. Мария Федоровна прижалась к стене дома, а потом перебежала на другую сторону улицы.

«Такое унизительное письмо от Станиславского. Лезет не в свое дело! В мою личную жизнь… А Савву мне послал Бог или…? Ведь я для Саввы искушение. А он для меня что?»

Ночь заставляла быть честной.

«Волнующая и, кажется, очень полезная… игра. Савва не ярче, но намного преданнее других. И богаче. И, похоже, действительно любит… Пусть любит. А когда надоест, можно будет… – большой и указательный пальцы непроизвольно сжались, кисть руки дернулась вперед, будто головка ядовитой змеи, кусающей жертву, – …приколоть его булавочкой… в коллекцию… Савва для меня… испытание. А Зинаиду не жаль. Она ведь тоже ушла от прежнего мужа. Такова вечная цепочка жизни, в которой есть охотники и добыча, победители и проигравшие. Но я больше никогда не буду добычей и жертвой. Никогда! А театр – тоже игра, в которой все понарошку, все по воле автора и режиссера. Игра в чужие судьбы. Меня же влечет реальная жизнь и настоящая игра, в которой я смогу быть и автором, и режиссером, и великой актрисой. Похоже, именно для этого судьба свела меня с социалистами, и, кажется, в моей жизни все яснее вырисовывается новая сцена… и игра, несравнимая с театральной по красоте и грандиозности замысла, сложности интриги, по щекочущему нервы упоительному ощущению опасности. Что ж, на сцене политического театра – булавочка тоже может пригодиться. Впрочем, уже пригодилась. Для покупки билета – сразу в партер. Но у Саввы достаточно денег, чтобы купить мне место в ложе… А Станиславский пытается отнять у меня Савву… Никогда!»

Она повернула к дому.

«Сейчас я ему отвечу!… А из театра не уйду. Пока. Савва точно расстроится, да и не позволит. Мужчинам нужны женщины на пьедестале. А мой нынешний пьедестал – театральная сцена, на котором я – богиня. Нет! Из театра я не уйду. Не время. А дальше – видно будет…»

Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит. Кроме тебя самой…

* * *

«С тяжелым чувством пишу я Вам это письмо, Константин Сергеевич! Мне очень хотелось поговорить с Вами, просто и мирно обсудить то странное положение, в котором я сейчас нахожусь по отношению к Вам и к театру. Последним толчком для меня был разговор с Саввой Тимофеевичем, который говорил, что Вы находите, что я стала небрежно относиться к театру, не занимаюсь ролями, и вообще играю на общих тонах. Савва Тимофеевич предупредил меня, что такое Ваше мнение может испортить наши с Вами отношения, а он меня знает, как для меня было бы тяжело, если бы Вы стали относиться ко мне дурно. Решите что-нибудь одно, что мне делать, а так, то падать, то подниматься в Ваших глазах, я, право, не могу и не хочу. Это слишком тяжело, обидно так, что и сейчас пишу Вам – и плачу. Я убедительно прошу, умоляю Вас сказать мне правду, без страха оскорбить меня, без страха за мое здоровье, нервы – уйти мне из Вашего театра или остаться? Поймите, что каждое слово этого письма стоит мне очень дорого. Сколько струн и нитей связывает меня с Вами, что не только рвать их, но даже трогать – больно. И пусть мое письмо и Ваш ответ будут известны только нам с Вами, что бы Вы ни ответили».

– Хорошо получилось! Искренне, – похвалила себя Андреева, перечитав письмо, подписала и запечатала в конверт.

«Актерка!» – опять пронеслось в голове. На этот раз совсем тихо.

– Не актерка, а актриса, – удовлетворенно сказала она и, достав из буфета графин с красным вином, налила полный бокал и с удовольствием выпила. Подняла с пола скомканное письмо Станиславского и, разгладив, убрала в ящик стола. Пусть лежит. Может, когда пригодится…

17

Протяжный хрипловатый гудок паровоза разбудил Савву. Колеса все еще пытались убаюкивать мерным перестуком: «Поспи еще… поспи еще… поспи еще…», но солнечный луч, прорвавшись через узкую щель между занавесками вагонного окна, ласково щекотал веки.

«Утро…» – блаженно улыбнулся он и, приподнявшись, отодвинул занавеску. Проснувшееся солнце перекатывалось вслед за поездом по кружевной кромке леса, заливая деревья розовым светом. Проталины на снегу сонно зевали черными ртами, как птенцы, навстречу теплу солнечных лучей. Кусты вдоль дороги, присыпанные белой пыльцой раннего утра, бежали навстречу поезду. Нахохлившиеся вороны, зябко поеживаясь от утреннего ветерка, хмуро сидели на голых ветках деревьев.

Сколько раз за последний год он по делам ездил в северную столицу? Не счесть. Но ему нравились эти поездки. Санкт-Петербург и Москва. Две столицы. Такие разные, как «да» и «нет». Которую из них он любил больше? Трудно ответить. Это – как с женщинами. Нравится одна, а женишься на другой…

Всякий раз, приезжая в Санкт-Петербург, Савва оставлял себе время в одиночестве побродить по улицам и набережным северной столицы. И в этот раз, выйдя с затянувшегося заседания Промышленного комитета, решил не изменять привычкам и, подняв меховой воротник пальто, чтобы защититься от порывов пронизывающего ветра, с разбойничьим посвистом налетавшего со стороны Финского залива, направился по набережной Фонтанки в сторону Михайловского замка. Проходя по Горбатому мостику, он вдруг ощутил пристальный взгляд в спину и обернулся. Сзади никого не было. Справа возвышалась темная громада замка. Сквозь дымку рваных облаков просвечивал тонкий как лезвие серп растущей луны. «Мрачное место, – думал Савва, вспомнив тот давний, потрясший рассказ Ключевского об убийстве Павла I. – Кажется, все произошло как раз в марте. Сто лет назад. Неспроста ноги сами привели его сюда. Поговаривают, что доныне по замку бродит тень убитого. Печально, что об убийстве мы зачастую узнаем по версии самих убийц, – мрачно усмехнулся он, – потому, что жертвы всегда молчат. Что было бы, если бы они могли рассказать правду? А история, служанка властей, неохотно открывает секреты».

Савва облокотился на перила моста, достал папироску и закурил.

«А сам Павел? Чувствовал ли, что на него объявлена охота, что все охотники уже собрались и только ждут сигнала? Наверное, ощущение опасности у него все-таки было. Кажется, Голенищев-Кутузов вспоминал, как Павел в тот роковой вечер потребовал, чтобы сыновья, Александр, Николай и Константин вновь присягнули ему. И приказ был исполнен. А потом на праздничном ужине Павел вдруг принялся рассказывать о страшном сне, который ему приснился накануне. Будто надевает он новый мундир, а тот вдруг столь сильно сжал его тело, что трудно стало дышать. И уже отправляясь спать, остановился у кривого зеркала и усмехнулся, ткнув пальцем в собственное отражение. „Шея-то – свернута“. А уже в дверном проеме обернулся и печально посмотрел на любимого сына Александра: „Ну, чему быть, того не миновать, не так ли?“ – и исчез, не дождавшись ответа. Спустя несколько часов Павел был задушен в спальне особами высшего, образованного круга, воспитанными по всем правилам просвещенной философии и религии, хоть для многих из них был не только царем, но и благодетелем. А человеческая жизнь? – Савва бросил окурок, наблюдая, как тот, подхваченный ветром, рассыпался напоследок дорожкой искр и исчез под пролетом моста. – Коли ее здесь, на земле, вот так резко и больно останавливают на лету? Как же мается душа от недосказанности! И в силах ли кто-нибудь ей помочь?»

Он перешел на другую сторону Фонтанки.

«Кар-рр», – встревожено прокричала ворона над головой.

– И правда, невеселое место, – усмехнулся Савва и, надвинув шапку, медленно побрел по набережной реки, еще спящей в сером плену льда.

За темным занавесом на втором этаже Михайловского замка в неярком лунном свете мелькнула призрачная тень…

* * *

– И что, Немирович так и сказал? Быть того не может! – Савва неторопливо расхаживал перед дверью, ведущей в спальню Марии Федоровны, окутывая себя неизменным дымом папиросы. Мимо прошмыгнула прислуга, держа в руках темно-синее платье на вешалке, и исчезла в комнате. (17).

– Так и сказал! – раздался через приоткрытую дверь веселый голос Андреевой. – Я, говорит, только теперь понял, как Савва Тимофеевич облегчает мне жизнь. Ведь, если бы не он, я бы должен был сойти с ума.

Савва недоверчиво покачал головой и остановился у окна, выходившего в переулок. Утреннее небо было покрыто серой дымкой. Солнце еще раздумывало, стоит ли тратить силы и пробиваться сквозь густой слой облаков. Внизу около булочной грузчики в длинных серых фартуках разгружали ящики со свежим хлебом, аромат которого проникал даже через закрытое окно второго этажа. Где-то слышался зазывный мужской голос: «Точу-у-у ножи-ножницы, точу-у-у ножи-ножницы. А ну, выходи-подходи…»

– Да, Мария Федоровна, как мало времени надо человеку, чтобы изменить свое мнение! – задумчиво сказал Морозов.

– Так вот и я говорю то же! – аккуратно причесанная Андреева со слегка припухшими со сна глазами вышла из спальни.

– Поздно легла? – озабоченно спросил Савва, поворачиваясь и целуя протянутую руку.

– Спала плохо! – пожаловалась Мария Федоровна, усаживаясь за небольшой стол с накрытыми для завтрака приборами. – Располагайтесь, Савва Тимофеевич.

– По какой причине бессонница? – Савва затушил папиросу и устроился напротив.

Мария Федоровна принялась разливать чай.

– По причине нестерпимой головной боли. Потому и на собрание сосьетеров вчера не пришла.

– Плохо, голубушка, плохо. Отдыхать надобно больше. Я тебя, пожалуй, к Федору Николаевичу отведу, – Савва отпил глоток чая. – Чудеснейший доктор! Так я говорю, что мало времени надо человеку, чтобы мнение свое изменить! – вернулся Морозов к теме разговора. – Вот еще вчера утром Немирович вам одно сказал, а вечером на общем собрании пайщиков, мне, кстати, это слово, по правде, больше, чем «сосьетеры» нравится, когда параграф семнадцатый устава обсуждать стали, Владимир Иванович не то чтобы говорить – дышал, по-моему, с трудом, этак его скрутило! – отставив чашку, заливисто расхохотался Савва.

– Чем это вы его так поразили, экое вы, право, чудовище! – улыбнулась Андреева, размешивая ложечкой сахар.

Савва достал бумагу из кармана пиджака и, пробежав глазами, нашел нужное место:

«Порядок и распределение занятий среди членов правления и равно управление хозяйственной частью могут быть изменены только по постановлению собрания большинством голосов, но с непременного согласия на сей предмет С. Т. Морозова. Если же Морозов не найдет возможным изменить существующего порядка, то таковой должен оставаться в силе даже вопреки постановлению собрания», – с победным видом посмотрел он на Марию Федоровну.

– Савва Тимофеевич, голубчик, так это, право, диктатура какая-то! – одобрительно рассмеялась та.

– Это было мое условие создания товарищества. Я намерен сохранить за собой решающий голос в делах правления и хозяйственную самостоятельность. У меня планы большие. Театр более не должен убыточным быть. Потому, здесь все должно быть в одних руках. А Стахович Алексей Александрович, у которого пай второй после моего, умница, со мной заодно. Так что, Мария Федоровна, Немирович на меня осерчал, и поначалу даже отказался входить в состав нового товарищества, а я… – Морозов выдержал паузу, – взял и отказался без его участия дело делать.

Андреева восхищенно хлопнула несколько раз в ладоши.

– В общем, он подумал немного и согласился, – усмехнулся Савва, снова поднял чашку и сделал глоток. – Я от своего отступать не приучен.

– Председателем правления товарищества ты стал, это понятно, – подлила она Морозову чая, – а обязанности других членов правления как распределились?

– Станиславский – главный режиссер, Лужский – заведующий труппой и текущим репертуаром, ну, а Немирович, – Савва сделал паузу, отметив про себя нескрываемое любопытство в глазах Марии Федоровны, – стал художественным директором и председателем репертуарного совета. За мной осталось заведование хозяйственной частью. Ну, и еще там кое-какие мыслишки были… – отхлебнул он чай. – Я хотел, чтобы товарищество обязалось передо мной не повышать платы за места выше тысячи семисот рублей полного сбора, чтобы театр сохранил характер общедоступности. И – о репертуаре. В него не должны входить пьесы, не имеющие общественного интереса, даже если они обещают большой материальный успех. Деньги – это хорошо, но в этом деле не главное.

Андреева задумчиво посмотрела на него.

– И что решили?

– Решать по репертуару будем все вместе. Всем составом товарищества. И – с вами, Маша, – накрыл он рукой ладонь Марии Федоровны, но тут же убрал, заметив входящую в столовую прислугу. – Вы же сами понимаете, как для меня важно, чтобы дело, наше с вами дело, развитие имело.

– Сказанное вами, Савва Тимофеевич, замечательно… Может, все и исполнится… – задумчиво сказала она, снова помешивая серебряной ложечкой сахар в уже остывшем чае.

– Легче… – начал фразу Савва, но замолчал, снова потянувшись к руке Андреевой.

– Что легче? – протянула она руку навстречу.

– Легче вам дышать будет в театре. Я все, что могу – делаю, и сделаю!

Мария Федоровна опустила глаза…