Текст книги "Неформат. Запретная тема"

«Деточка, ты, так сказать, в это гнездо разврата больше не ходи! Слышишь? Не надо! – ласково пропел дядя Рубен, нежно приглаживая три последние волосинки на своей лысой голове. – Нас твоя, так сказать, матушка просила очень напугать тебя. Сказала, что ее брат – сам, – он закатил глаза к потолку, – министр нашей ереванской, так сказать, юстиции! Напугали мы тебя? Напугали! Очень? Очень. – Тяжелая милицейская ладонь легла мне на плечо. – Так что пиши расписку, что в это, так сказать, гнездо ты больше ни ногой!» – и он придвинул мне лист бумаги с ручкой.

«Дядя Рубен, я буду туда ходить, вы же меня знаете! Я все решаю сама. Что делать и чего не делать», – буркнула я. «Знаю. Напиши – и ходи себе. Главное – напиши. Чтоб от геморроя меня избавить!»

И я написала. Это был первый случай в моей жизни, когда я вылечила человека от такого неприятного заболевания…

Через несколько дней на Вику свалился муж. То есть муж был всегда, но – в Москве. Мало того, что он был художником и архитектором, так угораздило его еще стать и главным режиссером одного из московских театров. Сдал он в столице какой-то спектакль и на радостях на побывку примчался в Ереван. Ну, редкостный оказался зануда! Не пил, не курил, глазами своими режиссерскими зыркал туда-сюда, как шпион во вражеском тылу. Картина маслом: Вика расчесывает у зеркала свои шикарные длинные волосы, я с восторгом наблюдаю за ней, стоя у окна – она очень красиво это делала, а муж бегает по комнате взад-вперед и кидает на нас внимательные взгляды.

Вика выходит на кухню, муж бросается ко мне, буквально – насколько это возможно – вжимает меня в стенку, неприятно щурит глаза и омерзительно шипит: «Ты что, лесбиянка?!» Я в полном изумлении восклицаю: «А что это?!»

* * *

Я могу подарить тебе безбрежность океана и бездонное небо… тихие дожди за окном и грозовые ливни… запах трав и непонятные ароматы цветов… я могу подарить тебе все четыре времени года и сюрпризы природы… веселые дни и прекрасные ночи, когда в глазах отражаются звезды, и каждое слово – кощунство, когда есть прикосновение. Я могу подарить тебе пленительность разгула и дикой бранной страсти… неслышную музыку сфер и сладость бессмысленной боли. Я не сделаю этого. Я не сделаю этого, потому что я не могу подарить тебе себя…

* * *

Он приосанился, отошел к зеркалу, бросил взгляд на свое отражение, словно удостоверяясь, что с его половой принадлежностью все в порядке, и важно проговорил: «Ну-у… если ты не знаешь… расскажу… Была, понимаешь, ээээээ-э, поэтесса Сафо… Цветаева…» – и начал объяснять. Идиот! Он сделал все наоборот! У меня сразу все сложилось в целую картину, просто как пелена с глаз пала – ага, значит, можно до нее дотронуться, что-то сделать? Но вот что? Я стала на нее наседать: «Вика, твой муж открыл мне глаза, ты же знаешь, что я тебя люблю…» Она смеется: «Знаю, а дальше-то что?» Я пыжусь от важности, сама голову ломаю – и правда, а что дальше?

А у Вики в это время был любовник – министр какой-то промышленности, интересный мужик, которого потом угораздило в меня влюбиться. Умора просто – не знала, как от него вежливо отделаться. Вскоре отношения с ним Вика почти свела на нет, и я стала ходить к ней каждый день. Как матушка говорила – в «гнездо разврата». Ну, страсти-то там кипели нешуточные: то любовник бывший звонит, сцены устраивает, то муж приезжает, орет, то я подерусь с кем-то. Дралась я, правда, редко, но – всегда по делу.

Иду, к примеру, к Вике – на высоченных каблуках, в красивом платье, в клипсах, сейчас смешно представить меня в клипсах, а в руках – две сумки с книгами. Из-за угла выходит парень и начинает меня обхаживать: «Ах, какая девушка, ах, не желаете ли вечерком прогуляться, ах, какая у вас талия…» – и обнять еще пытается, паразит! Я как звезданула его сумкой, силища-то после Сибири немереная, он и рухнул. Лежит себе и не шевелится. Поднимаюсь наверх, ставлю сумки на стул и говорю: «Вик, там мужик лежит на улице. Проверь, живой или нет. Меня что-то терзают смутные сомненья». А она хохочет: «Ты что ли его приложила?»

В бурную Викину личную жизнь никак не вписывался ее замечательный сынишка – пятилетний Жорик, которого она вечно куда-то запихивала или бабушкам отдавала. И я начала забирать его из садика после работы, гуляла с ним, мороженое покупала, конфеты, словом, старалась, чтоб ребенок не чувствовал себя обделенным вниманием. Однажды мы с ним пришли домой, а Вика еще не вернулась. Сидим с малышом на лестнице, я его развлекаю, сказку рассказываю, и вдруг вижу – что-то не то с ребенком. Он, оказывается, терпел, терпел и описался. Ревет бедный, слезы ручьем текут, а я ему бодро заявляю: «Жорка, не переживай, давай я тоже описаюсь, чтобы тебе обидно не было!» Тридцать лет прошло, а он эту фразу до сих пор с восторгом вспоминает. Вика в тот день пришла поздно, я, понятно, взбесилась, и выдвинула ультиматум: или она бросает всех своих мужиков во главе с министром, или мы больше не увидимся. Дала ей на раздумье шесть месяцев и на это время исчезла.

И тут по ходу дела из Баку приезжает брат моей подруги – нищий от и до, но парень замечательный. Я тем временем думаю: нафиг мне эта девственность, надо от нее скорее избавляться. В один прекрасный день мы пошли с ним в кафе, выпили вина, посидели, поразговаривали, и он как бы между прочим заявил, что совершенно случайно его друг дал ключ от своей квартиры, так что можно пойти к нему, посидеть… поговорить… Я же изображаю, что ничего не понимаю, ресницами хлопаю и, понятное дело, соглашаюсь. Словом, попал бедный парень под раздачу. Потом, когда уже все произошло, я лежала и размышляла: «Почему все так? Должно же быть все по-другому». Сразу же, короче, поняла, что это – не мое. А бедный парень влюбился и не нашел ничего лучше, как заявиться к нам домой свататься. Хоть бы меня предупредил, я б ему объяснила нецелесообразность такого самоубийственного поступка. Понятное дело, мамуля со страстью любящей родительницы выставила его за дверь с воплями, самый приличный из которых звучал: «Пошел вон, голодранец!» А этот голодранец, кстати, потом закончил академию и стал начальником паспортного стола всей Армении.

Надо сказать, с Викой я мало работала – перешла на автозавод в Ереване. В трудовой книжке четко была обозначена многосторонность моей личности: электрик, сборщик, штукатур, монтажник, маляр… Вот маляром я на ЕрАЗ и пошла. И вдруг мне предложили поехать поработать в Тольятти – как раз тогда там начали «Жигули» выпускать. Интересно же! Я и согласилась, рассчитывая, что так и полгода, пока Вика определяться будет, быстрее пройдут. Лечу в самолете, подсаживается ко мне явно какой-то крутой мужик. Слово за слово, оказалось, что он в Ульяновске в той же гостинице собирается остановиться, что и я. Поболтали о том о сем, чудесный дядька, кстати, а вечером он пригласил меня в наш гостиничный ресторан. Я тогда шикарно выглядела, худенькая, на каблучках, платье красивое, в общем – маразм. Сидим, болтаем, едим, и тут он мне то ли в шутку, то ли всерьез говорит: «А что, если бы я предложил вам выйти за меня замуж?» Я чуть не подавилась. Вот так, сразу – и замуж! Отвечаю, мол, нет уж, это не для меня! Вообще, что-то меня часто замуж звали, я сейчас подумала. Вот кому не надо, тех зовут, а кому надо – не всегда. Может, когда у женщины на лице написано, что ей от мужчины ничего не нужно, ему и мерещится та самая пресловутая женская загадка, которую так хочется разгадать? Как тайну улыбки Моны Лизы?

Короче говоря, сидит в этом ресторане элита ульяновская, партбоссы, все кивают моему спутнику, здороваются. А он все со мной заигрывает: «Что ж ты отказываешь? Я знаешь кто?» Ну, я его сразу на место поставила, что мне совсем не нужно этого знать, потому как его должность и регалии на меня впечатления все равно не произведут. Народ на нас таращится, перешептывается. Ему это дело надоело, и он с заговорщицким видом предложил подняться к нему в номер. Я согласилась, потому как самой надоело быть объектом пристального изучения, как инфузории под микроскопом, но предупредила: «Идем, но без последствий!» Он хохочет: «Ну, какие с вами могут быть последствия?» Но меня голыми руками не возьмешь! «Сами, – говорю, – знаете ваши мужские последствия». Иду, думаю: «Я в Сибири с уркаганами справлялась, а тут какой-то московский босс! Подумаешь!» Поднялись. Я – спокойна и невозмутима, как Штирлиц. Выслушиваю его рассказ о себе: вдовец, взрослая дочь, живет один, работает начальником управления чего-то вычислительно-кибернетического в министерстве. И в процессе дегустации вина он принимается меня уговаривать: «Нечего тебе здесь, в Тольятти, делать, на заводе бандитизм сплошной, хулиганство, это все не для тебя!» Я, понятно, упираюсь, но сошлись на том, что на следующий день вместе с ним поеду и все сама посмотрю.

Сидели мы так, болтали, потом как-то я даже и не поняла, как уже лежали болтали, а потом и болтать перестали… Вот ведь как обидно, а? Всю жизнь мне попадались замечательные мужики, я могла с ними говорить о чем и сколько угодно, но вот дальше… – не хочу и все! Этот – тоже замечательный, чуть не до потолка прыгал: «Звоню, прямо сейчас звоню дочке, что женюсь!» Я его еле успокоила. В кровати, мол, я с ним оказалась от переизбытка информации и вина, а вообще мужчины меня не интересуют. Он аж на кресло плюхнулся: «Это как?» Я все доходчиво объяснила. Он, конечно, расстроился, уговаривал, мол, может, привыкну. Но я лишний раз окончательно уже убедилась – не мое это, и все!

А на следующий день на заводе было событие года. Из Еревана в Тольятти в командировку на завод приехала работать маляром девушка на лимузине… У меня еще и вид был божьего одуванчика… с Кавказа… Ой, директор над нами вился! Но в итоге я там и правда только два месяца продержалась, а потом взяла отказную бумагу – и в Ереван. Поклонник этот мой, Ванечка, долго потом звонил, мне его однажды так жалко стало, что я даже ему от всей души сказала: «Эх, вот если бы ты девушкой был…» После этого он и пропал совсем. Одумался, значит.

Проходит полгода, я заявляюсь к Вике и с порога спрашиваю: «Ну, что ты решила?» А она за это время все успела любовнику рассказать, тот оказался широких взглядов, все понял и оставил ее в покое. Муж сам по себе смылся к какой-то актрисульке и подал на развод. И вот, наконец, мы остаемся с ней вдвоем. Происходит все, кроме самого главного. Я просто не знаю, что делать. То есть интуиция в общем подсказывает, а в конкретике – нет. Ну, прикоснулись, поцеловались, а дальше-то что? Так я этого с ней и не поняла…

Подошло время, и я снова отправилась в Москву, поступать в МГУ, на этот раз – твердо на журфак. С Викой решили, что как только устроюсь, перевезу ее к себе. Даже кольцами с ней обменялись. Поступила я легко, толком и не поняла, что поступила. Обещали дать комнату в общежитии. Я сразу же подружилась со всеми, особенно с нашим администратором Валей, она мне ближе матери стала, в возрасте уже была, а мужчин не признавала, так девственницей и умерла. Я договорилась, что привезу Вику, отправила ей телеграмму и помчалась в Ереван. Еду в поезде, сердце из груди выскакивает, сама себе не верю – жизнь такая интересная впереди, учеба, Москва, Вика… Поезд подъезжает, я глазами ищу свою любимую… и вижу! Вижу… Вику под руку с каким-то мужиком. Подходит ко мне, улыбается и заявляет: «Знакомься, это мой муж. Кирилл». А у меня земля из-под ног уходит. «Как муж?! Какой муж?!» Поехали мы все вместе к нашим общим друзьям, там меня ждали, стол накрыли, народ подтянулся, поздравляют с поступлением, тормошат, обнимают, а я как во сне каком-то. В кошмарном сне. И ведь приехала с ним меня встречать, это же настоящий садизм! Ничего не говорила, не написала, скрывала – и вот, пожалуйста, какой-то скоропалительный брак. У меня даже руки тряслись от негодования.

Вышла на кухню курить. Сняла свое кольцо и в форточку выбросила. В это время на пороге Кирилл появился и начал успокаивать, мол, ничего, вот так все сложилось, это любовь с первого взгляда, я должна понять, ничего не поделать, и все в таком роде. Я докурила, вернулась к столу. А Кирилл этот к Вике подсел, обнимает ее, она к нему ластится, и вдруг прямо на моих глазах начинает с ним целоваться! Ну я не выдержала, взяла миску с салатом и – прямо ей в морду. Ничего – за дело! Да и салат вкусный был. Встала я из-за стола и вышла прочь. В голове мысль бьется: «Я ошиблась. Я просто ошиблась». Иду по лестнице – слышу, за мной бежит кто-то. Оборачиваюсь, а это наш общий друг, Ашот, отличный парень, красивый, на гитаре хорошо играл, баритон у него был роскошный. Подбежал ко мне: «Ну их, этих баб, они не стоят того, чтобы из-за них нервничать!» Мы вместе вышли на улицу, а у меня состояние – хоть под поезд бросайся! Но, думаю, не дождетесь…

* * *

Неумолимый ход часов – клетки времени. Я остановлю все часы, я не буду считать время, но придет рассвет, когда растает ночь – клетка моего пространства, и встанет равнодушное жаркое солнце, сменив луну, – мне будет так больно, потому что ты была – вчера…

* * *

Гуляли мы с Ашотом, гуляли, он меня успокаивал, успокаивал, и успокоил настолько, что я забеременела.

…Вернулась в Москву, иду по коридору общежития, а мне навстречу – Нинка, моя одноклассница. Я знала, что папаша, министр сельского хозяйства, устроил ее за бабки в Москве учиться, а вот то, что она оказалась в МГУ, да еще на журфаке, было полной неожиданностью! Нинка особыми талантами не блистала, но девчонкой была хорошей. Мы с ней тут же взяли один общий блок в общежитии, она уже училась, а я только поступила. И вот на журфаке я, наконец, оперилась. Та-ак оперилась, что девчонки за мной табуном ходили! Да, тогда я прошла хорошую практику. Именно здесь, в Москве, поняла, что секс для меня – это слияние всех энергий: физической, ментальной, духовной, эмоциональной, энергии воображения и фантазии. Высшее наслаждение – увидеть, как моя женщина получает удовольствие и от этого получать удовольствие самой. Голову я не теряла и не теряю никогда, хотя бы потому, что в таком случае очень сложно управлять ситуацией. Но это не значит, что я являюсь хладнокровным наблюдателем, нет! Я вижу другое – чудесную, двойную энергию, которая, как спираль, уходит вверх, к небу.

Мне повезло: я была женщиной и знаю женское тело, но у меня голова и сердце – мужские. Главное – оказаться лучше всех мужчин, которые были у женщины. Иначе все просто не имеет смысла. Многие мужчины, имеющие проблемы, не раз меня упрашивали: «Научи! Объясни!» Но это же невозможно…

Для меня абсолютно неприемлемы отношения большинства женщин, которые «взаимодействуют» друг с другом. Я никогда не допущу до себя, как до женщины, потому что в этом не нуждаюсь. А те, кто делают это, я их называю «котята», нуждаются. На чем они выстраивают отношения? Только на прелюдии. Но им невозможно взять женщину изнутри, обнять ее изнутри – каждый орган, каждую клеточку – обнять и приласкать. «Котики» держатся именно на этой прелюдии. В принципе, это то же, что жить… ну, скажем, с не очень стабильным мужчиной. Женщина в таком случае цепляется за чувства, восприятия, ассоциации, сама себе рисует что-то, но – она не выходит из себя. А основа сексуальной энергии – когда душа прощается с телом…

Итак, образ жизни МГУ 70-х годов оказался для меня полной неожиданностью. Вечерами, свободными от учебы, практика у желающих была на выбор – шведки, японки, немки, польки… Особенно порочными были польки. Нинка гуляла вовсю. А мне без любви было сложновато. У каждого человека – свои внешние данные. Женщина может быть очень красивой и – не цеплять. У мужчин все проще, там срабатывает физиология, у нас – гораздо сложнее. Имеет значение взгляд, движение, манера говорить. Мне всегда нравились нелепые женщины, с намеком на «клинику», шизофрению, потому что это – женщины высокого полета: не те, кто постоянно варит пельмени и готовит борщи, на чем их жизнь и заканчивается, толком не начавшись.

Очень не люблю, когда цепенеют при одном виде брюк. Иногда буквально на задние лапки встают. Унижаются перед мужчиной, заискивают, задабривают, все прощают – только будь с ней! Ну, должна же быть какая-то внутренняя самодостаточность, которая всегда заложена в каждой женщине от рождения, и вызвана даже не воспитанием, чьим-то влиянием или образом жизни. Она дана природой! Но в МГУ как-то особенно было не до мужчин. О, что там творилось! Я первое время никак не могла поверить, что такое вообще возможно! В 70-е годы в университете выходила газета «Советская лесбиянка». Объявления висели: «Одинокая дама хочет найти себе подругу». Во сне не приснится!

И вот, только у меня замаячила любовь в образе хорошенькой Аньки – я потом ее замуж выдала за синеглазого негра из Парижа, ой, пардон, за афропарижанина, – как моя Нинка радостно сообщила, что влюбилась беззаветно, раз и навсегда! И в кого? В пуэрториканку! Училась такая у нас на курсе, чуть ли не в перьях на лекции ходила – яркая, пестрая, как попугай. Не заметить было невозможно. Вот Нинка, у которой еще со школы со вкусом было что-то не то, в нее и втюрилалась. Приходит ко мне – Нинка, понятно, не пуэрториканка, и заявляет: «У меня сегодня ответственное свидание, выкатывайся из нашего бокса и дежурь, чтобы враги не проникли».

А какие враги-то? Врагов не было, все свои, если только завистники. Валя наша, администратор, мы ее Шефом звали, просила только одного: «Девочки, ведите себя прилично, чтобы все было шито-крыто!» Мы и старались.

Итак. Трагическая страница из истории МГУ. Поздний вечер. По коридору идет высоченная, упитанная пуэрториканка. Не в перьях, но в чем-то вроде этого. Замечает меня, расхаживающую, как часовой у дверей штаба, в коридоре. Улыбается зазывно, глазками стреляет. Но я ей со всей решимостью, заложенной матушкиным воспитанием, показываю пальцем на дверь: «Вам туда!» Друзей не предавала, не предаю, не предам никогда! Пуэрториканка ныряет в бокс, напоследок обиженно вильнув бедрами, и я включаю счетчик. Начинаю размышлять. По себе знаю – я же не мужчина, готова в любое время дня и ночи, сколько надо – час, два, три… но Нинка-то не актив – она «котик». Это ненадолго… Проходит час… полтора… Я на боевом посту. На меня уже подозрительно косятся проходящие по коридору студенты. Для пущей убедительности сосредоточено декламирую Данте, вроде как учу:

 
Меня, склоняясь, дамы утешали
И часто повторяли:
«Что видел ты во сне, лишившись сил?»
Преодолев душевное волненье,
Сказал: «Исполню ваше повеленье…»
 

Наконец, терпение лопается. Подхожу к двери – тишина. Еще через полчаса – тишина. Я уже начинаю впадать в тихую панику. Поубивали они там друг друга, что ли? Вдруг с шумом распахивается дверь и из комнаты выплывает пуэрториканка. Взмахивает рукой, меряет меня с ног до головы надменным взглядом, небрежно кидает: «Чао!» и исчезает в полумраке коридора МГУ. Не знаю, как сейчас, но в то время электричество экономили. Спустя минуту из бокса выползла Нинка, какой-то странной, не своей походкой. Идет враскорячку и падает мне на грудь: «Старик!.. – Она меня звала „старик“, потому что считала, что сама очень молодо выглядит. – …старик, ужас, ты не представляешь – она меня просто изнасиловала! Рот ладонью прикрыла, мол, пикнешь – убью!» Леденящая душу история! После этого случая Нинон долго шарахалась от самой тени пуэрториканки, которая, впрочем, скоро исчезла из университета вместе со своим ярким оперением и темпераментом. Наверное, оказалась не в курсе, что в МГУ еще и учиться надо было!

И вот через некоторое время в Нинку влюбляется – вообще смехотура! – этакая девушка-гренадер, высоченная, здоровая, мускулистая, из научного места под названием Дубна. Кто знает, может в результате секретных экспериментов мутация какая-то произошла, и вот такое огромное чудо уродилось. Нинка же была маленькая, изящная, как куколка. Парочка была умопомрачительная! Гренадерша влюбилась до потери сознания, ревновала, страдала, по ночам, с грохотом переставляя ноги сорок пятого размера, расхаживала по университетскому коридору, карауля свою – к слову, спящую без задних ног – Дюймовочку.

А Дюймовочка была та еще эгоистка. И темперамент жительницы Дубны ее периодически начинал доставать. Я же в это время начала обхаживать Аньку.

И вот, наконец, настал ответственный день – привела ее к себе в гости. Поставила пластинку Адамо, умное что-то говорю, сама – кругами вокруг гостьи хожу, размышляю, как бы ее сразу не напугать, потому как она была «натуралкой».

А в соседнем боксе прямо семейная сцена: гренадерша рыдает с криками: «Ты меня не понимаешь!», Нинка что-то доказывает, слышен звон разбитой посуды – итальянские страсти какие-то. Я у нас свет притушила, свечки зажгла, Адамо по второму кругу поставила, звук подвернула – словом, начинается идиллия. Анька уже мнется, нервно курит: «Ой-ай, я не знаю, как это… что это…», я уговариваю: «Анечка, зачем тебе знать…», подхожу, только укладываю ее в горизонтальное положение, как раздается стук в дверь, и на пороге появляется Нинка в красных трусах. Почему она была именно в красных трусах – до сих пор является для меня загадкой. Иногда так лежишь, засыпаешь уже, и вдруг мысль из прошлого: «Почему в красных-то?!»

Нинон, не обращая ни малейшего внимания на Аньку, проходит на середину комнаты и с видом приговоренного к казни, которому предоставили последнее слово, трагически произносит: «Старик, она сказала, что меня не любит». Пока идет наш диалог, Анька нервно начинает одеваться. Выставляю любимую до боли одноклассницу за дверь, бросаюсь к перепуганной девушке: «Анечка, милая, извини, это мой друг, там трагедия невероятная, его не любят…»

Только бедненькую успокоила, Адамо заново поставила, только снова ее укладываю – опять стук в дверь. Нинка. В тех же трусах до колена. «Старик, она сказала, что все-таки меня любит!» Я начинаю орать: «Нин, ты чего, офонарела, что ли, туда-сюда ходить?!» Эта зараза с криком: «Ах, у меня нервное состояние, неужели это трудно понять?» – хлопая дверью, уходит.

На Аньку нападает истерический смех: «Если б это был мужчина, я бы его уже убила!»

Видите ли, то не хотела ничего, охала, ахала, а теперь – завелась! Не поймешь этих женщин! Ну, я ее в охапку… только у нас все заладилось… со страшным грохотом распахивается дверь и вваливается рыдающая во весь голос Нинка. Маленькая-то маленькая, а голосище – будь здоров! «Стари-и-к! Она сказала, что бе… бе… бе… бере-еменна!» Тут уже я от смеха сваливаюсь с кровати: «От тебя, что ли, беременна?» Беру эту страдалицу за плечи и нежно – насколько могла в этой трагической ситуации – поглаживая по вздрагивающей спине, выпроваживаю за дверь. Анька губы надула: «Ну все, я ничего уже не хочу и ничего мне не надо…» А кто ее спрашивает-то? И вот уже все замечательно, на полном кайфе – и влетает радостная Нинка: «Старик, она меня обманула, она не беременна!» Ну, я та-ак взбесилась, – а я очень страшна в гневе, если кто не догадывается, – схватила ее за шкирку, и под зад ногой. Она у меня летела, как фанера над Ангарой. Потом, когда остались одни, без наших женщин, мы с Нинкой почти до утра не могли успокоиться – хохотали до слез! Она объяснила свое поведение с чисто женской логикой: «У меня дурдом полный, а у тебя идиллия. Мне и обидно стало. Если друг – давай, разделяй мои страдания!»

* * *

Все достается не тем, кому надо. Интересная логика жизни. Любовь и нежность не тем, злость и холод не в тон. Цепные реакции поступков и действий. Мы не умеем любить, мы не умеем прощать, мы не умеем забывать. Наверное, поэтому мы не боги. Собственно, они не живут на Земле. Они создают проекции своего существования и хлопают в ладоши. Ценность твоя в том, где они тебе хлопают? В амфитеатре или партере?

* * *

После всех этих семейных сцен Нинка все-таки к гренадерше охладела и собралась ее бросить. «Брошенка» с горя решила наложить на себя руки. Но разве от такого огромного тела легко избавиться? Стояла, стояла перед зеркалом, видимо, соображала, с какого места начать осуществлять задуманное, но, будучи девицей умной, поняла, что миссия невыполнима, и решила просто выброситься с 28-го этажа. Чтобы наверняка. Я сижу, конспект делаю, слышу – крики, топот по коридору. Выглядываю, и мне сообщают: «Скорее на 28-й этаж, там самоубийство начинается! Народ уже подгребает!» Прибежали мы все туда. Видим – бедная гренадерша в окне торчит, вроде как застряла, как Винни-Пух в гостях у Кролика, и все ее уговаривают, успокаивают. Нинка бегает с лицом цвета недозрелого лимона, за ноги бедняжку хватает, пытается втащить обратно. А я в это время бросилась к телефону, звонить ее отцу, физику-ядерщику. У меня его номер был – я иногда ему звонила, когда вопросы разные возникали: о мироздании, о летающих тарелках, о строении атома. Мы с ним любили болтать. Иногда, правда, я думала, что он уж очень интеллигентным был, чтобы меня послать, но эти мысли я сразу же категорически отвергала. Не об интеллигентности, а о том, чтобы меня послать. Звоню ему и спокойно так говорю, с достоинством: «Здравствуйте, дорогой Николай Петрович! Вы только не волнуйтесь, но ваша дочь торчит в данный момент из окна 28-го этажа МГУ и хочет продолжить движение из-за того, что ее бросила Нинка, которая, конечно, мой друг и хороший мужик, но дура и эгоистка».

Там на другом конце провода что-то упало, то ли телефон, то ли физик-ядерщик, но в итоге он примчался, дочь свою забрал – и из окна, и из МГУ. Справедливости ради, скажу, что к моменту его приезда несчастная уже вылезла из окна под моим несомненным влиянием. Я в принципе не особо и старалась. Все ее уговаривали, охали, руки к потолку поднимали, а я подошла и неожиданно ей заявила: «Cовершенно с тобой согласна, пока человек не выйдет из плена иллюзий и не приблизит свою картину мира к реальности, ни о каком серьезном духовном росте не может быть и речи!» Она, видимо, в шоке от услышанного к нам на руки так и выпала. Ну, может, и по какой другой причине, я не настаиваю на своей версии.

Роман наш с Анькой продолжался до тех пор, пока та не завалила сессию. Плакала бедная, не хотела к себе в глубинку возвращаться, собиралась нам квартиру снимать, в Москве остаться… но тут на нашем горизонте появился шикарный голубоглазый негр. Сорри, афропарижанин. Он от Аньки просто сомлел, я и решила – девочка она хорошая, пусть будет счастливой! Я к ней очень хорошо относилась, но у меня были другие планы. Квартира… Быт… Нет! Это не для меня!

* * *

Прощай, прощай не навсегда.

Открыты двери и открыты окна.

Пытаюсь просочиться в жизнь.

Я наверняка это сумею.

Прощай меня за все, за сполох чувств, смятенье и словесные признанья. За беспокойство пьяных откровений, за боль, ненужную тебе, за суету, друзей, желающих мне счастья… так легче, так нужней…

Прошу, прошу – не вздумай закурить, я не смогу не оглянуться…

И опалит вдруг мысль – права ли я?

* * *

Я же с шестнадцати лет собиралась улететь к своей планете на летающей тарелочке, поэтому мне не до обустройства быта было, чего лишний раз заземляться! Вот я Аньку, не мешкая, сосватала за этого красавца, и они благополучно уехали в свою Европу. Она часто писала, скучала, сетовала, что как мужик он слабоват, но зато у него были деньги и интересная работа. А потом прислала как-то из Парижа шикарные штаны, в смысле, брюки – таких в Москве ни у кого не было – в благодарность, значит, за мужа и за любовь…

Надо сказать, что после Усть-Илима в МГУ без денег было тяжеловато, стипендия – сорок рублей! Правда, вечерами мы с друзьями ходили подрабатывать – помидоры разгружали, но эта работа была сезонной. А мне еще предстояло ребенка родить, содержать его на что-то, я же одна, помогать некому. Покрутилась я, покрутилась, устроилась на шикарную работу – Калининский проспект строить, и забрала документы из университета. Да и скучновато мне было – лекции, лекции, сиди часами в аудитории, в библиотеке, я по жизни движение люблю, а читать – всегда читала, читаю и читать буду, меня хоть на люстру подвесь! Валя, комендант наш, очень огорчилась, что я ухожу. Мы сдружились за это время, как родные стали, ну, она меня и пригласила к себе жить. Я согласилась, но на время, пока вопрос с жильем не решу, я же с ребенком была – вернее, он во мне. Люди, конечно, мне всю жизнь встречались замечательные! И сейчас, конечно, встречаются. Но реже. Скорее всего потому, что я реже стала из дома выходить. А как выйду – так сразу и встречаются! На днях пошла в магазин, продавщицы ко мне кидаются: «Ой, как вас давно не было, что же вы не приходили?» Я смеюсь: «Да денег не было!» А они в ответ: «Да о чем вы, какие деньги, мы бы вам и без денег продуктов дали!» Или в такси еду, болтаем с водителем, подъезжаем, а он от денег отказывается: «Мы с таким кайфом поговорили, я много чего понял…» Так что была б я безответственной нахалкой – жила бы себе припеваючи. Но я – ответственная. Н-да…

Итак, Валя-шеф меня радостно пригласила пожить у них, а там – Ноев ковчег! Двухкомнатная квартира, в одной комнате – Валя с матерью, в другой – Миля, ее сестра, с мужем-горбуном и двое их детей! У Валиной матери была тяжелейшая астма, я как-то само собой начала ее лечить, и ей легче становилось. Вовка-горбун, правда, не отличался приятностью нрава, может, поэтому у него горб вырос, от злости на всю окружающую его действительность. Валю обижал, мать ее… в смысле – ее мать тоже обижал, ну, я пару раз его на кухне на место поставила – и он в ангела превратился. Иногда, не скрою, при мне люди хорошеют прямо на глазах – и внешне, и внутренне. Вот он тоже похорошел.

Работала я на стройке, там никто и не замечал, что я беременна. Домой прихожу, продукты принесу, порядок наведу, книжку в руки – и спать. Работа была роскошная – мне дали большую бабскую бригаду и кабинет на 24-м этаже. Опыт ангарский свою роль сыграл. Я говорила девчонкам – как свою работу сделаете, идите домой, не нужно сидеть до шести часов. Поэтому работали очень хорошо – заинтересованно и весело. Плитку клеили, обои, на высоте я уже никому не доверяла – сама края на крыше красила, на окнах висела – после самолетов-то и Усть-Илима для меня на высоте было поработать – что птице в небе полетать. Получали мы с премией 400 рублей, жили как короли. Несколько раз я порывалась уйти в общежитие, но Валя ни в какую не отпускала. Родила я девочку свою, вот, честно, вообще не поняла, как родила, где родила. Думаю, так всегда бывает, когда очень ребенка хочешь и уже заранее любишь. На работе вообще ничего не сообразили – я на третий день на работу вышла. Тут Валя и заявила: «Оставляешь дочь у нас, а сама можешь в общежитие, так и быть, только кормить приезжай». И я ездила, кормила ее до одиннадцати месяцев, хотела свою любовь передать.