Текст книги "Маргинал с голубыми глазами. Рассказы"

И бывший студент осторожно поднёс руку Веры к губам.

– Да будет тебе, Юра! – засмущалась Вера Семёновна. – Какой там восторг… В палатке торгую… Сократили меня, милый!

– Та-а-ак… А вот с этого места поподробнее, пожалуйста! Нет… сначала сделаем заказ. Официант!

Разговор растянулся на два долгих часа. Расслабившись от хорошего вина и вкусной закуски, которая всё-таки была в кафе, Вера и Сашенька выложили Юрию все свои горести. Он слушал их очень внимательно, изредка задавая вопросы. Наконец Вера опомнилась:

– Юрочка, хватит! Что же это мы всё о себе да о себе! Как ты-то живёшь? Как Серёжа?

– Серёжа? Серёжа – очень хорошо! У него, знаете ли, жилка коммерческая обнаружилась, талант предпринимательский. Наверное, слыхали – Тополевский? Бизнесмен, благотворитель, миллионер и прочая, – ослепительно улыбнулся Юрий.

– Да ла-а-а-дна-а, – недоверчиво протянула Сашенька. – Тот самый Тополевский – твой брат? Не однофамилец?

Они перешли на «ты» после тоста Юрия «за прекрасных дам».

– Представь себе, мой брат! Мало того, мой брат-близнец! – довольно засмеялся молодой мужчина. – И это нам на руку! Серёжка сейчас в Германии по делам, но я уверен, что он будет не против, если мы проучим это быдло… тьфу ты! – скривился Юрий. – Вот ведь – заразно! Простите, дамы… Знаю я таких витьков, насмотрелся… Шестерёнки, возомнившие себя хозяевами жизни! К сожалению, они тоже часть нынешнего мира бизнеса… Ничего, девушки, разберёмся! – ободряюще улыбнулся он притихшим женщинам. – Найдём на него управу, есть у меня идея. Сейчас я вместо брата. Так-то я больше по производству, на химзаводах руковожу… Всецело ваша заслуга, Вера Семёновна! – Юра галантно поклонился в сторону Веры. – Но и в финансах соображаю неплохо, братцу помогаю, а у него интересы разносторонние. Кстати, Вера Семёновна! Мы же недавно новый антикварный магазин открыли! Деньги большие ходят, людям руки жгут, вот и скупают всё старьё без разбора… Думаю, Пётр Иванович и Аркадий будут ценным приобретением для этого бутика, как вы считаете?

Женщина молча кивнула: у неё от волнения перехватило горло.

– Вот и хорошо! А теперь поговорим о нашем деле. Смотрите, милые дамы, план у меня такой…

…Вера Семёновна вздрогнула, заслышав позывные любимой передачи, и легонько потрясла мужа за плечо: «Просыпайся, соня! „Тема“ началась».

После программы пили чай, и Вера осторожно спросила мужа:

– Скажи, Петя, ты не будешь против, если к нам на днях кое-кто в гости придёт?

– А это смотря кто придёт. Надеюсь, не господин Бабенко? – и Пётр Иванович хитро улыбнулся.

– Нет уж, уволь! – засмеялась Вера Семёновна. – Мои бывшие студенты хотят заглянуть, мальчики-близнецы, Юра и Серёжа, помнишь?

– Помню, конечно, как не помнить, – усмехнулся Пётр. – Худющие, вечно голодные мальчишки, съедавшие по две тарелки твоего бесподобного борща и по три котлеты с макаронами вдогонку… А ты им ещё и деньжат втайне от меня подсовывала, думала, я не вижу… Хорошие были мальчишки!

– Да что ты, какие там деньжата! – смутилась Вера. – Так, мелочь… Трудно им было, в общежитии жили, на стипендию, сам знаешь. А какие талантливые мальчики! И аспирантуру с блеском закончили! А кто Юрке куртку новую кожаную отдал, когда у него своя развалилась, а? И подарочки им на каждый праздник делал? Не ты ли? – лукаво посмотрела женщина на мужа.

– Было дело! – не стал отпираться тот. – Они её потом по очереди носили… И что они, Верочка? Работают? Сколько им лет-то уже?

– Всё хорошо у них. Работают, мальчики взрослые, по 35 годочков стукнуло… Так пусть приходят, да, Петенька?

– Конечно, милая, конечно! Пусть приходят… Погоди, я сейчас…

Пётр Иванович торопливо прошёл в гостиную и скоро вернулся с двумя конвертами в руке.

– Вот, Верочка, – смущённо проговорил он, – мальчиков с наступающим поздравишь. Здесь по сто долларов, из тех, за моральный ущерб… Мы же сыну не всё отдали. Молодым сейчас трудно, им нужнее… А я ещё заработаю, ты не думай!

Вера Семёновна с нежностью смотрела на мужа. Её Петенька не любит новости и ничего не знает о миллионерах новой России… А мальчики будут держать язык за зубами.

*Двухкомнатная и трёхкомнатная квартиры.

*Заболонь – наружные молодые физиологически активные слои древесины, примыкающие к образовательной ткани – камбию. Отличается от ядра древесины более светлой окраской.

По причине меньшей прочности заболонь некоторых пород дерева, например, дуба, принципиально не используется. Однако у таких пород, как, например, вишня, вопрос использования решается, исходя из визуальных характеристик заболони.

*Помните? «Тема» – одна из первых российских программ в жанре ток– шоу. В студии зрители и гости программы обсуждали актуальные проблемы современности, вели разговор о том, что интересно всем. Производилась телекомпанией ВИD с 31 января 1992 по 4 марта 2000 года, и первым её ведущим был Владислав Листьев. Потом он ушёл в программу «Час пик», и ведущей стала Лидия Иванова. Её на короткое время сменил Дмитрий Менделеев, а с октября 1996 года и до закрытия ведущим был Юлий Гусман.

ноябрь-декабрь 2017

Любашина любовь

Многие годы никто не догадывался, что Любаша влюблена… нет, любит! — его. Она никогда и никому не говорила, что сердце её занято, никуда не ходила и никем не интересовалась, и все давно решили, что Любаша – синий чулок, потенциальная старая дева, посвятившая себя науке. И только когда она уволилась из университета, спрятала в стол два диплома о высшем образовании и, подняв все наработанные связи, устроилась домработницей к нему в семью, её немногочисленные друзья поняли: случилась беда. «Ты сошла с ума! – орали на неё профессор философии Званцев и муж доцента Токаревой Сергей Сергеич. – Ты что, думаешь, он на горничную внимание обратит? Да он сто лет женат на Эльзе Морозовой, ты это понимаешь? Какая ба… женщина роскошная! И рост, и фигура, и глаза! Какой талант! А он любовницу себе завёл, артисточку хорошенькую! Куда ты-то лезешь?!» «Любашенька, ну, влюбилась, бывает, – увещевали потерявшую разум подругу доцент Токарева и начальник отдела кадров Танечка Милованова. – Увольняться-то зачем? Уборщицей идти работать – зачеееем?! Любаш, ну посмотри на него! Толстый, лысый! Старше тебя почти на четверть века! Да, талантливый, конечно… Но тебе же ничего не светит, понимаешь?..»

И крики, и сюсюканье Любаша слушала молча, обхватив голову руками и плотно зажмурив глаза. Она для себя всё решила: её место – там, рядом. Она должна быть рядом! Любовница, скандалы – это ведь так тяжело…

На новую работу Любаша пришла в сером брючном костюме, мешком сидевшем на её ладной фигурке, в голубой линялой блузке со старомодным гипюровым жабо и в синих туфлях без каблуков. Свои роскошные пепельные волосы она спрятала под страшненьким беретиком двадцатилетней давности, решив, что непременно обрежет их позже: Любаша не хотела, чтобы его жена, гениальная Эльза Морозова, увидела в ней соперницу. Его не было дома, а гениальная Эльза, которая принимала в огромном холле леденеющую от страха быть не взятой в домработницы кандидата филологических наук, поняла всё с первого взгляда: её не обманул наивный Любашин маскарад. «Что, любишь? – с холодной усмешкой негромко проговорила она, глядя в пылающие Любашины глаза. – Ну-ну… Турнуть бы тебя сразу, да рассердится наш барин… Любишь?» – снова пытливо спросила она своим неповторимым голосом с чуть заметной хрипотцой. «Не ваше дело! – неожиданно для себя самой тонко выкрикнула Любаша, тут же испугавшись этого выкрика. «Простите, – неслышно шепнула она, – простите…» Эльза уколола её ледяным взглядом прозрачных серых глаз, резко развернулась и пошла через холл к высокой резной дубовой двери, постукивая каблучками бархатных домашних туфель. «Дура… Во дура-то! – услышала растерявшаяся пунцовая Любаша. – Завтра приходи. С вещами! Жить будешь у нас».

«Жить будешь у нас!!!» – на все лады повторяла счастливая Любаша, кружась по тесной комнатке своей однушки в хрущёвке с бокалом дорогущего шампанского в руке. А что! У неё сегодня праздник! У неё сегодня радость! Такая же пузырчатая и пьянящая, как это шампанское! Отныне она всегда будет рядом, будет охранять и лелеять любовь своей жизни, защищать от неприятностей! Как она это будет делать, Любаша не знала, да и не задумывалась всерьёз: время покажет, жизнь научит.

И жизнь учила. Любаша была способной ученицей и вскоре сумела стать невидимой и неслышной, но незаменимой, предугадывающей любые желания и хозяина, и его жены. А их желания всё чаще не совпадали. Эльзе хотелось уютной и спокойной семейной гавани, а Горецкого подолгу не бывало дома: съёмки, командировки, встречи с нужными людьми…

Но время шло, и всё реже эти нужные люди интересовались его сценариями, всё реже приглашали сниматься, сошли на нет его творческие встречи со зрителями и почитателями… Закончился бурный, длящийся более десятка лет, скандальный роман с «хорошенькой артисточкой», ей на смену пришла другая, потом третья, потом ещё одна… Он всё чаще приходил домой под утро пьяным, агрессивным, громко хлопал дверью и кричал что-то повелительным тоном.

Но Любаша всегда была начеку. Она первая встречала его у двери, волокла в ванную, где молниеносно избавлялась от улик, сдирая с Горецкого испачканную губной помадой рубашку, извлекая из карманов сомнительные сувениры в виде чулочков, трусиков, кружевных надушенных платочков. Потом она заталкивала едва стоящего на ногах, помятого и потрёпанного мужика в душевую кабину, подчас прямо в брюках, чтобы смыть посторонние запахи. Уничтожив следы похождений, Любаша шла к Эльзе и с честными глазами вдохновенно врала ей о лёгком подпитии и немеренной усталости непутёвого супруга. Её божество не должно было страдать от всего этого! Эльза верила или делала вид, что верит, и скандала удавалось избежать. Но что самое удивительное, Горецкий никогда не сопротивлялся Любашиным усилиям. Громким успехом у дам, девушек и почти девочек, в изобилии кружившихся вокруг его известности и денег, он словно пытался компенсировать творческие неудачи. И при этом смертельно боялся потерять свою холодную надменную Эльзу, которую, казалось, совсем не трогали его романы и похождения. Так казалось всем, кроме Любаши. Она одна знала, что творится в душе несгибаемой и неприступной Эльзы Морозовой.

Это случилось апрельским поздним вечером, почти ночью. Наконец-то утихли непрекращающиеся телефонные звонки, весь день донимавшие бедную Эльзу. Каждый, кто хотя бы однажды сталкивался с ней лично, не говоря уже о близких знакомых, считал своим долгом сообщить ей новость, и так не сходившую с телеэкранов: Велемир Горецкий официально признал близнецов, родившихся у молодой и подающей большие надежды актрисы. Два мальчика, Пётр и Егор, будут носить его фамилию! Звонивших раздирало любопытство: как реагирует Эльза? знала ли она об этой связи? будет ли развод?! Но эти животрепещущие вопросы замирали на губах доброжелателей, когда они слышали в трубке ледяное Любашино «Алло! Говорите!» Следующая фраза «Эльза Валерьевна в Германии на съёмках и подойти к телефону не может!» начисто отбивала охоту общаться, никого при этом не удивляя: Эльза была востребована. Сам Горецкий дома не появился: где-то отсиживался, трусливо отключив телефон. Любаша знала это точно, потому что звонила ему каждые 15—20 минут. «Абонент временно недоступен. Оставьте сообщение…» Любаша весь день тревожно суетилась на кухне, готовя то куриный супчик, то спаржу под лёгким соусом, то любимый Эльзой яблочно-сельдерейный сок. Но напрасно. Бледная Эльза, неподвижно застыв в глубоком кресле, что стояло в холле у окна, едва уловимым покачиванием высоко поднятой головы отвергала все попытки накормить её. А седьмую чашку крепчайшего кофе Любаша ей не дала, попытавшись заменить её стаканом тёплого молока с мёдом. И тогда это случилось.

С глубоким, каким-то животным стоном Эльза выбила стакан с молоком из Любашиных рук, вскочила с кресла и, задушенно вскричав: «Боже мой, боже!» бросилась в свою спальню. И там, упав ничком на кровать, разразилась рыданиями: некрасиво, с подвываниями, затяжными прерывистыми всхлипами, сморканием в полотенце и хриплыми повизгиваниями. Любаша стояла рядом и ждала. Она понимала: мраморной Эльзе нужно прореветься, чтобы не угодить в больницу с нервным срывом. Минут через двадцать силы и слёзы у измученной женщины кончились, и она отдалась во власть Любаше: икая, покорно пила успокоительное и травяной чай, дала себя умыть и уложить и, ещё изредка судорожно вздыхая, уснула под совсем немелодичное Любашино пение про чёрного кота… А в самый сумрачный и тяжёлый предрассветный час у несчастной женщины случился приступ: подскочило давление, заколотилось-затрепыхалось в самом горле сердце, тошнота перехватила дыхание. Любаша была на страже. Обошлось без «Скорой», но пришлось поволноваться: давление снижалось с трудом…

Поздним утром опухшая, растрёпанная, слабая и гордая Эльза, мучительно стесняясь вчерашнего своего срыва, язвительно выговаривала невыспавшейся Любаше: «И что ты со мной возишься, позволь узнать? Суетилась тут с каплями, таблетками, а ради чего? Ушла бы потихоньку, а я, глядишь, и загнулась бы, дорогу тебе освободила, а? И – вот он, бери тёпленьким!»

«Дура, – спокойно констатировала Любаша, с тайным удовольствием отомстив за давнее незабытое унижение и понимая, что сейчас это сойдёт с рук. – Дорогу она освободит… Кого брать-то, Эльза Валерьевна? Да он без вас – полутруп. Жить он без вас не сможет, вы уж мне поверьте! Да ладно, не будем об этом. Вам нужно в порядок себя привести, у вас на завтра съёмки на телевидении запланированы. Мыться идите!» – прикрикнула она на бледную Эльзу. Но та не слушала Любашу. «Жить без меня не сможет… Не смо-о-о-жет, правильно! А я вот смогла бы, доведись ему помереть. Смогла бы, слышишь! Смогла-а-а!» – громко, визгливо крикнула она и закрыла лицо ладонями. «Опять?!» – с ужасом подумала Любаша, но Эльза через минуту опустила руки, спокойно встала с кровати и лёгкой походкой направилась в ванную.

Через день явился Горецкий. С огромным пошлым розовым букетом и с очередным кольцом с огромным пошлым бриллиантом – комментарий Эльзы. У Любаши было другое мнение, особенно о бриллианте, но кто ж его спрашивал-то, её мнение! Неверный блудный муж валялся в ногах у жены, громко плакал, целовал ручки и молил о прощении – вот это, по мнению Любаши, было пошло. А Эльза выглядела довольной и через два дня слёз и клятвенных обещаний «простила дурака». Бонвивана хватило примерно на месяц. Дальше всё пошло своим чередом: кутежи с девочками, уже даже не с артисточками, а с откровенными… ну… вы понимаете, приходы домой под утро в пьяном угаре, следом – униженное выпрашивание прощения у Эльзы. А той, казалось, происходящее начинало нравиться: она получала своеобразное удовольствие, мучая Горецкого непрощением, презрением и игнорированием. Простив же, долго бывала бледна больше обычного, молчалива и отрешённа, оживляясь только в театре, на радио и на своих музыкально-поэтических вечерах: талантливая актриса самозабвенно любила искусство и себя в нём. Изменилось ещё одно: теперь Любаша обыскивала карманы Горецкого не для того, чтобы избавиться от непристойных сувенирчиков, а проверяя у него наличие таблеток. Да, таблеток! Желания жизнелюбивого режиссёра, сценариста, актёра и писателя перестали совпадать с его возможностями: сердце стало болеть, сбиваться с ритма, и грозный диагноз «аритмия», дамокловым мечом повисший над Велемиром, изрядно портил ему жизнь. Спасительные же таблетки он постоянно терял, забывал где-то, выбрасывал спьяну. И Любаша зорко следила, чтобы тоненький блистер с маленькими белыми шариками всегда был у Горецкого и в кармане, и на тумбочке возле кровати в спальне. А приступы повторялись всё чаще, но на уговоры лечь в клинику практически не бывающий трезвым Горецкий отвечал криком, бранью и, случалось, агрессией.

Любаша хронически не высыпалась. В постоянном внимании нуждалась слабеющая Эльза, только Любаша могла утихомирить буянящего Велемира. Кроме того, на ней лежало всё хозяйство: Эльза давно уволила и кухарку, и приходящую домработницу. Кандидат филологических наук смертельно устала. Ей не раз хотелось бросить всё и уйти, хлопнув дверью так, чтобы со стен упали фотографии её мучителей. Но идти было некуда: квартиру она сдавала, а её никому не понятная любовь якорем удерживала Любашу в этом неуютном доме.

И однажды усталая женщина уснула так крепко, что не слышала, как ввалился домой пьяный хозяин, как едко высмеивала его надменная Эльза, как в ответ он орал оскорбления – ничего этого Любаша не слышала. Она проснулась от странных звуков: как будто кто-то наносил свистящие размеренные удары по… телу?! В ночной рубашке выскочила Любаша в холл и, цепенея от ужаса, увидела страшную картину: озверевший Горецкий тонким кожаным ремнём избивал скорчившуюся на полу недвижимую Эльзу. Её густые светлые волосы были в тёмной, начинавшей уже густеть крови. Рядом валялся узкий и длинный хрустальный графин для воды. С истошным визгом Любаша набросилась на невменяемого алкоголика и с невесть откуда взявшейся силой оттолкнула его от Эльзы. Горецкий рухнул на пол и тут же отключился.

Муж не убил Эльзу. Графин глубоко рассёк кожу на голове, удар лишил сознания. Ремень оставил на её теле багровые болезненные полосы, кое-где сочившиеся кровью. Лицо, как ни странно, не пострадало. Врача вызывать не стали, но ближайшие выступления и съёмки пришлось отменить. А потом умер Горецкий. В одну из пьяных ночей у него случился сильнейший приступ аритмии, а заветных таблеток на тумбочке не оказалось.

Похороны были пышными, проститься с безвременно почившим пришли многие. Велемиру Горецкому мгновенно простили все его грехи, слова над гробом звучали проникновенные и благодарные. Любаша и здесь была незаменима: она договаривалась обо всём, что касалось скорбного мероприятия, отвечала на телефонные звонки, куда-то звонила сама, распоряжалась на церемонии… А после похорон с ней приключилась тяжелейшая истерика. Теперь уже Эльза хлопотала над ней, подавала таблетки и капли, поила травяным чаем, нежно гладила по голове и щекам, убеждённо повторяя, что Любашиной вины в смерти пьяницы нет, и пела своим неподражаемым голосом колыбельную. Когда Любаша успокоилась и задремала, Эльза на цыпочках ушла к себе и долго смотрела в зеркало на свои ставшие вдруг розовыми щёки и блестящие глаза, а в уголках её губ таилась неуловимая улыбка.

Любаша же после ухода Эльзы открыла глаза, села в кровати и что-то достала из-под подушки. «Вот и всё, – шептала она в прижатый ко рту кулак, – вот и всё… Всё кончилось, девочка. Твои муки, страдания, позор – всё кончилось. И дорогу я тебе освободила, и ещё не поздно! Ты будешь счастлива, милая, и я буду счастлива… с тобой рядом». Любаша улыбнулась и медленно разжала стиснутый до боли кулак. На её ладони лежал тоненький блистер с маленькими белыми шариками.

февраль 2016 г.

Смерть помещицы

Марфа Митрофановна Пучкова, грозная и властная вдовая помещица в возрасте далеко за шестьдесят, умирала от чахотки. Каким образом она могла заполучить эту злую хворь, оставалось загадкой и для неё самой, и для семейного врача – обрусевшего немца Карла Францевича, почтенного толстенького господина с пепельными усами и острой бородкой и золотым пенсне на длинном носу. Всю жизнь Марфа жила в живописном селе над рекой, дышала свежим, напоённом природными ароматами воздухом, потребляла здоровую деревенскую пищу и парное молоко… тем не менее, неизлечимый недуг поселился в её крепком теле и вёл свою разрушительную работу уже в течение двух с половиною лет. Марфа Митрофановна отчаянно боролась с врагом, выполняя все предписания Карла Францевича, кроме одного: она категорически отказалась ехать и на воды, и к морю.

– Нет уж! – решительно заявила она удручённому немцу. – Ишь, удумал: на море! Чего я там не видела, на море этом? Воздух? А у нас что, воздуха нету? Ты сходи-ка в сад, понюхай синели* да яблони – какое море с этим духом сравнится?! Да и хозяйство я на кого оставлю? На тебя, что ли? – гневно вопрошала помещица притихшего врача. – Не поеду, и точка!

И точка на море была поставлена. Собственно, и на водах тоже. Болезнь же потихоньку делала своё чёрное дело, силы старухи таяли, и, в конце концов, бороться за жизнь она устала и решила сдаться.

– Помирать буду! – однажды объявила она Карлу Францевичу и замахала рукой в ответ на его протестующие слова. – Ну что ты, как маленькую, меня утешаешь? Иль сам не видишь, в кого я превратилась?

И Марфа Митрофановна отбросила в сторону старинное серебряное зеркало, принадлежавшее ещё её матери. Преданный немец тяжело вздохнул и ничего не ответил. Да и что он мог сказать? Некогда полное, даже тучное тело его пациентки исхудало, на бледных щеках горел нездоровый румянец, серо-зелёные глаза лихорадочно блестели из-за постоянной температуры. Приступы жестокого кашля уже неоднократно вызывали кровотечения… словом, старуха умирала и понимала это, и возразить Карлу Францевичу было нечего. Единственное, чего не коснулась болезнь, были длинные седые волосы помещицы. Они, то ли под влиянием лекарств, то ли из-за травяных снадобий, которые Марфе готовила деревенская ведунья, становились всё гуще и крепче. Старуха подумывала было их обрезать, а потом решила оставить.

– Буду в гробу с косой лежать, что девица красная! – подмигивала она крепостной девке Дуняше, исполнявшей при ней обязанности горничной и усердно каждое утро чесавшей богатые волосы госпожи. Дуняша испуганно ойкала и послушно поддакивала, не в силах оценить барынин юмор. Тему косы в гробу поддерживал лишь Карл Францевич, неизменно предлагавший своенравной больной ленточку в косу – то алую, то чёрную, то белую – в зависимости от настроения и темы разговора. Марфа сочно хохотала в ответ и, что удивительно, никогда при этом не кашляла. Коварная хвороба, казалось, щадила непокорную женщину и насылала приступы преимущественно в первой половине ночи, а никак не днём, поэтому домочадцы не становились очевидцами её мучений, что было бы для гордой старухи нестерпимым.

Итак, Марфа Митрофановна решила умереть и оповестила об этом всех. В поместье началась печальная суета. Был позван священник для исповеди, соборования и причащения, извещены дочери, жившие замужем в соседних имениях, дабы успели приехать попрощаться, прислуга бегала по дому, приводя его в идеальный порядок. Дворня справляла домашние дела споро и молча, бабы украдкой вытирали слёзы, мужики сурово хмурились. Грозную и властную барыню любили и почитали. Она, хоть и велела частенько пороть своих людишек, не злобствовала попусту и наказывала за дело, для их же пользы. Зато и жилось им при ней куда как хорошо! А теперь что будет?..

Марфа Митрофановна возлежала в кровати, одетая в новую кипенно-белую ночную сорочку и кружевной чепец, под который были убраны её серебряные волосы. Приходской священник отец Никодим, молодой, высокий и худощавый, быстро, но не суетливо проверял стол, покрытый чистой скатертью. На столе должно быть всё необходимое для Таинства, и там уже стояло блюдо с зёрнами пшеницы, в центре которого был установлен сосудик в форме лампады, дабы освятить елей, водружены семь ватных палочек и семь свечей, рядом с блюдом находился стаканчик с красным вином. Батюшка достал флакончик с чистым елеем, положил на стол святое Евангелие и Крест, подошёл к двери, возле которой толпилось собравшееся вместе по печальному поводу большое семейство, и закрыл её. Таинство началось… Две старые девы – младшие сёстры умирающей, приживалка, три дочери, зятья и многочисленные внуки терпеливо дожидались возле опочивальни, когда можно будет зайти попрощаться с Марфой Митрофановной – такова была её воля, ослушаться которую никто не смел. Наконец дверь отворилась, и отец Никодим пригласил родню прощаться.

– По одному заходить! – строго велел он, вовсе не надеясь на послушание, и встал у изголовья рядом с доктором. Началась церемония прощания. Старуха у всех просила прощения, наставляла, как дальше без неё жить, каждому что-то шептала на ухо. Её сёстры зашли вместе первыми и вышли обратно вместе же, с поджатыми губами и дрожащими подбородками, смахивая с глаз мелкие слезинки: умирающая сестра позаботилась о будущем любимых «девочек», солидным документом закрепив их право проживать в родовом имении, в Осиновке, да и денег им оставила изрядно. Сухонькая старенькая приживалка прятала лицо в измятый промокший платок, рыдая от горя и признательности: благодетельница назначила ей щедрое содержание. Дочери, тоже войдя к матери все вместе, тихо плакали и целовали мамины руки, и, покинув покои, бессильно рухнули на стулья: в сей тяжёлый момент их мало интересовало материальное, им нужна была живая мама. Над ними захлопотала прислуга, а мужья по очереди пошли прощаться со своей властной тёщей. Выходили они со скорбно-задумчивыми лицами, пряча в глазах довольную искорку: тёща дала понять, что они заслужили её благосклонность, и вознаграждение будет очень достойным. Разновозрастные внуки шли в покои, испуганно оглядываясь на родителей, и возвращались с мокрыми глазами, крепко сжимая в ладошках золотые монеты – прощальный бабушкин подарок.

Наконец остался последний внук – десятилетний Петруша. В отличие от братьев, сестёр, кузенов и кузин, он нисколько не боялся идти к бабушке. Напротив, ему было любопытно, к тому же мальчик очень хотел получить золотую монету. Петруша смело вошёл в комнату и выжидающе посмотрел на лежащую в постели старуху. Марфа Митрофановна, полулёжа в подушках, устало взглянула на своего самого любимого внука. Она уже весьма утомилась от прощания с родственниками, у неё болело в груди, испарина покрыла лоб и всё тело, а покашливания становились непрестанными. Лёгкий кружевной чепец сдавливал голову, и старуха сняла его. Шустрая Дуняша, вызванная доктором, ловко заплела тяжёлые волосы в толстую косу, покоившуюся сейчас на груди умирающей.

– Ну что вырядился-то, как на праздник? – недовольно спросила она, оглядев тощую фигурку своего любимца, одетого в бархатный синий костюмчик с жабо на сорочке и оборками на панталончиках.

– Маменька велели надеть, – ответил Петруша внезапно охрипшим голосом. – Сказали, надо попрощаться с вами… А вы что, ба́бенька, уезжаете? – спросил мальчик с любопытством, пересилившим охватившую его робость.

– Уезжаю? Можно и так сказать, Петруша, – подобревшим голосом произнесла «бабенька». – А подойди-ка поближе, соколик, чего я тебе дам, – поманила она внука, покосившись на отца Никодима и Карла Францевича, сидевших возле стола на венских стульях и неодобрительно на неё посматривающих: прощание затянулось! Больная устала! Но разве с этой больной можно совладать?! Петруша осторожно приблизился к бабенькиной кровати и протянул руку с раскрытой ладошкой.

– Ишь ты, какой прыткий, – усмехнулась помещица. – Монетку желаешь получить?

Петруша согласно кивнул и руку не отвёл.

– Получишь ты свою монету, касатик, и ещё кое-что получишь, не спеши, ручонку-то пока убери, – мягко произнесла Марфа, с любовью глядя на внука. – А послушай, что я тебе скажу, Петруша. Наклонись-ка, на ушко шепну.

Петруша подошёл вплотную к ложу бабушки и склонил к ней беловолосую головёнку. Священник и врач деликатно отвернулись и начали тихонько перешёптываться между собой. Марфа исхудавшей рукой ласково погладила внука по белокурым волосикам и, понизив голос, медленно заговорила:

– Есть в нашем роду, голубчик, перстень дорогой, цены немалой, передаётся по наследству по мужской линии. Но случилось так, что мне он достался. Да-а-а… А мне Бог сынов не дал, только внуков… Вот и решила я, что тебе его отдам, поскольку ты самый смышлёный, серьёзный и добрый из внуков моих. Поэтому же и Осиновку тебе завещаю, вырастешь, хозяином будешь. Так-то вот.

Старуха сняла с шеи посеревшую от времени бечёвку, на которой висел массивный перстень с огромным круглым рубином хищного багрового цвета, в оправе из тусклого красного золота.

– Вот, Петруша, держи. Надень сейчас на шею, а потом спрячь и никому не показывай, пока хозяином не станешь. Тогда и будешь в открытую носить его. А в старости передашь перстень сыну своему, самому достойному…

Марфа Митрофановна достала из-под огромной пуховой подушки лист гербовой бумаги с большими синими печатями и небольшую рождественскую картинку в рамке.

– Смотри, Петруша, это бумага, в которой право твоё на кольцо подтверждается. Я её сейчас в картинке спрячу, а ты сохрани.

Старуха вытащила заднюю картонную стенку, прижала к обратной стороне изображения младенца Христа сложенный вчетверо документ, ловко вставила картонку на место и вместе с кольцом протянула картинку онемевшему от удивления мальчику. Как зачарованный, смотрел он на сверкающий красным огнём камень, приоткрыв от восхищения рот.

– Нравится? – довольно спросила помещица внука и, дождавшись еле слышного восторженного «да!», добавила строго:

– Спрячь и никому не показывай, понял? Ни-ко-му! Ни маменьке, ни папеньке, слышишь? Никому! И не сказывай ничего!

Петруша активно закивал кудрявой головкой, быстро схватил бечёвку с драгоценным даром и надел на шею под белую сорочку с кружевным жабо. Рождественская картинка была спрятана под бархатную синюю курточку. Марфа одобрительно хмыкнула и отдала внуку последний подарок – золотую монету, которую он тут же зажал в кулачке.

– Благодарствуйте, бабенька! – потрясённо выдохнул мальчик и зажмурил от избытка чувств небесной голубизны глаза. – Я спрячу колечко, право слово! Я из глины петушка слеплю и внутрь колечко закатаю! И никому, никому!..

Тут он задохнулся и не смог продолжить.

– Ну-ну, голубчик, что ты, что ты! – зашептала грозная Марфа, с удивлением ощущая слёзы в горле и на глазах. – Всё хорошо, милый, всё хорошо… А сейчас прости меня, соколик мой, за все обиды, порки и ругань мою прости! Не обижайся, не поминай бабеньку плохо!

И старуха обессилено откинулась на подушки, прижав руку к горлу. Петруша удивлённо вскинул на неё глаза.

– Да я и не обижаюсь, бабенька, что вы! Выпороли вы меня за дело, нельзя было с мячом в доме играть, вазу бить. Мне маменька всё объяснили! А надолго ли вы уезжаете, бабенька, и куда?

– Ох, мила-ай! – досадливо протянула помещица. – Не уезжаю я, а умираю. И, полагаю, навсегда.

Петруша низко опустил голову и стоял молча, сильно сопя носом. Потом посмотрел на бабушку и уверенно заявил:

– Что-то не верится!

– Чего тебе не верится?! – от изумления Марфа Митрофановна села прямо, забыв про подушки.