Текст книги "Иван Петрович Иванов-Вано. 110 лет со дня рождения"

В конце 20-х годов он сближается с очень интересными людьми и великолепными специалистами, операторами Л.В. Косматовым и М. Магидсоном, у которых тоже набирается практического и теоретического опыта. В это же время отец сходится с А.Л. Птушко, их отношения оставались очень дружественными до самой смерти Александра Лукича.

«Я – как Танечка»

В 1926 г. происходит важное событие, оказавшее огромное влияние на жизнь молодого Вано. Он знакомится с Танечкой Беккер, моей будущей мамой.

В день смерти мамы папа был потрясен и около двух суток, не останавливаясь, рассказывал, как он познакомился с мамой (естественно, этот рассказ я уже слышала), как они поженились, что он любил в маме. Он рассказывал мне их жизнь, которая проходила у меня на глазах, но оказалось, что многого я не знала, не обращала внимания, всё казалось мне само собой разумеющимся, а для молодого Вано тогда казалось чудом.

Познакомил их Градополов (старший) – знаменитый боксер, чемпион. Он ухаживал тогда за маминой ближайшей подругой, которая терпеть не могла бокс и, чтобы не скучать, пригласила маму с собой. После соревнований Градополов, узнав, что девушек двое, пригласил с собой случайно повернувшегося Вано (отец немного занимался и боксом, эти исторические перчатки долго еще висели в нашей комнате в Лопухинском переулке. Я, грешная, выбросила их в 1966 г., когда мы переехали в отдельную кооперативную квартиру на ул. Удальцова). Как рассказывал папа, Таня поразила его в первый же день встречи. «Ты понимаешь, она не была похожа ни на одну женщину, которую я знал. Спокойная, не болтливая, красивая – и никакого кокетства и жеманства. Одета хорошо и скромно, никаких украшений. В движениях какая-то величавость и достоинство. И в то же время, очень приветливая, улыбчивая. Я проводил ее домой, а потом шел и вспоминал, какая она». В этот вечер папа подарил маме букетик душистого горошка и, сколько я себя помню, 26 июля папа приносил домой скромный букетик этих цветов. Когда, будучи уже в преклонном возрасте, он не мог этого сделать, он звонил мне, и я была обязана достать где угодно заветный букетик и передать его отцу.

Поженились они только через два с лишним года. Бабушка с маминой стороны никак не давала согласия на брак своей дочери с Вано. Наконец, согласилась, но с условием, что мой отец обязуется обеспечить достойную жизнь своей семье. На мой взгляд, отец свое слово сдержал.

Венчались они в надворной церкви Зачатьевского монастыря. Конечно, портниха не сшила вовремя платья, и его прикалывали на маме «по живому», а папа в чужом черном костюме маялся у церкви и боялся, что свадьба так и не состоится. Где брали кольца, я не знаю, никаких колец у отца и матери я отродясь не видела. «Ты не представляешь, какая это была семья, и я, простой парнишка, что я знал и понимал тогда? Но никогда Таня мне не показала, что я сделал что-нибудь не так. Никогда. А Борис Валентинович? Как много он помог мне в жизни!»

Борис Валентинович – это мой дед со стороны матери. Происходил мой дед из немцев Поволжья. Окончил в Петербурге Институт путей сообщения. Работал инженером-строителем по ремонту на Николаевской железной дороге, в техническом отделе Казанской железной дороги, затем на Турксибе начальником строительства на участке Чита – Нерчинск, делал расчеты насыпи вдоль Байкала, потом инженером и начальником участка на строительстве КВЖД, затем опять работал на Николаевской железной дороге, потом на строительстве второго пути на дороге Вологда-Архангельск. Уже в советское время работал начальником строительства топливных железных дорог, участвовал в реконструкции железной дороги на Верный (Алма-Ата) и на Кавказе. Много видел, многих людей знал. В семье были книги о природе разных мест, книги по архитектуре и искусству Японии и Китая, Севера России. И всем богатством своих знаний дед делился с отцом.

Мой дед с отцом вели длинные разговоры об истории России, истории философии. Дед покупал и дарил папе книги по иконописи, архитектуре, истории архитектуры, истории отдельных городов, книги Соловьева-историка и Соловьева-философа и многое-многое другое, подталкивая уже появившийся у моего отца интерес к самообразованию. Со своей стороны, Иван Петрович подарил книгу по мультипликации со своей статьей моему деду с трогательной надписью.

Среди друзей и знакомых семьи Беккеров, куда вошел мой отец, были академики, профессора различных вузов, инженеры, учителя, служащие, бывший курьер с дедушкиной работы, всех кормили, всех привечали. В доме никогда ничего не припрятывали, лучшее – гостям.

В молодости Борис Валентинович был активным общественником, принимал участие в организации общеобразовательных школ и курсов для рабочих, бесплатных столовых для железнодорожных рабочих и их семей, был членом Московского общества взаимопомощи лиц интеллигентных профессий, куда входили такие известные личности как: писатели А.П. Чехов, В.В. Гиляровский, Н.К. Михайловский; театральные деятели О.Л. Книппер, В.Э. Мейерхольд; инженеры Г.Б. Красин, М.Т. Елизаров. Почетным председателем общества был князь С.И. Шаховской. Дед недолго оставался членом этого общества, поскольку он был в комиссии, которая занималась проверкой финансовой деятельности общества, и понял, что большая часть средств уходит на бюрократические действия – наем помещения, переписка и т. д., – и очень малая толика средств идет на практическую помощь. Об этом своем выводе он написал руководителям общества и сообщил о своем выходе из него. Но всю жизнь помогал, где мог, трудоустройству несправедливо уволенных людей, беря их к себе на работу, помогал семьям своих служащих. Так появились у нашей семьи Беккеров-Ивановых друзья-полуродственники: дружили наши деды, дружили наши отцы-матери, дружим и мы, внуки. К сожалению, таких полуродственников сейчас у меня остались всего две семьи – Андреевы и Васильевы. Пишу об этом, т. к. первым учителем художника-мультипликатора Наталии Ивановны Бодюл был художник Алексей Александрович Васильев, мой «полудядя» (мы об этом узнали, когда Наташа уже поступила во ВГИК).

Пожалуй, последним благотворительным делом Бориса Валентиновича была прописка правнучек А.С. Пушкина Т.Е. и М.Е. Клименко в Москве, в нашей квартире, на площади Сергея Васильевича и Натальи Васильевны Тютчевых. Брат и сестра Тютчевы – замечательные, удивительные по доброте и благородству люди, но это люди, которые оказали огромное влияние на меня, к отцу их история не имеет отношения. Ну, а мой дедушка просто написал письмо В.Д. Бонч-Бруевичу, который тогда был управляющим делами Кремля, и получил ответ, что правнучки А.С. Пушкина, конечно, получат разрешение на прописку. А всё дело в том, что когда-то они вместе с В.Д. Бонч-Бруевичем преподавали в воскресной школе при Казанской железной дороге, и впоследствии Борис Валентинович Беккер помог устроиться на работу безработному Владимиру Дмитриевичу, что оправдывает народную пословицу «Добро оплачивается добром».

Мой отец тоже старался помогать своим близким и друзьям. Всю жизнь, сколько я помню, он давал деньги своей сестре, моей тете Дине, которая регулярно появлялась у нас в гостях два раза в месяц, оплачивалось и помещение в Барвихе, куда тетя Дина переезжала на лето, а позже помогал ее дочери Тане. Помощь прекратилась в 1973 году, когда понадобились деньги на лечение отца. Помогал отец и дяде Коле, помимо помощи в течение года, оплачивал его лечение в санаториях (у дяди Коли был туберкулез). Разово помогал различным людям, даже незнакомым. Помню, как во время войны кто-то из студентов художественного факультета (кажется, Женя Ганкин) привел уже поздно вечером к нам домой двух студентов, то ли режиссеров, то ли сценаристов. Это было вскоре после взятия нашими войсками Киева. Там остались родители этих студентов. Конечно, наша семья дала деньги, сколько они просили. Это был не единичный случай, это была норма того времени. Я знаю, что так же поступал и Ф.С. Богородский. Я запомнила этот случай, так как по юности своей приняла очень близко к сердцу судьбу этих людей, просила отца узнать и нарвалась на ответ: «Ты что, с ума сошла? Еще подумает, что я напоминаю о деньгах, а ты подумала, откуда он их возьмет?» Все-таки я потом узнала – у одного из молодых людей родители точно были расстреляны в Бабьем Яру, у другого – судьба неизвестна. Мне стало очень горько, несмотря ни на что, они ведь ехали в Киев с надеждой, а мне было 11 лет и хотелось, чтобы всем было хорошо.

Борис Валентинович был обаятельным, общительным человеком, так считали соседи по нашей коммунальной квартире. Я сама мало помню своего деда, он умер, когда мне было 4 года. Помню отдельные эпизоды: как он качает меня на здоровой ноге, держа за руки; как он медленно идет по коридору на кухню, а я бегу и открываю ему двери, как он сидит в кресле, а я у него на коленях, и дедушка читает мне сказки братьев Гримм. С последними месяцами жизни деда связаны трагические моменты нашей семьи. У нас – мамы, папы, меня и Пани (моей няни и очень-очень дальней родственницы отца) – была своя комната в самом конце квартиры, а дед и бабушка жили в комнатах рядом с входной дверью. Однажды поздно вечером, а может быть, и ночью, появляется в дверях соседка тетя Натуля Тютчева и шепчет: «Таня, вставай скорее, за Борисом Валентиновичем приехали». Мама встает, одевается, папа тоже встает, но мама ему говорит: «Ложись, может быть, и обойдется». Дело в том, что дед уже лежал парализованный. За Паней опять приходит тетя Натуля и уводит в свою комнату. Остаемся я и папа, горит настольная лампа. В комнату входит «дядя Герой» Тютчев, мой крестный, и говорит: «Ваня, черный ход свободный, там никого нет, можно уйти дворами, я Вас провожу. За Галю не беспокойтесь, мы ее возьмем себе». Отец не был у нас прописан, он мог уйти и остаться свободным. Но он просто сказал: «Я – как Танечка. Я никуда не пойду». Всю силу этой фразы я поняла через много-много лет, а вот спокойную, уверенную интонацию запомнила сразу же.

Случилось чудо: маму отпустили, папу не забрали. Я проникновенно уважаю своего отца и многое ему прощаю за это короткое «Я – как Танечка». Обыск ничего не дал, так как документы деда хранились в прихожей в шкафчике, а мужественная тетя Натуля сказала, что в прихожей стоят вещи ее семьи. Так, в общем, и было, там стоял большой шкаф и сундук семьи Тютчевых. Потом, когда машина с сотрудниками органов внутренних дел уехала, мама и Паня жгли дедовы документы в дымоходе на кухне до утра. Остальные напуганные соседи не выходили из своих комнат. Чекисты забрали с собой дядю Сережу, маминого старшего брата, который приезжал помочь мыть деда и остался ночевать. В эту же ночь случилось второе чудо – посреди Манежной площади «старшой» остановил машину и, обращаясь к дяде Сереже, сказал: «Вылезай, чтобы я тебя больше не видел». Дядя Сережа отправился на Казанский вокзал и тут же уехал в Горький, где находился филиал его работы.

Я много думала о том, с чем связан этот визит к моему деду, и только недавно из телевизионной передачи «Русские в Харбине» поняла – это был 1936 год, когда многие русские, работавшие и жившие в Харбине и в разные годы вернувшиеся в Россию, были арестованы. Дед работал на прокладке железной дороги как раз на участке Харбин – Порт-Артур в 1900–1904 гг. и затем возвращался туда еще раз в 1907 или 1908 г.

Этот волнующий, неприятный визит повлиял на мою маму, с тех пор у нас в семье все письма, рукописи не хранились, мама всё уничтожала.

Сегодня, вспоминая мамины сдержанные рассказы о прошлом, понимаю, что к своим 24 годам мама прожила достаточно сложную жизнь. Семья скиталась по России вслед за сменой места работы деда. Потом, наконец, довольно обеспеченная жизнь в Вологде, где дед занимал должность зам. начальника, потом, очень короткое время, начальника строительства второй колеи на железной дороге Вологда – Архангельск. Арест деда в 1917 г., обыск в квартире, полная неизвестность судьбы Бориса Валентиновича. Семье пришлось оставить квартиру и «раствориться» в городе, но бабушке удалось связаться с Марком Тимофеевичем Елизаровым, с которым дед дружил еще со студенческих времен и много работал вместе, а Марк Тимофеевич был мужем Анны Ильиничны Ульяновой. В общем, к деду не успели принять никаких репрессий, по телеграмме, подписанной В.И. Лениным, деда как арестанта отправили в Москву, а тут уже его освободили. И за вещами обратно в Вологду отправилась младшая 16-летняя Таня. И этой молоденькой девушке удалось возвратить часть вещей. Конечно, ей помогали знакомые и сотрудники деда. Но думаю, что здесь проявился и мужественный характер мамы. Потом, в 1918 году, во время сильного голода, дед переправил своих женщин в более хлебный Воронеж, где жила семья его брата. Бабушка, как всегда, не работала, мамина старшая сестра Лидия Борисовна болела, и Таня начала работать машинисткой в каком-то управлении, получала жалование и паек. Жизнь была трудной, война, белые, красные… Семья с каким-то обозом двинулась дальше на юг, бабушка и мама пешком, Лида на телеге. Потом Лиду оставили по дороге у знакомых в каком-то селе под Ростовым, а сами отправились в Краснодар, к родственникам бабушки, поезда тогда еще ходили.

Мамины рассказы об этом продвижении мне очень напоминали эпизоды из романа М. Булгакова «Бег» и сцены из кинофильма А. Алова и В. Наумова: медленно бредут люди, ночевки в степи у костра, утренние туманы. Но мама, посмотрев картину позже по телевизору, сказала, что ничего общего нет. У них не было никакой растерянности, у них было желание выжить и вернуться в Москву и жить в России. Они были уверены, что дед их найдет.

Опять война, мама опять работала машинисткой, чем могли, помогали бабушкины родственники, жившие в Краснодаре. Приехал дед, выправил маме и бабушке билеты, и они вернулись в Москву. Мама поступила в гимназию и кончала ее уже в Москве. Потом поступила в Институт народного хозяйства им. Плеханова, на какой факультет – не знаю, диплом защищала по гальванике, уже будучи замужем за Иваном Петровичем, но диплом ей не дали, т. к. на отказалась ехать по распределению в Златоуст. Вот на такой милой, улыбчивой женщине женился мой отец.

В день смерти мамы он говорил мне: «Она никогда ничего у меня не просила, никогда не стонала, что не хватает денег, никогда не сравнивала нашу жизнь с жизнью более зажиточной семьи. Мама всё понимала с полуслова, выслушивала меня, сочувствовала и помогала во всем».

Он привык ей рассказывать о своих делах на студии, о своих планах, мечтах. Он каялся ей, когда был груб со своими друзьями, несдержан со своими сотрудниками. Сам он по своему характеру не мог пересилить себя и извиниться, это делала за него мама, она звонила людям, которых он, по ее мнению, обидел своей резкостью, просила простить папу, находя ему оправдание. И в большинству случаев инцидент бывал исчерпан. Да и сам отец обладал каким-то обаянием, ему многое прощалось. Он так любил свое искусство, искал, находил, терял, и так искренне радовался удачам и так горько огорчался, когда не ладилось. Ну как же его не любить и не прощать за эту искренность и преданность!

Главой нашей семьи был, конечно, папа. Он зарабатывал деньги: помимо основной работы на студии «Союзмультфильм», которая была небольшой, так как студия относилась ко 2 категории (а не к 1 и не к высшей, как «Мосфильм»), папа работал на «Диафильме», рисовал многие диафильмы: сказки Андерсена «Соловей», «Огниво», басни Крылова «Квартет», сказку «Как сорока хвосты выбирала». Я сейчас не помню, у меня было штук 20 папиных диафильмов, но когда мы жили в Алма-Ате, там была мода на «кадрики», и у меня все фильмы растащили и порезали на кадры.

Мама организовывала быт семьи. На мой взгляд, она была просто финансовым гением. По семейному уговору папа отдавал в семью часть заработанных денег, а другую часть оставлял себе. За всё свое детство и юность я ни разу не слышала в семье разговоров о нехватке денег, о том, что мы плохо живем.

Все крупные покупки обсуждались всей семьей (одежда, обувь, подарки к дням рождения родным и друзьям), если не хватало «на дело», отец добавлял из «своих личных». Довольно рано ответственной за покупку подарков стала я и очень гордилась этим (лет мне было 12–13). Питались, на мой взгляд, хорошо, колбаса любительская – по воскресеньям, в будни – яйца, творог, котлеты, иногда сыр, а так – бутерброды с маслом. Но кругом жили еще скромнее. Билет на дневной спектакль в театр покупался мне одной, зато давали деньги «на буфет» (стакан сладкого чая с лимоном и пирожок или плюшка).

Мама научилась шить и перешивала старое на новое, но отец ходил только в костюмах, сшитых у портного.

Когда мы вернулись из эвакуации в августе 1943 г., все наши вещи заняли 2 чемодана, зато везли продукты для себя, родным и друзьям.

Был совсем комичный случай. Зимой 1943 – 44 г. был какой-то торжественный кинематографический вечер, очень важный вечер, чуть ли не в Кремле. Маму одевали не то что всей нашей коммунальной квартирой – всем домом. Платье дала Люцина Казимировна – соседка по квартире, туфли – не помню, кто, теплые башмаки – соседи со 2 этажа (у мамы были только валенки), шляпку – соседка с 3 этажа, а черно-бурую лису (тогда это было очень модно) – Анна Степановна, жена актера Малого театра П.П. Старковского. Это не анекдот, это реальная нормальная история нашей семьи. Зато у нас «всегда кормили», как сказал в своем тосте в честь моей мамы Анатолий Пантелеймонович Сазонов. Во время войны, будучи студентами, они частенько приходили к нам домой «показать работы отцу». Да, у нас «всегда кормили». Это семейное хлебосольство, как рассказывал мне отец в трагические дни смерти моей мамы, очень ему нравилось. Нравились чисто русские традиции, которые держались многие годы. Праздновали все праздники – Новый год, Рождество Христово, Пасху, Троицу, дни рождения и именины всех членов семьи и очень торжественный день – день свадьбы мамы и папы. Пекли «клетчатые» пироги с яблоками, обязательно куличи (пока могли – ездили печь в русскую печь, чтобы были высокие куличи – моя бабушка, родом из морской семьи Юрковских из Николаева, привыкла к высоким куличам, на Южной Украине так принято). На Герасима-грачевника пекли «Жаворонков» с глазами-изюминками. На Троицу обязательно ставили молодые березки и делали зеленый салат.

Конечно, отцовское самолюбие было утешено тем, что мама нравилась его друзьям. Она легко и просто подружилась с сестрами Брумберг, с Леней Амальриком и его женой Надей Приваловой, с братьями Сутеевыми, особенно с Володей Сутеевым. Мама рано начала седеть, и Федор Семенович Богородский прозвал маму «маркизой». Это прозвище прижилось во ВГИКе, потом ее так называли С.М. Каманин, Н.Г. Юров, М.А. Богданов, Г.А. Мясников. Маму полюбили А.С. Хохлова и Л.В. Кулешов, которые заходили к нам в гости до войны и в начале 40-х годов, когда мы все вернулись из эвакуации. Любил у нас бывать, особенно в последние годы своей жизни, и Ю.С. Желябужский с женой. Мама умела окружить гостей заботой и неназойливым вниманием, умела за столом вовремя замолчать и уйти в тень, когда разговор принимал профессиональный характер или чем-то раздражал ее. В то же время, она обладала особым дипломатическим даром и во время обострения разговора старалась, и обычно успешно, направить разговор в другое русло, ненароком перевести беседу на безопасную тему. Отец очень ценил эту способность мамы, поскольку сам во время разговора был очень эмоционален, раздражителен и просто резок.

Татьяна Борисовна знала иностранные языки: французский – довольно хорошо, могла говорить, хотя и на «слишком классическом французском языке», как определил Ланглуа, основатель французской фильмотеки. Немецкий язык знала хуже, но могла переводить со словарем. С английского языка переводил кто-нибудь из маминого окружения. Это помогало папе знать зарубежные новости в мире мультипликационного кино.

Не надо только думать, что семья жила тихо, нежно и весело. Как в каждой семье, были ссоры, споры, отец взрывался, безобразно кричал, мама обычно молча выслушивала все эти крики, которые, конечно, обижали ее. Но потом как-то затихало, и родители через какое-то время приходили к компромиссу.

У Татьяны Борисовны было неважное здоровье. Мое рождение далось ей нелегко. У нее рано развилась сердечно-сосудистая недостаточность, а главное – плохие сосуды: хроническая венозная недостаточность, варикозное расширение вен, тромбофлебит, что привело к развитию язв на ногах. Последние годы жизни мама практически не выходила из дома, язвы болели. Отец сопереживал маме, заботился о мамином здоровье, доставал лучшие лекарства – привозил их из зарубежных поездок, хотя это было делать сложно. Я с чувством огромной благодарности вспоминаю добрейшего из людей Натана Михайловича Битмана, «Великого Битмана», как называл его Иван Петрович. Когда у мамы в 1965 году обнаружили рак, Натан Михайлович просто спас маму, устроив ее в хорошую больницу, после операции мама прожила еще 18 лет. Умерла мама в 1982 г. Последним маминым словом было «Ванечка…».

«Вано, – как-то сказал, будучи у нас в гостях, Федор Семенович Богородский, – ты даже не знаешь, как тебе повезло!» «Нет, знаю, – ответил отец, – я встретил Таню, и мы полюбили друг друга: я – ее, а она – меня».

«Детство – это ощущение счастья»

В самом раннем детстве я обожала своего отца. И как же можно было не обожать этого высокого, улыбающегося и ласкового человека, который, войдя в комнату, первым делом обнимал тебя, ждущую, и подбрасывал высоко-высоко. Восторг охватывал меня, желание сделать что-то доброе для этого человека, и я, маленькая, бегом бежала в кухню за хлебом, а мама уже несла тарелку с супом. Пока папа не поест суп, с ним нельзя было разговаривать, а уже потом можно было рассказывать обо все происшествиях дня. Я стала единственным ребенком в семье, т. к. у моей мамы была очень редкая группа крови, тогда еще не умели с этим бороться, дети не доживали до своего рождения. Об этом никогда не говорили в семье, я узнала об этом, уже будучи взрослым человеком, когда понадобилась кровь для операции мамы, а нужного донора никак не могли найти.

Папа любил возиться со мной, маленькой, носил на руках, напевал веселые песенки, поэтому в мой детский репертуар, помимо известного волчка, которых «схватит за бочок», если не будешь спать, вошли еще песенки: «По льду каталась дама, и было только, ах, упала дама, показав всю ножку и башмак» и «Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка, я хулиганка». Папка научил меня первому внятному слову, которое я произнесла: «Часы» – он наклонялся на бельевой корзиной, в которой я спала вместо кроватки (в то время это никого не удивляло) и давал мне слушать часы. Тиканье часов приводило меня в такое восхищение, что я даже стала повторять это слово раньше, чем «мама» и «папа».

Иван Петрович, хотя и работал еще вечерами дома (он смастерил себе рабочий стол – бюро – со стеклом и подсветкой, с навесной лампой на кронштейне сверху и множеством полок), всегда находил время вечером, чтобы поиграть со мной. Мы играли в мячики в длинном коридоре нашей квартиры, сначала просто катали по полу, потом отец учил меня бросать мячи, ловить их, бросать в стенку – как соседи терпели все это! Правда, мы всегда обходили соседей и просили разрешения поиграть.

Другим любимым занятием было строительство домов и дворцов из кубиков. Отец покупал мне кубики в магазине, иногда выпиливал их сам, шкурил, красил их в разные цвета, и мы оба с упоением лазили по полу и строили, строили. Потом уже, лет с четырех, я умела строить сама дома для воображаемых жильцов и комнаты для игрушек – больше всего мишек, т. к. одна наша знакомая работала в артели игрушек и делала мишек разной величины, от 5 до 40 см. Мои города никому не мешали, так как строились под роялем. Отец помогал мне фантазировать при строительстве, у нас были не только прямолинейные и стандартные кубики, но и арки, колонны, двускатные и четырехскатные крыши, можно было из двух арок сделать круглое окно и т. д.

Еще мы лепили из снега замечательные крепости на Гоголевском бульваре. Отец строил такие красивые крепости, что их не разрушали, и они иногда стояли нетронутые 2–3 дня, чем я очень гордилась.

Прогулки с отцом по выходным – это большой праздник. Были веселые игры в прятки, салки, которые он устраивал на Гоголевском бульваре с участием других детей, это и походы, опять-таки, по Гоголевскому бульвару, на крытый стеклянной крышей Арбатский рынок (его разобрали во время войны). Я очень любила старый андреевский памятник Н.В. Гоголю, там обычно мы играли в прятки. Иногда доходили до памятника А.С. Пушкину; сказки Пушкина мне читались с самого раннего детства. Когда я стала побольше, наверное, лет с 6, отец стал ездить со мной гулять в Сокольники – в теплое время года мы просто бродили среди леса, зимой катались на лыжах и финских санях. Я очень благодарна отцу за то, что он с детства приучил меня к ходьбе на лыжах. Спортсмена из меня не получилось, но как специалисту-зоологу это дало возможность наравне с егерями участвовать в зимних маршрутных учетах, тропить зверей, и вообще не бояться леса, а любить его.

Самые замечательные семейные походы в лес с отцом происходили летом. Мы много лет подряд снимали дачу в одном и том же месте (между Клязьмой, Ивантеевкой и Болшево, прямо в лесу, сейчас там сплошной поселок). Там мы ходили босиком, почти нагишом, валялись в траве. Отец научил меня смотреть на облака и придумывать всякие картинки или даже истории – каких животных, какие замки и цветы из облаков я вижу. А вечерами жгли костер, смотрели на звездное небо и выбирали себе любимую звезду – у меня любимой была Полярная звезда, а звезды папы и мамы я не помню; любимое созвездие у папы – Большая Медведица, а у мамы – Кассиопея. И пели старые русские песни «По диким степям Забайкалья», «Стенька Разин» и папину любимую «Вечерний звон».

Папа очень любил луговые и лесные цветы, знал многие их названия и учил меня.

А походы за грибами, знание, где какой гриб растет, как искать, как пахнут грибы, осенние листья, мокрая трава?

Несомненно, выбор мною специальности – биологии, – связан с увлечением Ивана Петровича русской природой: он знал архитектуру разных видов деревьев, цвет листвы, фактуру коры. Достаточно посмотреть его эскизы к фильму «Волшебное озеро».

Иван Петрович пытался заинтересовать меня рисованием. Папа рисовал мне забавных человечков, разрисовывал книжечки-самоделки бегающими лыжниками, зайцами, летающими сороками, которые, если их быстро перелистывать, кажутся движущимися. Но я не помню, чтобы он учил меня собственно рисовать. Наверное, он считал, что раз его самого в детстве никто не учил рисовать, то и у меня должно все само собой получиться. Рисовать я стала довольно поздно, лет в 6–7. В основном, это были рисунки по мотивам сказок, больше всего я любила рисовать разные теремки к сказке «Теремок» и населять их постепенно зверушками. Вот на этом уровне я и рисую до сих пор. С рождением внука мои художественные возможности расширились – теперь я умею рисовать машины, танки и осваиваю современные марки самолетов.

Я не научилась рисовать, но папе нравились мои рисунки, я думаю, за их детскую фантазию, он их собирал, покупал мне дорогие краски, наборы цветных карандашей «Жар-птица» – мечта детей, 24 оттенка! Хорошая бумага была дефицитом, поэтому я рисовала на обратной стороне фонов старых папиных мультипликаций.

Отец подарил мне еще одну радость – знакомство с живописью и рисунком, он брал меня с собой на выставки и в музеи, таская меня на плечах, лет с двух. «Домашним» нашим музеем был Музей нового западного искусства на Кропоткинской улице, дом 15 (бывший дом И. Морозова), там даже были у меня любимые картины, там нас знали, и дежурившие тетушки даже позволяли мне с разбегу прокатиться по хорошо натертому паркету в тряпичных тапочках (летом) и в валенках без галош (зимой). Помню наши посещения Третьяковской галереи, мой восторг при виде шишкинских «Мишек», васнецовских «Богатырей», смотрели «Аленушку», «Тройку» Перова, левитановский «Покой», «Март» Грабаря. Мне было, наверное, лет пять, а может быть, и меньше, но названия первых понравившихся мне картин я запомнила. С этих ранних посещений музеев и выставок начался мой интерес к живописи. Повзрослев, с восьмого класса я стала регулярно посещать вечерние лекции в Третьяковской галерее, отдельные лекции в Музее западного искусства им. А.С. Пушкина, собиралась в дальнейшем учиться на отделении искусствоведения в МГУ. К этому времени папа убедился, что художника из меня не получится, всё ограничилось детскими фантазиями. К моим увлечениям искусством он относился настороженно. Иван Петрович посоветовался с академиком М.В. Алпатовым, и тот откровенно ему сказал, что все направления искусствоведения сейчас политизированы, что двигаться самостоятельно в этой области не дадут, даже в области древнего искусства, которым я хотела заниматься.

Как папа всё успевал в свои молодые годы (я имею в виду довоенные 30-е), я сейчас просто не понимаю. Ведь они все, начинающие мультипликаторы, всё додумывали, допонимали, выдумывали, учились по ходу своей работы. Учились друг у друга, учились у документалистов, режиссеров и операторов художественных фильмов. Изобретали новую технику, у отца до сих пор сохранилось какое-то свидетельство какого-то технического общества. А кроме того, ночная подработка, чтобы содержать семью, а еще тренировки по хоккею и теннису, посещения театров, концертов (мама регулярно ходила на концерты, и отец неизменно ходил с ней). И ведь это не только Иван Петрович был такой, такими были все папины друзья в памяти моего раннего детства – веселые тёти Валя и Зина Брумберг, дядя Саша Трусов, дядя Саша Беляков, дядя Володя Сутеев, дядя Леня и тетя Надя Амальрики, дядя Коля Воинов и самый молодой – Володя Бочкарев. Лев Константинович Атаманов появился у нас дома несколько позже, поэтому остался в моей памяти Львом Константиновичем. Я, конечно, многого не понимала из разговоров взрослых, но чувствовала эту атмосферу веселого задора, доброго подшучивания, споров. А как интересно было мне, повзрослевшему ребенку, слушать рассказы композитора Юрия Сергеевича Никольского, сколько баек про старую Москву он знал! А мне было 7–8 лет, я к этому времени много читала, так что мне было очень интересно это слушать. Замечательное это было поколение, эти люди, родившиеся на границе веков.