Текст книги "Колокольчики династии Минь"

К этим-то складам поздно ночью подошел сутулый человек в опущенном на лицо капюшоне.

Оглядевшись по сторонам, он отдернул край зеленой сетки, поднырнул под нее, немного прошел мимо стены склада и проскользнул в незаметный со стороны пролом.

За стеной была обычная стройплощадка – ямы и колдобины, груды строительного мусора, завалы старого кирпича, обломки камня, ржавая арматура.

Однако в глубине этой стройплощадки виднелась уцелевшая постройка – приземистое кирпичное сооружение столетней, а то и двухсотлетней давности. Впрочем, в этой постройке не было романтической привлекательности старины – это было довольно безобразное строение из мрачного темно-красного кирпича. К этому-то сооружению и направился странный человек.

Подойдя к двери, он еще раз огляделся. Впрочем, это была напрасная предосторожность – ночью на стройплощадке не было ни души. Даже бомжи обходили ее стороной.

Как ни странно, дверь была заперта.

Человек в капюшоне достал из кармана большой старинный ключ с фигурной фасонистой бородкой, вставил его в замочную скважину, повернул.

Открыв дверь, вошел внутрь.

Внутри было темно и сыро.

Странный человек нашарил слева от входа подсвечник, чиркнул спичкой, зажег свечу. Ее слабый свет не смог разогнать темноту, густую и застоявшуюся, как болотная вода, однако высветил уходящие куда-то под пол каменные ступени.

Человек в капюшоне спустился по этим ступеням в длинный, просторный подвал со сводчатым, в сырых разводах потолком. Здесь он зажег от своей свечи еще несколько свечей, вставленных в тяжелый бронзовый канделябр.

Теперь в подвале стало куда светлее. Можно было рассмотреть круглый стол, на котором стоял тот самый канделябр, пару тяжелых кресел, низкий двустворчатый шкафчик, узкий диванчик, застеленный клетчатым пледом.

Человек в капюшоне придвинул к столу одно из кресел, достал из шкафа большое настольное зеркало на серебряной подставке, поставил его на стол, сбоку от него поместил канделябр с горящими свечами и уселся в кресло.

Положив руки на стол, он уставился в зеркало своими тусклыми белесыми глазами.

В зеркале отражались темные стены подвала, отблески свечей, отражалось его собственное лицо – точнее, темный овал, темный провал, скрытый низко опущенным капюшоном, из-под которого мрачно блестели белесые глаза.

Человек в капюшоне зашептал, забормотал какие-то странные слова, ритмичные и непонятные. Затем он достал из кармана серебряную табакерку с выгравированными на крышке иероглифами, открыл ее, высыпал на ладонь щепотку странного серебристого порошка, поднял ладонь перед собой и дунул на нее.

По комнате пронесся порыв ветра.

Этот порыв принес странный запах – пряный и волнующий, как южная ночь. Отражение в зеркале затуманилось, задрожало, расплылось. Пламя свечей качнулось и заплясало, оно едва не погасло, но снова ожило. Теперь в зеркале отражались не стены подвала, не пылающие глаза странного человека.

В нем были видны старинные дома, набережная неширокой реки, хмурая тускло-серебряная вода, перекинутые через нее ажурные мостики и мутное петербургское небо. Еще в нем можно было различить идущую по набережной женщину – неловкую, слишком скромно одетую, с грустным и задумчивым лицом.

Человек в капюшоне пристально посмотрел на нее и отстранился от зеркала, отстранился от горящих свечей.

Он видел все, что нужно.

Впрочем, при всем желании он больше ничего не увидел бы – в зеркале снова отражались темные стены подвала и он сам, его белесые глаза под низко опущенным капюшоном.

Маршрутка уже тронулась с места, но водитель заметил ее поднятую руку и притормозил на перекрестке.

– Спасибо! – вежливо сказала Ия ему в спину. Водитель не ответил – может, и не услышал.

Зато тетка на переднем сиденье поглядела на нее неодобрительно – нечего, мол, перед ними расстилаться, не за просто так он нас возит, это его работа, и делает он ее из рук вон плохо. Рядом с ней на сиденье стояла огромная сумка, тетка и не подумала ее убрать, ждала, что Ия об этом попросит. А она тогда ответит хамски, и завяжется какой-никакой разговор, а то ехать скучно.

Ия не доставила ей такого удовольствия, она обошла тетку и прошла в конец салона, там было свободное место.

Она уселась в уголке и затихла, хотелось спокойно подумать, ни на что не отвлекаясь. Не о работе и не об Арсении Николаевиче, как обычно мечтала она в маршрутке. Нет, ей хотелось подумать о вчерашнем вечере и о маме.

Мама встречала ее в дверях, как обычно, и Ие стоило больших усилий изобразить радость от этой встречи. Еще в лифте она с тоской вспомнила, что сегодня, после встречи с Арсением Николаевичем, мама будет настойчиво ее расспрашивать. Что он сказал, да как он посмотрел, да проводил ли до двери, да встретил ли сам или жена, да какие тапочки предложила. Господи, ну при чем здесь тапочки? А мама считает, что все это важно.

И как хорошо было бы, если бы ее встретила сейчас пустая тихая квартира. Ия бросила бы пальто на галошницу и прошла босиком в свою комнату. И там, не зажигая света, рухнула бы на диван и полежала бы в темноте хоть несколько минут. А может, и полчаса. А потом заварила бы себе крепкого сладкого чаю, и пила бы его неторопливо, маленькими глотками, и ела сухари с маком. И телевизор бы бормотал тихо, показывая какую-нибудь сонную ненавязчивую ерунду, а можно вообще звук выключить.

И возможно, побыв в тишине и одиночестве хоть один вечер, Ия сумела бы разобраться, что не так в ее жизни. Если бы только никто не мешал.

Господи, и почему мама никогда никуда не уходит? Точнее, уходит, только днем, когда Ия на работе, а вечерами считает своим долгом встречать дочку на пороге. И требовать полного отчета обо всем, что произошло за день, обо всех ее действиях.

Осознав эту мысль, Ия не успела удивиться, потому что мама уже возникла на пороге с приветливой улыбкой, как всякий раз, как каждый день.

Мама всегда приветлива, разговаривает, не повышая голоса, заботливо спрашивает, как прошел день. И нужно обязательно ей рассказывать все в подробностях. Особенно про Арсения Николаевича.

Мама все выслушает очень внимательно, задаст кучу осмысленных вопросов, ее действительно все это интересует, она желает для Ии только хорошего. Потом посоветует, как себя вести дальше, подбодрит, если Ия находится в растрепанных чувствах, скажет, что всегда нужно надеяться на лучшее, и тогда это лучшее сбудется. Потом они поужинают, и все наладится.

А перед сном мама обязательно заставит Ию выпить настой ромашки. Для того, чтобы сон был крепок и спокоен.

Ия ненавидит настой ромашки, сам запах вызывает у нее тошноту, она чувствует себя коровой на лугу. Она с удовольствием выпила бы черного чаю, а если не заснет, то даже лучше – можно будет подумать над книгой. Но нельзя – мама будет волноваться, заглядывать в ее комнату, говорить, что полноценный сон – это главное. В общем – мама проявит строгость, для ее, Ииной же, пользы.

– Здравствуй, милая, – сказала мама.

Всегда одно и то же – ровный голос, приветливая улыбка. Мама была аккуратно одета и причесана, она утверждала, что всегда нужно быть в форме.

Что ж, времени у нее много, мама не работала, когда был жив отец, и ничего не изменилось после его смерти. Отец оставил им достаточно средств – эту большую квартиру, еще одну, в центре, загородный дом недалеко от города. Ия и пошла в свое время на искусствоведческий факультет, потому что отец сказал: учись где хочешь, иди куда душа лежит. Потом он умер, и мама сдала квартиру и загородный дом, продала кое-какое имущество – в общем, на жизнь хватит, сказала она, ты можешь заниматься любимым делом.

Ия осознала, что замешкалась с ответом, и в глазах у мамы мелькнуло недоумение. И еще что-то, чему Ия не смогла дать название. Просто какая-то тень, она быстро исчезла, когда Ия пробормотала «Добрый вечер» и ткнулась губами в мамину щеку.

Щека была прохладной и гладкой и напоминала холодный мрамор. Как если бы Ия поцеловала одну из кариатид, что поддерживали балкон у них в музее. Впрочем, кариатида не употребляла косметики, так что выглядела, наверно, похуже.

– Что-то случилось? – тотчас отреагировала мама, будто прочитав ее мысли. – Как прошла встреча с Арсением Николаевичем?

– Все как обычно, – ответила Ия, – он поручил мне работу.

И поскорее скрылась в своей комнате, чтобы переодеться. Однако мама вошла за ней.

– Ия, я же вижу, что ты расстроена! Что он сказал? – Мама даже повысила голос и взяла ее за плечо. – Дочка, расскажи мне, все подробно расскажи!

Глаза у мамы горели, в них было… не любопытство, нет, а настоящая тревога. Да что она так волнуется-то, что такого случилось? Однако Ие отчего-то не хотелось рассказывать маме про то, что Арсений Николаевич поручил ей составить сценарий цикла передач, считай, что с нуля, и про смешок его жены за дверью, когда он взял Ию за руку в прихожей. Но мама ведь не отступится.

Тогда Ия рассказала маме про то, как в метро поездом задавило какого-то мужчину. Не то сам бросился на рельсы, не то толкнул кто-то в суматохе, вот, стоит перед глазами искромсанное тело.

– Ты слишком впечатлительная, – сказала мама, – нельзя так воспринимать смерть совершенно незнакомого человека. Ты ведь его совсем не знаешь, вполне вероятно, что это был какой-нибудь пьянчужка, не стоящий твоего внимания. Этак никаких нервов не хватит. Давай ужинать.

Ие очень хотелось есть, но мама ведь за ужином снова примется ее расспрашивать. Господи, как же она устала от этих бесконечных разговоров!

Ия поскорее отвернулась, чтобы мама не прочитала ничего по ее глазам. Мама всегда утверждала, что у Ии все написано на лице. И что она Ию прекрасно знает. Может читать ее, как открытую книгу. Это так, тут Ия не спорит.

– Извини, мама, что-то нет аппетита сегодня, – сказала она по возможности твердо. – Голова болит и знобит что-то, может, я заболеваю? Чаю бы выпить…

Все-таки мать вместо чая принесла ей отвар ромашки. Спорить с ней бесполезно.

Ия вышла из маршрутки, свернула в знакомый проходной двор и скоро оказалась на набережной Мойки.

Сердце привычно, сладко защемило.

Конечно, у ее работы было много минусов, самый главный минус – мизерная зарплата, но были у нее и огромные плюсы. Хотя бы то, что она каждый день проходила по самым красивым местам города, а может быть – самым красивым местам мира.

Набережная Мойки, чудесные дома по ее берегам, Зимняя Канавка в изящном кружеве мостов – не самые парадные, но самые интимные, самые трогательные виды Петербурга… Ия готова была получать крошечную зарплату, терпеть придирки директрисы музея, лишь бы снова и снова проходить этой дорогой.

Ия на секунду остановилась, любуясь открывшимся перед ней видом, – но тут же спохватилась: до начала рабочего дня оставалось всего восемь минут, а если она опоздает – Дарья Романовна разозлится и снова будет вытирать об нее ноги…

Ия прибавила шаг.

Она проходила мимо знакомой подворотни, когда какая-то сила словно толкнула ее в бок.

Повернувшись, она увидела в этой подворотне сутулого человека в темной куртке с опущенным на лицо капюшоном. Под капюшоном не было видно лица – только странно светились белесые глаза, словно два тусклых болотных огня.

Ия вздрогнула и попятилась.

Наяву осуществлялся один из самых страшных ее кошмаров. Она сотни раз слышала – и от мамы, и от знакомых – о том, как наркоманы нападают на одиноких беззащитных прохожих, убивают их, чтобы получить деньги на ежедневную дозу. И вот – этот тип в подворотне… явный наркоман… вон, какие у него безумные глаза…

Человек в капюшоне шагнул вперед, протянул руку, явно собираясь вырвать у нее сумку.

Ия машинально прижала сумку к груди, хотя она отлично понимала, что незнакомец все равно ее отнимет. Да и вообще – мама сто раз ей говорила, чтобы в такой ситуации она все отдавала грабителю – деньги и вещи восполнимы, а жизнь у нее одна.

Но одно дело – понимать такие вещи, когда разговариваешь о них в теплой и безопасной квартире, и совсем другое – столкнуться с настоящей, жуткой реальностью.

Ия хотела закричать, но крик застрял у нее в горле, она застыла, как соляной столб, и только тяжело, хрипло дышала.

Страшный человек подошел к ней, хотел уже рвануть сумку…

Но тут рядом с Ией раздалось низкое, угрожающее рычание, похожее на звук работающего мотора.

Ия скосила глаза и увидела рядом, на тротуаре, огромного светло-песочного пса. Мощная голова, приоткрытая пасть, желтоватые клыки, с которых капала слюна…

Этого пса Ия встречала каждый день.

Пса и его хозяина.

Они прогуливались здесь по утрам, Ия здоровалась с ними – не с псом, конечно, а с хозяином. Она знала уже, что пса зовут Рудольф, или Рудик, а хозяина – Валерий Александрович.

Кстати, хозяина рядом не было, Рудольф был один, и поводок волочился за ним по асфальту.

Пес еще немного переступил, оказавшись между Ией и страшным человеком, и снова зарычал – низко, страшно, как будто в его широкой груди заработал мощный мотоциклетный мотор. Огромная пасть закрылась с лязгом железного капкана и снова распахнулась, выставив напоказ страшные клыки.

И человек в капюшоне попятился, опустил руку, белесые глаза приглушили блеск.

– Рудик, Рудольф! – раздался рядом взволнованный голос, и подбежал, запыхавшись, Валерий Александрович.

Это был представительный мужчина лет пятидесяти, чем-то неуловимо похожий на своего пса.

– Рудик, как тебе не стыдно! – обрушился он на своего любимца. – Ты же знаешь, что убегать нельзя! Представляете, – Валерий Александрович повернулся к Ие, – представляете, вырвал поводок и убежал! С ним такого никогда раньше не бывало! Он ведь очень воспитанный пес! Он вас не очень напугал?

Валерий Александрович наклонился, взял поводок в руку.

Пес обиженно посмотрел на него, затем на Ию – объясни хоть ты ему, что я не виноват!

– Да что вы, – голос Ии наконец вернулся к ней, – да что вы – он меня спас от этого… этого… – она повернулась туда, где только что стоял страшный человек в опущенном на глаза капюшоне, но там уже никого не было. Вообще на набережной не было никого, кроме двоих людей и огромной собаки.

– От кого? – удивленно переспросил Валерий Александрович, проследив за ее взглядом.

– На меня напал какой-то… – неуверенно начала Ия, – наверное, наркоман…

– Да что вы? – В голосе Валерия Александровича прозвучала нотка недоверия – наверное, он решил, что Ия выдумала эту историю, чтобы выгородить непослушного Рудольфа.

– Да если бы не он, – повторила Ия и храбро погладила Рудольфа по загривку, – если бы не он, не знаю, что бы со мной было!

Рудольф повернул голову, подставляя шею под ее руку, и чуть заметно приоткрыл пасть – на этот раз не угрожая, а как бы улыбаясь.

Ия сама удивилась своей смелости.

– Если так, – не вполне уверенно отозвался Валерий Александрович, – если так, молодец, Рудик!

Ия взглянула на часы, ахнула, неловко распрощалась и помчалась к подъезду музея.

Музей, в котором она работала, был небольшим и мало кому известным. Этот музей когда-то был квартирой известного советского художника Исаака Тверского.

Тверской начал свою живописную карьеру задолго до Октябрьской революции. Он учился у передвижников, писал вполне приличные пейзажи северной России, портреты коллег по живописному цеху, известных писателей и музыкантов, а также купцов и их жен – тех, кто мог оплачивать его недешевую работу.

Он дружил со многими выдающимися современниками – и они нередко дарили ему свои работы, так что постепенно Тверской собрал прекрасную коллекцию живописи, в которой был и Левитан, и Серов, и Репин, и Суриков, и Врубель, и многие другие прекрасные художники того времени.

Когда случилась революция – Тверской испугался и ненадолго затих, но потом у него случилось гениальное озарение.

Когда в страшном восемнадцатом году в его квартиру ворвались революционные матросы, с тем чтобы, по обычаям того времени, грабить награбленное, мудрый старый Исаак ухватил за пуговицу самого звероватого из гостей, определив в нем главаря, и сказал своим мягким, проникновенным голосом:

– Простите, друг мой, я вижу, что вы – не такой, как остальные. Они – вульгарные, ограниченные люди, их не интересует ничего, кроме выпивки и доступных женщин. В вас же чувствуется тяга к прекрасному, тяга к высокому. Я же не буржуй, не эксплуататор, я всю жизнь работаю, рисую вот такие портреты, – Исаак показал на портрет известного врача Боткина. – Хотите, я и вас нарисую? Вы повесите свой портрет у себя дома и через двадцать лет будете показывать своим детям, какой вы были молодой и красивый.

Моряку неожиданно понравилась такая идея. Особенно ему понравилось, что он – не такой, как остальные. Каждому хочется верить в свою исключительность.

Он захотел портрет – и не только не разграбил квартиру художника, но и оставил у него двух матросов, чтобы они охраняли Тверского от других экспроприаторов.

После первого удачного опыта Тверской понял, что нашел верный способ выживания. Он стал писать портреты большевиков, постепенно все более высокопоставленных. Когда же ему удалось написать портрет самого Ленина – вопрос был решен окончательно и бесповоротно: Тверской получил бумагу с красивыми печатями, которая навсегда закрепила за ним право на квартиру и мастерскую, а также на все находящиеся в ней культурные ценности.

Так он и дожил в этой квартире до глубокой старости.

Он понемногу занимался живописью, писал портреты высокопоставленного начальства, причем очень хорошо чувствовал, кто из начальников идет в гору, а чья карьера заканчивается. Со временем его чутье стало легендарным, и сами начальники стояли к нему едва ли не в очередь: они знали, что, если Тверской соглашается написать портрет очередного главначпупса, значит, тому в ближайшее время ничего не угрожает, можно жить спокойно.

Кроме того, Тверской давал на дому платные уроки живописи. Среди его учеников были очень талантливые живописцы, которые со временем составили славу советского искусства.

Квартира у него была исключительная по тем временам – просторная, двухэтажная, с большим колонным залом и удобной, хорошо освещенной мастерской. Детей у Тверского не было, и на закате лет он завещал свою квартиру вместе со всем ее содержимым государству.

Это был очередной мудрый шаг этого мудрого человека: этим красивым жестом он обеспечил себе долгую посмертную память благодарных потомков.

В квартире организовали музей Исаака Тверского.

Музей получился замечательный: в нем были собраны картины великих учителей Тверского, выдающихся художников конца девятнадцатого и начала двадцатого веков, его собственные (вполне приличные пейзажи и портреты, во всяком случае, те, что он писал до революции), а также работы его талантливых учеников.

Музей был под стать своему покойному хозяину: хороший, респектабельный, но незаметный, не привлекающий излишнего внимания публики.

В этот-то музей и вбежала, запыхавшись, Ия.

На часах, которые висели напротив двери, было уже пять минут десятого.

Навстречу попалась Вера Тихоструева – славная, некрасивая девушка, работающая в музее второй год.

– Как она сегодня? – привычно осведомилась Ия.

Вместо ответа Вера схватилась за голову и сделала большие глаза.

Все ясно, директриса сегодня не в духе. А она, как назло, опоздала!

Ия опустила голову, проскользнула под лестницу, в каморку, которая служила ей кабинетом.

В прежние времена, когда здесь жил Исаак Тверской, в этой каморке, кажется, ночевала прислуга. А теперь здесь работала она – дипломированный искусствовед.

Впрочем, все же такая каморка лучше, чем ничего – это своя собственная территория, свой угол.

Ия положила сумку на стол, повесила на гвоздь куртку, перевела дыхание, постепенно приходя в себя. После утреннего инцидента, после встречи с таинственным грабителем руки еще заметно дрожали. Но расслабляться некогда, скоро ее наверняка вызовет директриса, и нужно к этому подготовиться.

Накануне директриса посылала ее в архив за перечнем статей о творчестве Тверского. Директриса пишет докторскую диссертацию, и весь коллектив музея должен ей в этом помогать в меру своих сил и возможностей. Такой порядок, нечего удивляться, и протестовать никому не приходит в голову. Все сотрудники знали, что это входит в круг их обязанностей. Не то, что помогать Арсению Николаевичу – там все было по велению сердца.

Так что сейчас от Ии потребуют результаты ее вчерашних изысканий…

Она расстегнула сумку, но вместо потертого блокнота со вчерашними архивными выписками в руки ей попал странный сверток в синем шелковом лоскутке.

Что это такое? Откуда это взялось у нее в сумке?

Ия развернула лоскуток и увидела небольшой бронзовый колокольчик, по ободку которого были выгравированы иероглифы. Снизу к языку колокольчика была привязана синяя шелковая лента.

Да откуда же он взялся?

Ия неуверенно дотронулась до колокольчика, как будто надеялась, что он растает, исчезнет от этого прикосновения – но он не исчез, наоборот, бронзовый язычок коснулся ободка, и колокольчик издал нежный, мелодичный звук.

И от этого звука словно что-то разжалось в душе у Ии. Она глубоко вздохнула, и душа ее наполнилась нежданной радостью, как будто она оказалась летним полднем на цветущем лугу. Пахнет травами, гудят пчелы, а вот по стебельку ползет божья коровка. И Ия на миг почувствовала себя этой букашкой, ощутила, как животик щекочет травинка и как хорошо ползти по ней прямо к солнцу…

А вон бирюзовая стрекоза мелькнула вдали. И Ия увидела как бы ее глазами цветущий луг и серебристую, тускло отсвечивающую ленту реки вдали. Она даже уклонилась в сторону от мохнатого шмеля, который летел навстречу.

И снова задела колокольчик. И очнулась от нежного звука. Что же это с ней такое? Ладно, она подумает об этом потом.

Нужно все-таки приступить к своим обязанностям.

Утром Инна доехала до работы на такси. Время до начала рабочего дня еще оставалось, и прежде чем подняться к себе в офис, она решила зайти на парковку, проверить машину. Если она так и не заведется, нужно будет вызвать парня из автомастерской.

Инна спустилась на лифте на подземный этаж, прошла мимо охранника – он узнал ее, кивнул. Прошла по извилистому бетонному коридору, свернула к своей секции.

Лампа над входом в секцию не горела.

Инна почувствовала неприятный холодок.

Во всех западных детективах на подземных парковках орудуют маньяки и обычные убийцы. Но здесь-то ничего подобного не может быть – вон же сидит охранник, да и камеры всюду установлены, а все же как-то неприятно.

Инна вошла в полутьму гаражной секции, достала из кармана брелок сигнализации. Ее машина одиноко стояла на своем обычном месте – такая нарядная, такая аккуратная, ухоженная. Удивительно похожая на свою хозяйку.

Инна нажала кнопку, машина приветливо пискнула, подмигнула фарами – привет, как поживаешь?

– Привет, девочка! – ответила Инна.

Когда никто ее не видел, она любила разговаривать с машиной. Кроме того, ей стало не так одиноко.

Она протянула руку к дверце.

И вдруг из темноты за машиной выскользнула стремительная, гибкая тень.

Сутулый мужчина в темной куртке с опущенным на самое лицо капюшоном.

Инна вздрогнула, попятилась – но тут же взяла себя в руки. Она хотела крикнуть, позвать на помощь, но решила, что незачем показывать свою слабость, незачем выставлять себя в жалком и беспомощном виде, вполне можно обойтись собственными силами, и проговорила, стараясь, чтобы голос не дрожал:

– Не дури. Ты не понимаешь, куда зашел. Здесь всюду камеры, и охрана рядом. Убирайся, пока я их не позвала.

– Это ты не понимаешь! – прошипел незнакомец и схватил ее за плечо. Инна взглянула на его лицо, но под капюшоном была тьма, в которой светились только белесые глаза.

И от вида этих глаз ей стало по-настоящему страшно.

Инна скосила глаза наверх – туда, где стояла камера наблюдения. Охранник должен увидеть, что здесь происходит, должен прийти ей на помощь…

Но, приглядевшись к камере, она увидела, что сигнальная лампочка под ней погасла. А в следующую секунду увидела болтающийся под камерой перерезанный провод.

Паршиво… этот козел, прежде чем напасть на нее, обрезал питание камеры.

– Тебе нужны деньги? – проговорила она вполголоса. – Тебе нужны деньги на дозу?

Эти страшные глаза. Он явно наркоман, а наркоманы очень опасны. Они ничего не боятся и готовы убить ради ничтожной суммы, только бы наскрести на очередную дозу. И как хитер – догадался испортить камеру…

– Деньги? – переспросил он каким-то странным тоном, как будто услышал незнакомое слово. – Нет, мне не нужны твои деньги. За кого ты меня приняла?

«За того, кто ты есть – за жалкого наркошу, – подумала Инна без прежней уверенности. – За жалкого, но очень опасного наркошу, хитрого и опасного».

– Я не наркоман, – прошипел он, как будто прочитал ее мысли, – мне не нужны твои деньги.

– А что тогда тебе нужно?

– Ты знаешь, что!

– Пока не знаю, но если ты мне скажешь…

Инна разговаривала с грабителем, заговаривала его, как давным-давно заговаривали больные зубы, чтобы отвлечь его от того, что собиралась сделать.

Тем временем она левой рукой нашарила в кармане баллончик, осторожно вытащила его, хотела направить в лицо грабителя…

Но он неуловимым, молниеносным движением перехватил ее руку, сжал со страшной силой.

Инна охнула от боли, выпустила баллончик.

– Не пытайся со мной играть! – прошипел грабитель. – Лучше отдай мне его…

И тут Инна вспомнила, где она видела его.

Вчера, в метро, когда там упал под поезд какой-то человек.

Тогда в толпе мелькнул этот же сутулый силуэт, этот же опущенный на глаза капюшон. Эти же белесые глаза.

– Отдай мне его! – повторил грабитель.

Инна поняла, что больше нельзя тянуть, что нужно звать на помощь, пока еще не поздно, – и открыла рот, чтобы закричать, закричать во все горло, изо всех сил…

Но не успела издать ни звука: рука незнакомца схватила ее за горло, сильно сжала. Инна почувствовала в горле жгучую боль, в глазах потемнело…

Он слегка разжал руку.

Инна вдохнула – тяжело, мучительно, с хрипом, но все же вдохнула. В глазах прояснилось.

А он прошептал, прошипел:

– Отдай мне его! Отдай – или тебе будет очень плохо!

«Куда уж хуже…» – подумала Инна.

И вдруг она поняла, что нужно этому страшному человеку. Она вспомнила, как нашла у себя в сумке небольшой тяжелый сверток в красном шелке, бронзовый колокольчик с выгравированными по ободку иероглифами.

Вспомнила, как случайно задела этот колокольчик – и как он зазвенел, нежно и мелодично. Вспомнила, как от этого звона мир вокруг нее преобразился, наполнился нежным звучанием и чудесным ароматом. Словно внезапно во всем мире наступила весна. Вспомнила, как от этого звона запела ее душа.

Да, поняла она, этому человеку не нужны ее деньги, ей нужен колокольчик.

Но она… она не может отдать ему колокольчик, не может расстаться с ним!

Вспомнив о бронзовом колокольчике, Инна словно услышала его нежный, переливчатый звон. Этот звон зазвучал в ее душе, как тогда, первый раз – и так же, как тогда, придал ей новые силы, придал новый смысл ее существованию.

Она не сдастся, не опустит руки!

И она… она не отдаст колокольчик этому страшному человеку! Ни за что не отдаст!

Но что делать? Злоумышленник гораздо сильнее ее, ей с ним не справиться…

Но можно его перехитрить! Она слабее – но саму свою слабость можно превратить в силу!

Поверх плеча страшного человека она оглядела бетонный отсек парковки и увидела оборванный провод видеокамеры. А рядом, на цементном полу, лужу…

Инна покачнулась и едва слышно прохрипела:

– Я отдам… отдам его тебе, только отпусти… я задыхаюсь… умираю… дай мне перевести дыхание…

Белесые глаза под капюшоном вспыхнули торжеством.

Злодей ослабил хватку. Он понял, что жертва сдалась, утратила волю к сопротивлению. Теперь с ней можно делать все, что угодно. Она полностью в его руках.

Инна глубоко вдохнула, опустила голову, как будто пытаясь справиться с головокружением.

– Я жду! – прошипел злодей. – Отдай мне его!

– Сей… час… – с трудом проговорила Инна и вдруг резко отступила назад, собрала все силы и толкнула злодея в грудь.

От неожиданности он потерял равновесие, покачнулся и отступил на два шага, при этом ноги его оказались в луже. Инна воспользовалась его замешательством, метнулась в сторону, схватила болтающийся провод и ткнула его конец в ту же лужу.

Посыпался сноп ярких оранжевых искр, запахло озоном, но этот предгрозовой запах перебил запах горелой изоляции, а человек в капюшоне выгнулся дугой, упал на цементный пол и забился в конвульсиях… на губах его выступила пена…

Впрочем, Инна этого уже не видела – не теряя ни секунды, не разбирая дороги, она выбежала из бетонного бокса и стремглав бросилась к выходу…

И едва не попала под колеса автомобиля.

Резко взвизгнули тормоза.

– Ты что, с ума сошла? – Из машины выскочил Глеб Кочетов, глаза его были расширены от ужаса, лицо перекошено, на щеках – красные пятна. – Ты? Это ты? Ты мне прямо под колеса кинулась! А что, если бы я не успел затормозить?!

– Глеб, Глебушка, как хорошо, что ты вовремя появился! – забормотала Инна, обнимая Кочетова. – Ты меня спас!

– Да что с тобой? – В его голосе звучали удивление и растерянность. Он осторожно отстранился от нее, оглядел опасливо и недоверчиво. – Ты представляешь, что было бы, если бы я не успел затормозить? Меня бы посадили…

– Ты меня спас! – повторила Инна и истерически рассмеялась, когда до нее дошли его слова. Нет, что за человек – его женщина благодарит со слезами на глазах, а он боится, чтобы не посадили! Нет, он неисправим!

– Спас? – переспросил он, подозрительно разглядывая ее. – От чего я тебя спас?

– От кого… – поправила его Инна, – на меня напал какой-то наркоман… если бы не ты…

– Наркоман? – недоверчиво переспросил Кочетов. – Не может быть! Как он сюда попал? Кто его пустил? Здесь же охрана! Тебе не померещилось?

– Какое там! – Инна опасливо обернулась на свой бокс. – Ты же видишь, в каком я виде! Я от него чудом отбилась, но он еще там… можешь сам посмотреть…

– Сам? – Глеб испуганно попятился, но тут же приосанился и проговорил:

– У нас же на это есть охрана! Каждый должен заниматься своим делом! Подожди здесь, я позову охранника. Я вернусь буквально через пять минут.

– Вот уж нет! Я здесь ни за что одна не останусь!

Вместе с Кочетовым они вернулись к будке охранника.

– Вот она говорит, что на нее напал какой-то наркоман, – заявил Кочетов, тут же отмежевавшись от Инны.

– Наркоман? – недоверчиво переспросил парень. – Не может быть! Как он мог сюда попасть? Мимо меня никто не проходил!

– Да? – перебила его Инна. – Что же, по-твоему, я сама на себя напала? – Она встала ближе к свету, чтобы охранник увидел ее растрепанные волосы, измятую одежду, ссадину на щеке.

– Ну, не знаю… и на камерах я ничего не видел…