Текст книги "Фея с благими намерениями"

– Но, Василий Артурович, дорогой, вы же знаете мои семейные обстоятельства…

– Знаю и учту их. Но в пределах разумного. Вы же понимаете, Любовь Макаровна, у меня тоже имеется начальство, и я должен учитывать их интересы. Самое главное, Любовь Макаровна, чтобы Селезенкин не наложил лапу на эту квартиру. Так что вы уж смотрите, чтобы с ним никаких контактов! А вот здесь стеночку нужно будет немного подкрасить, позаботьтесь!

– Непременно, Василий Артурович!

Дверь комнаты снова негромко хлопнула, голоса доносились теперь из коридора, затем захлопнулась входная дверь, и в квартире наступила тишина.

Надежда Николаевна, которая до этого боялась даже дышать, перевела дыхание, вытерла со лба испарину и наконец вспомнила о своем соседе по шкафу.

Ей было очень страшно, но вместе с тем ее мучило любопытство. Кроме того, неизвестное зло страшнее известного – и она отодвинула в сторону вешалку с рубашками, затем твидовый пиджак – и увидела старомодное, но довольно элегантное пальто. Пальто показалось Надежде смутно знакомым, она уже хотела отодвинуть его тоже… но тут увидела над ним блестящие в темноте глаза.

Над этими глазами были удивленно поднятые брови, и, вглядевшись внимательнее, Надежда Николаевна узнала пожилого элегантного мужчину, которого видела на похоронах Кондратьева.

– Это вы? – прошептала она.

– Да, я… – ответил мужчина очевидное.

Еще секунду назад Надежда в ужасе вслушивалась в дыхание соседа по шкафу, ее сводил с ума сам факт его существования. Но теперь она поняла сразу две вещи: во-первых, этот мужчина, пожилой и несомненно интеллигентный, не представляет для нее опасности. И во-вторых – он ее сам боится.

Эти два факта внушили Надежде Николаевне бодрость и оптимизм. Она строго насупила брови (хотя в шкафу было довольно темно, и вряд ли это произвело на собеседника впечатление) и проговорила, придав голосу металлический призвук:

– Что вы здесь делаете?

– А вы? – вполне резонно ответил мужчина.

– Вопросы здесь задаю я! – произнесла Надежда Николаевна фразу из какого-то фильма. – И вообще, давайте выйдем из шкафа… кажется, они ушли.

– Давайте, – охотно согласился мужчина.

Они выбрались из шкафа.

При свете Надежда еще раз оглядела мужчину.

Несомненно, это он подходил к ней на похоронах. Правда, он выглядел не так элегантно, как тогда, – во-первых, прячась в шкафу, он помял свое пальто, галстук сбил на сторону, а самое главное, у него за правым ухом оказался носок. Черный, вполне приличный носок. Целый и даже, кажется, новый.

– Это вы? – удивленно спросил мужчина, разглядев Надежду. – Я вас видел на похоронах. Что вы там делали?

– Повторяю, – строго проговорила Надежда, – вопросы здесь задаю я!

– На каком основании?

– Вот на каком! – Надежда показала мужчине читательский билет. Когда-то давно она ходила в районную библиотеку. Билет был давно просрочен. Мужчина начал было к нему приглядываться, но Надежда спрятала билет и проговорила:

– Отвечайте на вопрос!

В глубине души она изумилась своей наглости. Но мужчина был явно не в своей тарелке.

– Я еще там понял, что вы не просто так пришли на похороны… – забормотал он, – неужели вы…

– Посмотрите на себя в зеркало! – перебила его Надежда.

Мужчина взглянул на свое отражение в дверце шкафа, увидел носок, сбитый на сторону галстук… и залился краской.

Надежда дала ему минуту, чтобы привести себя в порядок, и повторила свой вопрос:

– Итак, что вы здесь делаете? И для начала – кто вы такой?

– Я… Сперанский… Валентин Олегович Сперанский…

При этом он скромно потупился, как будто назвал очень известное имя, которого Надежда не могла не знать.

Имя действительно показалось Надежде Николаевне смутно знакомым. Она наморщила лоб, безуспешно пытаясь вспомнить, где она его слышала, но собеседник по-своему понял ее пристальный взгляд. Он засуетился, сунул руку в карман пальто и достал оттуда красную книжечку писательского удостоверения.

– Вот мой документ… – проговорил он, но не успел договорить: вместе с удостоверением из кармана выпала фотография. Эта фотография спланировала, как бумажный самолетик, и упала на пол возле левой ноги Надежды.

Сперанский побледнел, на лице его отразился самый настоящий ужас. Само его лицо, прежде породистое и вальяжное, утратило форму и оплыло, как сальная свеча. Он шагнул вперед, наклонился, потянулся за фотографией, но Надежда Николаевна опередила его, схватила снимок и спрятала за спину.

– Отдайте! Отдайте мне ее! – воскликнул Сперанский, протянув руки в умоляющем жесте.

– Ага! – догадалась Надежда. – Значит, вы пробрались в квартиру Кондратьева, чтобы найти эту фотографию?

– Ну да! – пробормотал мужчина. – Отдайте мне ее!

Его лицо выражало настоящее страдание.

– Ишь, как вас разбирает! – Надежда Николаевна, помня, что самый безобидный человек может стать опасным, если его загнать в угол, на всякий случай отступила, чтобы между ней и Сперанским оказался комод, и взглянула на снимок.

Это была фотография титульного листа рукописи. Сверху стояла фамилия автора – Николай Стерлигов, ниже крупными буквами – название: «Белая волчица. Рассказ охотника».

Еще на листе можно было разглядеть расплывшийся штамп издательства и вписанную от руки дату – двенадцатое мая тысяча девятьсот восемьдесят шестого года.

И тут Надежда Николаевна вспомнила, откуда ей знакома фамилия собеседника.

Лет двадцать назад в одном из толстых московских журналов была опубликована повесть с таким названием – «Белая волчица». Повесть была написана очень ярко и живо, сюжет такой, что не оторваться, все ее читали, номер журнала с ней передавали друг другу. Потом она вышла отдельной книгой, еще через два года книгу экранизировали. Так вот, фамилия автора была Сперанский.

Надежда снова взглянула на фотографию… там была напечатана совсем другая фамилия – Стерлигов.

Истина забрезжила перед ней, но Надежда Николаевна еще не до конца ее осознала.

– Отдайте! – повторил Сперанский, чуть не плача. – Ну что вам стоит? Я вам заплачу… – И он снова полез в карман.

– Не нужны мне ваши деньги! – фыркнула Надежда Николаевна. – И вообще, не смейте предлагать взятку лицу при исполнении, совсем голову потеряли? И не лезьте в карман, не ровен час, еще что-нибудь выроните! Ладно, так и быть, отдам вам фотографию, если вы мне все честно расскажете!

– Мне очень больно… это не тот поступок, которым можно гордиться… – пробормотал Сперанский, опустив голову.

– Ничего, расскажите, и вам станет легче! – посулила Надежда, как делали до нее тысячи следователей и судей.

Сперанский посмотрел на нее недоверчиво, однако взял себя в руки и приступил к рассказу.

Двадцать пять лет назад он работал в довольно крупном издательстве. Ему было тогда уже под сорок, литературная карьера не сложилась – время от времени пару рассказов печатали то в одном, то в другом журнале, но ни публика, ни критики не обращали на него внимания. Работа в издательстве тоже не приносила ни денег, ни морального удовлетворения. Приходилось целыми днями читать тысячи страниц откровенной безграмотной графомании и править халтурные творения, принятые издательством к публикации.

В общем, жизнь не удалась.

Но как-то раз, солнечным майским днем, на стол Сперанского легла рукопись с названием «Белая волчица». Валентин отложил ее в сторону, чтобы проглядеть позднее, в свободное от более приоритетных занятий время, и тут к нему подошел рослый, шумный, загорелый человек лет тридцати, от которого в унылом помещении редакции сразу повеяло бескрайним лесом, свежим ветром, дальними странствиями и приключениями. Он представился – Николай Стерлигов и сказал, что приехал из Сибири, привез свою первую повесть.

– Да, мне ее передали! – Сперанский небрежно похлопал рукой по рукописи.

– Ну и как тебе? – Грубый голос Стерлигова заметно дрогнул. Видно было, что судьба рукописи его очень волнует.

– Ну, я ее еще не прочитал. – И Валентин показал на груду рукописей, которые были у него в работе. – И вообще, уважаемый, у нас здесь не Сибирь, у нас принято обращаться на «вы».

Внутри у него все клокотало от возмущения. Он всю свою сознательную жизнь варится в литературном котле, и до сих пор не добился внимания публики и товарищей по перу, а этот дикарь приехал откуда-то из леса и хочет, чтобы все бросили свои дела и бросились читать его «гениальное творение»!

Стерлигов смутился. Они немного поговорили, причем Сперанский держался с сибиряком довольно высокомерно: как-никак он – сотрудник крупного издательства, профессионал, а тот – начинающий писатель, автор единственной повестушки… знай свое место!

Стерлигов погрустнел, простился и сказал, что зайдет на следующий день. Напоследок Сперанский, чтобы окончательно унизить сибиряка, с важным видом вручил ему свою недавно отпечатанную визитку, на которой значилось – Валентин Сперанский, литератор.

Сибиряк сунул визитку в карман и поплелся прочь. Его фигура больше не выражала уверенности в себе и энергии. Возле двери он задержался, повернулся и проговорил:

– Ты… то есть вы мою рукопись не потеряйте, у меня только один экземпляр остался.

– Не волнуйтесь, – холодно заверил его Сперанский. – У нас ничего не пропадает.

И он демонстративно погрузился в рукопись очередного графомана.

Однако, едва только дверь за Стерлиговым закрылась, Валентин почувствовал какое-то странное беспокойство. Сибиряк произвел на него впечатление, от его посещения осталось чувство свежести и энергии. Воровато оглянувшись на коллег, он придвинул к себе рукопись Стерлигова и начал читать.

И с первой страницы понял, что перед ним – шедевр.

Яркий, образный язык, объемно выписанные характеры, крепко сбитый сюжет… были, конечно, некоторые мелкие шероховатости, но устранить их для опытного редактора ничего не стоит.

До конца рабочего дня он успел прочитать только половину рукописи, но оторваться не смог, взял ее домой и читал до глубокой ночи.

А дочитав, впал в депрессию.

Он сам с юности жил литературой, отдавал ей все силы души – и не добился ничего, а этот дикарь, сибирский охотник, впервые взялся за перо – и написал такую блестящую вещь, обреченную на успех у читающей публики!

На работу Валентин вернулся невыспавшийся и измученный. Не давать ходу рукописи сибиряка? Затерять ее среди редакционного самотека? А что, если потом кто-то найдет ее и прочитает? Его поймают на недобросовестности и профессиональной некомпетентности! Дать ей ход? Обаять наивного сибиряка, стать его постоянным редактором и на его плечах въехать в большую литературу? Унизительно, противно, но перспективы есть…

Он то и дело посматривал на часы, ожидая появления Стерлигова, а тот все не шел.

Валентина переполняло возмущение.

Да он, этот дикарь, ничуть не беспокоится о судьбе своей рукописи! Другой на его месте примчался бы с утра…

И тут ему позвонили из милиции.

Рано утром на безлюдной улице неподалеку от Обводного канала нашли труп неизвестного мужчины. Неизвестный был ограблен и убит. Ни денег, ни документов при нем не было, нашли только во внутреннем кармане визитную карточку – Валентин Сперанский, литератор. И телефон издательства.

Валентин приехал в отделение милиции и опознал в неизвестном приезжего из Сибири Николая Стерлигова. Рассказал, что тот накануне приходил в издательство, принес рукопись. Рукопись милицию не интересовала, Валентина поблагодарили за помощь в опознании и отпустили с миром.

А он вернулся на работу в растревоженных чувствах.

Стерлигов сам сказал ему, что экземпляр повести – единственный. Никто, кроме него, Валентина, эту повесть не читал. Ну, видела ее еще секретарь редакции, когда регистрировала рукопись, – так она никогда не смотрит, что регистрирует, ставит печать – и все.

Так что, если он заберет эту рукопись, доработает ее, уберет те самые мелкие шероховатости, а потом поставит на ней свое имя – это будет только справедливо. Ведь должна же быть на свете справедливость! Не зря же он всю свою жизнь верно служил литературе! Верная служба должна быть вознаграждена…

Он так и поступил.

Забрал рукопись домой, перепечатал, убрав некоторые недостатки, поставил на титульном листе свое имя и принес главному редактору. Оригинал рукописи с именем настоящего автора он, разумеется, сжег в печке на даче.

Редактор взглянул на рукопись с усталым неодобрением – сотрудники издательства часто приносили ему свои опусы, и отделываться от них было скучно и утомительно. Однако начал читать, а потом вызвал к себе Сперанского и сказал:

– Поздравляю, старик! Отличная вещь! Честное слово, это будет событие!

Повесть напечатали сначала в журнале, потом отдельной книгой. За первый же год она выдержала четыре переиздания, потом ее перевели на несколько языков, экранизировали…

Сперанский вступил в Союз писателей. Его приглашали на всевозможные конференции и форумы, он давал многочисленные интервью газетам и телеканалам – в общем, стал живым классиком.

Правда, другие его произведения не пользовались таким успехом, но под его именем и они кое-как продавались, так что Валентин Олегович жил безбедно.

Постепенно он начал забывать о том, что не сам написал «Белую волчицу», привык считать ее своим произведением, своим любимым детищем.

И вдруг, много лет спустя, случилось неожиданное и страшное.

Началось все с довольно безобидной статьи о современной литературе, которую Сперанский написал для известного журнала. В этой статье он особенно много внимания уделил Алексею Кондратьеву. Написал, что этот, с позволения сказать, писатель в своих псевдоисторических романах совершенно не придерживается фактов, переворачивает историю с ног на голову и все его писания свидетельствуют только об одном – о полном невежестве автора.

Причиной для такого выпада послужило то, что Кондратьев незадолго до того написал роман о Смутном времени, о котором писал и сам Сперанский. Мало того, что он покусился на ту же тему, на ту же историческую эпоху, так он еще позволил себе трактовку событий, совершенно не совпадающую с трактовкой Сперанского.

– Как его было не одернуть! – проговорил Валентин Олегович, покосившись на Надежду.

– И что же дальше?

А дальше Сперанский получил по почте конверт без обратного адреса. В этом конверте были фотография титульного листа повести «Белая волчица» – точно такая же, как та, которую держала в руке Надежда, – и короткая записка:

«Так кто же из нас не придерживается фактов и переворачивает историю с ног на голову?»

То есть не оставалось никаких сомнений, что автор письма – Кондратьев.

Валентин Олегович пришел в ужас.

Снимок в конверте был совсем новый, то есть это был не оригинал фотографии, а отпечаток. Оригинал соответственно находится у Кондратьева.

Как оказалась у него эта фотография? Кто сфотографировал рукопись повести двадцать пять лет назад? И почему до сих пор эта фотография не появлялась на свет божий?

Ответа на эти вопросы у Сперанского не было. Но сейчас его гораздо больше волновало другое.

Если мстительный Кондратьев опубликует эту фотографию – Сперанскому конец. На его литературном имени будет поставлен крест, ему никто из собратьев не подаст руки, ни один издатель больше не станет с ним работать. Хуже того – если у покойного Стерлигова найдутся законные наследники (а они всегда находятся, если речь идет о больших деньгах), они подадут на Валентина Олеговича в суд и отсудят у него все гонорары за многочисленные издания «Белой волчицы», все потиражные, все деньги за переводы и экранизации…

Его ждет нищета и позор!

Сперанский затаился. Он ждал следующего шага Кондратьева…

Но следующим его шагом стала смерть.

Узнав о смерти Кондратьева, Валентин Олегович испытал огромное облегчение и даже постыдную радость. Нищета и позор отменяются… или нет?

Кондратьев был человек странный, непредсказуемый. При жизни он устраивал какие-то фокусы, розыгрыши, взять хотя бы то, что он никогда не появлялся на людях, даже взносы в Союз писателей переводил по безналичному расчету… не устроил ли он очередной розыгрыш из собственной смерти?

Сперанский отправился на похороны Кондратьева, чтобы убедиться, что тот действительно умер.

Он увидел, как гроб с телом Кондратьева погрузился в огненную пучину крематория, – и вздохнул свободнее.

Но через какое-то время снова почувствовал в душе растущее беспокойство.

Да, Кондратьев умер, но фотография-то осталась!

Она лежит где-то, как мина замедленного действия, и ждет своего часа, чтобы взорвать, уничтожить жизнь Валентина Олеговича!

Когда шла подготовка к похоронам Кондратьева, Сперанский взял на себя часть организационных хлопот. Благодаря этому он был среди тех людей, кого впустили в опечатанную квартиру покойного, чтобы взять там необходимые для похорон вещи и документы. Воспользовавшись этим, Сперанский незаметно сделал оттиски ключей, изготовил их копии – и вот теперь пробрался в квартиру Кондратьева, чтобы найти там злополучную фотографию.

Он ее нашел, но тут, как назло, появилась Надежда, а следом за ней – парочка из жилищного управления…

– Я вам все рассказал… – убитым голосом проговорил Сперанский, – вы обещали мне отдать фотографию…

– Обещала – значит, верну! – Надежда протянула ему снимок.

– И я надеюсь на вашу порядочность! – воскликнул Валентин Олегович, поспешно убирая фотографию в карман.

– Уж кто бы говорил о порядочности! – фыркнула Надежда.

– Но я надеюсь, это все же останется между нами… – ныл писатель, заглядывая в глаза своей собеседницы, – моя судьба, вся моя жизнь зависит от вас! От того, что вы никому не расскажете о том, что узнали! Хотя… вы там, на похоронах, сказали, что знали Кондратьева по работе. Это значит, что вы, что он… тоже сотрудник органов? Тогда, конечно, понятна его осведомленность…

– Да успокойтесь вы! – раздраженно сказала Надежда. – Я к органам не имею ни малейшего отношения!

– А кто же вы тогда? – изумился Сперанский.

– А вот это вам знать не положено! – рявкнула Надежда. – Одно я вам скажу точно – сейчас нам нужно скорее отсюда уходить, а то явится еще кто-нибудь…

В этом они сошлись, тихонько покинули квартиру, заперли дверь и спустились на первый этаж.

Выйдя из подъезда, Надежда осведомилась:

– Вам куда – направо? Тогда мне налево!

Она прошла, не оглядываясь, двадцать или тридцать шагов, как вдруг рядом с ней затормозила машина, дверца распахнулась, и сильные руки втащили Надежду на сиденье.

– Пить! – проговорила Мария, с трудом шевеля пересохшими губами.

Никто не отозвался. За стеной работал телевизор. Жизнерадостный голос ведущей взывал к зрителям:

– Я повторяю вопрос. Это животное из шести букв дает нам молоко, сливки, сметану… тот, кто даст правильный ответ, может выиграть автомобиль! Звоните в студию по одному из трех телефонов, которые вы видите на экране…

Мария приподнялась на узкой кушетке и охнула от боли: наручники врезались в запястья. Она опустила веки, перевела дыхание и снова оглядела комнату.

Впрочем, она и так знала ее как свои пять пальцев: узкое, как школьный пенал, помещение, в углу – раковина, рядом с ней – хлипкая табуретка, под потолком – лампочка в простом абажуре. Наверху – маленькое окошко, забранное решеткой, как в тюремной камере. И старая железная кровать, к спинке которой она прикована наручниками. Кровать, которой больше подходит название койка… Тюремная койка. Ну да, она в тюрьме, и не помнит, сколько дней.

– Пить! – крикнула она, насколько хватило голоса.

Телевизор в соседней комнате приглушили. Дверь приоткрылась, заглянула ее тюремщица – женщина с острым носом, злыми маленькими глазами и мелкими чертами лица. Она повела носом, словно принюхиваясь, отчего стала еще больше похожа на крысу.

– Чего тебе? – прошипела она недовольно.

– Пить! – упрямо повторила Мария.

– Ладно, сейчас! – Женщина вошла в комнату, налила в кружку воды из-под крана, наклонилась над кроватью.

Мария увидела совсем близко ее злой серый глаз, шею с бьющейся жилкой, воротник свитера. В воротник была вколота булавка. Эта булавка расстегнулась и висела, зацепившись за воротник.

– Если хочешь пить – прими таблетку! – прошипела тюремщица и вложила в рот Марии голубоватую капсулу. – Вот так… – Она поднесла к губам пленницы кружку, наклонила ее…

Мария прижала таблетку языком, запихнула за щеку, сделала несколько жадных глотков.

В первый день она проглотила эту таблетку – и тотчас провалилась в глубокий, тяжелый сон. Потом она делала вид, что глотает, и незаметно выплевывала таблетки.

– Вот так… – удовлетворенно повторила тюремщица, – Пей, пей… чем больше, тем лучше!

Мария закашлялась, мотнула головой, как бы случайно задела воротник свитера…

– Да чтоб тебя! – Тюремщица брезгливо отстранилась, выпрямилась, отошла от кровати, поставила кружку на край раковины, рядом с дешевой пластмассовой мыльницей. Еще раз покосилась на Марию и вышла. Телевизор в соседней комнате снова громко заговорил фальшивым голосом телеведущей.

Мария осторожно сплюнула таблетку, прикрыла ее краем одеяла, как и все предыдущие, скосила глаза.

Булавка лежала рядом с ее левым локтем.

Она прижала локоть к булавке, сдвинула ее назад, укололась, но только слегка поморщилась и принялась медленно передвигать булавку за спину, к кистям рук.

Работа была долгая и кропотливая. В какой-то момент булавка чуть не соскользнула на пол. Мария охнула, подумала, что все ее труды пошли насмарку, – но булавка зацепилась за край одеяла, и она смогла передвинуть ее дальше.

Наконец перехватила булавку пальцами левой руки, переложила в правую и осторожно, бережно вставила ее острый кончик в замок наручников.

В кино она не раз видела, как таким образом открывают наручники…

Но то в кино!

Она так и этак вертела булавку, исколола все пальцы – и никакого результата.

Из-за стены доносился голос телеведущей:

– У нас есть еще один звонок! Зритель из Саратова считает, что животное из шести букв – это собака!

Словно в ответ на эти слова, со двора, из-за зарешеченного окошка, донесся глухой басистый лай.

Мария сильнее нажала на булавку, укололась, тихонько вскрикнула от боли…

И вдруг раздался сухой щелчок.

Наручники упали на кровать.

Она высвободила руки, поднесла их к лицу.

Запястья были натерты до крови, руки онемели и едва слушались ее, но она была свободна!

Нет, конечно, до свободы ей было еще очень далеко. Далеко, как до звезд.

– У нас есть еще один звонок, – надрывалась ведущая в соседней комнате, – Алексей из Новокузнецка считает, что это курица! Мы ждем новых звонков…

Мария тихонько соскользнула с кровати, подкралась к двери, прислушалась. За дверью раздался скрип стула, шаги. Она отступила на шаг, огляделась. Увидела мыльницу на краю раковины…

Мысль показалась ей простой и удачной. Она взяла кусок мыла, самое дешевое, хозяйственное, оно ужасно пахло. Мария намочила мыло водой из кружки, положила перед дверью. Затем вернулась на койку, приняла прежнюю позу и крикнула, стараясь перекрыть орущий телевизор:

– Помоги! Мне плохо!

Звук снова приглушили, дверь приоткрылась, тюремщица заглянула в комнату. На ее лице была злость и раздражение.

– Ну что еще?

Мария затряслась, лицо ее перекосилось, она пролепетала трясущимися губами:

– Мне плохо… дай воды…

– Ты же только что пила! – раздраженно проговорила женщина.

– Наверное, это от той таблетки…

– Ладно, черт с тобой…

Тюремщица шагнула вперед, поскользнулась и грохнулась на пол, вытянувшись во весь рост.

Мария в ту же секунду вскочила, схватила табурет, ударила пытавшуюся подняться тюремщицу по голове, потом оседлала ее, заломила ее руки за спину, защелкнула на них наручники.

Женщина захрипела, снова попробовала приподняться. Мария ударила ее кулаком по шее, вложив в этот удар всю злость, накопившуюся за дни, проведенные в этой комнате, прошипела:

– Лежи тихо, зараза!

– Все равно никуда не уйдешь! – отозвалась та.

– А это мы еще посмотрим! А чтобы ты не вздумала поднимать шум…

Она встала, сняла с гвоздя несвежее полотенце и заткнула рот своей тюремщице, как кляпом. На миг ей захотелось схватить табуретку и колотить по этому ненавистному лицу, чтобы оно превратилось в кровавую кашу…

Мария потрясла головой, чтобы страшное видение ушло, и отошла от лежащей фигуры подальше. Потом открыла дверь своей камеры, выглянула наружу.

За дверью была еще одна комната, побольше и поуютнее. Здесь был диван, накрытый потертым клетчатым пледом, стол, несколько стульев, холодильник, на тумбочке в углу – телевизор. На его экране ведущая в короткой юбочке все уговаривала зрителей отвечать на свои дурацкие вопросы.

– Остается еще три минуты! Звоните, если у вас есть ответ на наш вопрос! Вы можете выиграть один из трехсот призов и, конечно, наш главный приз – автомобиль!

Мария подошла к телевизору, прибавила звук на тот случай, если ее незадачливая тюремщица сумеет освободиться от кляпа и вздумает звать на помощь. Потом она толкнула следующую дверь.

Эта дверь выходила в прихожую, откуда можно было попасть на улицу.

Мария тихонько подобралась к входной двери, приоткрыла ее…

Перед крыльцом сидела огромная косматая собака, кавказская овчарка. Увидев Марию, она встала и грозно зарычала.

Мария захлопнула дверь и задумалась. Как обойти или перехитрить собаку? Уж она-то не поскользнется на куске мыла!

Тут она вспомнила о голубых таблетках, которыми пичкала ее тюремщица. О таблетках, которые она выплевывала и прятала в своей кровати.

Вернулась в свою камеру (хоть ей и очень не хотелось этого делать).

Бывшая тюремщица извивалась на полу, как дождевой червяк, при виде Марии она замычала, попыталась перевернуться на бок, но не смогла. Мария брезгливо переступила через нее, подошла к своей койке, подняла одеяло и нашла горсть голубых капсул. Перехватив полный ненависти взгляд, вернулась в большую комнату, открыла холодильник.

Здесь было пиво в банках, сыр, ветчина, сосиски. Ее они кормили пустой кашей без масла. Марии захотелось есть, но это потом, потом.

Сейчас у нее есть более важное дело.

Она отрезала большой ломоть ветчины, потом вскрыла ножом несколько голубых капсул. Каждая из них содержала небольшое количество белого кристаллического порошка. Содержимым капсул она щедро посыпала ветчину, потом сложила ломоть вдвое, так чтобы порошок оказался внутри. С ветчиной в руке Мария снова подошла к входной двери, осторожно приоткрыла ее.

Овчарка была начеку. Она зарычала, шагнула вперед.

Мария бросила ветчину.

Ломоть не долетел до земли – огромная пасть на мгновение раскрылась и тут же с лязгом захлопнулась, ветчина исчезла, как будто ее и не было. В глазах собаки появилось недоумение и интерес: ветчина ей явно понравилась, почему же ее так мало?

– Хорошенького понемножку! – пробормотала Мария. – Много есть вредно для здоровья.

Овчарка зарычала и сделала шаг к крыльцу, давая понять, что, хотя ветчина ей понравилась, она ни за что не отступит от своих служебных обязанностей.

– А это мы еще посмотрим! – Мария прикрыла дверь, оставив совсем маленькую щелку, через которую она могла наблюдать за собакой.

Овчарка прошлась взад-вперед перед крыльцом, потом села, почесалась задней лапой, зевнула.

– Ну, засыпай же! – нетерпеливо пробормотала Мария.

Собака вдруг забеспокоилась, привстала, завертела головой, как будто к чему-то прислушиваясь, легла на бок и застыла. Бока ее тяжело вздымались, лапы подрагивали. Она спала.

Мария для верности подождала еще минуту.

Ждать слишком долго тоже было опасно, ведь в любую минуту мог вернуться напарник ее тюремщицы. Мария ощутила вдруг, что дрожит от холода – на улице холодно, середина октября, а на ней только брюки и легкий свитерок. Хорошо хоть ноги не босые. Мария не глядя сдернула с вешалки куртку с капюшоном и натянула его как можно глубже.

Она открыла дверь, спустилась с крыльца, обошла собаку по широкой дуге и подошла к калитке. Откинула щеколду, огляделась и выскользнула наружу.

Она оказалась на безлюдной деревенской улице. Напротив, над некрашеным дощатым забором, нависала рябина, усыпанная крупными багряными гроздьями ягод. Мария перебежала дорогу, заглянула в соседский сад. Там не было ни души.

Вдруг послышался шум мотора, в конце улицы показалась машина. Мария шагнула было навстречу, подняла руку… но тут она узнала ту самую машину, в которой несколько дней назад ее увезли из города.

Она метнулась назад, юркнула за сырой куст шиповника, мгновенно исколов руки.

Машина проехала мимо, остановилась возле ворот того дома, где Марию держали все эти дни. Водитель посигналил. Никого не дождавшись, он вышел из машины. Открыл ворота и вошел во двор.

Сейчас он найдет свою напарницу и бросится в погоню…

Мария выскочила на дорогу и побежала что было сил. Свернула в первый же переулок и едва не попала под колеса потрепанных «Жигулей».

Поскользнувшись на осенней грязи, Мария упала. Тормоза истерично взвыли, водитель с ошарашенным лицом выскочил, подбежал к ней, помог подняться.

– Ты жива? – проговорил испуганно. – Все цело?

Убедившись, что она цела, он побагровел:

– С ума, что ли, сошла? Выбежала передо мной, как чертик из табакерки! А если бы я не успел затормозить? Тебе, может, жить надоело, но мне из-за тебя в тюрьму неохота!

– Извини, – пробормотала Мария заплетающимся языком. – Извини… я не хотела…

– То-то – не хотела! – передразнил он ее. – Чудо, что жива осталась! Что случилось-то?

– Увези меня куда-нибудь! – взмолилась она.

– Увезти? Куда?

– Куда угодно! Только скорее и дальше! За мной гонятся!

– Ну ты даешь!

– Только… только денег у меня нету… – призналась Мария, виновато опустив глаза.

– Да ладно уж, садись… – Водитель махнул рукой. – Я все равно в город еду…

Только сейчас Мария разглядела его. Это был славный дядька средних лет, с добродушным круглым лицом и ясными светло-голубыми глазами. Она поблагодарила его, устроилась на переднем сиденье.

«Жигули» бодро покатили к городу. Мария бросила взгляд на лобовое стекло. Там была прикреплена фотография девчушки лет полутора, с такими же ясными голубыми глазами, как у водителя.

– Внучка моя, Настенька! – радостно сообщил тот, перехватив ее взгляд. – Только когда она родилась, я понял, для чего нужны дети – чтобы внуков рожать! Ты-то еще молода, тебе не понять, а я тебе точно скажу: от детей – одни неприятности, а от внуков – сплошная радость!

Он что-то в упоении рассказывал про свою внучку, но Мария его не слышала.

Она вспоминала.

В тот день – точнее, в то утро, на рассвете, в ее квартире раздался резкий, требовательный телефонный звонок. Мария уже встала и собиралась принять душ, но она сразу почувствовала, что такой ранний звонок не сулит ничего хорошего.

– Это Мария Куропаткина? – осведомился незнакомый усталый голос.

– Да, это я… а что случилось?

– Алексей Иванович Кондратьев скончался сегодня ночью.

– Что? – растерянно переспросила Мария. – Как скончался? Он мне ничего не говорил…