Текст книги "Часослов Бориса Годунова"

– Так и правда – личное дело… – удивилась Ирина.

– Эх, молодость… – вздохнул Профессор, – ничего-то вы не знаете. Если бы все случилось хотя бы лет на пять попозже… тогда перестройка ход набирала, уже не так строго относились к зарубежным контактам. И раньше люди уезжали официально – в Израиль там, в Штаты. Ну, сложно, конечно, нервов помотают, но все же выпускали. Но Елена уж больно на виду была, и решили ей жизнь качественно испортить. Было тогда такое: человека сломать так, что он сам в петлю полезет или сопьется. Установка такая была, чтобы другим неповадно было. Ну, начали травлю по всем правилам. В театре, где Елена числилась, ее не больно любили, потому как все поголовно завидовали. Еще бы: молодая, красивая, талантливая… вы же понимаете!

Ирина сочувственно кивнула. Профессор продолжил:

– Главный режиссер заступаться не стал, его пугнули, что зарубежные гастроли зарежут, а уж бабы-то расстарались. Такую характеристику дали – в тюрьму не примут. Одна только заступилась старая актриса, на собрании выступила: «Совести, – кричит, – у вас нету совсем, что ли? Разве можно так человека травить?»

Ну, то ли еще помнила порядочных людей, то ли играла уже исключительно роли благородных старух, и Елена ей не конкурент была. Но все равно благородную бабулю вскорости на пенсию проводили. С почетом, правда, даже по телевизору показывали. А тогда Елену из театра быстренько уволили, в газетах гадости писали. Тот кинорежиссер, правда, не высказывался, имя свое марать не стал, но и не заступился. Мужа Елены таскали в органы.

– У нее муж был?

– А как же, незамужних за границу не больно тогда пускали. Муж был актер какой-то бесталанный, кое-как перебивался в массовках да на детских утренниках. Они уж и не жили вместе, но официально-то пока не в разводе. Ну, муж, конечно, на нее зол был, опять же зависть… короче, понаписал он на нее такого… вы не думайте, что я вру, мне сама Ляля рассказывала. У нее иногда проблески бывают, раньше были…

Как прочитала Елена его показания – так чуть с ума не сошла. Да, а фотограф к тому времени пропал. Елена ему звонит, телеграммы шлет, а в ответ ни слуху ни духу. Ну, телеграммы-то перехватывали, ясное дело, а почему он на звонки не отвечал, я уж и не знаю.

И выходит она в соответствующем настроении из Большого дома и садится в машину. Тогда мало у кого машины были, но Елена заработала, сама водила. И врезался в нее со всего размаха грузовик. Вроде бы водитель пьяный был, он и сам погиб. А она выжила, хоть и очень плохая была. Но тело-то подлечили, а вот голову нет. Память у нее отшибло начисто, ничего не помнит.

Кем работала, с кем жила, где снималась, про фотографа тоже забыла, но это и к лучшему. Врачи говорили, что со временем память восстановится, а пока выписали ее из больницы. Из театра ее уволили сразу, а пока в больнице лежала, муж развод оформил, квартиру разменял, ее запихнул в коммуналку, вещи все ценные забрал.

А она плохо соображает, все подписала. Жила на пенсию грошовую инвалидную, ну и покатилась потихоньку по наклонной плоскости… Красота-то сразу после аварии ушла, какими-то лекарствами ее пичкали, весь организм перелопатили, все разладили.

А потом уж риелторы-мошенники квартиру расселяли, и Лялю на улицу выбросили.

– А теперь она где живет? – сочувственно спросила Ирина, жалко было Лялю.

– Да по подвалам где-то да по чердакам… – Профессор тяжело вздохнул, – летом к себе вот пускаю… давно мы с ней познакомились, уж лет десять будет…

В это время раздался громкий стук в дверь, так что Ирина вздрогнула: ей показалось, что за дверью стоит тот самый смуглый убийца с рысьими глазами.

– Не открывайте! – Она вскочила и заметалась.

– Михалыч! – загремел бас за дверью. – Дак, ты на месте? Открывай уже, у меня времени нету совсем!

– Не бойтесь, это Леня, – шепнул Профессор, – надо открыть, постоянный клиент, он не уйдет.

Он повернул задвижку на двери и зайцем прыгнул в сторону, потому что дверь тотчас распахнулась от удара ногой, и в помещение ввалилась гора. Небольшая такая гора, не Эверест, но в комнате сразу же стало тесно. Гора повернулась, и стало видно, что на самой верхушке сидит маленькая круглая голова, а по бокам торчат руки, толстые, как бревна. Вот гора небрежно махнула одной рукой, и тотчас на пол обвалилась куча макулатуры.

– Леня, – строго сказал Профессор, – мы же договорились. Руками не махать, ногами не топать, головой не вертеть, басом не орать, иначе внутрь пускать не буду.

– Извиняйте, – повинился Леня и тут увидел Ирину.

Он громко ахнул, прижал руки к сердцу и попытался поклониться, отчего своротил еще одну кучу макулатуры.

– Леонид! – загремел Профессор.

Леня наклонил голову, и Ирина, наконец, заметила совершенно круглые детские его глаза. И рот пухлый. Было такое чувство, что голова явно от другого тела.

– Принимай груз, Михалыч, – сказал Леня нормальным голосом, – у нас аврал, ремонт начался, бумаг столько на выброс.

– В издательстве Леня работает дворником, – объяснил Профессор, – у них рукописи копятся. Они велят, чтобы в электронном виде присылали, а авторы все равно в бумажном шлют.

– Уж как Ольга Павловна ругается! – подхватил Леня. – Делай, говорит, что хочешь, но только, чтобы я этого безобразия больше не видела. Зарываемся, кричит, в рукописях этих! Девай их куда угодно! Так что я вечером еще принесу.

Профессор вышел вместе с Леней, чтобы принять макулатуру, а Ирина приготовилась уходить. Но тут Ляля внезапно очнулась и села на своей коечке.

– Ляля, ты как, пришла в себя? – спросила Ирина. – Может, водички дать?

– Да не пью я воду эту! – отмахнулась Ляля. – Ты слушай, что я знаю. Значит, баба эта, которую убили, сюда не просто так ходила. По делу она ходила каждую неделю.

– Да с чего ты взяла? – начала было Ирина, но тут же закрыла рот рукой.

– Потому что Ляля все видит, – забубнила Ляля, – это Лялю никто не замечает, а Ляля все видит. И баба эта, которую убили, каждую неделю ходила. Как на работу.

– Да куда она ходила-то?

– В прачечную, – твердо ответила Ляля.

– Белье стирать? – недоверчиво прищурилась Ирина. – Странно это как-то.

– Вот и я думаю, что странно… – согласилась Ляля, – потому как люди в прачечную белье грязное несут, так? А обратно чистое. А у них ничего в руках не было!

– У кого это – у них?

Вместо ответа Ляля вдруг запела детским чистым голоском:

– Ухти-тухти, ухти-тухти, я лесная прачка, ухти-тухти, я стираю зайцам и собачкам…

«Точно, наша Ляля ку-ку», – подумала Ирина.

– Там ее и нашли, не успела, значит, зайти в прачечную-то, – пробормотала Ляля, закрывая глаза и снова укладываясь на койку, – что уж она там делала, не успела… а я гляжу – лежит, и вся в крови, и машина красная отъезжает.

– Ты про это уже говорила, – пробормотала Ирина, вспомнив, что ее собственная машина стоит без присмотра на Загородном проспекте, и убийца с рысьими глазами наверняка уже очухался и вполне может ее караулить возле машины.

– Лежит такая… а я еще думаю, что-то с ней не то… – бухтела Ляля сквозь сон.

– Ясно, что не то, если она мертвая! – вставила Ирина.

– Ага, мертвая… здрассти, думаю, я ваша тетя… – голос Ляли затихал, – и вот что в руке у нее было, а после выпало, я и взяла… вот ты погляди, что это…

С этими словами Ляля вложила в руку Ирины маленькую блестящую штучку – пластмассовый брелок с колечком в виде золотой рыбки.

– Что это? – удивилась Ирина.

И Ляля вдруг не хриплым, не детским, а хорошо поставленным звучным бархатным голосом произнесла:

– На пороге сидит его старуха, а рядом с ней – разбитое корыто…

Дальше Ирина услышала только мерный храп.

Вернулся Профессор, и Ирина собралась уходить.

– Подождите немного, – посмеиваясь, сообщил Профессор, – буквально несколько минут, пока Леня уедет со своей тележкой. Вы произвели на него неизгладимое впечатление, и, поскольку он… как бы это выразиться, личность непосредственная, то рискуете нарваться на приглашение покататься, к примеру, на его тележке. Дело в том, что лет ему тридцать пять, а по уму – пять или чуть больше.

– Да я уж заметила, – вздохнула Ирина.

– Он безобидный. – Профессор прикрыл храпящую Лялю застиранным одеялом и сел к столу.

– А почему Ляля называет вас Профессором? – спросила Ирина просто так, чтобы не сидеть молча.

– Почему? – переспросил хозяин подвала, отводя взгляд. – А кстати, может быть, вы хотите чаю? У меня есть очень хороший чай… замечательный…

– «Лондонское утро»! – вспомнила Ирина.

– Совершенно верно, «Лондонское утро». Очень хороший сорт. Так как – хотите?

Ирина вспомнила, что посуда в этом доме не блистает чистотой, но решила все же согласиться – чтобы уважить хозяина. Да и чаю ей в самом деле хотелось.

– Да, пожалуйста.

Мужчина открыл очередной шкафчик – не тот, что прошлый раз, и достал из него две чашки хорошего синего фарфора, как ни странно, чистые. Оттуда же он достал синий фарфоровый чайник, жестяную чайницу и бутылку питьевой воды. Через минуту электрический чайник зашумел, закипая.

Мужчина заварил чай и только тогда повернулся к Ирине и проговорил, продолжая прерванный разговор:

– Потому что я действительно был преподавателем, не профессором, правда, но доцентом. Но теперешним моим знакомым это без разницы – что доцент, что профессор. Работал я в педагогическом институте, который сейчас университет, на кафедре, извиняюсь, марксистско-ленинской этики и эстетики.

– Что, правда была такая кафедра? – удивилась Ирина.

– Разумеется! Тогда, в советские времена, все было марксистско-ленинским. Один мой знакомый преподавал в сельскохозяйственном институте, так он защитил диссертацию по теме «Марксистско-ленинские принципы свиноводства». А вы говорите – эстетика!

– С ума сойти! – весело удивилась Ирина. – Свинки, значит, должны расти по марксистско-ленинской науке!

– Это сейчас так шутить можно, а раньше – ни-ни, – вздохнул Профессор. – За такие шутки можно было и срок заработать.

– Значит, преподавал я в институте, и все у меня было хорошо – ученая степень, приличная зарплата, квартира большая, жена хорошая… но тогда, знаете, в академических кругах ходила такая поговорка: «У каждого профессора все кончается аспиранткой». Так вот у меня все кончилось не аспиранткой, а студенткой, старшекурсницей…

Профессор тяжело вздохнул и продолжил:

– Училась она на пятом курсе и никак не могла сдать мой предмет. Пересдавала два раза, и оба раза несла такую ахинею, что у меня последние волосы дыбом вставали. Можете себе представить – перепутала антидюринг с антидопингом, а сфинкса со сфинктером!

Ирина понятия не имела, кто такой антидюринг, но на всякий случай кивнула.

– Но ей обязательно нужно было сдать этот экзамен, иначе ее могли отчислить. У нее было уже несколько хвостов, и в деканате строго предупредили. Она меня уговаривала принять ее еще раз, но у меня не было времени. Тогда она приехала ко мне домой…

– Но у вас ведь была жена! – напомнила Ирина, почувствовав, к чему идет дело.

– Да, но жена, как назло, в это время была в кардиологическом санатории! В общем, как-то так вышло, что оказались мы на диване, одежда на полу… сам не понимаю, как это получилось. А она так нахально улыбается и говорит:

– Ну что, сдала я экзамен?

– Что мне оставалось? Вписал я в зачетку «Хорошо»… а потом она на дополнительные занятия напросилась. Еще раз и еще… на том же самом диване… я и сам как-то не понял, как с женой развелся и на ней женился. Квартиру с женой разменяли, дочка со мной не разговаривает, жена сердцем болеет, а мне и горя мало. Как опоила меня студенточка эта, ни о чем больше думать не могу, как о ней. В общем, неинтересно про это рассказывать, совсем голову потерял, дурак старый. – Профессор отпил чаю и, тем не менее, продолжал:

– Значит, проходит время, характер у моей жены молодой меняться стал. Все ей не то и не так, денег мало, и я сам плохо ей соответствую, подружкам, в общем, не похвастаться. Тогда как раз в институте нашем ротация кадров началась, и мою ставку сократили, там еще завкафедрой подсуетилась, стерва, очень ей мой поступок не понравился, она с женой моей первой в хороших отношениях была.

– Ну, сунулся я работу искать, а делать-то ничего не умею! В школу историю преподавать кое-как взяли, так и то через несколько месяцев сбежал от деток этих. Ужас, я вам скажу, это какие нервы надо иметь… не знаю, как вообще сколько-то выдержал.

Ирина скосила глаза, чтобы незаметно посмотреть на часы, но ее собеседник все понял.

– В общем, история самая обычная, – вздохнул он, – перестал я свою женушку молодую устраивать как муж, и задумала она от меня избавиться. Убить все же побоялась, потому как посадят, тогда стала помаленьку спаивать. Выпьем да выпьем, а потом жалобу накатала в разные инстанции, заявление в полицию отнесла, адвоката наняла.

– Ну, я тогда, признаться, не в лучшей форме был, побил ее маленько в пьяном виде, меня и забрали. И вот очухался я в обезьяннике на нарах, рядом бомж вонючий храпит, и так мне худо стало. Думаю, если выпустят, то дойду до Невы, да и утоплюсь сразу. Лучше быстрая смерть, чем такая жизнь, потому что домой ни за что не вернусь, эту заразу, жену свою молодую, видеть не могу. И главное, ведь сам все себе устроил, некого винить, кроме себя.

«Это уж точно», – мысленно согласилась с ним Ирина, но вслух ничего не сказала.

– Ну, лежу это я, себя ругаю, как вдруг приходят за мной. Я так обрадовался, неужели выпустят? Выхожу, а там жена сидит. Да не молодая, а та, первая.

Лет прошло всего ничего, а я и не сразу узнал ее, до того похудела да с лица спала. Ты, говорю, что здесь делаешь? На меня полюбоваться пришла? Позлорадствовать?

Молчи, говорит, и делай, что велю.

В общем, заплатила она за меня, там, в отделении пока дело не завели, ну и выпустили.

Ну, взяли такси, поехали к ней домой, в квартирку однокомнатную, которую она после развода выменяла. Там она мне и говорит: «Мне жить осталось не больше года, так хочу я напоследок доброе дело сделать, тебя, дурака такого, из беды выручить. Бросай там все как есть, не то доведут тебя до греха, будешь тут жить. И мне поможешь, а то трудно уже с хозяйством».

– Не женщина, а ангел! – поразилась Ирина.

– Точно, – серьезно ответил Профессор, – такая она и была. Ну, продержалась она, благодаря моему уходу, не год, а два. Перед смертью квартиру на меня переписала, похоронил я ее как положено, потом вот сюда устроился. Деревья спасаю, Лялю вон опекаю, квартиру на лето сдаю, так и живу.

– Слушай, кончай уже беседу свою, совсем девчонку заговорил! – сказала вдруг Ляля трезвым голосом, садясь на койке. – Охота ей про нашу жизнь слушать!

– Пойду я уже! – обрадовалась Ирина. – Еще на работу заскочить нужно…

Про работу она просто так сказала, на работу она не собиралась. Она просто хотела уйти поскорее. Некогда ей чаи распивать да воспоминания слушать. Ляля, конечно, ей очень помогла, но, если честно, лучше было бы вообще ей сюда не ездить. Тогда не встретила бы она убийцу с рысьими глазами.

Ирина тут же опомнилась. Да что с ней такое, она совершенно не соображает! Ведь убийца теперь не остановится, он убил Гошку, чтобы тот не проболтался, кому давал машину, и теперь обязательно будет охотиться на нее, Ирину, потому что понятия не имеет, что она знает. А вдруг Гошка успел ей что-то рассказать?

И этот страшный тип с рысьими глазами ее в покое не оставит, он же не знает, что Ирина понятия не имеет, в чем там было дело, кого он убил и за что.

И вот что теперь делать? Попроситься на прием к следователю Дятлу и все ему честно рассказать? Про машину, про убитого Гошку, про покушение на нее саму, про Лялю наконец… вот уж Ляля точно ей спасибо не скажет.

А у Ирины нет доверия к этому Дятлу. Вот нет доверия – и все! Ему лишь бы дело поскорее закрыть, перед начальством отчитаться. И если Ирина сейчас расскажет ему все, он наедет на нее танком.

Почему сразу не сказала, что машину Гошка брал? Как узнала, что он убит? Ах, ты в том клубе была? А уж не ты ли, голубушка, сама его укокошила?

В таком деле бывшая подружка – первая подозреваемая. Или вторая, а первая – та девка с бордовой прядью в волосах. И ее тоже спросим, не сомневайтесь.

Вот такой вот разговорчик у них получится. И ничего-то этот Дятел не выяснит, а про убийцу просто не поверит, подумает, что Ирина все просто выдумала, чтобы от себя подозрения отвести. Нет, следователь ей не поможет. И вообще никто не поможет, нужно рассчитывать только на собственные силы.

Ляля что могла, то сделала, за то ей спасибо. А теперь нужно самой выпутываться.

– Заходите, если что понадобится, – церемонно сказал на прощание Профессор, – дорогу вы теперь знаете.

– Спасибо за чай, – в таком же тоне ответила Ирина.

Ляля закашлялась, и верный друг бросился к ней, махнув рукой Ирине, мол, сама выход найдешь и дверь за собой захлопнешь.

Ирине вдруг стало боязно выходить, а вдруг этот тип с рысьими глазами караулит ее поблизости? Хоть бы баллончик с собой носила… Как это Ляля говорила: у женщины всегда должно быть с собой какое-никакое оружие.

Ирина огляделась в поисках чего-нибудь тяжелого, что можно прихватить с собой. Так, кирпичей тут не найти, но можно же книжку выбрать потяжелее… уж чего-чего, а книжек всяких здесь более чем достаточно…

Она опасливо оглянулась на хозяина макулатуры. Он хлопотал над Лялей и ничего бы не заметил сейчас. Не глядя, Ирина сунула руку в кучу бумаг, и под руку ей попалась книга.

Не слишком большая, но на ощупь тяжелая и крепкая. То, что надо. Она сунула книжку в сумку и взялась за ручку двери.

Гулким, густым басом загудели колокола на дворцовой звоннице, заревели большие трубы, извещая всех царедворцев о явлении государя, царя и самодержца московского Иоанна Васильевича.

Замерла вся огромная палата, замерли все царские гости – князья и бояре, опричники и знатные московские люди из земщины – те, кто не входил в узкий круг опричного дворянства. Много их собралось в палате, в три ряда стояли здесь длинные столы, по десяти столов в каждом ряду, по двадцати гостей за каждым столом. Парчой и бархатом покрыты длинные скамьи, да неуютно, неудобно сидеть гостям на этих скамьях – ждут они грозного царя, ждут и боятся – каков-то он сегодня, в гневе ли он али в милости.

Стихли трубы, отгудел колокольный звон, наступила гулкая тяжелая тишина.

Вошел в палату Иоанн Васильевич.

Высок царь, сутул и худощав телом. На черного коршуна похож – крючковатый нос, темные страшные глаза. Озирают эти глаза палату, словно коршун жертву высматривает.

Облачен государь в богатые парчовые одежды, жемчугом и самоцветами расшитые. На груди – дорогой тяжелый крест, на шее – бесценное ожерелье с ликами святых апостолов и пророков, на ногах – сафьяновые сапожки на высоких красных каблуках. Мрачным огнем горят его глаза. Чело испещрено морщинами, словно древняя книга письменами. То – письмена его грехов, его злых деяний. Не стар еще годами государь, ликом же стар, словно злоба да подозрительность его раньше времени состарили.

Зашептались царедворцы – гневен сегодня государь, как бы не было беды. Когда является он на пир с таким гневным лицом, непременно кого-то из приближенных ждет лютая смерть. Кому на сей день выпадет участь испытать на себе царскую злобу?

Зашептались царедворцы, да тут же умолкли под тяжелым взглядом, которым обежал государь палату.

Поспешно встали, низко поклонились государю.

Медленно прошел он между рядами столов, дошел до своего места, до высоких резных кресел, покрытых тяжелой парчою с золотыми узорами да жемчужными украшениями. Ножки тех кресел – два льва из дорогого черного дерева, спинка – резной да позолоченный двуглавый орел, царский герб, принесенный в Московию царевой бабкой, дочерью византийского кесаря Софией Палеолог. Не было у бабки другого приданого, вот и принесла она будущему мужу императорский герб. Широко раскинул двуглавый орел крылья, далеко собрался лететь.

Остановился царь перед креслами, окинул суровым взором приближенных, поклонился на все стороны, прочел молитву, перекрестился, сел в кресло.

Все царедворцы перевели дыхание, тоже опустились на скамьи, зашептались.

Может, и минует их сегодня государев гнев…

Снова распахнулись двери палаты, вбежали многочисленные слуги в шитых золотом бархатных кафтанах, внесли золотые блюда с первой переменой кушаний.

В первой перемене по царскому обыкновению были жареные лебеди, с них всегда начинался государев обед.

В дальнем конце царского стола сидят два человека, очень между собой несхожие – красивый молодой боярин с живыми черными глазами и приветливым взглядом и рядом с ним – мрачный, широкоплечий человек с густыми рыжими волосами, с широким, некрасивым, изрытым оспою лицом.

То – царский приближенный Борис Федорович Годунов, быстро продвигающийся при дворе, и тесть его, Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, прозванный Малютой. Самые страшные, самые мрачные свои дела поручает государь Малюте Скуратову. Даже свои собственные опричники боятся Малюту.

Пир пошел своим чередом.

Лебедей съели, дочиста освободив блюда.

Выбежали слуги из палаты, вернулись с новыми блюдами – с жареными павлинами, распущенные хвосты которых раскачивались, как драгоценные опахала.

Государь что-то шепнул своему кравчему, голубоглазому юноше с миловидным девичьим лицом. Миловидное у него лицо, да черна душа, нет в ней жалости да сострадания.

Кравчий обошел стол, направляясь к дальнему его концу, держа в руках золотое блюдо с кубком вина.

Замерли царедворцы.

Кого жалует государь чашею?

Принять чашу государеву, кубок с его стола – большая честь, однако не раз бывало, что, выпив такую чашу, обласканный царедворец тут же и помирал. Был у царя среди ближних людей опытный аптекарь Штольц, из немцев, который не только в лекарствах да целебных снадобьях толк знал, но и в ядовитых зельях.

Прошел кравчий вокруг стола, приблизился к тому концу, где сидели Скуратов с Годуновым. Замедлил шаги.

Замер Борис Федорович, забилось его сердце, как птица в силках птицелова.

Неужели последний его час настал? Неужели суждено ему испить чашу государева гнева?

Никакой вины не знал он за собой, но у грозного царя никогда не знаешь, есть за тобой вина или нету. Встанет государь не с той ноги – и найдет за тобой вину…

Прикоснулся Борис Федорович к груди.

Там, под парчовым кафтаном, под тонкой льняной рубашкой спрятана золотая ладанка, а в той ладанке – чудодейственная трава, которую дал ему колдун. Трава, которая должна отвести от него государев гнев.

Замедлил шаги царский кравчий, почти остановился. Поглядел на Малюту Скуратова, поглядел на Бориса.

Замер Годунов.

Сковало его душу ужасом, как зимнюю реку льдом.

Неужели обманул его колдун?

Медлит кравчий, на губах его улыбка играет. Наслаждается своей властью, своим могуществом. Пусть временным. Сладко ему видеть чужой страх.

Ничего, недолго тебе чужой бедой тешиться. Может, уже завтра прогневишь ты чем-нибудь грозного царя, и самому тебе выпадет лютая смерть…

Вспомнил Годунов старинный часослов, который получил он у старого колдуна вместе с травой. Вспомнил написанные на его страницах странные слова. Порадовался, что сохранились они в его памяти. Забормотал едва слышно:

– На дворе трава, на траве роса, не простая то роса, то кровь заговоренная, заколдованная… кровь трех странников, пяти калик перехожих, семи каторжников заклейменных, девяти колодников… кровью той заклинаю, заговариваю – как коса скосит траву, так ты, роса утренняя, трава заговоренная, отведи от меня гнев государев…

Покосился на Годунова его тесть, страшный Малюта, да подумал – молится боярин, просит у всевышнего, чтобы миновала его царская немилость.

Помогла молитва.

Постоял кравчий еще мгновение, шагнул дальше.

Перевел Годунов дыхание, опустил руку, которая держала ладанку с колдовской травой.

Не подвел колдун, миновала его гроза царского гнева. Хоть сегодня, да миновала. А уж что завтра будет – то одному богу известно.

Остановился кравчий перед старым боярином Никитой Морозовым, протянул ему поднос с кубком:

– Никита-ста, великий государь Иван Васильевич помнит твою верную службу, оказывает тебе свою царскую милость, жалует тебя чашей со своего стола!

Поднялся старый боярин, низко поклонился государю. Если и был в его душе страх, ничем он его не выдал, ничем не показал. Старый, опытный царедворец Никита Морозов, при трех государях служил, знает, как положено вести себя в царских палатах, знает, как положено принимать государеву милость или опалу. С поклоном принял у кравчего драгоценный кубок и выпил в несколько глотков. Еще раз поклонился, вытер усы, проговорил:

– Благодарствую, государь!

Обвел Морозов взглядом соседей по столу, обвел взглядом старых родовитых бояр, обвел взглядом земское дворянство да безжалостных царевых опричников. Хотел поклониться всем, как положено, в пояс, да не смог. Лицо Морозова перекосила мучительная судорога, он побагровел, из груди вырвался хрип, дыхание прервалось, и старый боярин грянулся на пол.

Шум пробежал по палате, как ветер по траве. Опричники переглядывались, земские дворяне да бояре испуганно уставились в свои тарелки.

– Боярин выпил лишку! – раздался в наступившей тишине голос государя. – Вынесите его вон, чтобы пьяным своим видом пир наш не порочил! Отнесите в холодные сени, пускай полежит там, покуда не протрезвеет!

Подбежали к боярину царские слуги, ловко подхватили его за руки да за ноги, быстро вынесли из палаты, унесли куда-то, от государевых глаз подалее.

Утих ропот в палате, успокоились царедворцы.

Государь утолил на сегодня свой гнев, выплеснул его на старого боярина. И то сказать – чересчур прям был Морозов, чересчур много себе позволял, говорил напрямую, что думает, какой государь вытерпит этакое своевольство?

Да и то сказать – может быть, повезло Морозову, легкую смерть даровал ему грозный царь. Раз – и нету. Ни муки смертной, ни позора мучительного. Иным боярам не так повезло – кого псами затравили, кого живым в землю закопали…

Повеселел грозный государь, как всегда, когда находил выход своему гневу, как всегда, когда погибал кто-то на его глазах, когда погибал кто-то по его воле. Повеселели и остальные – важные надменные бояре, земские дворяне, царевы опричники…

Продолжился пир своим чередом.

Насчет следователя Дятла Ирина была не совсем права. Ему было вовсе не все равно, и убийство неизвестной старухи на углу Загородного проспекта и улицы Скабичевского он хотел честно раскрыть. Тому были серьезные причины.

За несколько дней до встречи с Ириной Зарянкиной следователь Дятел спустился в подвальный этаж отделения полиции и нажал кнопку на железной двери.

За дверью прозвучал резкий звонок, затем послышался чей-то недовольный голос, приближающиеся шаги. Замок щелкнул, дверь открылась. Из-за двери потянуло холодом и едким дымом, от которого у Дятла сразу защипало глаза.

На пороге стояла коренастая, широкоплечая женщина в белом халате, с дымящейся сигаретой в руке – патологоанатом и главный медицинский эксперт Вчерашняя.

– Здравствуй, Татьяна Петровна! – проговорил следователь с непонятным смущением, которое всегда испытывал в присутствии Вчерашней. – Какую же ты дрянь куришь! Ты же врач, должна понимать, что это вредно!

– Жить вообще вредно, – отрезала Татьяна Петровна. – Рано или поздно все попадут ко мне на стол. А раньше это случится или позже – это уж кому как повезет…

При этих словах она профессиональным взглядом окинула следователя, как будто прикидывала, как приступить к его вскрытию, затем примирительно добавила:

– Запах табака хотя бы отбивает остальные запахи. При моей работе это важно.

Она покосилась на дымящуюся сигарету, зажала ее в уголке рта и со вкусом затянулась.

Все в отделении знали, что Татьяна Вчерашняя курит исключительно «Беломор». Где она достает это антикварное курево, оставалось загадкой.

Кое-кто подозревал, что она сохранила огромный запас этой отравы еще с советских времен, другие утверждали, что где-то в глухом углу Ленобласти работает подпольный цех, выпускающий «Беломор» специально для Татьяны Петровны и нескольких таких же сумасшедших фанатов этих папирос.

– Ты что пришел-то? – спохватилась Вчерашняя, закрыв дверь за Дятлом.

Следователь зябко поежился: во владениях Вчерашней царил арктический холод. Яркие люминесцентные лампы освещали столы-каталки, их холодный свет отражался в хромированных инструментах и колбах с реактивами.

– Есть что-нибудь по жертве убийства на Загородном?

– Ты же знаешь, Дятел, я не люблю раньше времени делать заключения. Когда все закончу – тогда все изложу. В письменном виде. Обещаю, что ты это прочитаешь первым.

– Ну хоть что-нибудь! Понимаешь, Татьяна Петровна, что-то меня в этом деле не устраивает… что-то не стыкуется… убийство явно заказное, профессиональное, но таких старух обычно не заказывают… кому она могла помешать?

– Старух? – переспросила Вчерашняя, и ее глаза подозрительно сверкнули.

– А что? – насторожился Дятел. – Она что – не старуха?

– Да уж она точно не старуха! – Татьяна Петровна усмехнулась. – Сейчас я тебе покажу, какая она старуха…

Вчерашняя развернулась и, печатая шаг, прошла в глубину своего подвала.

Остановилась перед металлическим столом на колесиках, на котором под простыней просматривались контуры тела, резким движением откинула простыню.

Таким движением сдергивают покрывало, когда открывают памятник.

Следователь Дятел не любил покойников. Не то чтобы он их боялся, но не любил и старался как можно реже с ними пересекаться. Эту нелюбовь он старался скрывать от сослуживцев, но сделать с ней ничего не мог. Поэтому в первый момент он отвел глаза от того, что находилось под простыней.

– Ну, как тебе? – проговорила Татьяна Петровна, явно разочарованная его реакцией. Точнее, ее отсутствием.

Дятел преодолел себя и взглянул.

И не сдержал удивленный и не совсем приличный возглас.

На столе, вне всякого сомнения, лежала не старуха. Судя по некоторым характерным деталям анатомии, это был, несомненно, мужчина. Мужчина средних лет.

– Вот именно! – процедила Вчерашняя, имея в виду возглас следователя. – Вполне с тобой согласна!

– А это точно то самое тело? С Загородного? – на всякий случай уточнил Дятел. – Может быть, путаница какая-нибудь вышла? Может, ошибка?

– Ты меня за кого принимаешь? – обиделась Татьяна Петровна. – Я здесь двадцать лет работаю! У меня за это время были такие ошибки? Я за это время хоть раз путала трупы?

– Чего не было – того не было! – признал Дятел.

– Вот, кстати, его… или ее парик, – Вчерашняя показала следователю седую шевелюру, которая лежала тут же, на столе. – Так что это именно то тело, которое привезли с Загородного. И причину смерти, так и быть, я тебе сообщу – проникающее огнестрельное ранение. Пуля в левой стороне грудной клетки, прошла через левое предсердие, что привело к остановке сердца…