Текст книги "Русалку за хвост не удержать"

– Здлавствуй, гаспадин! – проговорил появившийся из полутьмы подвала худенький старый китаец с редкой бороденкой и узкими пристальными глазами. – Тебя плислал Кузьмич?

– Кузьмич? – переспросил Леня. – Ну да, наверное, Кузьмич… Если, конечно, вы – господин Ван…

– Ван, я Ван… – Китаец закивал, как фарфоровый болванчик. – Гаспадин Ван – мое имя…

– Кузьмич сказал, что вы очень хорошо разбираетесь в татуировках…

– Мало-мало лазбилаюсь! – китаец скромно потупился. – Вот дед мой – тот холосо лазбилался! Отец мой – тозе холосо… А какую тату хочет сделать гаспадин? Отдыхающий длакон или сад хлизантем?..

– Дракон? – переспросил Маркиз. – Сад хризантем? Нет, я еще не готов. Я хотел спросить вас про одну татуировку…

– Налисуй ее, гаспадин! – проговорил китаец.

Леня огляделся по сторонам и заметил на низком столе несколько листов желтоватой бумаги, кисточку и фарфоровые чашечки с цветной тушью. Китаец вдруг рванулся вперед, опрокинув стул, который задел столик, и чашечки с тушью попадали бы на пол, если бы не отличная реакция Маркиза, выработанная им за годы работы в цирке. Ну и от природы кое-что досталось… Леня, не делая резких движений, подхватил две баночки, почти не глядя и не пролив ни капли туши.

Китаец поглядел очень внимательно, но ничего не сказал.

Леня взял кисть, обмакнул ее в синюю тушь и, как смог, изобразил на листе скорпиона с угрожающе поднятым хвостом. Потом, обмакнув кисть в красную тушь, пририсовал зубчатую корону.

– Я, конечно, плохо рисую, – проговорил он, придвигая листок китайцу. – Но вот примерно такая татуировка… Вам ее когда-нибудь приходилось видеть?

На невозмутимом лице китайца не дрогнул ни один мускул, только его глаза, и так узкие, сузились еще больше, превратившись в почти незаметные щелочки.

– Плиходилось… – проговорил он тихим голосом, похожим на шелест осенних листьев. – Мне плиходилось видеть очень много всяких тату. И эту тоже…

Он отвернулся от Лени, подошел к столу с горящими свечами и что-то посыпал на пламя. Цвет пламени изменился, оно стало зеленоватым, и странный терпкий запах, который Леня почувствовал, войдя в подвал, значительно усилился.

– Так что вы мне можете рассказать про эту татуировку? – повторил Маркиз свой вопрос. – Не сомневайтесь, я заплачу вам за эту информацию… Если, конечно, она того стоит.

– Стоит, стоит! – китаец снова часто закивал и подсыпал в пламя еще немного порошка.

У Лени слегка закружилась голова, стены подвала заколебались, помещение странным образом увеличилось в размерах.

– Что это… – проговорил Леня, закашлявшись. – Это какой-то наркотик? Зачем вы это делаете, господин Ван?

– Не бойся, гаспадин, все холосо… – Китаец сложил руки и заговорил.

Он рассказал Лене, что лет десять назад к нему в мастерскую пришел человек, который попросил сделать у него на руке точно такую татуировку – скорпиона в красной зубчатой короне. На следующий день пришел еще один человек и заказал такую же татуировку. Через день – третий и четвертый человек с такой же просьбой. Господин Ван подумал, что это – просто новая мода на тату. Но на пятый день к нему в мастерскую пришли двое из тех, со скорпионом. Они велели ему взять свои инструменты и отправиться с ними.

Китаец сперва не хотел ехать с ними, но ему предложили тройную оплату, и он согласился.

Его привезли в небольшой загородный дом, провели в дальнюю комнату.

В этой комнате стояла расписная шелковая ширма, украшенная изображениями драконов и тигров. За этой ширмой сидел человек.

– Я не видел его лица, гаспадин! – воскликнул китаец. – Только луку!

– Руку? – переспросил Маркиз.

– Да, гаспадин, луку!

Человек за ширмой выставил руку. Он не сказал ни слова, так что Ван не слышал его голоса. Его провожатые велели сделать на руке незнакомца такую же татуировку – коронованного скорпиона, только корону сделать не зубчатой, как у остальных, а в виде царского венца.

Господин Ван выполнил свою работу, с ним расплатились и увезли его обратно в мастерскую.

Больше он не видел никого из тех людей…

– Плошло много влемени, гаспадин… – проговорил китаец вкрадчиво. – Плошло много влемени, и ты велнулся?..

– Кто вернулся? – удивленно переспросил Маркиз. – Вы меня с кем-то путаете, господин Ван!

Китаец внезапно схватил его за левую руку, задрал рукав, обнажив запястье.

Леня пытался сопротивляться, но его внезапно охватила удивительная слабость, он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Голова у него кружилась все сильнее, стены подвала завертелись вокруг него, как карусель.

Китаец удивленно уставился на его руку, и глаза снова сузились в черные щелочки:

– Извини, гаспадин… Старый Ван осибаться…

– Ошибаться?.. – повторил за ним Маркиз.

– Осибаться… – закивал китаец. – Я думать, что ты и есть сколпион… Думать, что ты плишел за мной…

Маркиз хотел что-то ответить, но в глазах у него потемнело, и он потерял сознание.

Лола оставила автомобиль за два квартала до театра, поскольку на набережной реки Фонтанки всегда были проблемы с парковкой. Пу И повизгивал у нее под мышкой и требовал, чтобы спустили на землю и дали побегать, но Лола была неумолима.

– Лучше не проси, дорогой, ты весь измажешься, и нас не пустят в театр! – сказала она строго.

Пу И прекрасно изучил свою хозяйку и теперь был просто уверен, что Лола заботится исключительно о своем новом светлом пальто. И впрямь Лоле вовсе не улыбалось вытаскивать своего питомца из лужи, обтирать ему лапы и вообще возиться со своим сокровищем здесь, в театре. При виде закрытых по дневному времени парадных дверей, при виде многочисленных ярких афиш и фотографий из спектаклей Лолу охватили ностальгические чувства.

Как счастлива она была когда-то на театральных подмостках! Как тепло принимала ее публика! Как много хорошего писали о ней в газетах, и даже сам широко известный театральный критик Пеликанский назвал ее как-то вновь явившимися миру Сарой Бернар, Сарой Сиддонс и Верой Комиссаржевской в одном лице! Какие огромные букеты роз присылали ей поклонники! Как ценили ее режиссеры, как уговаривали принять участие в их постановках!

Она все бросила – и ради чего? Вернее – ради кого? Ради этого типа, который заставляет ее заниматься непосильным домашним трудом, совершенно не ценит ее талантов, насмехается над ее любовью к Пу И и все время требует еды!

Странно, что во время этого страстного внутреннего монолога Лолин компаньон на другом конце города не почувствовал желания икнуть. Но если бы она высказала все, что накопилось у нее в душе, Маркизу в лицо, он не преминул бы кротко заметить, что публика, возможно, принимала ее неплохо, но самой публики было не так уж много, потому что играла Лола преимущественно в маленьких заштатных театриках, где зрительный зал мест на восемьдесят, а то и меньше. И что в газетах о ней, конечно, писали, но это тоже были крошечные заметочки в мелких незначительных газетенках. И всего один раз замусоленная, отвратительно пахнущая дешевым табаком тетка с радио брала интервью лично у нее, Лолы. И интервью это промелькнуло в какой-то передаче только через два месяца, и то больше половины вырезали.

И что критик Пеликанский, конечно, говорил ей комплименты и называл Сарой Бернар и иже с ней, но был он тогда здорово пьян, вязался к Лоле, как репей, а когда она наконец не выдержала и послала этого волосатого орангутанга подальше, то он вслед обозвал ее бездарностью и ничтожеством, что, конечно же, было полным враньем. Так что верить ему нельзя ни в каком случае.

Насчет того, что режиссеры рвали ее на куски, тоже явное преувеличение: когда Лоле осточертели продуваемые всеми ветрами пыльные грим-уборные и завистливый шепот коллег за спиной и она заявила, что уходит из театра, главный режиссер, который утверждал, что без Лолы театр просто пропадет и у него исчезнет вдохновение, не стал рвать на себе волосы, а мигом нашел ей замену.

Ужасно, что все это горькая правда, поняла Лола, и еще более ужасно то, что Маркиз узнал все когда-то давно от самой Лолы. Она, как наивная дурочка, делилась с ним своими проблемами и неприятностями, выбалтывала все, что наболело, накопилось в душе, плакалась ему в жилетку и рыдала на мужском плече. И вот теперь она стоит здесь, у входа в храм Мельпомены, всеми покинутая, в полной безвестности и чувствует себя ужасающе несчастной.

«Действительно, – опомнилась Лола, – что это я торчу здесь, как будто не знаю, что днем театр закрыт? Это подозрительно. Пуишечка, нам не сюда…»

Она пристроила песика поудобнее и в последний раз бросила взгляд на стенды с фотографиями из спектаклей текущего репертуара. Тут в глазах у нее потемнело, потому что она увидела нечто знакомое. Знакомое и неприятное.

Театр на Фонтанке ставил пьесы преимущественно классического репертуара: Чехова и Островского, Шекспира и Теннесси Уильямса, Бертольда Брехта и Бернарда Шоу. И вот, в сцене из «Пигмалиона» мелькнуло знакомое лицо.

– Не может быть… – прошептала Лола, ощутив, как холодеют руки и ноги предательски подкашиваются в коленях. – Неужели это Жанка? Не может быть…

Сердце отказывалось верить глазам, но вот же подпись под снимком: «В роли Элизы Дулиттл – Ж. Короленко».

От сердца отлегло, потому что фамилия ее однокурсницы, той, кого Лола терпеть не могла все четыре с половиной года учебы в театральном институте, была Гробовая. Ну да, Жанна Гробовая, досталась такая звучная фамилия от родителей, что тут сделаешь, надо терпеть. Или замуж выйти поскорее. Но все на курсе были уверены, что с замужеством у Жанки ничего не выйдет.

Крупная, крикливая, вся какая-то топорно сделанная, с толстыми ляжками и тяжелой походкой, Жанка не пользовалась успехом у них на курсе. Парни от нее шарахались, их отпугивала ее грубоватость и громкий голос, девчонки терпеть не могли Жанкину бесцеремонность и нахрапистость, педагогов не устраивала ее неуклюжесть и южный акцент в речи.

– Деточка, – говорила преподаватель дикции и культуры речи Элла Евгеньевна, – если вы немедленно не избавитесь от этих «украинизмов», вы будете всю жизнь играть базарных торговок. Вы поймите, прошли те времена, когда в театрах ставили пьесы из жизни передовых доярок и работников доменной печи! Вот там ваше мягкое «Г» было бы вполне уместно. А в пьесы классического репертуара вас не возьмут даже на роль горничной!

– Ну уж, – усмехнулась Жанна, – в словах «Кушать подано!» нет мягкого «Г»!

Лола помнит, как Элла Евгеньевна тогда подняла брови и очень выразительно оглядела Жанку с ног до головы. И уже открыла рот, чтобы сказать что-то язвительное, она вообще никогда за словом в карман не лезла, эта преподавательница. Речь ее была несколько суховатой, но безупречной, Лола запомнила эту манеру и использовала потом в некоторых ролях.

Но тогда Элла отчего-то передумала размазывать Жанку по стенке, возможно, решила, что это ни к чему не приведет, а студентка Гробовая просто не услышит сарказма и не поймет подтекста.

Лола перевела взгляд на другие фотографии. Вот «Бесприданница» Островского, и пожалуйте вам – в роли Ларисы – Ж. Короленко! Точно, лицо Жанки… Но если в облике чумазой оборванной цветочницы нельзя было разглядеть стройной фигуры и шарма, то Лариса Огудалова в белом воздушном платье выглядела очень и очень неплохо. А дальше шел Чехов, «Три сестры», и та же Жанка в роли Ирины… Боже мой, как же сама Лола была хороша когда-то в этой роли! Как отлично смотрелась на ней строченая белая блузка с высоким стоячим воротником и длинная темная юбка! И тяжелый узел волос на затылке, а у горла камея из дивного розового оникса!

– Так… – медленно произнесла Лола, – приплыли…

Пу И заворочался под мышкой, очевидно, хозяйка слишком сильно его прижала. Лола опомнилась и решила срочно бежать отсюда, чтобы не видеть этих фотографий, и вообще впредь обходить театр стороной.

Ведущая актриса одного из крупнейших театров города! И кто – Жанка Гробовая, которую прежде никто не принимал всерьез, не считал соперницей! Все ее избегали, потому что была противная и глупая! И совершенно бездарная!

Так они считали тогда. И не только они. Лола вспомнила, как презрительно щурила глаза Элла Евгеньевна, как махал рукой Роман Святославский, который вел у них сценическое мастерство… Ошибались, выходит, преподаватели, проглядели талант… Не может быть! Не может быть, что у этой… У этой колоды дубовой появился талант!

Однако глаза тут же сказали ей, что колодой Жанку считать больше никак нельзя – вон какая стройная фигура в белом платье.

Лола сжала руки в кулаки. Бедный полузадушенный Пу И тихонько заскулил, но его хозяйке было не до того.

Не может быть, думала Лола, наверное, у Жанки какие-то связи. Но здравый смысл тут же подсказал ей, что никакие связи не помогут «Сделать сердце – большим, а ножку – маленькой», как утверждал Король в замечательной сказке.

Совершенно некстати вспомнила Лола, как ставили они в институтском театре «Золушку», и Жанка играла старшую сестру Анну – толстую, глупую и неуклюжую.

Да уж, никакие связи не помогут взять ведущей актрисой полную бездарность. И если исчезли Жанкины толстые ляжки и тяжелая походка, то, возможно, прорезался талант?

Нельзя уходить, с тоской поняла Лола, Ленька никогда ей этого не простит. Нужно идти и разбираться с тетей Глашей.

Она сжала зубы и направилась к служебному входу в театр. Пу И перестал ворочаться и скулить – видно, потерял уже всякую надежду на освобождение.

Леня застонал и пошевелился.

Первое, что он почувствовал, это холод. Он лежал на чем-то холодном и жестком.

«Наверное, Лолка открыла форточку и выстудила комнату, – подумал Леня. – Но почему тогда так жестко? Неужели Аскольд занял всю кровать, а я свалился на пол?»

Леня с трудом разлепил глаза, но все равно ничего не увидел.

Вокруг него была холодная сырая темнота.

Он снова застонал, сел и ощупал то твердое и холодное, что находилось под ним. Это, безусловно, был не ковер, который лежал на полу у него в комнате. Это не был даже паркет. Это был холодный и неровный цементный пол.

У него мелькнуло какое-то неясное воспоминание.

Леня ощупал себя и понял, что он полностью одет. При этом он сделал одно приятное открытие: в боковом кармане куртки оказался электрический фонарик.

Леня вытащил его, включил и посветил вокруг себя.

Он находился в просторном подвале с низким сводчатым потолком.

Тут память постепенно вернулась к нему.

Он вспомнил, как отправился в салон тату «Анаконда», вспомнил, как старик-уборщик направил его к Финляндскому вокзалу, в мастерскую старого китайца Вана…

Он вспомнил, как спустился в подвал возле спортивного магазина, как разговаривал со старым мастером. Вспомнил странный запах, который почувствовал в подвале, вспомнил порошок, который китаец сыпал в пламя свечей… Ну, ясно – от этого-то порошка он и потерял сознание… Под конец Маркиз вспомнил рассказ китайца про татуировки с коронованным скорпионом…

Леня сообразил, что китаец принял его за человека с татуировкой, поэтому и усыпил его своей китайской химией…

Приведя в порядок свои воспоминания, то есть разобравшись в прошлом, Маркиз решил навести порядок в настоящем. Для начала он произвел ревизию собственного организма и с удовлетворением убедился, что он в относительном порядке. То есть слегка кружилась голова и во рту был неприятный металлический привкус, но руки и ноги были целы, голова на месте и никаких значительных повреждений не ощущалось.

Убедившись в этом, Леня встал на ноги и снова огляделся по сторонам, осветив подвал фонариком.

Подвал был совершенно пуст – здесь не осталось ни шкафов с непонятными банками, ни столиков со свечами, вообще ничего, что напоминало бы о мастерской старого китайца. Одни холодные и сырые каменные стены и такой же пол. Самого господина Вана тоже след простыл.

Леня понял, что осторожный китаец, напуганный его появлением, решил перенести свою мастерскую в более безопасное место.

Лола обогнула здание театра и нашла с торца незаметную железную дверь, выкрашенную обычной серой краской. Она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться, запихнула Пу И под локоть поглубже и нажала кнопку звонка. В конце концов, она пришла сюда по важному делу и выполнит его, чего бы ей это ни стоило.

Дверь открыл пожилой дядечка в очках и меховой безрукавке, подпоясанной ремнем с огромной пряжкой. Судя по всему, дядечка позаимствовал ремень у внука. Или у правнука.

– И что? – спросил дядечка, подслеповато моргая на Лолу из-под очков.

– Как «что»? – невольно растерялась Лола. – Что вы, собственно, имеете в виду?

Дядечка запер за ней дверь, из чего Лола сделала вывод, что выгонять он ее не собирается, уселся на стул у двери и выжидательно уставился на Лолу.

– Вот пришла, – начал он обстоятельно, – а чего пришла в такую рань? Разве вам не сказали к четырем приходить?

– Почему к четырем? – Лола подняла брови.

– Потому что комиссия к четырем соберется! А до четырех нечего тебе тут делать, – дядечка начал сердиться, – будешь по театру разгуливать, еще начальству на глаза попадешься или в люк провалишься… А кто отвечать будет? Кротов будет отвечать!

– А зачем же вы тогда дверь открыли? – улыбнулась Лола. – Если до четырех никого пускать не велено…

– Зачем-зачем… – дядечка отвернулся и засопел сердито, – затем, что не положено, чтобы на пороге топтались и трезвонили. Ты ведь не уйдешь? Так и будешь комиссии ждать? Невтерпеж вам всем… А Кротову отдуваться…

Лола присела рядом с дядечкой на стул и через некоторое время, разобрав его недовольное бурчанье, поняла, что в труппу театра срочно требуются две молодые актрисы, потому что одна вдруг скоропалительно вышла замуж за итальянца и укатила с ним в Европу, а вторая сломала ногу, да так неудачно, что проваляется теперь в гипсе полгода, может, и больше. Ну вот, в четыре часа сегодня и соберется комиссия по приему. А девицы придут и покажут, что умеют делать, дипломы там свои предъявят, эту, как ее… «резюме»!

В этом месте дежурный, которого по причине преклонного возраста никак нельзя было считать охранником, горделиво посмотрел на Лолу. Она дала понять, что вполне оценила уровень его культуры.

Еще она очень удивилась – как можно было принять ее за актрису, стремящуюся устроиться хоть и в большой театр, но на третьестепенные роли на нищенскую зарплату. Впрочем, очевидно, дежурный вполне соответствует своей фамилии, то есть слепой, как крот, и не видит, кто перед ним. Может, это и к лучшему.

– Так что никуда тебя не пущу, будешь тут со мной сидеть! – Дядечка игриво ткнул Лолу в бок, вернее, только попытался ткнуть, но оттуда, из Лолиного бока, вдруг кто-то больно ухватил его за палец.

– Это чтой-то? – удивился дежурный, но Пу И уже высунул мордочку и зарычал, как настоящая собака, так что Лоле пришлось вытащить его и предъявить во всей красе.

– Этого в театр не примут, – серьезно сказал дядечка, внимательно оглядев песика, – мелковат.

– В самый раз! – обиделась Лола. – И вообще, мы вовсе не собираемся в ваш театр поступать, очень надо! Мы, между прочим, к Глафире Сергеевне идем. По делу!

– Так бы сразу и сказала, что вы к Глафире! – обрадовался дядечка. – Если ты человек не посторонний, то – всегда пожалуйста, милости просим! Откровенно тебе скажу, это очень даже хорошо, что ты не на комиссию, потому что конкурса никакого не будет. Директор двух своих племянниц из провинции привез! Развели, понимаешь, в театре эту… семейственность…

Следуя указаниям словоохотливого дежурного, Лола с Пу И прошли по длинному пустому коридору, поднялись по лестнице, миновали несколько закрытых дверей, из-за одной кто-то громко кричал по телефону, так что Пу И перетрусил и спрятался у Лолы за пазухой. Потом они вышли на лестничную площадку, где висел пожарный щит с багром и еще какими-то орудиями и табличка извещала, что именно здесь находится место для курения. Очевидно, после того как в театре оборудовали противопожарную систему, завхоз, или кто там еще, был не в силах расстаться со старыми добрыми орудиями тушения и пристроил щит на лестнице.

Здесь курили два парня в комбинезонах, очевидно, рабочие сцены. Лола спросила у них, как найти костюмерную, тогда один из них бросил окурок в ведро с песком и вызвался показать кратчайший путь.

Шли темными переулками за сценой, Лола бесконечно спотыкалась и едва не сломала каблук, тогда парень подхватил ее и прижал к себе, на взгляд Лолы, слишком уж сильно. Она боялась, что Пу И возмутится и начнет лаять и кусаться, тогда их выгонят. Но все обошлось, парень постучал в дверь костюмерной и исчез так быстро, что Лола даже не успела его поблагодарить.

Тетя Глаша ни капельки не изменилась – все такая же худенькая и энергичная, с коротким ежиком седых волос, она суетилась в своем царстве платьев, лоскутков, перьев, кусочков кожи и меха. Лолу она узнала почти сразу, и Лола посчитала это хорошим знаком, вполне возможно, что бывалая костюмерша сумеет ей помочь со старыми фотографиями.

– Выглядишь отлично! – тетя Глаша подвела Лолу к свету. – Размер не изменился, это хорошо, за лицом следишь, за фигурой тоже… Не спрашиваю, как живешь, вижу, что все хорошо…

За разговором тетя Глаша ловко натянула на портновский манекен лиф от старого платья и прикидывала теперь, какие подойдут к нему кружева.

– Неужели сами шьете? – удивилась Лола.

– Да куда там, где мне успеть! – ответила тетя Глаша невнятно, потому что рот ее был полон булавок. – Ну, главным-то нашим артистам в костюмерный цех шить отдаем! Особенно если премьера или какой памятный спектакль. А если так кто на подхвате, то на них денег-то мало отпускают, вот и приходится выкручиваться.

Лола поняла намек – костюмерше некогда болтать попусту, следует поскорее переходить к делу. И вытащила из сумочки флакончик туалетной воды.

Всем знакомым тети Глаши известно было, что человек она чрезвычайно скромный, потребности имеет небольшие – и в еде, и в одежде, однако до дрожи обожает тонкие ароматы. Так что если кто-то хотел сделать ей приятное, то дарил крошечные флакончики французских духов.

Лола знала, что делает. Эту воду она привезла прошлой осенью из Граса, куда ездила специально, чтобы поглядеть на мировую столицу парфюмерии. Да-да, столица духов вовсе не Париж, как думают некоторые, а именно Грас. Во всяком случае, людей, которые составляют духи, так называемых парфюмерных композиторов, на свете всего человек двести, и сто шестьдесят из них работают в Грасе.

Город находится в Южном Провансе, высоко в горах, и на всех улицах витает облако изумительных, незнакомых ароматов, так что когда смотришь с площади возле собора вниз, вдыхая запахи, кажется, что ты уже не на земле, а в раю.

Туалетная вода называлась «Kiss of Niss»[1]1
  Поцелуй из Ниццы (англ.).


[Закрыть]. Она пахла приятой весенней свежестью. В небольшом простой формы флакончике внутри располагался искусственный цветок, похожий на только что распустившийся нарцисс.

Тетя Глаша, увидев флакон, всплеснула руками, приняла его у Лолы осторожно, как величайшую драгоценность. Затем отвернула крышку и прыснула на запястье чуть-чуть.

– Изумительно! – воскликнула она. – Никогда такого не нюхала!

Она полюбовалась флаконом, еще раз втянула ноздрями воздух и убрала туалетную воду в подвесной шкафчик в углу.

– Ну, – сказала тетя Глаша, обернувшись к Лоле, – говори быстро, зачем пришла. Вряд ли насчет костюмов, ты в театре не служишь, сразу видно. А что я еще могу?

Лола выложила на столик, где валялись какие-то мелочи, две старые фотографии.

– Красивое платье… – через некоторое время произнесла тетя Глаша, рассмотрев фотографию, – хорошо пошито и со вкусом… Ах, это в Музкомедии… Так это Косарева шила, помню ее… Ух, раньше умели люди шить!

– Лучше вас? – улыбнулась Лола.

– Куда мне! – Тетя Глаша махнула рукой. – Ты представь, еще живы были люди, которые помнили, как раньше одевались. Ты не поверишь, бутафоры и художники ходили по старушкам и собирали разные вещи – лорнеты там, ридикюли, пудреницы, перчатки, портсигары! Мебель даже кое-какую, и на это деньги отпускались! Театры-то были на государственной дотации… А ткани какие были, из чего шили – все натуральное! Это потом синтетику стали брать, чтобы костюмы дольше служили.

– А платье это какого цвета было? – вклинилась Лола в поток воспоминаний.

– Это? – Тетя Глаша поднесла фотографию к свету. – Вроде бы розовое, но не поросячье, а потемнее, и не такое яркое, да еще кружева черные его оттеняли… Хорошее платье! А у Розалинды всегда черное с серебром, это уж как водится…

– Мундир богатый… – кинула Лола следующую реплику.

– Ну да, Жора Епифанцев умел костюмы носить! – мечтательно произнесла тетя Глаша. – Что мундир, что фрак, что смокинг – все на нем отлично сидело! И Мила Юткевич в черном хорошо смотрелась, но – всегда в корсете, раньше без этого никак нельзя было, и на сцену не выпустят.

– А вот про эту актрису что скажете? – вкрадчиво спросила Лола, от души надеясь, что тетя Глаша не услышит излишней заинтересованности в ее голосе. – Которая Адель играла…

– Видная была женщина, росту высокого, голос красивый… – говорила тетя Глаша, – тоже умела платья носить. Лизавета ее звали, а фамилия… не то Коврова, не то Коврайская…

– А не Саломея Задунайская? – удивилась Лола.

– Да ты что? Лизавета же подружкой была с Милой, я точно помню. И всегда они вместе играли в одних спектаклях, только амплуа менялись. В «Летучей мыши», к примеру, Розалинда – Юткевич, а Адель, комическая роль, – Коврайская, а в «Королеве чардаша» – все наоборот: Коврайская играет Сильву, а Мила комическую роль – Стаси. Марицу опять же Лизавета, а Мила…

– А вы не ошибаетесь? – ляпнула сдуру Лола и тут же осознала свою ошибку.

Тетя Глаша поджала губы и глянула с обидой. Но перевела взгляд на заветный шкафчик и, вспомнив, какой замечательный подарок сделала ей Лола, слегка остыла.

– Нет уж, если я что не помню, то так и скажу! – решительно сказала она. – Слушай, а тебе это все зачем?

– Нужно, – вздохнула Лола, – нужно узнать… Вот, взгляните, тетя Глаша, на этот снимок, маленький, это она, Лизавета Коврайская?

Тетя Глаша отвела руку с фотографией как можно дальше и прищурилась. Когда это не помогло, она выкопала из кучи лоскутков и ниток очки в круглой металлической оправе, нацепила их на нос и уставилась на фотографию.

– Это? – насмешливо протянула она. – Это – Лиза Коврайская? Да я тебя умоляю, если это Лиза, то я тогда – китайский мандарин!

Лола представила себе тетю Глашу в ярком расшитом кимоно, высокой шапке лодочкой, с косой на затылке и невольно прыснула.

– Слушай, – тетя Глаша не отрывала глаза от фотографии, – а ведь я знаю, кто это. Это – Сонька Закоркина, билетершей она тогда в Музкомедии работала. Точно, это она!

– Билетершей? – не веря своим ушам, протянула Лола. – А как же костюм?

– А тут вот в чем дело, – усмехнулась тетя Глаша, – она, Сонька эта, в театр влюблена была больше жизни! И все вокруг артистов вертелась… Были у нас такие, тоже всегда парой пели, Копытов и Матусенко, и еще жена Копытова с ними. Это мексиканский танец из оперетты «Поцелуй Чаниты», костюмы точно оттуда. Вот Сонька, видно, уговорила жену эту, как же ее звали… Зина… Зоя… Нет, не вспомнить… Короче, Сонька у нее костюм попросила и эти двое с ней снялись – так просто, для смеха.

– Что же жена этого Копыткина спокойно смотрела, как какая-то билетерша возле ее мужа вертится? – Лоле было совершенно не интересно знать ни про жену, ни про Копытина с Матусевичем, да и вообще про все, что происходило с театром Музкомедии в шестидесятые годы. И в семидесятые тоже. И в восьмидесятые. Все это был прошлый век в буквальном смысле слова. Но Маркиз вцепится в нее как клещ в поисках сведений. И горе ей, если она не узнает хоть что-то полезное! Нет, все-таки Ленька – ужасный человек, сам влез в какую-то темную историю, и все у него виноваты!

– А вот тут ты ошибаешься! – тетя Глаша посмотрела на Лолу поверх очков. – Сонька влюблена была в театр по-старинному, именно в артистов, и никогда никаких романов с ними заводить не стремилась!

– Так-таки и ни с кем? А что вы вообще про нее знаете? – Лола решила отбросить всякую дипломатию и действовать напрямик, а то можно до ночи тут просидеть.

– А пожалуй что мало я про нее знаю, – тетя Глаша принялась прилежно вспоминать, – казалось бы, все время она на виду была, все время в театре вертелась, когда в кассе не сидела, то по мелочи помогала всем – бутафорам, костюмерам, принести что-то, подержать, примерить… А вот поди ж ты, про нее лично никто ничего не знал. Кто она вообще такая, где живет, с кем живет, замужем или нет. Одевалась неплохо, это точно, один раз я ей платье сшила, вечернее. Материал она принесла – шелк импортный, очень дорогой, я с ним намучилась.

– Откуда у билетерши деньги на дорогой материал?

– Вот! – Тетя Глаша подняла вверх исколотый палец. – Я так ненавязчиво поинтересовалась тогда. Не то чтобы любопытно было, мое-то какое дело, а так, знаешь, на всякий случай. Материал у меня лежит, а вдруг он краденый? Тогда ведь было ничего не достать, люди устраивались, как умели, или с рук покупали, или привозили моряки, кто в загранку плавал…

– И что?

– Да ничего, Сонька отговорилась тогда ерундой какой-то… Не понравилось это мне, и стала я примечать. Сестра у меня тогда в ресторане работала, в «Метрополе». Ну, забегаю я к ней как-то на кухню – к празднику она мне обещала палочку колбасы копченой. А как выходить, то я перепутала коридоры, чувствую – иду не туда. Думаю, как бы в зал с колбасой не ввалиться. Ну и свернула я в гардероб. А там компания одевается – все веселые, дамы визжат, мужики сильно выпивши. И денежная, видно, компания: вся обслуга вокруг них так и вьется.

Я слышу – голос знакомый, хорошо сразу не выперлась, а за углом притаилась. Смотрю – мать честная, Сонька Закоркина собственной персоной! Да если бы близко не столкнулись, ее и не узнать. Так-то, на работу в кассу, ходила она кой в чем. Тогда все так одевались, темненько-скромненько, а тут гляжу – разодета в пух и прах, гардеробщик шубу ей подает каракулевую, про норку тогда, конечно, и не слыхали… А она себя строго держит, не поет, не визжит, а все жмется к мужику такому, в годах уже, но крепкий, как дуб. Такой сто лет проживет, а то и больше… Как ушли они, я задержалась маленько и слышу – гардеробщик с официантом разговаривает – это-де, Фортель со своими шестерками гулял. Известный вор, стало быть, из тюрьмы вышел. Гардеробщики ведь все всегда знают, они на полицию всегда работают, им иначе нельзя… Соньке я тогда, конечно, ничего не сказала, она веселая ходила, потом отпуск взяла, вроде как тетка у нее заболела. А сама вернулась через три недели вся загорелая – сразу видно, что с моря приехала. Стало быть, тетку-то Фортелем зовут…