Текст книги "Город с названьем Ковров-Самолетов"

У порога гостиницы наши герои осадили волшебный баул, как норовистую лошадь. Кольца кольцами, а в паспортах у них черт знает что. Сильфида даже принялась снимать кольцо, но Нестреляев схватил ее за руку и спешно запросил по секрету свое ГИП. Пришел мгновенный ответ, что упомянутые граждане вчера сочетались законным браком в городе Москве. Не поверил, достал паспорта. В сильфидином паспорте как раз такой штамп и стоял. В нестреляевской имя-отчество-фамилия жены стояли новые, а дата была предыдущего брака. Нестреляев нахмурил брови. Штамп зарябил чернилами и установил дату вчерашним днем. Наши герои вздохнули с облегченьем и переступили порог гостиницы.

Вечерняя дежурная под впечатленьем вчерашней даты бракосочетанья поселила их в лучший двухместный номер. Как ты потом увидишь, друг читатель, из этого утром вышел немалый конфуз. Но до ночи нестреляевская голова успела родить еще только одну ясную мысль: что есть два восторга у человека – в любви и в творчестве. В том, что побеждает смерть, продолжая тебя назло ей и вопреки.

Утренняя дежурная ни свет ни заря застучала в дверь, зашипела свистящим шепотом: «Немедленно освободите номер, сейчас иностранцы!!! приедут». Бедные наши кролики понятия не имели, что такое расчетный час в гостинице, а симпатизирующие им всемогущие, должно быть, еще крепко спали. Изгоняемые из рая стали поспешно одеваться, ободряя друг друга приветливыми взглядами, направляемыми в дальние углы. Услужливый саквояжик заглотал, как хороший пылесос, всё ненужное в данный момент, и сам затянул на себе плохонькую молнию. Щелкнул замок, и наши герои появились в дверях, встреченные взглядом столь неприязненным, что у них немедленно вздулись бы лихорадка на губе и ячмень на глазу, не проснись в эту минуту от поднятого шума кто-то из их высоких заступников.

Вскоре Нестреляев с Сильфидой отрясли с ног прах не только злокозненной гостиницы, но и самого города, нарушившего законы гостеприимства. Они направили стопы свои во Псков. Увы – в белокаменном Пскове с вынесенными из церквей звонницами разыгралась как по нотам точно такая же история. Они снова подверглись в отечестве своем дискриминации по национальному признаку. Бедняги уж стали думать, что, где ни приклони они сонные головы, их тотчас подымут в воздух, как белых голубков тряпкою на шесте. Похоже, вся небесная иерархия не могла противостать отчаянной валютной жажде рехнувшегося народного хозяйства. И нерушимо сильный Псков, где столько воевод отсиделось противу нашествий с запада, сейчас не устоял.

Все, читатель, не бойся. Я не превращу «Путешествие Нестреляева» в изложение истории и географии России, подобно тому, как любимая мною Сельма Лагерлеф обошлась с путешествием Нильса.

В общем, времена были абсурдные. Пришлось бежать. Они пошли, щебеча, пешком вверх по реке Великой, оглядываясь на двусветный собор, зрительно выступающий вперед в панораме города, как Эльбрус из кавказского хребта. В третьей по счету деревне их приютили, и началась новая жизнь.

Сильфиду пришлось звать Ириною – она и была Ирина. Бабку, взявшую их на постой, звали Прасковьей, а деревня была Росстань. По утрам Сильфида выходила на крыльцо и пела тоненько: «Как по морю, морю синему, по синему, по Хвалынскому». Прасковья ее одобряла – пой в голос. Сама пела, пригорюнившись, все одну и ту же песню: «Мил уехал, я осталась да с малюткой на руках».

Корни сосен, подмытые рекой, выступали из высокого берега довольно страшными щупальцами. Такое место звалось «укрючье». Нестреляев и Сильфида, взявшись за руки, со смехом прыгали оттуда на маленькую песчаную отмель, не заметную сверху. Это было их царство.

Ели без хлеба картошку и тертый в миске зеленый лук, залитый молоком, что называлось окрошкой. Печь топили хворостом, за которым ходили на Костину гору. Разбойник Костя с семерыми сыновьями жил там и промышлял на большой дороге еще на памяти Прасковьиного отца. Бывал к ним попариться в бане, ради того росстанских не трогал.

Отсюда, из Росстани, наши герои ходили пеше поглядеть на Псков. Дорога тянулась розовой вересковой пустошью, под сереньким небом напоминавшей полотна Камиля Коро. Отдохнув душой, через несколько дней ушли по этой дороге насовсем, и саквояжик шалил, бегая взад-вперед, как веселый песик. Теперь их путь лежал через Вологду в Кирилло-Белозерский и Ферапонтов монастыри.

Видишь ли, любезный читатель, после того как наших с тобой молодых друзей в Новгороде и во Пскове не пустили со свиным рылом в калашный ряд, их вояж пошел несколько необычным путем. В глубь ли, на окраины ли России в эти годы соваться «дикарем» без изрядного груза продуктов никто не решался. Я сама видала, как битком набитый горбатенький запорожец держал путь к пустынным берегам Азовского моря. Его владельцы на стоянках выпускали пощипать травку привязанного за ногу гуся. Участь последнего была решена – семье предстояло съесть его по прибытии на место. А в Вологодскую область никто не дерзнул бы появиться без запаса сгущенки и тушенки на весь срок пребыванья. Да никто и не пытался, было совершенно бессмысленно.

Наши путешественники продвигались по бездорожью местами обезлюдевшими и бесхлебными. Некошеные пустынные луга приветливо махали им нехитрыми цветами. Сильфида плела венок и, немного поиграв, оставляла на березе для феи северного лета. По деревням доживали век старухи. Лучшим угощеньем служила пшенная каша на воде, политая подсолнечным маслом. Умный саквояжик начал подкармливать своих хозяев еще с Росстани, а теперь пекся о них неусыпно. Однажды лишь положив в него пакет с пирожками, они теперь всякий раз как расстегивали его капризную молнию, находили в нем – представь себе, друг читатель, все, что ты любишь покушать. Так что муки голода не отравляли им радости созерцанья прекрасных образцов русского церковного зодчества. А любовь их могла бы сейчас сообщить трогательную прелесть даже самому безобразному строенью.

Я теперь выхожу на одностороннюю связь с ними лишь изредка. Гляжу на них сквозь магический кристалл. Вот они сидят в Ферапонтове на холме над озером. Стройный собор дышит покоем им в затылок. Сильфида положила руки в подол, соединив длинные ладони. Она сама будто с фрески Дионисия. Наклон головы, линия спины стали удивительно традиционны. Чудо как восприимчива. Суббота, пыхтит баламут-катер, таща срубленный в той оконечности озера лес. Там он высок и прям – корабельный. Едет домой бригада и песни орет. На берегу собирают в кулак, расправляя, мятые деньги и отряжают за водкой двоих. Посланцы ящик несут, и медленно солнце садится.

Живые картины отражаются в светлых гранях моего волшебного кристалла. Что-то вроде Аполлинария Васнецова – «Родина» или «У озера». Какие-то дали, синие и узорчатые, как абрамцевские изразцы. Там за синими лесами есть еще леса, будто синего тумана встала полоса. Эти двое, которых мне так отрадно видеть вместе, движутся в живом пейзаже, жадно вдыхая родной воздух.

Вот сейчас застаю их в Кижах. Право же, отпуск, данный им небесной канцелярией, оказался долог – о, не кончайся! Я не вижу, что у них впереди, я боюсь туда взглянуть. Господи, он же ничего не пишет. У него даже рукописи нет с собой в этом хитром саквояже, который все больше думает насчет пожрать. И Сильфида, видно, считает, что у Нестреляева по приезде в Москву будет достаточно времени. А я не знаю, будет ли. Правда, он все время думает стихами, но это у него отродясь. Путешествие все длится. И поет, поет эту бесконечную песню о земле старый Нестреляев на темной улице Народного Ополченья.

Так вот, в Кижах. Они не слыхали, что он такой длинный – остров. Уже нагорожен забор и взымают плату за погляденье церквей. Получилась точь-в-точь резервация для туристов, тут же и пристань, снаружи нет ни души. Остров торчит спиной из воды, по гривке цветет иван-чай, гуляют в воде облака. Тропа все лугами, скошено – нету стогов. И некуда было им деться, намокли и утонули.

Церкви ушли за бугор, змеи шуршат в траве – идут уже битый час. Отколь ни возьмись пустая деревня, и там можно жить у остатних двоих стариков. Здесь есть часовня Кирика и Улиты, есть Параскевы и Варлаама – наверное, было отшельничество вдвоем. Так и те старики. Плавают только на лодке на ближние острова. Здесь сильные грозы. Кругом, по всему горизонту, в воду, в железное дно – в руду для петровских заводов бьют молнии. Ох, как близко ударило!

Рыба – единственная еда. Жарят ее на воде, масла сюда не завозят. За хлебом ходят на веслах в условленный день. Рыбу ловить может каждый дурак. Задумчивый Нестреляев сидит серед озера, за поплавком не следит, а глупая рыба клюет. Думает – лучше всего быть любимым, но коли уж Бог не судил, уютнее в монастыре, средь таких же людей, ни радостных, ни печальных. В миру беспокойно. С удочкой лучше вот так вот клевать клобуком. Это он вспоминает из Нестерова. Завтра – на Соловки.

Сидят на берегу в Кеми, ждут катера. То есть ждет одна Сильфида, в своей обычной позе, руки в подоле, ладони лодочкой. А Нестреляев пошел узнавать на заставу. Нет, сегодня не будет. Можно уйти с причала.

Если глядеть на море, в глазах синё, а оглянуться на берег – еще синее. Камни лезут из-под камней, в этом краю, наверное, нет земли. На камнях синий мох, в камнях синеют озерца, над ними стелются низкие синие сосны. Дома встают из прибрежных камней на сваях и ждут прилива. Вверх по реке водопад Подужемье. Над шумом его шиповник цветет и летают шмели, а бревна – бревна плывут с замиранием сердца к краю нависшей плиты. За двое суток на берегу они проглядели глаза. Катер пришел серед ночи, отчалил в светлое море, а солнце низко катилось по правой руке.

На Соловках не задержались. Тень слона с хоботом лежала на стенах богатыря-монастыря. Разум отказывался понять, как народ, сложивший все это по усердию камень за камнем, более полувека дает подлецам водить себя за нос. Удивительное дело, но Нестреляев сейчас совсем не помнил, что пришел с рубежа тысячелетий и уже дожил до московских нюрнбергских судов. Сильфиде он об этом ни разу не обмолвился, как Лоэнгрин Эльзе. То, что не существовало для них двоих, не существовало по определенью. Круг сузился, мир замкнулся. А чудеса – что чудеса! Все равно любовь чудеснее всех этих трюков, уж ее не переплюнешь. Оттесненное знанье будущего ушло в область снов и провидений. Нестреляев просто был тридцатилетним диссидентом образца 1971 года, неправдоподобно счастливым и не вполне адекватным реальной действительности.

Быстро же это он переметнулся. Предательский саквояжик продолжал его прикармливать – на Соловках вообще не было ни крошки еды. В столовой перловой каши хватало на сорок пять минут, последним в очереди не доставалось уже ничего. Вот так вот. На Соловецких островах дожди, дожди.

Беру в руки магический кристалл, медленно поворачиваю. Щурю глаза от пронзительных лучей, испускаемых его радужными гранями. Господи, они еще и в Эстонию попали! Это даже заранее не предполагалось. Экой резиновый получился отпуск, с целую жизнь. Откуда взялось столько отгулов, уму непостижимо. У Сильфиды еще туда-сюда, куда ни шло. Она программистка, а тогда, в 71-м году, существовало понятие машинного времени. Быть может, она работала в ночь, в праздник. А Нестреляев-то? Ну цыганка-гвоздика вмешалась. Или это я сама тяну время, не хочу, не решаюсь привезти своих героев обратно в Москву? Похоже, что так, нечего валить с больной головы на здоровую. А то цыганка, цыганка. Сама цыганка.

В Эстонии 1971 года еще понимали русский язык, хотя и неохотно. Молодые лучше, старые хуже. Я вижу свою Сильфиду. Белокурая, совершенно арийского типа, у матушки-синички была немецкая кровь. Силится объяснить что-то пожилой эстонке на смеси русского с немецким. Это в холмистой южной Эстонии. С каждого круглого озера видно пять круглых холмов, а с холма пять озер. Наверху громоздятся холмы облаков, по земле ходят круглые тени. Пюхе-Ярве красивее всех – чисто лубочное озеро. Круглые темно-зеленые кущи по берегам отражаются в круглых заливах, и облачных кущ белоснежная пена стоит в темно-синей воде. Лесные дороги имеют конец здесь. Наши друзья подождут среди хутора и, поклонившись, назад повернут. В лохматом гнезде стоит аист.

Сильфида толкует женщине, какого ей хочется моря. Чтоб были высокие берега и прибой – та называет место. Нет, чтобы берег резной был и в море торчали камни – та называет другое. Всю ночь их в Ревеле на вокзале опять гоняют, как голубей, едва вздремнут в уголке – verboten. Зато рано утром обходят они старый город снаружи и изнутри, открутив себе головы в детском восторге. Потом уезжают к морю с камнями в воде и резными желанными берегами. Они очень сильно резные, и если пойти от берега, через час уткнешься прямехонько в берег, в пустынный залив – над песчаной косою дубрава. В море и впрямь стоят камни, а дом их стоит на песке. На каждую лодку всю ночь светит прожектор, чтоб часом кто не уплыл.

И последний рывок – бросок в Питер. Милые мои, вы летите, точно листья, унесенные ветром, а еще длится беспечное лето. Можно подумать, за вами гонятся фурии. Вы заставляете меня писать какую-то романтическую чушь. Не слушают, уж сели в поезд, и он застучал колесами по самой романтичной в мире дороге Петербург – Ревель. Она идет высоким берегом моря – глянь, глянь, вон замок Раквере. Жуют горький шоколад и строят друг другу легкие гримасы. Если б этот поезд никогда не остановился, а очаровательная дорога прошла ну хотя бы вдоль всего побережья старой Европы.

Вот на цветной фотографии, отпечатавшейся в моей голове – снимок сделан магическим кристаллом, – Сильфида моет ноги в Неве под стенами Эрмитажа. Нестреляев сидит на лестнице, спускающейся к воде, сушит уже чистые ноги. Надевают стоптанные, но тщательно вымытые сандалии. Сдают в камеру храненья саквояж, прикинувшийся самым что ни на есть обыкновенным. Ходят целый день по Эрмитажу, как всегда взявшись за руки.

Идут по Невскому, вечереет. Одна адмиралтейская игла еще освещена солнцем. Сильфида останавливается у витрины художественного салона. Посмотри, ведь это же портрет гоголевского ростовщика. Нестреляев взглянул и обмер – Агасфер! Первое серьезное предупрежденье. Ищет, требует, кличет незримый посол Лилофею – дочь короля. Боже мой, как ты впечатлителен. Знай я, что тебя это на полчаса вышибет из колеи, ни за что не ткнула бы пальцем в чертов портрет. Куда же мы идем? Нестреляев силится вспомнить телефоны петербургских друзей. Что же он, про свой персональный суперинтернет вообще забыл? Уж тот ему выдал бы всю телефонную книжку. Петербург, я еще не хочу умирать – у меня телефонов твоих номера.

Обстановку разрядил Сашка Егупецкий. Любимый сын разведенных родителей, Сашка с детства привык жить то в Москве, то в Питере, и сохраняет таковое свое обыкновение. А, Нестреляев, наконец-то я вижу твою музу. Вы похожи на Аполлинера и Мари Лорансен с картинки Анри Руссо. Очень приятно. Рукопись с тобой? Завтра покажем кой-кому. Нестреляев строго взглянул на саквояж, прекрасно зная, что рукописи туда не клал. Пусть попробует не выручить! Саквояжик кисло улыбнулся разошедшейся за время их скитаний молнией и рукопись выдал. То-то. Сашка взвесил толстую папку на руке. Где ночуете? Нигде? Пойдемте. Сашка помоложе Нестреляева – тридцатилетнего Нестреляева, я хотела сказать – у Сашки тут еще дед жив. Николай Константиныч, они давние выкресты. Пошли к деду – обрадуется, все трое переночуем.

Позвонили, на пороге явился дед – о, Господи – Агасфер, только в домашней вельветовой куртке и полосатых брючках на резинке. Нестреляев затоптался на площадке, не смея ни войти, ни обратиться в бегство. Однако ж Агасфер ничем себя не выдал, а Сашка тем временем втащил оробевшего Нестреляева в квартиру, куда уж вступила Сильфида, ведомая галантным стариком. Нестреляев теперь редко когда вспоминал о подаренных ему силе и дерзости – собственный природный характер постепенно отыгрывал свое.

Ночью Агасфер Нестреляеву никаких пакостей не строил и даже утром стал меньше похож на себя самого – Агасфера. Впрочем, Нестреляев до самого выхода из дому не решился прямо взглянуть на него. Пошли к обещанному кой-кому показывать рукопись. Сашка объяснил этому питерскому прозаику, что Нестреляев здесь проездом и очень просит посмотреть написанное им до вечера. Тот взялся. Вечером, отдавая папку, сильно расхвалил нестреляевскую прозу, все больше те места, коих автор вовсе не помнил, а вернее не видал в глаза. Да, а что это рукопись так потолстела за полтора месяца их отпуска? Выйдя из подъезда, обеспокоенный Нестреляев попросил своих двоих подождать и стал в вечернем свете глядеть, в чем дело. Дело разъяснилось к чести или не к чести саквояжика. Блюдя достоинство нерадивого хозяина, он не решился представить Сашке папку того же веса, что был нагулян если не до Сашкиного визита на Сретенку и неудачного похода в литобъединенье, то во всяком случае до отъезда из Москвы. Недолго думая своим саквояжным умом, он надставил нестреляевский текст по собственному разуменью. Увы, у этого баула был хороший кулинарный и дурной литературный вкус. С питерским прозаиком, похоже, дело обстояло точно так же. Во всяком случае, пахло в его квартире очень вкусно.

Обнаружив подлог, Нестреляев сломал с куста прутик, и они с Сильфидой по разу хлестнули провинившегося. Впредь не шкодь, как кот Бегемот. Сашка принял все это за игру, а саквояж остался при том мнении, что хозяин сам виноват, каковое я полностью разделяю.

В промежутке между двумя визитами к щедрому на похвалы литератору много чего было. Ходили втроем по городу. Нестреляеву в каждом встречном еврее чудился Агасфер. Он с грустью подумал, что у него развивается распространенная фобия. Милый Сашка чирикал над ухом с обычным своим остроумьем. Но, взглянув невзначай в его сторону, Нестреляев на мгновенье увидел ту же преследующую его физиономию.

Когда-то после смерти матери в течение нескольких лет Нестреляев, внезапно подняв глаза на улице, различал ее лицо в толпе встречных людей. Может быть, она и вправду некоторое время оставалась поблизости, следя из тонких миров его неуверенные одинокие шаги – он был тогда еще очень юн. Но видеть на каждом шагу Агасфера было жутко. Нестреляев вовсе опустил голову и смотрел лишь себе под ноги. Зашли с Сашкой вместе на переговорный пункт позвонить на Чистые Пруды, что здоровы и завтра возвращаются. На табло стояла дата – 18 августа 2001 г. Сильфида подняла брови и спросила с легким недоуменьем – какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Посмеялись вдвоем, Сильфида с Сашкой, а кофе пить отправились втроем. Едва сели за столик, музыка в кафе смолкла. Радиодиктор начал что-то говорить, поперхнулся и продолжил: «…обвинительное заключение новых нюрнбергских судов в Москве…» Сашка переспросил – что, что??? Но радио уж опять играло ту же мелодию. Нестреляев чувствовал себя как волк, обложенный флажками.

Поехали в Петергоф. Там встретили цыганский табор, расположившийся прямо на газоне. При их приближенье встала одна фигура с неописуемо гордой, заметной осанкой. Взметнула десятком розовых юбок, уронила тяжелые косы, поклонившись им до земли. Потом медленно ушла – одна, никем не сопровождаемая, и пропала в темной зелени. Невесть откуда взявшаяся туча пошла на солнце быстро и алчно. Солнце послало Нестреляеву в глаза яркий упрямый луч и тоже скрылось. Гроза зарокотала, зарыкала низким басом. Наши молодые люди поспешили из парка.

Поезд уходил в половине первого. Пошли скоротать вечер в питерский диссидентский дом. Заложив телефон подушкой, обменивались невеселыми новостями. У кого был обыск, что нашли. В чьем-то доме постоянно шарят в отсутствие хозяина. Кого вызывали, о чем спрашивали. У кого-то был суд, сколько дали. Пролез ли кто из наших в зал суда. Что передать из вещей. Кто где сидит, как здоровье. Кто-то объявил голодовку, сколько уже дней. Какие беды в семьях заключенных, чем можно помочь. Нестреляеву вдруг отчаянно захотелось в свой бурный и свободный 2001 год. Только вот таким, тридцатилетним, чтобы увидеть лучшие времена. Но он чувствовал, что этого просить нельзя. И так там, в верхах, изволят гневаться, по всему видать. Но по крайней мере ободрить здесь сидящих ему будет позволено? Не запрашивая разрешения, Нестреляев открыл рот.

Ребята, сказал он, слушайте меня, я говорю очень серьезно. Я знаю, что будет дальше. Это все начнет сыпаться через четырнадцать лет и еще шестнадцать лет будет мучительно рушиться. В апреле 85-го года будет первая московская весна, а в апреле 2001-го – вторая. В конце этого второго апреля в Москве начнутся новые нюрнбергские суды – над коммунистической тоталитарной идеологией. Вы доживете и обнимете друг друга в этот день. Международный трибунал вынесет серию приговоров, и вопрос наконец-то будет закрыт. Больше с этим никто не сунется.

Переглядываются. Качают в сомнении все головой, не могут рассказу поверить. Переводят разговор на другое – кто как перебивается из уехавших. Их пока что единицы.

К вокзалу шли пешком. Саквояжик перестал таиться и отплясывал жигу на глазах у изумленного Сашки. Видно, ему страсть как хотелось домой на Сретенку. Сашка под занавес по новой начал внушать Нестреляеву, как здорово на Брайтон Бич. Ничего не поделаешь, рождается новый миф. Нестреляев буркнул: «Слушай, Сашка, ты-то умница, не вешай мне лапшу на уши. Я был в твоем сволочном Брайтоне. И вообще ты русский, не вздумай отпираться». По факту бессовестного вранья насчет пребыванья на Брайтон Бич миролюбивый Сашка решил дела не возбуждать. Уж где этому недотепе Нестреляеву сподобиться видеть Брайтон. Как разговаривает умный еврей с глупым? Высокомерно, надменно и из Нью-Йорка. А с этим и говорить нечего. Но последнее замечанье Нестреляева достигло Сашкиной души. Он подумал и вздохнул: «Верно, русский, как Исак Ильич Левитан, не меньше. Выкрест в четвертом колене, но со стопроцентной еврейской кровью». Сашка утих, утешенный сознаньем своей чистокровности. Сильфида обняла их обоих за плечи, и они втроем дружно замурлыкали в унисон: «Вечерний звон, вечерний звон…»

Ну, хватит мне молоть. Перед смертью не надышишься. Пора отправлять моих двоих в Москву, навстречу их судьбе. После полуночи сели в поезд. Провожающий, бессонный Сашка Егупецкий, вышел из вагона. Вот тронулся поезд – обрушился мост. Обручальные кольца соскользнули с белых рученек, обернулись золотыми монетами, звякнули об пол и закатились в щель вагона, как волшебное зернышко граната, заключающее в себе жизнь джинна. Нестреляев схватился за паспорта – в его паспорте снова стоял прежний злополучный штамп, а Сильфидин был пуст.

Конечно, Нестреляев отлично помнил, что ему еще надо переселить и воссоединить экс-жену с сыном. Для этого было необходимо, как говорится, вернуть изложенного жеребца в первобытное состояние. Но ему все равно стало грустно. Они молча легли на верхние полки, помахали друг другу ручкой и закрыли глаза.

Нестреляеву приснился обычный его сон – будто он бежит, за ним гонятся. Перемахнул через забор, упал навзничь лицом в высокую траву, и преследователи пробежали мимо. Гроза всё ворчала над крышей вагона. Однако ж поезд ушел из-под тучи, а Нестреляев, похоже, пока что оторвался от погони. Утро в Москве было серенькое, но все же утро. Люди на перроне и в метро были самые что ни на есть обыкновенные. Если в ком и прятался гоголевский ростовщик, то в будничной суете это было незаметно.

Отведя Сильфиду на Чистые Пруды, Нестреляев с полегчавшим саквояжем (теперь его приходилось тащить) отправился к себе на Сретенку. Едва открыл входную дверь – в коридоре зазвонил телефон. Через минуту он уже знал, что очередной ведомственный дом на работе его экс-жены сдан, и она паче чаянья получила в нем квартиру из двух! изолированных! комнат. La clavela на прощанье поворожила сладкими губками. Жена поблагодарила терпеливого экс-мужа, чмокнула в трубку. Заверила, что мальчик будет жить с нею и будущим отчимом, которого она готова сегодня же представить Нестреляеву. Пусть приходит к восьми в новостройку, проспект Жукова, дом такой-то, квартира такая-то. Ей уже дали раньше ордера смотровую и ключ. Кстати поможет вынести строительный мусор – этого добра там навалом. Нестреляев передал благую весть на Чистые Пруды – Сильфида успела залезть в ванну. Надел старые короткие брюки и ринулся на Хорошевку. Встреча с любовником жены, из тени в свет перелетающим, его, счастливого, не пугала.

Возлюбленная пара не шла. Нестреляев, задумавшись, уж наверное три часа сидел на каких-то деревянных козлах, заляпанных известкой. Все силился вычислить, из какого окна будет выглядывать его сын, поджидая отца в назначенный день. Бедняга, он не думал о том, насколько отвык от него десятилетний мальчик. Нейдут. Ох, не поругались ли. Это было бы неблагоприятно для Нестреляева. Но ему сейчас трудно было испортить настроенье. Нет, нейдут. Шдманула, тдвела. Больше ждать не имело смысла. Нестреляев встал и пошел со двора, весело свистя.

Горячая мгла давно уж лежала на неуютном проспекте. Со стороны Серебряного бора дул сильный пыльный ветер. Нестреляеву почудился запах сосен. Нервный человек, он никогда не умел толком дождаться никакого транспорта. Уходил с остановки, тот его обгонял, он досадовал. Сейчас проспект был пуст, насколько видел глаз. Вечный пешеход Нестреляев пошел своими ногами посеред мостовой, оглядываясь поминутно, не нагоняет ли его синий троллейбус. Илья-пророк прокатился в колеснице над нестреляевской головой, полной самых что ни на есть радужных планов. Скоро развод, женитьба. Второе обретенье сына. На работе он распустит павлиньим хвостом свои необыкновенные способности. Авось вывезут. Устроит новый дом, задарит заброшенного им мальчика. Так думал он, как тот герой «Медного всадника», а судьба уж нетерпеливо била копытом.

Возле улицы Народного Ополченья его поджидал Агасфер. Удивляться не приходится. Только в полном и совершенном беспамятстве можно было переться через этот пятачок, где каждая пядь земли готова взорваться под ногами. Нестреляев мгновенно лег на другой галс и полетел на всех парусах по бульвару, прикрываемый памятником уходящим на войну ополченцам. Не помогло. На следующем перекрестке Агасфер уж стоял наперехват под фонарем на мостовой, неумолимый, как само время. Не так было в вечно повторяющемся страшном сне Нестреляева, что приснился ему в поезде. Там ему удавалось обмануть судьбу, а здесь вынесло прямо на засаду. Еще он взлетал в том сне. Но Агасфер, словно читая его мысли (уж он наверное давным-давно оборудовал свою голову), зловеще приподнялся на полметра над мостовой. Нестреляев с тоской вспомнил Вия, метнулся. С поразительным проворством метнулся за ним его преследователь, развевая по беспокойному ночному ветру темные одежды. Настиг в полете, как сокол голубя. Щелкнули в воздухе наручники, знакомая зарница сверкнула, озарив трубы ТЭЦ, и будто что тяжелое упало в стороне Серебряного бора.

Нестреляев тянул вверх изо всей силы, чуя погибель внизу. Но злодей повис на его руке чугунной тяжестью подобно пушечному ядру, привязанному к выброшенному за борт пирату, и посадил на асфальт. Нестреляев напрягся, вызвал в памяти лицо Ильи Муромца и молодую зеленую траву в весенней степи. Рука вздулась твердыми мускулами, наручник лопнул и бессильно заболтался из широкого рукава Агасфера. А освобожденная рука Нестреляева сохла на глазах. Он в ужасе ощупал эту руку старого человека другой рукой старого человека. С тревогой тронул поредевшие волосы. Агасфер пристально поглядел на него в темноте светящимися кошачьими глазами. Рассмеялся нехорошим смехом, повернулся на 180 градусов и медленно пошел прочь, не оглядываясь, походкой человека, выполнившего свой долг. Нестреляев же заковылял на негнущихся, непослушных ногах к троллейбусной остановке.

Долго ли, коротко ли – приехал на Сретенку. Его ключ не открыл двери. Позвонил, заспанная старенькая хозяйка в капоте нескоро открыла, поглядела на него с удивленьем. Он рассыпался в извинениях, вышел из подъезда. Доплелся до Чистых Прудов, сел на скамейку поближе к домику лебедя и заснул тяжелым сном. Во сне он видел Сильфиду. Она объясняла ему терпеливо, что никто его не обманывал. Все это можно толковать по-разному. Ему было даровано не тридцать лет жизни, а без малого четыре счастливых месяца, которые стоили половины жизни. И на том спасибо. После таких счастливых дней не жалко и умереть. Потом поцеловала его и взлетела, и лебедь взлетел за ней, а Нестреляев остался. У Нестреляева во сне сжалось сердце. Ему показалось, что она тоже из небесных властей, из тех, что вводят нас во искушенье. И лебедь, должно быть, с ней заодно.

Но когда он проснулся, будто от внезапного толчка, лебедь на плаву простодушно чистил перышки, как в тот первый день. А Сильфида – вон она выходит с сумкой из подъезда, только что-то опустила голову, на нее не похоже. Идет к булочной. Нестреляев незаметно дождался у порога ее выхода, взглянул ей прямо в лицо и спросил: «Черный мягкий?» Она тоже взглянула ему в лицо и ответила приветливо, но без улыбки: «Мягкий». У нее опять был этот легко узнаваемый вид mal-aimé. Даже загар пропал, будто они не лежали на песчаных отмелях под холодным северным ветром. Нет, она не из тех, издевающихся над смертными. Она такая же жертва. Нестреляев пошел на территорию своей любви, к Эйнему на стрелку, стараясь не горбиться и напевая с настоятельной жалобой в голосе: «Wer nie sein Brot mit Tränen ass…» Тоска не дала себя убаюкать и росла, как змея под колодой.

На стрелке околачивался бравый чугунный Петр. Нестреляев любил его – русскую силу и славу – в любом обличье. Так нет же, приколота ехидная записка: вас де тут не стояло. И впрямь не стояло, когда они с Сильфидой тут стояли. Где тут было ему, здоровенному, поместиться. Вся площадка была занята их необъятным счастьем. Стояли-ворковали, обтекаемые с двух сторон рекой, как бездумной летой. Лето было в начале и ночи светлы. Теперь, в конце августа, день стремительно пошел на убыль, а нестреляевская жизнь вразнос. Пропади все пропадом. О работе Нестреляев вообще не вспомнил. Хоть трава не расти. Сюда, на стрелку, приползет он, как раздавленный медным всадником Евгений, после долгого одинокого шатанья по улицам с тяжким бременем горя за пазухой. Здесь упадет вниз неузнаваемым лицом. Здесь найдут его и похоронят ради Бога.

Долго текла река, рябила серыми волнами и походила на старую стиральную доску. Под мостом Мирабо тихо Сена течет и уносит нашу любовь. Пришла другая пара, Нестреляев освободил место счастливым и незаметно перекрестил их. Ушел, дошел до метро Полянка. Вот оно, а тогда, в счастливые дни, его тут не стояло. На Ордынке, на Полянке тихо музыка играла. Сейчас дул ветер, и время трудно прорывалось к рубежу тысячелетий, ломая хребет Нестреляеву.