Текст книги "Странствие бездомных"

Ленин

Вернусь еще раз к Ульянову. Каким был он для своих товарищей в годы их общей деятельности, до раскола, – не миф КПСС, а настоящий Ульянов-Ленин, еще не превращенный в мраморное изваяние и в расписной пряник для школьников?

В маминых записках нет развернутой характеристики Ленина. Она складывается из коротких эпизодов знакомства и деловых общений. Даже по этим эпизодам заметно, как менялось отношение Любови Николаевны к Ленину. Редакторское вмешательство сестры, Е. С. Радченко, в текст «Воспоминаний» тоже надо принимать во внимание (о ее «цензуре» – подробнее в другой главе).

В моих руках не только мамины мемуары, написанные в 1950-х годах; у нас сохранились и принадлежавшие ей книги – воспоминания ее товарищей, изданные Обществом политкаторжан в 20-х годах, – Мартова (Ю. О. Цедербаума), В. О. Цедербаума, Л. И. Гольдмана. Все это свидетельства соратников, близких друзей. Эти книги были изъяты из библиотек, заперты в спецхран только потому, что написаны меньшевиками. Авторы их – близкие мамины друзья, которым я верю так же, как и ей. Не знаю, будут ли эти воспоминания когда-нибудь переизданы. Книги принадлежали маме и ее брату, на страницах – их пометки, поэтому они как бы принадлежат семейному архиву. Преимущество этих воспоминаний в том, что их писали по свежей памяти, ближе к событиям, люди далеко не старые. Приведу из них несколько отрывков.

Живую зарисовку оставил Леон Исаакович Гольдман, вспоминая свою встречу с Лениным за границей по делам типографии:

«За три недели своего пребывания в Мюнхене я почти ежедневно встречался с Лениным и подолгу беседовал с ним. Беседы эти происходили в часы отдыха Владимира Ильича, обычно в ресторане за кружкой очень любимого им мюнхенского пива. Однажды он повел меня далеко за город отведать „мартовского“ пива, выпускаемого этим заводом только один месяц в году. В этих беседах меня поражали больше всего некоторые черты Ленина, составлявшие резкий контраст Мартову.

Мартов – человек подвижный, нервный, импульсивный, схватывает мысль собеседника с первых же слов, нетерпеливо прерывает его, сам заканчивает мысль собеседника и тут же отвечает на нее, часто делая выводы, неожиданные для автора высказанной мысли.

Ленин – кряжистый, спокойный, с крепкими нервами – больше всего поражал своей необычайной способностью подолгу, терпеливо и внимательно слушать своего собеседника. Это внимание держало говорившего в напряженном состоянии, заставляя взвешивать каждое слово. Ленин не прерывал собеседника – он ставил лишь время от времени наводящие вопросы. Таким он бывал при серьезном принципиальном разговоре или при рассказе о жизни и деятельности какой-либо организации или о среде, в которой приходилось работать, но в обыкновенной беседе чувствовалось с ним легко и непринужденно благодаря особой простоте в отношениях его к людям. Профессиональные же революционеры тогда уже пользовались его исключительной любовью».[5]5
  Гольдман Л. И. Организация и типография «Искры» в России. С. 23–24.


[Закрыть]

Эта зарисовка тем более интересна, что передает впечатление первого знакомства (Гольдман раньше не знал Ленина), а первое впечатление всегда наиболее яркое. Из этого отрывка также видно, что Ульянов понравился Гольдману больше, чем Мартов, с которым, кстати, возникали уже какие-то разногласия по поводу типографии. Думаю, что тот, «мюнхенский», Ульянов был ближе по натуре Леону Исааковичу. Последнего я знала в годы своей юности, когда познакомилась с большой семьей Гольдманов. Тоже кряжистый, еще и широкоплечий, тоже охотник, научившийся метко стрелять в сибирской ссылке, Гольдман был, вероятно, ближе по натуре к Ульянову, чем к Мартову – импульсивному, рефлексирующему, обладающему большой интуицией и вообще более тонкому. Гольдману было проще сблизиться с Лениным, чем с Мартовым (здесь не идет речь о взглядах и убеждениях, в которых, кстати, тогда все трое были близки).

Гораздо ближе и глубже знал Ленина Юлий Осипович, более наблюдательный и проницательный, к тому же с Лениным друживший. Дружили они, постоянно споря, стараясь переубедить друг друга, пока окончательно не разошлись на Втором съезде РСДРП.

В воспоминаниях Мартова Ульянов встречается во многих эпизодах. Я приведу тот отрывок, где автор показывает личность Ленина в развитии:

«В то время [90-е годы. – Н. Б.] В. И. Ульянов производил при первом знакомстве несколько иное впечатление, чем то, какое неизменно производил в позднейшую эпоху. В нем еще не было или по меньшей мере не сквозило той уверенности в своей силе – не говорю уже в своем историческом призвании, – которая заметно выступала в более зрелый период его жизни. Ему было тогда 25–26 лет. Первенствующее положение, которое он занял в социал-демократической группе „стариков“, и внимание, которое обратили на себя его первые литературные произведения, не были достаточны, чтобы поднять его в собственном представлении на чрезмерную высоту над окружающей средой. Вращаясь в среде серьезных и образованных товарищей, среди которых он играл роль „первого между равными“, В. И. Ульянов еще не пропитался тем презрением и недоверием к людям, которое, сдается мне, больше всего способствовало выработке из него определенного типа политического вождя (элементов личного тщеславия в характере В. И. Ульянова я никогда не замечал). В. Ульянов был еще в той поре, когда и человек крупного калибра, и сознающий себя таковым ищет в общении с людьми больше случаев самому учиться, чем учить других. В этом личном общении не было и следов того апломба, который уже звучал в его первых литературных выступлениях, особенно в критике Струве. Будущий Ленин был еще всецело проникнут почтением к вождям социал-демократии, Плеханову и Аксельроду, с которыми он недавно познакомился, и заметно чувствовал себя по отношению к ним еще учеником…»[6]6
  Мартов Л. Записки социал-демократа. М., «Красная новь», 1924. С. 270–271 (первое издание в России).


[Закрыть]

Можно допустить, что на эту обрисовку Ленина влияло некоторое соперничество между двумя лидерами, определившееся в ранние годы, а затем и разногласия, но тем более ценно стремление Мартова быть объективным.

Благородство его в отношении к идейным противникам и ощутимые отсветы былой дружбы вызывают полное доверие к этой характеристике. В ней прослежена лишь одна, но стержневая черта Ленина – властолюбие, соединяющееся с полной убежденностью в своей правоте, единственно в своей.

В моих руках первая книга «Записок» Мартова, воспоминания о десятилетии 1890–1900 годов; возможно, автор не успел их продолжить. Из предисловия, помеченного 1919 годом, видно, что он только начинает свой труд. «Приступая к составлению этих „Записок“» – первая фраза его предисловия. Русские издатели, сообщая о смерти Мартова в Германии (апрель 1923 года), замалчивают обстоятельства его отъезда за границу. Из двух приведенных дат можно заключить, что воспоминания были написаны за три-четыре года, вряд ли он успел выйти за пределы первого тома.

Всё жестче ощущали на себе русские искровцы давление Ленина, редакция руководила работой искровских групп все более определенно. В конце концов это вызвало протест. Искровские агенты и группы содействия собрали в конце декабря 1901 года в Киеве совещание, просили приехать представителей редакции, надеясь на приезд Ленина или Мартова. Но из Мюнхена прислали Инну Гермогеновну Смидович (Димку). Двое – Любовь Николаевна (от Харькова) и Н. Э. Бауман (от Москвы) на совещание не поспели – опоздало извещение. Принимал участие и Л. И. Гольдман (от Кишиневской типографии). Он вспоминает:

«Для разрешения возникших трений, а также для решения тактики искровцев внутри РСДРП было создано совещание искровской „головки“… Димка, отстаивавшая, согласно наказу, точку зрения редакции, потерпела полное поражение. Мы знали, что отсутствовавшие Л. Н. Радченко и Бауман еще раньше вполне солидаризировались с нами, что ту же позицию разделяли вообще все практики-искровцы в России, а потому и вынесли решительное постановление, которое в виде письма было послано в редакцию. Сущность постановления состояла в том, что мы, искровские профессионалы, приемля полностью идейное руководство „Искрой“ ее редакции, а также рекомендуемую ею тактику, находим невозможным и вредным для дела намерение редакции из-за границы руководить и направлять всю организационную деятельность искровцев в России… Это постановление было протестом против постоянных указаний редакции, кому куда ехать, что делать и даже – какую литературу куда и в каком количестве посылать, а также против всё учащавшихся посылок из-за границы товарищей с инструкциями, поручениями и заданиями, не согласованными с виднейшими практиками-искровцами в России».[7]7
  Гольдман Л. И. Организация и типография «Искры» в России. С. 36–38.


[Закрыть]

Я уже говорила, что через маму, ее рассказы и воспоминания у меня сложилось живое ощущение Ленина, хотя я его никогда не видела, разве что в кинохрониках. Естественно, что я школьницей расспрашивала о Ленине своих родителей, особенно в год его смерти, когда столько о нем говорилось. Мама рассказывала о псковских встречах; отец ничего не рассказывал, отослав к маме, которая «лучше и больше знает», и вообще закрыл тему, ошеломив меня таким высказыванием о вожде: «Он был довольно ловкий и прыткий господин». От этих слов я просто онемела – такое сказать о Ленине! Для меня, в годы юности, Ленин был товарищем моей матери в революционном движении, таким же бескорыстным, не думающим о себе, как и она. Он никогда не был моим кумиром, но я уважала его как старого знакомого, не так много о нем зная и, признаться, совсем о нем не думая. Можно понять, что испытывала я, узнавая в последние годы о Ленине так много страшного и отвратительного. «Старый знакомый» семьи оказался злодеем и убийцей. Что могла знать о нем мама, мне трудно представить. Она знала, безусловно, больше, чем могла знать я в молодости, но гораздо меньше, чем я знаю теперь, – она умерла в 1960 году.

Фотокарточка Ленина тоже была в мамином альбоме вместе с другими ее товарищами – молодые эсдеки любили фотографироваться.

Снимок сделан в начале 1890-х годов вскоре после приезда в Питер (он много раз репродуцировался и хорошо известен). Вглядимся в это молодое лицо: высокий куполообразный лоб, увеличенный ранней лысиной, – «ума палата». Отметим также выпуклые скулы и легкую косину в разрезе глаз – не говорят ли они о присутствии азиатской, восточной крови, может, в далеких предках, о некоем «чингисхановском» наследии? Жестокость восточных народов известна. Выражение лица угрюмо-недовольное – твердо сжатый рот, сердитый взгляд. Естественно ли это выражение перед фотообъективом или это стремление показать свою значительность, серьезность – свойственная молодости попытка «сыграть» свой образ, представить себя таким, «каким я должен быть»?

Возможно, чувство превосходства, исключительности зародилось в Ульянове в 90-х годах, когда он разгрыз твердый орешек, не дававшийся другим, – «Капитал» Маркса.

Когда члены «Союза борьбы» поделили между собой промышленные районы Петербурга для живых связей с рабочими, Ульянова к этой работе не привлекали. «У. – вне районов!» – так выразил свое недоумение брат мамы, старый большевик, профессор Н. Н. Баранский в пометке на 275-й странице «Записок социал-демократа» – принадлежавшей ему книге. В «межрайонную группу», состоящую из пятерых «стариков», Ленин входил, но в отличие от остальных, в том числе и от Мартова, района своего не имел. У всех были непосредственные связи с рабочими, у Ленина – не было. Может быть, он и не стремился их иметь.

Ленин по складу ума и характера не нуждался в непосредственных живых впечатлениях и наблюдениях. Вдали от России он вполне довольствовался сведениями уже обобщенными, сухими фактами, цифрами, одним словом – готовым «концентратом». Был он человеком абстрактного мышления, умозрительного восприятия действительности, склонным схематизировать.

Таким образом, получается, что знакомство Ленина с русским народом началось с рассказов товарищей, связанных с рабочими в Петербурге, продолжилось за рубежом по корреспонденциям из России, а закончилось на революционных митингах Петрограда, на встречах с «ходоками». Кроме того, о народе, о его отношении к Октябрю Ленин узнавал по сводкам ВЧК о рабочих и крестьянских восстаниях 1917–1920 годов.

Ленин не любил Родины, был равнодушен к России. Он прожил за границей семнадцать лет, деятельно обеспечивая будущий «рай» для русского народа, не представляя реальной жизни этого народа, не понимая его. Он не знал, не любил русской культуры, русской литературы («Толстой как зеркало русской революции»!), не задумывался над тем, что у народа есть свой характер, национальные корни, устои, обычаи, исконная вера. Ленин цинично отвергал всё, что составляет душу русского народа, ломал и коверкал живую плоть нации.

Даже в воспоминаниях Крупской, верного товарища и любящей жены, можно найти убедительные примеры умозрительных построений Ульянова к подготовке революции в России. Надежда Константиновна пишет, что он, озабоченный организацией вооруженного восстания в 1905 году, ходил в библиотеку изучать труды немецких военных по ведению войсковых операций. Удивительно, как пропускали это редакторы, от издания к изданию вылизывающие и подчищающие воспоминания о вожде.

Один эпизод из жизни Ленина, описанный Крупской, бдительная цензура убрала вовремя, и он сохранился только в самых первых изданиях. Очень важный для понимания Ленина эпизод.

Было это весной, в Шушенском. Разлился Енисей, и широкий быстрый разлив захватил врасплох лесных зверей. На маленьком островке суши спасались в тесноте зайцы. Ленин – он был с кем-то вдвоем – подплыл к островку на лодке и стал бить зайцев прикладом. Наколотив сколько хотелось и нагрузив лодку, вернулся довольный домой.

Представляю, как кричали зайцы (в зубах хищника они кричат, как дети), как метались меж водой и побоищем. Не вижу только лица Ленина: было ли оно искажено злобой, уродливо или спокойно и деловито, как тогда, когда он подписывал приказ о расстреле Николая Романова с детьми или давал предписание казнить священников – «чем больше, тем лучше».

В случае с зайцами открылось самое нутро Ленина, сама суть – ничто живое его не трогало, не интересовало. Такой «дед Мазай» наоборот – оборотень. Да и в самом деле оборотень: из заступника народа обернулся его погубителем, из освободителя – тюремщиком.

Вот и задумаешься, не права ли была женщина с худым лицом под черным платком, которая спросила меня в Александровском саду: что за очередь вьется на дорожках? – и, узнав, что очередь в мавзолей, к Ленину, сказала: «Зарыть его надо – пока не зароют, не будет нам жизни».

Повседневность

В апреле 1901 года у Любови Николаевны кончился срок ссылки. Петербург и Москва были для нее закрыты. Она перебралась из Полтавы в Харьков, вошла в местную организацию РСДРП, «всячески агитируя товарищей за искровскую платформу», а практическая ее работа состояла в разъездах по южным городам в качестве агента «Искры». Надо было выстраивать коммуникации – цепочки людей, по которым шло бесперебойное движение «Искры» и другой литературы по России и обратное движение – информации, корреспонденции, собранных денег – за границу, в редакцию.

«Через несколько месяцев моего пребывания в Харькове я уже могла принять прибывшую литературу из Кишиневской типографии и заграничную, разослать ее куда надо и добывать необходимые средства», – пишет Любовь Николаевна.

Описание одной только маминой поездки дает ясное представление о жизни агента – это не какая-то героическая акция, как, скажем, вывоз типографии «Рабочего знамени» из-под носа у жандармов, а обычная, будничная работа.

«Для установления связи с ближайшими городами, – пишет Любовь Николаевна, – пришлось побывать в Тамбове и Воронеже, где не было вполне своих людей, но где можно было получить связь кружным путем. В Тамбове я нашла свою старую знакомую Ф. Я. Тимофееву. Знакомство это завязалось в Петербурге в студенческие годы… Группа народовольцев сидела в тюрьме на Выборгской стороне, в Крестах. На свидание к заключенным ходили в качестве „невест“ знакомые. Вот такую „невесту“ я и знала. Теперь она была женой Мягкова, они знали в Тамбове подходящую публику. Мое посещение оказалось удачным… Потолковали о задачах социал-демократии, об „Искре“. Встретила сочувствие, оставила несколько номеров газеты, адрес для посылки материалов, для переписки со мной. Согласились получать небольшой транспорт литературы и собирать денежные средства. В Воронеже я хотела повидать товарища, которого знала в Полтаве, но его не было в городе. Оставила его жене адрес для посылки материалов в редакцию и несколько номеров „Искры“. В Козлове думала связаться с железнодорожными рабочими по данному мне в Харькове адресу, но никого не нашла. Опоздала к поезду, пришлось всю ночь просидеть на вокзале. Денег не было, последние истратила на билет. Есть хотелось до дурноты, устала. Дождалась утреннего поезда и уехала к себе в Харьков…» Это повседневная работа, но случалось и другое.

Опасности

Осталась без хозяина после арестов подпольная типография «Рабочего знамени» – вот-вот ее найдет полиция. Была арестована вся группа, кроме одного товарища, он и предлагал взять типографское оборудование желающим, но предупреждал, что надо быть осторожным – полиция обшаривает поселок.

На опасное дело, от которого отказались другие группы, решилась Любовь Николаевна: Кишиневской типографии был нужен шрифт, его не хватало, доставать было трудно. Любовь Николаевна договорилась с Иваном Радченко, Касьяном, оказавшимся проездом в Харькове. «Техника» была спрятана у фельдшерицы в поселке немцев-колонистов близ города Александровска Екатеринославской губернии. Поехали вместе, в поселок мать отправилась «на разведку» одна, на случай встречи с полицией приготовила «версию»: она хотела бы устроиться здесь на работу (диплом фельдшерицы у нее с собой). Хранительница «техники», по словам Любови Николаевны, от страха была близка к помешательству (теперь сказали бы – «в стрессовом состоянии»). Договорились – за грузом приедет на подводе Иван Иванович. Фельдшерица сказала, что все упаковано, просила забрать поскорее – в поселке уже шарят жандармы.

Касьян нанял в Александровске возчика с подводой. Мать взяла билеты на вечерний поезд, осталась ждать на вокзале. Было договорено с одним товарищем (Левиным), что он приедет на вокзал помочь с тяжелым грузом. Касьян с «техникой» приехал в Александровск вечером. Оказалось, что оборудование не было упаковано, пришлось сложить всё – валики, рамки для набора, шрифт – в корзину; тогда в ходу были корзины с крышками, заменявшие чемоданы. Тяжесть была большая, а привлекать к погрузке возчика не хотелось. Левин обещания не сдержал – на вокзал не явился. «Струсил», как они посчитали.

«…И пришлось Ивану самому грузить корзину в вагон. Только поезд тронулся, как ехавший в том же вагоне старик еврей поднял суматоху, крича, что у него украли золотой десятирублевик. На следующей станции был вызван жандарм, и у пассажиров произвели личный обыск…» – пишет мама. Можно представить тревогу Ивана, когда начался обыск. К счастью, проверяли только карманы – пассажирскую кладь не тронули.

В Конотопе, куда везли «добычу», ее погрузили на телегу. Иван сел рядом и вскоре увидел, что из щелей корзины понемногу высыпаются свинцовые литеры. К счастью, возчик, сидевший на передке, этого не заметил. Опасное дело закончилось благополучно. Только комплект шрифта оказался неполным – не хватало некоторых букв. Это обнаружили сразу, приехав в «отчий дом» Радченко, потому что маму охватило нетерпение и она захотела немедля набрать первомайский искровский листок (кстати, из Кишинева приехал Нафтул Шац, чтобы разобраться с привезенной «техникой»). «Помню, как я была вне себя от огорчения», – восклицает Любовь Николаевна. Рискованное предприятие не смогло обеспечить Кишиневскую типографию.

Стихия была не только очень смела, она любила риск: чувство близкой опасности, преодоление страха и радость победы. В эпизоде с похищением «типографии» всё это видно: и высокая степень риска («из-под носа у жандармов»!), и незастрахованность от любой случайности. Решилось это дело внезапно и, мне думается, единолично: Касьян оказался в Харькове случайно, но весьма кстати. Отказать смелой Любе он, конечно, не мог, даже если сомневался в удаче и целесообразности, – он был очень привязан к своей невестке.

Было что-то в моей матери от амазонки-воительницы (свойство это сообщало ей своеобразную прелесть и привлекательность). Она была захвачена полностью борьбой, революционным движением, нацеленным в эти годы на уничтожение самодержавия, войну с охранкой. Энергия и темперамент Любови Николаевны совпадали с общей энергией движения.

Была ли у Любови Николаевны какая-то целостная концепция, в которой конечная цель увязывалась с действиями сегодня, – не знаю. Одно можно сказать: первые годы ее «новой жизни» она не сомневалась в правильности пути, выбранного в Пскове.