Текст книги "Мать Мария"

Наталья Белевцева
Мать Мария. Осень 1976 г. – январь 1979 г.

«И если в истории есть прогресс истинной и высшей человечности, то это – прогресс трагедии, ее внутреннее созревание. И преодоление трагедии частично дается только духовному подвигу, молитвенному, нравственному, художественному, как кровавая победа, в борьбе вырываемая и отстаиваемая от враждебных сил…»

Отец Сергий Булгаков

КРАТКИЕ БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ О МАТЕРИ МАРИИ

(урожденной Пиленко)

[20 или 21 декабря 1891 г., Рига – 31 марта 1945 г., лагерь Равенсбрюк]

Начало февраля 1908 г. – приход к А. Блоку.

1909 г. – окончила гимназию.

1910 г. – вышла замуж за Дмитрия Владимировича Кузьмина-Караваева, юриста, латиниста, члена Религиозно-философского общества. Быстро расстались.

В эмиграции Кузьмин-Караваев жил в Риме монахом-католиком.

1912 г. – первый сборник «Скифские черепки».

1913 г. – рождение дочери Гаяны, жизнь в Анапе, Москве, Петербурге.

1919 г. – вышла замуж за Даниила Ермолаевича Скобцова. (1884–1968), казачьего офицера.

1919 г. – начало эмиграции (из Анапы).

1920 г. – рождение сына Юрия (Тифлис).

1922 г. – рождение дочери Насти (Сербия).

1923 г. – секретарь Общества Русской Христианской молодежи во Франции.

1926 г. – смерть дочери Насти.

1932 г. – монашеский постриг.

1933 г. – открытие столовой и общежития на Лурмель, 77.

1935 г. – создание общества «Православное дело».

1936 г. – смерть дочери Гаяны (в Москве).

9 февр. 1943 г. – арест, концлагерь у форта Романвиль (Франция).

21 апр. 1943 г. – вывоз в лагерь Равенсбрюк (Германия).

1944 г. – сын Юра погиб в лагере Бухенвальд (Дора).

31 марта 1945 г. – смерть в газовой камере.

I

Ты оставила твоего отца, и твою мать, и твою Родину, и пришла к народу, которого ты не знала вчера и третьего дня.

Руфь.

Семь лет прошло с тех пор, как Лиза получила письмо Александра Блока со стихами, в которых он уговаривал ее в ее молодости и женственности. Он никак не хотел верить, что в 17 лет ей надо уже знать ответ на вопрос «зачем она?» и «каков путь?». С ним разговаривала, вернее, отчаянно требовала открытия смысла, не 17-летняя барышня, а 17-летняя душа, муки которой не снимались ни молодостью (не было легкомыслия), ни красотой (зачем она? нет ее, не я это).

И никакого «розового детства» у этой души не было. Ах, как просто хотелось Блоку спасти ее, не допустить к ужасу жизни, дать даром человечность, которой он достиг ценой крови. Хотелось придумать смысл – влюбить

 
«в простого человека,
который любит землю и небо».
 

Но душа одного спасается не через душу и умение жить другого. Надо свою жизнь осмыслить и самой из-за чего-то полюбить эту землю и это небо. Ведь совершается все-таки переворот, возрождение от нелюбви к любви, когда душа проделывает большую самостоятельную работу, очарование от красоты и смысла любви перерастает в деятельное следование, а не любование.

То, что пережил Блок в тот год, можно понять, читая его записные книжки.

1 октября 1908 года, через восемь месяцев после прихода Лизы Пиленко:

«…Я захотел вступить в Религиозно-философское общество с надеждой, что оно изменится в корне. Я знаю, что здесь соберется цвет русской интеллигенции и цвет церкви, но и я интеллигент. У церкви спрашивать мне решительно нечего. Я чувствую кругом такую духоту, такой ужас во всем происходящем и такую невозможность узнать что-нибудь от интеллигенции, что мне необходимо иметь дело с новой аудиторией, вопрошать ее какими-либо путями.

…Нужно понять, что все обстоит необыкновенно, страшно неблагополучно».

Но не поверилось ему, что к этому же рубежу подошла и юная Лиза.

Позднее Елизавета Юрьевна напишет в своих воспоминаниях: «За плечами было только 14 лет, но жизнь того времени быстро взрослила нас. Мы пережили японскую войну и революцию, были мы поставлены перед необходимостью спешно разобраться в наших детских представлениях о мире и дать себе отчет, где мы и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому «народ». Единственно, что смущало и мучило, – это необходимость дать ответ на самый важный вопрос: ^ссВерю ли я в Бога? Есть ли Бог?”».

1915 год… Итак, семь лет – эпоха для души, мучительное изживание жизни в рождение.

Вышла замуж за человека, который, казалось, должен повести, но он медлил – осматривался, улыбался, каламбурил. А ей, с ее горячностью, нужна была ясная мужественность, нужен был путь.

Вот показалось, что земля – выращивание ее плодов, срастание с циклом ее жизни – даст это направление-смысл.

Зима – подспудное, подснежное томление жизни;

весна – посев саженцев, семян – прорастание зародышей жизни;

лето – рост, вызревание плодов, ох, как много работы в том, чтобы направить этот рост на плодоношение;

и, наконец, осень – собирание плодов.

И еще раз, и еще раз. Круги, круги. Нет здесь воли. А нужен путь.

Родила дочь. Что может еще больше сделать человек, женщина? Выносить и родить живую жизнь! Вот и дело в жизни, вот и путь: кормить, одевать, заботиться. А как ответить на ее будущий вопрос: «Зачем все?»

Опять нет воли, гриб на чужой жизни.

Все было испробовано, ко всему пригляделась: и к теософии, и к простоте труда, и к новоязычеству символизма. Ничто не подошло само по себе.

Вот я просил Бога:

– Что ты хочешь знать?

– То самое, о чем просил.

– Выскажи это кратко.

– Бога и душу.

(Бл. Августин, «Исповедь».)

В страшные годы Мировой войны Елизавета Кузьмина-Караваева пишет стихи-исповедь, которые складываются в книгу. Называет она ее «Руфь». Книга о выборе пути, даже не о выборе, а потом и кровью его добывании…

Но обратимся сначала к библейской «Руфи».

Моавитянка Руфь, вдова сына иудейки Ноэмии, следует за свекровью, возвращающейся на Родину. Идет в землю, бывшую чужой, но тайной брака ставшей ей Родиной.

И «пришли в Вифлеем в начале жатвы». А потом – послушание и труд на жатве. Завершением этого становится брак Руфи и Вооза, родственника Ноэмии, брак, который принесет иудеям отца царя Давида.

А теперь «Руфь» Е. Кузьминой-Караваевой[1]1
  В сборнике «Мать Мария. Стихи» – Париж, 1949 г. «Руфь» была представлена всего шестью стихотворениями. По ним и делался анализ.


[Закрыть].

Первое стихотворение – мучение от непривязанности к миру:

 
И этот мир еще ни разу
Мне Родиной второй не стал
 

(реминисценция ко второй Родине Руфи – Израилю); ужас перед личной и мировой греховностью:

 
И дух лишь тления заразу
С горячим воздухом вдыхал.
 

Но необходимо найти образ своего проживания времени этой жизни.

Как? Принять или отвергнуть этот смрадный мир? А может быть, и не принять, и не отвергнуть, но преобразить? По слову Божьему. Тогда видимой станет и дорога:

 
Но память сберегла обеты
И слово тихое: «Смирись».
И на пути земном приметы
Дороги, что уводит ввысь.
 

Только на пути к Богу (народу Божьему у Руфи) становится осмысленно-ответственной жизнь здесь. Тема пути и зрелости его избирания продолжается в следующем стихотворении.

Ощупью, сбивая в кровь руки и ноги, царапая тело, человек «звериной тропой» пробивается к «седой воде залива» полноты соединения с Богом. Позади – нива пережитого, на которой созрели колосья жатвы – жатвы духа.

(Моавитянка Руфь также соединяется с народом иудейским после жатвы.)

Полнота соединения дается через принятие креста. Путь Руфи– путь перекрещение ее воли и воли Господа: упорство в следовании за свекровью, а потом, в земле обетованной смиренное следование советам старшей. Принятие креста разрешает и роковой вопрос о сочетании небесного и земного времен. Крест приносит полноту времени – каждый миг сей жизни включая в безвременное:

 
Тружусь, как велено, как надо.
Рощу зерно, сбираю плод.
Не средь равнин земного сада
Мне обетованный оплот.
И в час, когда темнеют зори,
Окончен путь мой трудовой.
Земной покой, земное горе
Не властны больше надо мной.
Я вспоминаю час закатный,
Когда мой дух был наг и сир,
И нить дороги безвозвратной,
Которой я вступила в мир.
Теперь свершилось: сочетаю
В один и тот же Божий час
Дорогу, что приводит к раю,
И жизнь, что длится только раз.
 

Вот так пережила религиозный кризис будущая мать Мария. Труд ради Бога. Единому на потребу ращение зерна и сбирание плодов. Тогда все обретает смысл и жизнь осознается как крестоношение:

 
Мечтать не мне о мудром муже
И о пути земных невест:
Вот с каждым шагом путь мой уже.
И давит плечи черный крест…
…
Час настал; дороги завершились
И с душой моею только Бог.
 

II

 
«Нежданно осветил слепящий яркий свет
Мой путь земной и одинокий:
Я так ждала, что прозвучит ответ,
Теперь же ясно мне – ответа нет.
Но близятся и пламенеют сроки»
 

«Руфь»

Шла война. На заседаниях религиозно-философского общества самым острым из обсуждаемых вопросов стал вопрос об отношении интеллигенции к войне и национализму.

Давняя традиция русской интеллигенции состояла в защите – защите угнетаемого народа от абсолютизма монархии, от безбожности западной культуры, от узости духовенства и т. д. Она считала себя нравственно ответственной за духовное развитие своего народа. Считала себя его воспитателем. Ей хотелось вести народ к Правде и Истине.

И сейчас надо было ему объявить о том, каково должно быть отношение к войне. Имеет ли право православный человек участвовать в этой войне, как русский? В чем состоит миссия России? Что она может противопоставить германскому высокомерному нашествию? Какие ценности предложит вместо идолов культуры и научно-технического прогресса? Каковы роль и место Церкви?

Вот некоторые выдержки из докладов и прений:

– Нет сомнений, что самоутверждение нации с точки зрения христианской религиозности является грехом… Христианская религиозность не может отрицать нации, но она подчиняет национальное начало – началу вселенскому.

А. А. Мейер

– Борьба с национализмом – главная задача русской интеллигенции.

Д. С. Мережковский

– Война не наказание нам, а указание. Должно желать, чтобы ее огонь был и огнем очищающим.

3. Н. Гиппиус

– Победив Германию, мы сокрушаем самый корень милитаризма, который угрожает современной Европе. Значит, это действительно война войне.

Н. И. Туган-Барановский

– Тот социальный строй, в котором мы благополучно проживали, по существу своему, по качеству, не лучше войны.

Д. В. Философов

– …История показывает нам, что иногда подлинный дух борьбы витает в национализме, что в войне может быть тоже дух освобождения.

Кровавый национализм, бескровный универсализм – это Сцилла и Харибда наши.

Д. С. Мережковский

– Разве вы не видите, какою плотною стеною встал народ? Он не думает – он делает. Он точно выкован – так целен. В народе нет еще нашей закваски разбавлять правду вымыслом. У народа война – подвиги, народ верит, что, идя с Крестом и с благословением, он превращается в «Христолюбивое воинство» и что Русская земля самая дорогая ему земля и самая праведная.

Павел Вольнин

– Наши дни показали, что культура, искусство не убивают в человеке зверя, что на высоте культуры человек может в нравственном отношении оказаться хуже австралийца, что культура – благо условное, что идол культуры и науки давно смердит, что пора заменить этого идола истинным Богом любви. Как, прогресс, культура – это мнимые блага? Чем же заменить эти понятия, уж не понятием ли религии?

Да, именно религии.

С. М. Соловьев

– Мне кажется, что потому нельзя звать в Церковь без всякой оговорки, что Церковь, учащая духовенство, не выражает того, чем живет народ.

В. В. Успенский

– Всякая культура есть тело какой-нибудь религии, и, таким образом, в своем целом она является носительницей идеального содержания…

Германская культура в связи с ее религиозным источником должна быть определена как протестантская.

…Германская культура внутренно оказалась несостоятельной. Ее претензии насильно стать во главе истории обнаружили безумие эгоистического самоутверждения.

Г. А. Василевский

– Вся эта разноплеменная русская армия не знает, что воюет с протестантизмом.

Д. В. Кузьмин-Караваев

– Если народ имеет какой-нибудь определенный идеал, или, иначе, историческую задачу, которую он должен выполнить, то и без помощи интеллигенции он в конце концов ее выполнит и спасать себя никого просить не будет.

В. И. Тестин

Вряд ли в те годы у Лизы сформировалось уже четкое отношение к симфонии вопросов, оглушительно зазвучавшей с началом войны. Одно она, кажется, понимала: расстояние между словом и делом, во всяком случае для нее, должно быть сокращено. Философов, Мережковский, Гиппиус обдумывали, что делать народам, странам. Лиза решала, что должна делать она. Определенно, внутренне, звучала только тема готовности, тема скорого призыва. Поэтому Лиза надевает вериги:

«Покупаю толстую, свинцовую трубку, довольно тяжелую. Расплющиваю ее молотком. Ношу под платьем, как пояс. Все это, чтобы стяжать Христа, вынудить его открыться, помочь, нет, просто дать знать, что Он есть. И в Четьи-Минеях, в свинцовой трубке, в упорных, жарких и бесплодных молитвах на холодном полу – мое военное дело. Это для чего-то нужно, для войны, для России, для народа моего любимого… Для народа нужен только Христос – я это знаю».

Когда 14 марта 1916 г. А. Блок возвратился домой с прогулки, он застал на ступеньках лестницы ожидающую его Кузьмину-Караваеву. До пяти часов утра продолжался их «разговор все о том же»: о пути, о власти (и об «очереди» и «сроке»).

«Душа приняла войну. Это был не вопрос о победе над немцами, немцы были почти ни при чем. Речь шла о народе, который вдруг стал единой живой личностью, с этой войны, в каком-то смысле, начиная свою историю. Мы слишком долго готовились к отплытию, слишком истомились ожиданием, чтобы не радоваться наступившим срокам», – вспоминала в 1936 г. мать Мария в очерке «Мои встречи с Блоком».

Ill

Звезды, вихри, ветер впереди…

Цикл «Вестники»

Пламя росло. Пламя войны. Пламя революции. И вот тогда в стихах Елизаветы Юрьевны наряду с темой пути, исхода настойчиво зазвучала тема огненности, тема сгорания ее души в Вечность.

В Библии всякая весть Бога людям сопровождается вихрем, сокрушением устойчивости, пламенем.

Художественная образность стихов цикла «Вестники» совершенно ветхозаветная. Это «пламя», «вихрь», «крылатость», «огонь», «костер».

Софья Борисовна Пиленко, мать Елизаветы Юрьевны, вспоминала впоследствии о природе, которая окружала ее дочь в Анапе, где Лиза жила в детстве и в долгие месяцы войны:

«Когда на горизонте, особенно в августе, в море заходило солнце, а над ним были облака с огненными или как уголь черными краями, это было не только прекрасно, но и величественно. Лиза, когда подросла, говорила, что эти облака ее вестники. Для нее шум моря, буря, зимние туманы, при ярком солнце и синем небе, низко плывущие разорванными фантастическими фигурами над морем, все это были вестники, и она их любила».

Цикл «Вестники» начинается с называния знака, символизирующего главную мысль автора. Это стрела… Стрела, дающая направление исхода. Путь идет через терния «человеческого рода» для того, чтобы открылось душе «Божье око». Чуткость же этой души к голосу Бога, к тому невидимому, что скрыто за видимым порядком вещей, поразительна:

 
Близорукие мои глаза
На одно лишь как-то четко зрячи:
Будто бы не может быть иначе,
И за тишиной растет гроза.
 
 
Будто бы домов людской уют
Только призрак, только сон средь яви.
Ветер вдруг свое крыло расправит,
В бездне звонко вихри запоют.
 
 
И людские слабые тела,
Жаждавшие пития и пищи,
Рухнут, как убогое жилище,
Обнаживши мысли и дела.
 
 
Звезды, вихри, ветер впереди…
Сердце не сжимается, не трусит…
Господи Иисусе,
Ей, гряди…
 

Это жажда Бога, призыв Его в учителя и руководители, призыв крылатых вестников-воинов к борьбе на «пылающем рубеже» человечества – брани Революции.

Да,

 
… их путь не тих,
Небесный друг – огонь и воин.
Призывен он и неспокоен,
Как в небо вознесенный вихрь.
 

Народ, ее «любимый» народ восстал. В стихах рождается образ «крылатого странника», который «протягивает» для битвы «меч и латы», «велит опять начать мятеж».

 
Призывно трубит меченосец.
Сам Михаил Архистратиг.
 

Но, Боже, какие силы нужны, чтобы вынести этот Крест мятежа, чтобы преобразить хаос и заслужить «милость».

Чутко понимает Елизавета Юрьевна, что эти, казалось бы столь «земные дела», как война, революция – борьба за право, являются вехами влечения человечества к «нездешнему свету». И сейчас, когда так перемешались грех и святость, милость и право, народы должны принести покаяние:

 
«Покайтесь» – гремит средь пустыни безводной
И взор не спускает Предтеча с Востока.
«Покайтесь». Мы грешны душою голодной
И с трепетом ждем предрешенного срока.
И стонет земля в покаянии, стонет.
И сохнет от стона и стебель и камень.
И все, что перстами взывающий тронет,
То – пламень.
 

Без покаяния нет Креста, преображающего все. Грех, покаяние, крест – таков путь человеческий.

Через 20 лет, когда в мае 1940 г. немцы вторгнутся в Бельгию и Голландию, мать Мария в кружке Фундаминского будет говорить о проклятии времени, о безумии истории. «Но время и историю можно победить прорывом в вечность, религиозным подвигом. Время – линия горизонтальная, религиозный взлет – вертикальная. Их пересечение образует крест. Крест – освобождение, «легкое бремя»» (Из дневника К. Мочульского).

Одним из достовернейших художественных свидетельств этой огненной поры является поэма А. Блока «Двенадцать». Позволим себе сделать несколько сопоставлений со стихами Кузьминой-Караваевой из цикла «Вестники».

У Блока – «Ветер, ветер на всем Божьем свете».

У Кузьминой-Караваевой – «Душу вихрями уносит…»

У Блока – конкретная гримаса революции – убийство Катьки-проститутки одним из Двенадцати.

У Кузьминой-Караваевой – сконцентрированная символика «лат и кольчуг» народа, поднимающегося на «мятеж».

У Блока – народное паясничанье: «Эх, эх, без креста!».

У Кузьминой-Караваевой – «Ты в небе снова Крест воздвиг».

Два переживания и оправдания революции:

Кузьмина-Караваева:

 
…нездешнею песней
Возвещает нам милость
Друг небесный и вестник.
Отчего же пронзенный
Дух не знает покою?
– Он пронзен оперенной
Огневою стрелою…»
 

А. Блок:

 
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной
В Белом венчике из роз —
Впереди – Иисус Христос.
 

Два наичувствительнейших человека свидетельствуют об эпохе. Но он приближается к концу земной жизни, и поэтому сил хватает только зафиксировать видение «В белом венчике из роз»:

«Кружила метель. Фонарь тускло поблескивал сквозь столбы снега. Не было ни души. Только ветер, снег, фонарь… Вдруг Блок сказал:

“Так было, когда я писал "Двенадцать". Смотрю! Христос! Я не поверил – не может быть Христос! Косой снег такой же, как сейчас.”

Он показал на вздрагивающий от ветра фонарь, на полосы снега, света и тени.

“Он идет. Я всматриваюсь – нет. Христос! К сожалению, это был Христос – и я должен был написать”»

(Из воспоминаний Н. А. Павлович).

В Дневнике Блока за 1918 г. есть авторский комментарий в ответ на услышанное мнение, что он «восхвалил» Христа:

«Разве я “восхвалил”? Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь Иисуса Христа. Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный образ…» И дальше: «Религия, грязь (попы и пр.) странная мысль этих дней: не в этом дело, что красногвардейцы “недостойны” Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой».

Немужественный образ Христа… Трудно, очень трудно видеть в нем путеводителя «Двенадцати». Скорее это они Его влекут к Распятию. Или сами влекутся ко Кресту. И тогда Крест – доля, расплата, прощение. Свершение судьбы народа. Может быть, такова правда этого, казалось бы, слишком художественного образа. И Блок не мог противиться так Пероводящему.

У будущей матери Марии же звучит точное видение, знание души, сила веры, дающая мужественность в переживании роковых минут истории: «Передо мной проходят все мысли последнего времени, проверяю решения. Россия, ее Блок, последние сроки – и над всем Христос, единый, искупляющий все» («Мои встречи с Блоком»).

IV

В любви и творчестве наш христианский Бог.

Цикл «Покаяние»

В это рубежное для человечества время Елизавета Юрьевна старается понять, какой труд должна совершить ее душа, чтобы победить хаос:

 
Гул вечности доходит глухо.
Твой вихрь, о, суета сует…
И круг: рассвет, закат, рассвет. —
Опять, опять томленье духа.
 
 
Круженье ветра, вихри пыли…
И вот, как некий властелин,
Мой дух средь вечности один
Свершает круг своих усилий.
 
 
Объединяет воедино
Растерзанного мира прах
И явлен в творческих руках
Единый образ в комьях глины.
 
 
В руках – преграда и оправа,
Всех вихрей, всех крушений твердь.
В руках – вложенье смысла в смерть
И укрощенный смыслом хаос.
 

Какие же жизненные реалии стояли за вылепливанием собственными руками образа Божия из комьев глины душевного хаоса? Елизавета Юрьевна начала как поэт Кузьмина-Караваева. Закончила как матушка, мать Мария, в печах Равенсбрюка. Поэзия не стала единственной формой реализации ее души. Нет, она не могла жить как поэт только: между двумя безднами – творчеством и нетворчеством, не участвуя в жизни прямо, деятельно. Не могла довольствоваться секундами уподобления себя Творцу – тем путем обретения бессмертия, который утверждался всеми романтиками всех времен. Секунды, часы, дни творчества не снимали смертельной тоски вне их. Ей надо было (вся плоть ее существа, до крови требовала этого) всю земную жизнь сделать нетленной, найти тайну вечной жизни. Поэтому Елизавета Юрьевна так хочет обнажить свой дух, чтобы не осталось никаких иллюзий и внешних причин для его бессмертия.

 
И до конца надо мне обнищать,
Земные надежды, порывы, восторги, —
Все, чем питаюсь и чем я сыта,
Из утомленного сердца исторгни,
Чтобы осталась одна маета.
 

Тогда же она сказала:

 
Мне надоела я. К чему забота
О собственном глухонемом уме?
 

И это означало, что Елизавета Юрьевна переросла заботу о реализации собственной души и теперешней ее заботой становится выход из себя и забота о реализации душ ближних.

Она почуяла, что способом вылепливания «единого образа» своей жизни должно стать разрушение всякого своего образа.

Стяжание бессмертия идет через нестяжание для себя, но положение себя за других, подобно Христу, который сделал это своей кровью за всех людей.

«Великим и единственным подвигоположником мирского делания был Христос, сын Божий, сошедший в мир, воплотившийся в мире весь, целиком, без всякого как бы резерва для своего Божества. Он истощил себя, и Его истощение есть единственный пример для нашего пути. Всем своим Богочеловечеством был Он в мире, а не какими-то вторичными своими свойствами. "Сие есть Кровь Моя, за вы изливаемая", – вся, до капли изливаемая. В таинстве Евхаристии Христос отдал Себя, Свое Богочеловеческое тело миру, или иначе – Он сочетал мир в приобщении этому Богочеловеческому Телу, сделал его Богочеловечеством. Христова любовь не умеет себя мерить и не умеет беречь себя. Христос и апостолов не учил такой бережливой оглядке в любви, и не мог учить, потому что они были приобщены Им Евхаристической жертве, стали Телом Христовым и тем самым были отданы на заклание миру» («Мистика человекообщения»).

Эту статью она напишет позднее, когда станет носить монашеский клобук, но слова вызревали уже сейчас. Время написания цикла «Покаяние» – середина 20-х годов. Елизавета Юрьевна уже в эмиграции, во Франции с тремя детьми и мужем Д. Е. Скобцовым.

Позади хаос анапского 1918 г., ужас Батумского порта, стонущего под толпой беженцев. Впереди – жизнь на чужбине. Своя семья, свои дети, свой муж. Забота о них кажется ей слишком малым участием в доле обездоленных сотен. Ей надо помогать жить всему страждущему человечеству. Избавиться от двусмысленности спасения себя.

Нет меня. Нет. Есть алчущие друзья и братья. К ним и для них.

Поэтому так сильна тема покаяния. Как перед причастием, когда в знак готовности к испытаниям, в знак приобщения к жертве Христа просят прощения, оборачиваясь к стоящим в храме.

Так и Елизавета Юрьевна кается и растерзывает себя прошлую, чтобы ринуться в служение настоящему.

Смерть младшей дочери стала рубежом. Рубежом, за которым печение только о своих родных станет невозможным. А чтобы обрести возможность заботиться о сотнях голодных, сумасшедших, больных, надо было изменить реальные условия своей жизни. Стать свободной от своего очага. Самой стать очагом.

Еще до пострига она писала: «Мне стало ведомо новое, особое, широкое и всеобъемлющее материнство. Я вернулась с того кладбища, похорон дочери, другим человеком, с новой дорогой впереди, с новым смыслом жизни. И теперь нужно было это чувство воплотить в жизнь».

Вслушаемся в эти слова. Они поучительны. И спросим себя, так ли внимательно и ответственно мы относимся к тем переживаниям и новым чувствам, что приносит нам жизнь? Не изживаем ли мы их подчас без воплощения? Может быть, поэтому так непутевы наши жизни?

В 1926 г. умерла Настя. Вскоре Елизавета Юрьевна перестала быть женой Д. Е. Скобцова. В 1932 г. приняла постриг.

Шесть лет. Все было: и сомнения, и отчаяние, и чувство беспомощности. А может быть, не по силам ноша? Может быть, и не надо так истончать собственное реальное существование. Установиться бы на чем-нибудь маленьком, жизненном, сберечь незримую, «бывания нить»… Но реальность твоей жизни – что это? Ты ведь чуешь, что живешь, не когда усугубленно одна, безответно, а когда в тебе живет воля Бога, Его Свобода. Без Неба нет Земли.

А в ушах – «конский торжественный топот» приближения срока. Не отмахнуться. Не смеешь затыкать уши:

 
Имеющий ухо слышал, —
Жнец в поле за жатвою вышел.
 

Когда же чувствуешь, что поступаешь по Его воле, то и тяжести креста нет, «и путь земной тогда не труден», и «бремени времени» уже нет:

 
Тогда сжимается в комок Палач и страх – слепое время.
 

Вот слова, которые определяют два состояния жизни – до и после принятия креста:

1) Суровые будни

Грех, горечь, тяжесть, смерти бремя.

Мера, число.

2) Отблеск Духова огня

Сияющий поток.

Господня радость.

Еще один последний взгляд в прошлое, подведение итогов 43-летней жизни.

 
Все пересмотрено. Готов мой инвентарь.
О, колокол, в последний раз ударь.
Последний раз звучи последнему уходу.
Все пересмотрено, ничто не держит тут.
 
 
А из туманов голоса зовут.
О, голоса зовут в надежду и свободу.
Все пересмотрено, Былому мой поклон…
О, колокол, какой тревожный звон,
 
 
Какой крылатый звон ты шлешь неутомимо…
Вот скоро будет горький перевал,
Которого мой дух с таким восторгом ждал,
А настоящее идет угрюмо мимо.
 
 
Я оставляю плату, труд и торг.
Я принимаю крылья и восторг.
Я говорю торжественно: «Во имя,
Во имя крестное, во имя крестных уз,
Во имя крестной муки, Иисус,
Я делаю все дни мои Твоими».