Текст книги "Звездный час адвоката"

Хотя, конечно, пребывание на нарах кого угодно выбьет из колеи. И, упрекнув себя за собственную черствость, Дубровская спросила:

– Скверно там было, правда?

Диана уставилась на нее непонимающе.

– Ну, в изоляторе, – объяснила Лиза. – Хорошо, что все уже позади.

– Да, – ответила пассажирка. – Остановите, пожалуйста, возле Педагогического института.

– Теперь он называется университетом, – поправила Лиза, сама не зная зачем. Вообще-то ей не было до этого никакого дела, даже если бы будущих учителей выращивали в Академии наук.

Она еле нашла место, оставив заднюю часть машины на проезжей части, а Диана, словно не замечая всех ее мучений, легко выскочила на дорогу и, едва не черпая воду белыми кроссовками, поспешила к памятнику Горькому. Остановившись рядом с обшарпанным постаментом, она подняла голову вверх и уставилась в лицо классика. Со стороны ее неподвижная фигура в одежде явно не по погоде среди озабоченных, спешивших по своим делам горожан выглядела нелепо, как застывший кадр среди всеобщей суеты.

«Все писатели чокнутые», – сделала вывод Дубровская, спрашивая себя, каково ей будет вести защиту с такой непредсказуемой клиенткой. Сзади уже сигналил какой-то водитель, поминая недобрым словом всех женщин за рулем, кидающих машины там, где им приспичит вдруг поправить макияж. Лиза чертыхнулась, не представляя, как скоро Данилевская закончит общение со своим духовным учителем.

Словно услышав ее мысли, женщина оторвалась, наконец, от памятника и тем же путем, через лужи, возвратилась к машине.

– Ну как? – спросила Лиза. – Горький стоит?

– Стоит, – ответила Диана. – Столько лет прошло, а он так и не надел свою шляпу.

«Точно, ненормальная», – подумала про себя Дубровская. У нее едва не вырвалась хрестоматийная фраза, переделанная, правда, на новый лад: «Как же он ее наденет? Он же памятник!»

– Я училась здесь, – пояснила Диана. – Тысячу лет назад.

– Да? А я думала, все писатели учатся в Литературном, – вырвалось у Дубровской.

– Ну, я не настоящая писательница, – усмехнулась пассажирка. – На самом деле я – учительница английского языка.

– А-а! – протянула Лиза. – А как же вы начали писать?

Диана как-то странно дернулась, хотя, на взгляд Дубровской, вопрос был совершенно безобидным.

– Это долгая история. Быть может, я вам расскажу ее. Только позже. А теперь давайте домой.

Домой так домой… Честно говоря, общение с новой клиенткой уже изрядно утомило Елизавету. Она бы не устала, если бы Данилевская предложила ей обсудить линию защиты, забросала ее вопросами о перспективах дела или хотя бы пожаловалась на несправедливость судьбы. Словом, вела бы себя так, как ведут себя все остальные, попавшие под колпак правоохранительных органов люди. Но все эти странные просьбы: «покатайте», «остановите», «помолчите»; это мрачное, погруженное в себя состояние навевали на Дубровскую черную меланхолию, пили из нее все соки, и теперь, после полуторачасовой бесцельной езды по городу, она чувствовала себя выжатой, как лимон. Она с огромным облегчением сдала бы ее сейчас на руки любящему супругу, перепоручив ему все заботы о душевном состоянии его ненормальной жены.

Дом писательницы оказался весьма уютным и милым, но не таким большим, роскошным и красивым, каким его представляла себе Елизавета. Одноэтажный, с мансардой и палисадником, огороженный белым штакетником, он, должно быть, становился особенно привлекательным поздней весной или же летом, когда раскидистые вишни покрывались сначала белым свадебным цветом, а потом пурпурной ягодой, когда в цветочных горшках, теперь голых и неряшливых, пестрели нежные головки цветов, а окошки дома открывались настежь, выставляя наружу нарядные занавески.

Едва машина успела затормозить, как дверь дома распахнулась, словно их давно здесь дожидались, и на порог выскочил мужчина в домашних тапочках. Присмотревшись, Дубровская поняла, что это и есть ее недавний гость, инженер Максимов.

– Ну, наконец-то! – сказал он, протягивая жене руки. – Я себе места не нахожу. Следователь сказал, что тебя освободили два часа назад, а тебя все нет. Ты могла бы позвонить!

– Знаю, знаю! – вяло отмахнулась от него Диана, направляясь в дом, словно других людей вокруг нее и не было.

– Елизавета Германовна! – всплеснул руками Максимов. – Пожалуйте в дом. Как я вам признателен! Ну, куда же ты, Дина?

Данилевская пренебрегла правилами приличия, не задав своему адвокату хрестоматийный вопрос насчет чая. Ее муж был полон решимости исправить этот досадный просчет и провести в беседах с защитником положенные правилами приличия тридцать минут.

– Я, пожалуй, поеду, – кивнула головой Лиза. – Ваша жена устала, да и я тоже. Кроме того, вам есть о чем поговорить. Я навещу вас через день, когда Диана немного придет в себя и мы сможем побеседовать.

Максимов благодарно улыбнулся ей. Было видно, что ему не терпится броситься следом за женой и только вежливость удерживает его возле Дубровской. Решив, наконец, что адвокат не настаивает на выполнении формальностей, он коротко кивнул головой, прощаясь, и в мгновение ока исчез за дубовой дверью.

Направляясь к своей машине, Лиза перебирала в памяти физиогномические наблюдения Красавина, приходя к выводу, что скорее всего следователь был не так уж далек от истины. В союзе Максимов – Данилевская влюбленным был муж, жена же только позволяла себя любить.

Глава 3

Диана с удовольствием погрузилась в душистую пену, чувствуя, что изматывающие волнения последних дней оставляют ее, растворяясь в горячей воде, как мыльные пузыри. Удивительно, но лишения, которые она претерпела, пожалуй, в первый раз в своей жизни, заставили ее заново оценить все то, что еще вчера казалось ей обыденным и незначительным: та же вода и душистое мыло, хрустящее постельное белье и рубашка, отделанная по подолу ручным кружевом. Стала бы она иначе так наслаждаться всем этим, обращая внимание на то, как удобна ее постель и как мило выглядит этот рыжий абажур, купленный ею на какой-то дешевой распродаже; как здорово читать перед сном любимую книжку и какие красивые узоры чертят первые лучи утреннего солнца на стене ее спальни! Но, побывав там, опустившись едва ли не на дно жизни, вдохнув смрад отхожего места, она была шокирована, напугана до предела, хотя ей не довелось испытать и десятой доли того, с чем обычно сталкиваешься в неволе. Ее не били и даже не оскорбляли. Другие заключенные-женщины, хотя и вызывали в ней ужас, дурно пахли и курили какую-то дрянь, на ее честь не покушались. В общем, все прошло относительно гладко. Ее даже выпустили под подписку. Но мысль о том, что ничего еще не кончилось, что все еще впереди, была невыносима. Интересно, смогла бы она прожить в таких условиях хотя бы год? Хотя о чем она думает? За убийство не дают год, не дают и два. Надо было спросить у адвоката. Сколько ей причитается? Десять? Пятнадцать? Впрочем, какая разница! Вряд ли она протянет там даже один месяц.

Диана почти заснула, когда ее разбудил громкий стук в дверь.

– Ну же, дорогая! У тебя все в порядке? Ты там уже почти вечность.

Она очнулась. Вода в ванне стала прохладной, а тело покрылось гусиной кожей. Было отвратительно холодно, и это подействовало на нее отрезвляюще. Она быстро встала, завернулась в халат и вышла в комнату.

Павел казался обиженным. Конечно, у него были все основания для недовольства. Стол в кухне был давно накрыт. В центре стояла бутылка вина и два фужера. Он не забыл даже про свечи, а льняные салфетки заправил в кольца так, как она любила. Отбивная и салат из овощей, тарелка с фруктами и десерт – все это дожидалось ее как минимум час.

Вопреки ее собственным ожиданиям, она не чувствовала голода, но отказаться от застолья означало еще сильнее обидеть Павла. А он этого не заслужил. Она положила себе на тарелку немного салата. Муж ловко откупорил вино.

– За тебя, – предложил он первый тост. – Ты не представляешь, как я рад, что ты наконец дома!

– Я тоже рада, – сказала она, пытаясь придать голосу хоть малую толику оптимизма.

Они чокнулись. Вино оказалось превосходным.

Наверняка оттого, что за два дня у нее во рту не было и маковой росинки, хмель тотчас же облек ее своей истомой, и она почувствовала необыкновенное тепло, а еще – усталость. Павел же, наоборот, был деятелен и трезв. У него было много вопросов, и он хотел знать все и сразу. Как ей понравился адвокат? Что говорил следователь? Как часто ее будут вызывать на допросы? Получится ли у них уехать в санаторий, чтобы немного подлечить ее нервы?

– Адвокат хороший, – отвечала она, слыша собственные слова словно через вату. – Следователь ничего не говорил определенного. Когда являться на допросы, мне сообщат повесткой. Ну а о санатории не может быть и речи. С нервами все в порядке, и вообще, я собираюсь написать еще одну книгу.

– Какая книга?! – возмутился он. – Ты же гробишь себя! Ну кому, кому нужна сейчас твоя слава, твоя книга, твоя чертова альпинистка?

Она приложила пальцы к вискам.

– Скалолазка, – поправила она, словно это имело для их спора решающее значение. – С горами покончено. Навсегда. Ты же знаешь финал моей последней книги. Я убила героиню. Убила. Понимаешь? Она больше не воскреснет. Да и Ольги больше нет. Я хочу теперь написать о жизни, о любви и дружбе.

– Все равно я не уверен, что это хорошая идея, – не сдавался он.

– Это нужно мне. Иначе я с ума сойду от всех этих допросов, очных ставок и экспертиз, – произнесла она. – Точку я поставлю перед тем, как мне вынесут приговор. После этого я не напишу ни слова. Обещаю.

– Ну, как знаешь, – с сомнением в голосе произнес он. – Хотя, если ты обещаешь…

– Я обещаю, – сказала она твердо. – Ты же знаешь, мне можно верить. Я когда-нибудь говорила тебе неправду?

Он не хотел ворошить прошлое.

– Полагаю, Ольги больше не будет среди героев твоей книги, – сказал он с надеждой в голосе.

– Этого я не обещала, – сказала она. – Ты же знаешь, мы дружили с детства…

Прошло много лет, но Диана помнила двор своего детства так, словно жила в нем до сих пор. Безошибочная детская память запечатлела, словно на слайдах, каждый поворот дороги к дому; тропинку, петляющую среди кустов; каждую ступеньку их подъезда, ведущую на пятый этаж, туда, где когда-то располагалась родительская квартира. Диана не была там больше пятнадцати лет, но уверенность, что все там осталось по-прежнему, не покидала ее, пока однажды, совсем недавно, она не оказалась в этом дворе и не застыла, пораженная, не веря своим глазам. Нет, пятиэтажки на окраине так и не снесли, а черемуху, которую каждую весну обдирала местная детвора, так и не вырубили. Остались на местах и щербатый стол, на котором старики, как и прежде, стучали костяшками домино; и песочница, правда, с новой, народившейся за последние пять лет ребятней; и скамейки у подъезда, на одной из которых через свежую краску проступало памятное: «Ольга + Диана = навсегда». Но у Данилевской не было сомнений, что какой-то злой волшебник мановением своей палочки взял и уменьшил все вокруг раза в два. Горка, с которой они с замиранием сердца мчались зимой, стала обыкновенным пригорком. Дерево, на которое они забирались, прячась от дворовых мальчишек, оказалось до смешного низкорослым. Даже пятиэтажки сжались, превратившись в маленькие коробки, совсем крошечные, особенно на фоне строящихся неподалеку восемнадцатиэтажных монстров.

Ступени в их подъезде как будто истерлись, стали более пологими, а почтовые ящики сменили на новые. Дверь их квартиры новые жильцы обили искусственной кожей. А вот дверь Ольги так и осталась такой, как и прежде, деревянной, с тем же номером «33» наверху.

Если разобраться, Диане с семьей повезло. Интеллигентные родители читали ей вслух классику и водили в детский театр, заботясь о том, чтобы дочь не росла подобно сорной траве во дворе и могла, в случае необходимости, блеснуть полученными знаниями. Впрочем, это было несложно. Вся остальная ребятня, гоняясь друг за другом по двору, не слишком утруждала себя учебой, особенно в каникулы, поэтому на тихую девочку, с редким тогда именем Диана и с обязательной книжкой в руках, смотрела косо. Родители считали, что девочке полезен свежий воздух, поэтому выпихивали ее во двор, не подозревая, какие муки ада испытывает дочь, оказавшись там. Дворовые мальчишки безнаказанно задирали ее, а девочки ехидно пересмеивались за спиной, завистливо разглядывая ее новые колготы с рисунком и красивую юбочку. Особенно ей доставалось от Андрейки, рыжего конопатого пацана, который постоянно норовил швырнуть в нее пригоршню песка и задрать подол. Близнецы Анька и Машка при этом дружно хохотали, а вслед за ними начинал веселиться весь двор. Диане ничего не оставалось, как отыскивать себе укрытие на ближайшие два часа, пока, в конце концов, родители не посчитают, что она получила дневную норму кислорода. Хорошим прибежищем стал для нее раскидистый тополь, куда она забиралась, рискуя порвать колготы и ободрать руки в кровь. Но в зеленой раскидистой кроне можно было неплохо устроиться и даже почитать. Изредка, поднимая глаза к небу, она воображала себя редкой птицей, живущей в своем, закрытом ото всех, мире. Листья шумели, играя с летним ветерком, а ей казалось, что так шелестят ее крылья. Будущее ей рисовалось таким же безоблачным и чистым, как синее небо, которое едва проступало сквозь зеленую массу листьев.

Когда она была в классе четвертом, у них за стенкой появились новые соседи. Диана их не видела, только знала, что с ними живет дочка примерно ее лет. Воображение рисовало ей хорошенькую, тихую девочку с кудряшками, обожающую книги и играющую на пианино. Девочка уже представляла себе, как они вместе сидят в ветвях тополя и мирно беседуют о своем, о девичьем. Совсем некстати Диана в те дни подхватила ангину и вынуждена была оставаться дома целых две недели. Так что знакомство с новой девочкой откладывалось. Вместе с тем ее родители все чаще стали проявлять недовольство по поводу того, что новые соседи за стенкой ведут себя очень беспокойно. У них то и дело вспыхивали ссоры, хотя голос доносился один и тот же, мужской, очень строгий, иногда, как казалось, с нетрезвыми интонациями. Звуков фортепьяно не было слышно, вместо этого один раз о стенку громко билась целая дюжина тарелок. Как понимала маленькая Диана, во всем виновата была мать семейства, потому что выкрики «… мать!» слышались чаще всего. Родители Данилевской пытались запереть дочку в детской, но ужасные звуки доносились даже туда.

Вместе с тем какие-то уж совсем непонятные вещи происходили во дворе. Кто-то здорово отлупил вредного Андрейку, а близнецы Анька с Машкой и вовсе разлюбили выходить на улицу. И однажды в час, когда ребята обычно возвращаются из школы, Диана через окно своей кухни увидела ее…

Девочка шла по двору вальяжно, как королева. Остановившись посередине площадки, она пинком ноги отшвырнула куда подальше видавший виды портфель, а сама уселась на лавочку, оглядывая хозяйским взглядом весь двор. С пятого этажа было не так хорошо видно ее лицо, но Диана все же смогла рассмотреть вихры на голове, еле скрепленные заколкой, колготки гармошкой и бесформенное школьное платье. В довершение всего, девчонка ковыряла в носу, как, разумеется, не поступают приличные дети на улице. От глаз Дианы не укрылось, что паршивец Андрейка поспешно укрылся в подъезде, а старушки на лавочке неодобрительно покачали головами, адресуя свое осуждение, разумеется, этой нахальной девице. Правда, ей до этого не было никакого дела. Она даже не вытащила палец из носа. Зрелище было неприятным, и Диана пообещала себе, что постарается обходить дворовую хулиганку стороной. Если, конечно, это получится.

В школу она пришла со справкой о болезни, пропустив с начала учебного года две недели. Класс ее встретил не особенно дружелюбно. Впрочем, она к такому отношению уже привыкла. Лишь только вихрастый одноклассник Толик, увидев ее, присвистнул.

– Там тебя ждет такое! – произнес он, описывая руками что-то устрашающе огромное. – Скоро сама все увидишь.

Девчонки шушукались за ее спиной, а она шла к своей парте, недоумевая, что ее ждет впереди. Или кто? Слон или бегемот? Прозвенел звонок, и она застыла на месте. На последней парте, на камчатке, сидела та самая девчонка, которую она видела в своем дворе. Этого не могло быть! Класс смотрел на них с интересом.

– Ну, что рот разинула? – спросила ее новая соседка. – Садись уже.

– Добрый день, – вежливо произнесла Диана, выгружая из портфеля учебники.

В класс уже зашла учительница. Ребята нехотя потянулись по своим местам. Урок начался.

Вопреки ожиданиям одноклассников, новая девчонка не поколотила Диану и даже не обозвала ее крепким словом. Вместо этого Ольга сидела и смотрела, как круглая отличница заполняет строчки тетради красивым почерком, аккуратно чертит фигуры, используя при этом такие школьные принадлежности, каких она раньше вообще не видела. В ее распоряжении были лишь старая деревянная линейка, доставшаяся ей не то от отца, не то от матери, в общем, ненужная в хозяйстве вещь, которой ее часто колотили по затылку, да еще резинка, такая жесткая, что после ее использования в тетради оставались черные полосы и дыры. Ольга насупилась, пораженная до глубины души классовой несправедливостью. Но чистюля вдруг, словно почувствовав настроение соседки, открыла пенал и выложила перед ней красивый новенький ластик.

– Держи. У меня есть запасной. Мне их тетя привозит из ГДР.

Ольга проглотила слюну, но подарок взяла. Так установился между ними хрупкий мир, странное сосуществование двух непохожих друг на друга девочек.

Всем же остальным вокруг Ольга спуску не давала. Она вела себя, как самый настоящий пацан, дерясь и кусаясь, как злая дворовая собачонка. Ее обходили стороной, понимая, что связываться с ней – себе дороже. И вот как-то раз, став свидетельницей того, как кто-то из одноклассников решил в очередной раз задрать тихоню Диану, Ольга коршуном налетела на обидчика. Через минуту тот удирал прочь, размазывая по лицу слезы и сопли.

– Если еще обидит, скажи мне. Шкуру с него спущу, – проговорила она, потирая ушибленный кулак.

Диана знала, что никогда не обратится к ней за помощью.

– Я… Спасибо, – проговорила она, запинаясь.

С тех пор никто из одноклассников и дворовых ребят не смел больше обижать Диану, словно отсвет боевых подвигов странной подруги падал и на нее тоже. Жить стало намного комфортнее, и книги можно было читать теперь не на дереве, а на самой лучшей лавочке под кленом. Но сидеть в ветвях стало уже привычкой, милой причудой, от которой Данилевская отказаться не могла. Однажды она пригласила к себе Ольгу. Удивительно, но та не стала смеяться над ней, а в два прыжка, как дикая кошка, преодолела расстояние от земли до средних веток, где и располагалось прибежище новой подруги. Странно, но только сейчас Диана обратила внимание, что, по некой прихоти природы, в кроне разместилось два удобных сиденья, одно из которых словно предназначалось для Ольги.

– Здорово здесь, – проговорила она, удобнее устраиваясь в ветвях. – Только как-то смешно, по-детски.

Диана улыбнулась, пожимая плечами. Ей давно хотелось задать подруге вопрос, но каждый раз она не решалась.

– Ты защищаешь меня, – сказала она наконец. – Почему?

Ольга удивилась:

– Черт возьми! Ты что, жалуешься?

– Нет, конечно. Но со всеми другими ты не так любезна. Можешь ударить, назвать как-нибудь нехорошо. Получается, мне везет?

– Хорошая ты девчонка, – проговорила Ольга. – Жаль только, размазня. Но это не страшно. Знаешь, ты похожа на… как их? Из книжек? Дай-ка посмотрю…

Она взяла из рук Дианы книгу Герберта Уэллса. Увидев иллюстрацию к «Войне миров», она только покачала головой.

– Не-е, я такое не читаю. Мне нравится про принцесс. Ты похожа на одну из них. Такая же красивая и добрая, – голос ее звучал почти застенчиво. – А принцесс – их всегда кто-нибудь защищает…

Детство Ольги протекало по типичному сценарию, написанному для всех семей, для которых и в будни, и в праздники есть один гость – бутылка. Вернее будет заметить, что пил только отец. Мать же не брала в рот и капли. Но разве это имело значение, когда поддатый папенька вливал в себя столько, сколько обычной семье хватит для того, чтобы встретить и проводить друзей. Впрочем, эти подсчеты Крапивина-старшего интересовали мало. Он именовал себя гордо – кормилец семьи, и поэтому считал, что имеет право тратить на водку столько, сколько пожелает. Он давно уже не обращал внимания на то, что все его трудовые гроши уходят в водочный магазин, а живут они, еле-еле сводя концы с концами, проедая зарплату жены. Та безропотно мыла полы в подъездах, стирала и готовила нехитрую еду, убирала блевотину, ходила в магазин – в общем, выполняла всю «легкую» женскую работу.

Еще будучи ребенком, Ольга, как зверек, забивалась под стол, едва заслышав тяжелые шаги отца на лестнице. Он долго возился у двери, пытаясь попасть ключом в замочную скважину, а потом бил ногой в дверь и орал на весь подъезд так, что у бедного ребенка кровь стыла в жилах. Ольга не возражала бы, чтобы ее отец в один прекрасный вечер вообще не вернулся домой, замерзнув в снегу, как дядя Паша из соседнего подъезда. Но мать и в пургу, и в дождь шла на улицу – разыскивать непутевого родителя. Она вытаскивала его из канав и подворотен, тащила на своем горбу, преодолевая ступени в подъезде, разувала и раздевала, укладывая его в постель, а утром бежала в магазин «за лекарством». Тем не менее супруг не был доволен ей. Все она делала не так, медленно и плохо, да и вообще, на его взгляд, она была дура.

– Ма! – спрашивала дочь. – Почему ты не бросишь его?

– Как же можно, это ж твой отец! – дивилась женщина.

– Не нужен мне такой отец, да и тебе он не нужен тоже.

– Мала ты еще! – отмахивалась мать. – Не знаешь, как на свете тяжело прожить без мужчины.

Детский ум пытался, как мог, отыскать рациональное звено в словах матери, но это никак не удавалось. Как ни верти, отец по-любому оказывался обузой. На одну только стеклопосуду, остающуюся после его обильных возлияний, можно было бы собрать девочку в школу. Чтобы и форма была, как у других детей, и ранец с рисунком, и красивый пенал, и вторая обувь… Но мать сдавала бутылки и возвращала деньги отцу, и они шли во вторичный оборот. А школьное платье переделывалось из материнского тряпья. Ранец оставался тем же, что и в первом классе, когда сердобольные соседи одолжили им старую сумку своего выросшего сына. Что такое пенал, девочка вообще узнала, увидев в школе у детей красивые коробочки с письменными принадлежностями. Так и жили…

«Когда я вырасту, я докажу маме, что можно прожить и без мужчины в доме», – сказала себе как-то раз Ольга, не подозревая, что это станет ее девизом, жизненной установкой на долгие, долгие годы.

Была ли она способной, родители так и не поняли – просто потому, что никогда не задавали себе подобного вопроса. «Она ж девка! – говорил хмельной отец. – Зачем ей грамота? Будет сидеть у кого-нибудь на шее, как моя дура! На то они, бабы, и годятся». Ольга скрипела зубами, но отцу не перечила, боясь навлечь на себя его гнев. Зато она бегала и прыгала лучше всех в классе, а когда поняла, что может опрокинуть на спину любого своего сверстника, и вовсе задрала нос. Она не была крупной, скорее, жилистой и подвижной. Но в драке, как она уже успела понять, решающей оказывалась не масса, а сила духа и напор. А этого ей было не занимать. Она набрасывалась на своего обидчика так отчаянно, словно собиралась растерзать его в клочья. «Все бабы – дуры!» – слышала она в ушах знакомый голос и колошматила что было сил, вымещая на своей жертве злобу, с налитыми от ярости глазами. Вопли о пощаде казались ей райской музыкой, и она воображала, что это собственный отец плачет и извивается под ее меткими ударами.

Между тем время шло, оставляя позади воспоминания о детских обидах и содранных коленках. Девочки взрослели, превращаясь в девушек: блузки топорщились под натиском молодой красивой груди; волосы становились длиннее, а мысли – свободнее. Вот только дружба не менялась, становясь только крепче год от года.

В каком-то смысле Ольга и Диана оказались заложниками своей привязанности. Они были и остались кем-то вроде изгоев в своем классе, что их, правда, не совсем огорчало. Девочки были очень по-своему индивидуальны и независимы, так что почти всегда оказывались в стороне от школьной компании. Диана была слишком домашним ребенком, погруженным в мир книжных грез. Ольга же, наоборот, – оторви и выбрось, она не признавала авторитетов и вела себя так, как считала нужным. Разумеется, интеллигентные родители Дианы были немало обескуражены появлением в их доме странной подруги дочери. Какое-то время они даже пытались препятствовать их общению. Но девочки, вместо того чтобы разойтись в разные стороны, прочно обосновались в кроне тополя, а холодные вечера (что уж вообще не лезло ни в одни ворота) просиживали в подъезде. Бог весть, на какие темы могли общаться между собой такие непохожие дети! Но когда Диана подхватила вдруг воспаление легких, Ольга едва ли не поселилась у нее в больнице (благо дома ее никто не ждал!). Каждый раз, когда супруги Данилевские появлялись в приемном покое, нагруженные домашними пирожками и киселями, странная ободранная девчонка покорно убиралась прочь, чтобы вернуться сразу же, как только за ними захлопнется дверь. Когда беда приключилась с Ольгой (она сломала на тренировке правую руку), Диана окружила ее заботой: писала за нее домашние работы, помогала ей одеваться, таскала ей из дома вкусную еду. Таким образом, когда на скамейке возле подъезда появилась процарапанная гвоздем надпись: «Ольга + Диана = навсегда», никто не удивился. Данилевские капитулировали тоже, разумно решив, что не стоит препятствовать тому, что остановить они не в силах. Немного смущало, что соседская девочка выполняет фактически функции парня их дочери: защищает ее во дворе и школе, разрешает все конфликты с учителями, встречает после занятий в музыкальной школе. Конечно, естественнее было бы, чтобы все это делал мальчик, красивый, умный и плечистый. Но с мальчиками, как известно, тоже хлопот не оберешься. Опять же, если юношеские отношения перейдут за запретную черту… Нет, пусть уж лучше будет подружка!

Странная дружба наложила отпечаток и на характеры девочек. Так, Данилевская в конце концов поняла, что мир намного богаче и грязнее того, что ей проповедовали со своих страниц любимые книги. Что, помимо добра и зла, существуют еще и полутона, те или иные толкования двух полярных противоположностей. Что для того, чтобы выжить, мало быть честным и справедливым, надо еще и уметь приспосабливаться. И что, к сожалению, люди чаще понимают силу, чем доброе слово.

Ольга тоже вынесла из их общения много нового, что самым благоприятным образом отразилось на ее внешности и поведении. Она начала следить за собой, за чистотой своего тела и волос, выбросила заплатанные чулки и приобрела дешевую, но новую одежду. Конечно, все это давалось ей не так уж легко.

Папаша в очередной раз пытался вставить ключ в замочную скважину, когда вдруг дверь внезапно распахнулась, и на пороге предстала не запуганная и замурзанная жена, а дочь – руки в боки, вся из себя красивая и решительная.

– Ах вы, б…, – беззлобно заметил отец. – Ну почему никогда не можете встретить человека после работы?

Он был относительно трезв и планировал срочно исправить это, откомандировав жену в магазин за водкой. Дни ее зарплаты отпечатывались в его затуманенном алкоголем мозгу с фотографической четкостью. Сегодня как раз был тот самый день.

– Зинк! – прогудел он с порога. – Давай сгоняй-ка в магазин! Ну, чего ты, дура, там прячешься?

Зинаида и правда вела себя странно, учитывая то, что сегодня ее еще никто пальцем не тронул. Она сидела на кровати и скулила, как побитая собака.

– Ой, Витьк, так ить денег-то нет, – выговорила она еле-еле.

– Как так нет? – удивился «кормилец». – Что, зарплату не дали?

– Дали, – горестно всхлипнула жена. – Так ить Олька ее на тряпки потратила. Не сказавши мне, все, до копеечки, загребла да платьев напокупала. Не знаю, что теперь и делать. В доме-то – шаром покати!

– Ах, вот, значит, как! – помрачнел глава семейства. – Значит, доча поперек батьки пошла? Отцу кушать нечего, а она обновки себе покупает?

– Папа, если вы хотите кушать, я вам кефир купила и городскую булку, – не моргнув глазом сообщила дочь.

– Значит, вот что может получить рабочий человек вместо заботы и уважения? – продолжал сокрушаться отец, а затем без предисловий вытащил брючный ремень. – Ну что же, будем воспитывать!

Дальнейшие события разворачивались как обычно, за исключением того, что в этот раз от отцовских «ласк» пришлось бегать дочери. Впрочем, прятки быстро надоели строптивой Ольге и, вырвав ремень из нетвердых отцовых рук, она несколько раз протянула им по спине родителя.

– Ой, лишенько! – голосила мать. – Это ж твой отец…

На следующий день папа, собрав стеклотару, устроил очередной дебош и с чувством разодрал в клочья все обновы дочери. Ольге, которая пришла из спортивной секции вечером, довелось увидеть лишь ворох цветных полосок и отодранных пуговиц. Мать смотрела на нее с испугом. Ни слова не говоря, девушка выбежала из квартиры.

– Пусть идет, куда хочет! – орал родитель. – Руку позволила себе на отца поднять, сопля зеленая!

Когда через тридцать минут в дверь позвонили, мать не заподозрила ничего дурного. На пороге стояли милиционеры. Крапивину дали пятнадцать суток, и жители подъезда впервые за несколько лет наслаждались тишиной и спокойствием. Только в самом семействе было неспокойно. Мать поедом ела Ольгу.

– Как тебе не совестно? Это ж твой отец! – увещевала она дочь.

– Ладно хоть ты об этом помнишь.

– Пойди отнеси ему передачу, – не унималась Зинаида. – Он там, поди, голодает! Я все, что нужно, уже собрала.

– А водку-то положила?

– Положила бы, если б можно было, – сказала мать. – Но там, говорят, с этим строго. Как он там, сердешный?

Первое, что сделал отец, вернувшись из заключения, – крепко отругал мать. К дочери он даже и не прикоснулся. Косился, правда, в ее сторону, но мстить не стал. В зарплату кинул ей пятнадцать рубликов.

– Купи себе что-нибудь, – сказал он хмуро. – А то папка тебе все плохой. Не видела ты еще плохих, доча!

Так в их доме воцарился худой, но мир. Отец признал право дочери на часть семейных доходов и шумел уже меньше, с оглядкой.

Об отношениях полов девочкам никто не рассказывал. Родители Дианы, в силу своей интеллигентности, считали подобные разговоры неприличными, воспитывая дочь в духе чистой литературной любви. «Умри, но не давай поцелуя без любви», – повторяла мать, и девочка искренне считала, что этими самыми поцелуями все и ограничивается. Получая каждый вечер родительский поцелуй в лоб и пожелание спокойной ночи, она знала, что то же самое будет когда-нибудь проделывать и ее супруг. Небольшая разница!