Текст книги "Канифоль"

Соню познабливало. Колючие коготки ветра царапали щёку. Пытаясь найти баланс между дрожью и жаром, чувствуя каждую клеточку в теле, она достала из кармана леденец от кашля, развернула и положила на язык. В позвоночнике у неё сидел спрут, жалясь под кожей и дёргая за нервные окончания гриппозными щупальцами.

Тётя тоже заболела двумя неделями раньше. Недуг её назывался «Говард».

Прошлым вечером она ушла на приём, вписанная в лиловое платье, местами втиснутая: платье жало в груди – никаких глубоких вдохов, никаких глубоких чувств; ушла и не вернулась.

На других тётушек осенью вязание крючком нападало, как бандит из-за угла, но Мона красила губы помадой с запахом карамели, слипшейся в один неразгрызаемый ком, чтобы через несколько часов приличия в такой же ком слипнуться со своим амантом. Соне представлялось, как они с Говардом пьют утром яйца всмятку на брудершафт, и её мутило.

К леденцам от кашля Соня привыкла с детства – ими тётя лечила её от любой болезни.

Крошкой, на тётиной кровати, с уксусным компрессом на лбу, она цеплялась за тётин локоть, пока та собиралась в театр.

Мона закалывала волосы в пучок, сидя перед трюмо. Рыжая, как прерафаэлитская Годива, в свитере, съехавшем с плеч, она низко опускала голову, шаря рукой по столу в поиске шпилек. Потом она долго, с наслаждением, красила ресницы; задумчиво, будто шахматные фигуры, вертела флакончики духов и, наконец, застёгивала дорогую косметичку, смахнув в неё большую часть туалетного столика. Дома оставались пустые пузырьки – и Соня. Ей хотелось плакать из-за невозможности спрятаться под узорчатой крышкой тётиной пудреницы.

«Рассасывай драже и запивай чаем, – говорила Мона, собрав сумку. – Вернусь после спектакля. Ты должна хорошенько отдохнуть!» («Хорошенько сдохнуть», – думалось Соне).

Приходилось считать крапинки на обоях и тихонько хныкать в подушку. На тумбочке, рядом с упаковкой голубых драже, стояла девичья фотография тёти. На снимке у Моны было наглое, злое лицо, оттого не менее красивое, с чуть коротковатой верхней губой. Фотограф поймал её в коридоре, на женской половине гримёрных, в пачке из балета «Раймонда», с не затушенной вовремя сигаретой во рту.

…Лекарства, прописанные племяннице доктором, Мона отметала. Когда маленькую Соню укачивало в транспорте, тётя выдавала ей леденцы от кашля; если морская болезнь не проходила, раздражённо замечала, что тошнота – это блажь и расхлябанность, и крепость вестибулярного аппарата достигается усилием воли. Соня верила и страдала.

Когда у неё открылась аллергия на морепродукты, Мона всерьёз порывалась уехать, подозревая у племянницы ветрянку. Сама она ветрянкой не болела, и перспектива испортить кожу в разгар сезона доводила её до истерики. Вызвав на дом врача, она подхватила чемодан и сбежала, вернувшись, только когда доктор по телефону заверил её, что опасности нет.

Детство Сони прошло в ожидании тёти. Пока та крутила фуэте и кружила головы любовникам, девочка сидела дома одна, и уныние для неё пахло вчерашними тётиными окурками в пепельнице. Верь Мона в исключительную пользу кровопускания – Соня, наточив ланцет, сама бы просила её сделать надрез.

Лечебные голубые драже, до горечи эвкалиптовые, заставляли Соню раскаиваться – в поступках, мыслях, в собственной смутной девичьей природе.

Серое, утекающее под мост тело реки покрылось старческими веснушками листьев. Рябь от воды поднималась вверх, белым шумом просачиваясь сквозь перила.

На пешеходном переходе свежеобведённая надпись «STOP» резко белела на мокром, виниловом асфальте: дорога приказывала деревьям перестать облетать. В каждой луже таилось по чудовищу, и одним из них было Сонино отражение.

За трамвайной остановкой, в узком простенке, шипел маслом и дребезжал дверью китайский ресторанчик с едой на вынос. Крохотные фонарики, словно ягоды облепихи на проводах; в ресторан больше входят, чем выходят, и там, среди соусниц с сусальным узором и несвежих скатертей, сам чёрт подслушивает людские разговоры – и мотает на ус. Настроение у судачащих кислое, подслащённое сливовым вином, а на десерт подают печенье, которым можно убить человека.

Голодной Соне казалось, что она поправится на килограмм, если просто вдохнёт ресторанные запахи. Когда ветер доносил до её носа аромат съестного, она отворачивалась в другую сторону, стараясь не дышать, и терпела выразительные монологи пустоты в желудке.

Коченея под продувным козырьком, она мысленно перебирала подробности минувшего дня, как испорченную крупу; а день выдался унизительный.

***

Репетировали «Красную Шапочку», новый балет в постановке модного, специально приглашённого хореографа.

Балет выходил кровавый; руководство училища, прежде смаковавшее удачу работать с всемирно известным балетмейстером, теперь настаивало, что для выпускниц столь шокирующая постановка не подходит. Было бы гораздо разумнее (и спокойнее) нарядить девочек виллисами и сильфидами, убрать их хорошенькие головки бумажными венками и скрестить им руки в привычной вымученной позе на груди.

Дело, конечно, было не только в авторском прочтении.

Шёпотом, за дверями балетной канцелярии, педагоги и начальство переругивались между собой, признавая, что язык танца невероятно сложный даже для зрелых артистов балета. Каждая сцена, каждая вариация сплеталась в хореографический ад из классических па, акробатических трюков и современных элементов, выполняемых на разрыв связок.

Училищные мальчишки не тянули, и на главные мужские партии пригласили двух солистов из театра. Руководство училища тайно кусало локти и панически отсчитывало недели до «неминуемого позора».

Сидя на репетициях и наблюдая, как хореограф хладнокровно муштрует молодую поросль, педагоги ёрзали на складных стульях, изредка заискивающе приподнимаясь и спрашивая, нельзя ли вот этот кусок заменить другим, попроще и поканоничнее (понафталиновее).

Хореограф вежливо кивал, ослепительно улыбался, коротко отвечал «Нельзя!» и гнул свою линию. Преподаватели, не глядя на учеников, возвращались на места, чувствуя, что их многолетний, потом и кровью завоёванный авторитет меркнет и складывается пополам, как стулья, на которых они сидят.

В первый же день своего приезда хореограф посетил мужской и женский классы, оценивая данные и технику будущих артистов балета, чтобы к обеду на дверях канцелярии вывесить список ролей и фамилии исполнителей.

В зал, где занимались девчонки, он вошёл к концу работы у станка, во время большого батмана.

Пот тёк Соне в глаза; она не сразу заметила постороннего у зеркальной стены.

«Симпотный», – донёсся до нее шёпот Ольги, стоящей спереди.

Кроме среднего роста и широчайшей улыбки ничего не удалось разглядеть. Пользуясь перерывом, Соня сняла с боковой перекладины мокрое полотенце и приложила к лицу.

Поприветствовав в игривой манере учениц, хореограф вновь улыбнулся, сияя белоснежными, будто с синькой прополосканными зубами. Пианистке он поцеловал руку, не выглядя при этом опереточно-пошлым, а перед преподавательницей классического танца Галиной Викторовной почтительно встал на одно колено – и заслужил складной стул.

Мальчишеские, до неприличия шкодливые глаза цвета разбавленной ежевичной шипучки изучали юных балерин у станка. За миг до того, как взгляд этих глаз подобрался к Соне, она опять нырнула лицом в полотенце.

Когда дело дошло до прыжков на середине танцевального зала, восторг и возбуждение учениц достигли пика. Проскакав «па де ша» через весь зал наискосок, Инка самодовольно подтянула лямки купальника перед зеркалом и шепнула Соне на ухо: «Хорош, да? Вживую ещё лучше, чем по телеку!»

Девчонки работали на износ, стремясь показать максимум своих возможностей. Педагог остерегалась окликать их в привычном, язвительно-гневном тоне. Соня могла поклясться, что Инка и остальные, выполняя диагональ, думают: «Галина-то наша как присмирела, стесняется орать при чужих! Почаще бы этот милашка приходил в класс!»

Закончив урок экзерсисом на пальцах, девочки присели в реверансе и вопросительно посмотрели на Галину Викторовну; та еле заметно дёрнула подбородком, как от тугого воротничка – или предчувствия гильотины.

– Ну же, мои милые, идите сюда! – подозвал их хореограф с лёгким акцентом, и они, осмелев, радостно встали перед ним полукругом – желторотики в пуантах.

– Я рад находиться среди вас, столь юных, но преданных искусству танца наравне со взрослыми артистами. Нам выпал шанс вместе создать новый балет, и я верю, что работа над ним доставит нам удовольствие и сплотит вас. Сегодня вы узнаете, как распределятся роли, а завтра мы встретимся в этом зале после ваших ежедневных занятий. Жду вас на первую репетицию как следует разогретыми и в хорошем настроении.

Физиономией Инки можно было натирать окна: красная шапочка, витавшая над её головой, под алхимическим взглядом гостя стремительно превращалась в шапку Мономаха.

Соня примостилась сбоку, у одноклассниц за спинами, и мрачно разглядывала правую ногу. Сквозь тонкий клеевой слой изношенной балетной туфли, у пальцев, проступало кровавое пятно. «Это последняя пара от Амелии, – подытожила она мысленно. – Больше мне таких удобных колодок не видать».

В раздевалке девчонки, перебивая друг друга, обсуждали подробности урока, манеры и внешность балетмейстера. Инка, уже неся печать инсигнии на челе, в разговорах не участвовала. В списке, вывешенном у входа в балетную канцелярию, напротив партии Красной Шапочки ожидаемо вывели её фамилию.

Соня наследовала второй состав.

…Со следующего дня начались репетиции, и девчоночье воодушевление поугасло.

Вместо заявленных трёх часов репетировали шесть, с перерывом на пятнадцать минут. Все партии хореограф знал наизусть, и не жалел себя, разучивая роль с каждым участником кордебалета. От учеников он требовал танцевать в полную силу, сразу, не давая им времени адаптироваться к непривычным па.

– Вот же маньяк! – стонала Инка, обессиленно сползая со скамейки в раздевалке. – Кто-нибудь, отнесите меня в душ!

– Может, тебе и спинку потереть? – раздавались смешки.

– И потереть, – соглашалась Инка.

– А может, за тебя и балет станцевать? – фыркала Ольга, длинноногая и высокая – Мать Красной Шапочки.

– И станцуй! – огрызалась Инка. – Если думаешь, что выдержишь два акта этой инфернальной хреноты, вперёд! А потом приползёшь вся в соплях, и будешь тереть мне спинку, как миленькая, и в ножки кланяться!..

На две недели, пока разучивался балет, всех задействованных освободили от школьных общеобразовательных уроков. Первая учебная четверть заканчивалась: учителя били тревогу. Оценки брались из воздуха, натягивались, проставлялись в журналах карандашом. «Не до ваших дрозофил-с!» – злорадствовали юные танцовщики, сталкиваясь с учителями в коридорах.

Соня просыпалась с мышечной болью, с трудом умывалась и плелась на кухню. Тётя, переночевав дома, неизменно заставляла её есть на завтрак яйца всмятку.

– Да сколько можно, блин?! – взорвалась Соня, не перенеся в очередной раз вида желтка, так и не ставшего прелестным цыплёнком.

– Софья, вернись! – потребовала тётя, не меняя позы, сидя за столом с аккуратно поднятыми руками – чтобы впитался утренний крем.

Оставшись в кухне один на один с окном, Мона выигрывала поединок с безжалостным осенним светом. Любовные приключения были её доспехами – и очень дорогая косметика. Убранные под чалму тёмно-рыжие волосы, жемчужное свечение кожи и чёрные, медлительные, абсолютно ненормальные глаза. Уж не закапывала ли она себе тайком белладонну в конъюнктиву?

– Софья, поешь! Нельзя уходить на пустой желудок! – неслось Соне вслед. Она выбежала из квартиры в незастёгнутом пальто, с наспех собранным рюкзаком.

Моне с завидным постоянством удавалось её доконать – любовниками, про которых она говорила «аманты» (будто торжественно объявляла козырную масть), придирчивыми расспросами об учёбе, полусырыми яйцами.

Очередной ухажёр тёти, знакомясь с Соней, выдавал: «Приветствую восходящую звезду русского балета!» «Кавалер-неделька», – мысленно резюмировала она.

С неделю тётя была счастлива, а в понедельник по телефону брезгливо тянула в нос имя «Виталий» – словно вытирала испачканную в нечистотах подошву. «Упущенная» на время короткого романа племянница обкладывалась красными флажками заново с инквизиторским фанатизмом.

Соня спрыгивала с трамвайной подножки в мешанину прелых листьев и, преодолевая тошноту, бежала в училище, выдыхая пар.

В девчоночьей раздевалке наутро после визита уборщицы пахло плетёными корзинами и чистым бельём.

– Сейчас бы картошечки из «Макдака», – мечтала вслух Ольга, замазывая пятно на балетке мелом; другая девчонка жаловалась, что валидол принимает чаще, чем гормональные контрацептивы.

Инка, осунувшаяся, разогревалась в зале, зверски зевая.

– Он хорош, чего уж там, – бурчала она, подворачивая шерстянки повыше. – Гениальный хореограф, гениальный балет. Танцовщиком тоже был классным. Нам с тобой, Софус, крупно повезло.

– Ради бога, – взмолилась Соня. – Можем мы обсудить что-то другое или просто помолчать? Говорить о нём перед репетицией – всё равно, что проснуться за пять минут до звонка будильника.

– Признайся, тебе единственной он не нравится, – напирала Инка. – Можно подумать, у тебя к нему личные счёты!

– Да, не нравится, – прошипела Соня. – Нормальный человек такой балет не поставит!

– Нормальный – нет, а гениальный – да. И мы обе в нём станцуем, если я не окочурюсь до премьеры, – на этих словах хореограф вошёл в репетиционный зал, и Соня дёрнула Инку за рукав разогревочной кофты. – Между прочим, ты ещё ни разу с ним не репетировала в полном объёме, а жаль. Я бы посмотрела на это садо-мазо!..

Последнюю фразу Инка произнесла громким трагическим шёпотом, когда хореограф поровнялся с ними. Ничуть не смущаясь, она бодро вскочила и сделала реверанс.

Соня, вспыхнув, последовала её примеру и отошла в свой репетиционный угол, задаваясь вопросом, почему провидение посылает ей таких отбитых подруг.

Насчет «окочуриться» Инка была права. В будние дни она проходила все совместные сцены с одноклассниками, а по субботам в училище приезжали солисты из театра.

Со взрослыми артистами работалось намного легче – они безошибочно определяли, устойчива ли партнёрша в их руках, мягко приземляли после прыжка и помогали с вращением. На сложных поддержках Инка могла полностью им довериться, не боясь сломать рёбра и пропахать лицом ползала.

«Почему вы так не умеете, долдоны?!» – возмущалась она, вися в опасной близости над землёй на руках одноклассника, пока хореограф на стройных, по-молодому пружинистых ногах ходил вокруг, поправляя её пыхтящего партнёра.

В дальнем левом углу зала то же самое делала Соня.

Повторяя в сторонке отдельные части танца, она иногда ловила взгляд хореографа в зеркале. Иногда он кивал, иногда улыбался, и его лицо распадалось на две части: правый глаз оставался серьёзным, а вокруг левого собирались морщинки, будто прошитые общей нитью.

У Сони начиналась паника. Улыбка означала, что настал её черёд обливаться потом. Создатель балета разворачивался в её сторону и жестом или движением головы подзывал к себе. Соня шла, как лошадь в топь; пальцы ног, стиснутые пуантами, бросало в жар, и через своды стоп пробегала мелкая, призрачная дрожь. Если хореограф стягивал длинные тёмные волосы резинкой, то собирался заняться ею вплотную.

Влад, Инкин и Сонин нахальный одноклассник, проходил партию Волка с ленцой, любуясь на себя в отражении. Локон, падающий ему на глаза, делал его похожим на киношного итальянца с выкидным ножичком и износившейся в лохмотья совестью.

С собратьями по трико он вёл себя развязно, часто ругался, впадая в ярость из-за любой мелочи; к педагогам умел подлизаться, компенсируя лень обаянием и природными данными. На хореографа он смотрел настороженно, сквозь припухлые, сонные веки.

В мужской раздевалке Влад умудрялся спать на любой горизонтальной поверхности, мало-мальски пригодной для лежания. За пятнадцать минут перерыва он успевал вздремнуть, и в зал возвращался с отпечатком импровизированной подушки на щеке.

У Инки и Влада на протяжении двух лет был странный, вялотекущий роман: она любила его, а он – самого себя. В компании небалетных друзей Влад представлял её, небрежно ткнув пальцем в бок: «Моя девчонка». Инка таяла, но в репетиционном зале от дуэта с ним плевалась.

Соню Влад не выносил, швырял её на прыжках, не трудясь опустить на пол бережно. «Не боись, Морковка, – ржал он ей в затылок на поддержках. – Ниже земли не упадёшь!»

Соня прыгала, стиснув зубы. Так ей говорила тётя: «Ниже земли не упадёшь» (но имелось в виду, что упадёт Соня гораздо ниже – в тётиных глазах). Расслабляться было нельзя ни на секунду.

Приходилось повторять всё дважды: сначала с Владом, под окрики педагогов, затем – с хореографом, потому что до Влада не доходило с первого раза.

Именитый гость подкидывал и носил Соню на себе без видимых усилий, как тряпичную, попутно вдалбливая мальчишкам в головы, в чём залог успешного выполнения поддержки. Инка тем временем обмахивалась полотенцем и делала подруге сочувственное лицо. Беги по её лбу неоновые буквы, они бы складывались в слова: «Мне тебя очень жаль, но лучше уж ты, чем я!» Девчонки в раздевалке веселились, сравнивая Соню с манекеном для краш-теста.

Она даже рада была чрезмерной нагрузке – та не оставляла ей времени размышлять о том, зачем она дышит.

Её жизнь принадлежала кому угодно – Моне, училищу, театру, школьным учебникам – только не ей. Она сама не знала, чего хочет от жизни, и хочет ли вообще чего-нибудь. Её личность раздавили, стёрли в порошок, а новая

не успевала формироваться, как не успевала зарастать содранная кожа на пальцах ног. Сонино тело стало собственностью балетных педагогов, и она, заточённая в саркофаг своей измученной, дрессированной плоти, устало наблюдала за жизнью вокруг себя.

В конце первого акта Волк хватал Красную Шапочку за волосы и тащил в подвал бывшего бабушкиного дома.

Одной рукой партнёр должен был незаметно поддерживать шею и плечи партнёрши снизу, а второй вцепиться понарошку в распущенные пряди. Красная Шапочка, брыкаясь, почти что ехала за похитителем на спине.

Влад, и Инку, и Соню взваливавший на себя, как мученик – крест, окрасился в королевский пурпурный цвет. Локон прилип ко лбу, и он безуспешно пытался его сдуть, вытирая скользкие ладони о пояс.

Сонин купальник насквозь промок. Нескольких недель хватало, чтобы на чёрной нейлоновой спинке проступили несмываемые солевые пятна, и девчоночьи спины напоминали оленьи.

– Давайте ещё раз пройдем финал, и закончим на сегодня, – скомандовал хореограф. – Кто готов пожертвовать собой наспоследок?

Инка, преждевременно уверовавшая в освобождение и расслабившаяся, тут же принялась озабоченно массировать ступню, избегая поднять голову.

Влад мрачно вытирал руки. Восемь его пальцев из десяти могли принадлежать девушке – тонкие, чуткие, с трогательными белыми крапинками на ногтях; но большие – мяснику. Ими он тёр нос, когда ухмылялся: проводил подушечкой пальца слева направо, над неурожайной верхней губой, и тогда в нём проглядывал маленький вредный мальчонка, не желающий ходить на горшок.

Соня тяжело дышала. Бесплодный чёрный океан наползал на неё, затекал в уши, размывал напольное покрытие в зале и всё вокруг. Внутренняя поверхность век озарялась всполохами. К уху будто кто-то глумливо подсунул камертон.

Ей пришлось сглотнуть, прогоняя привкус ржавой подковы во рту. Конечности превратились в водоросли, в медузьи космы – как в боа у Моны, щекотавшем той плечи, а губы – её поклонникам.

Галина Викторовна сидела у зеркальной стены с кислым видом, заваривая в кружке растворимый супчик. Её ненакрашенное, с бледными матовыми щеками лицо над вишнёвой кофтой казалось бумажным. Она раздражённо помешивала кипяток ложечкой, пробовала варево, обжигалась и злилась. Узкие щиколотки, обтянутые кожаными брюками, она скрестила, вытянув ноги перед собой на всю длину.

Педагог мальчишек, ссылаясь на время, убежал раньше.

Ольга, отвечавшая за музыкальный центр, еле сдерживала зевоту. Была её очередь включать музыку; всякий раз она разомлевала на чужой репетиции, хорошела, облокотившись на колонку – видно, все силы, истраченные танцовщиками, перетекали к ней и прекрасно ею усваивались.

Глаза хореографа вонзились в Соню, как шпоры. Она заставила себя кивнуть в ответ, выражая покорность.

Наспех спрятав узелок от тесёмок, она приняла позу, с которой начинался финальный эпизод, но хореограф не дал сигнала включить музыку. Вместо этого он подошёл к Соне и заправил ей за ухо удравшую из-под невидимки мокрую прядку.

– Отдышись, – сказал он, глядя, как она старается не хватать ртом воздух. И добавил: – У тебя сквозь ухо солнце просвечивает.

В паническом табунке Сониных мыслей проскочило: «Трындец!», озвученное голосом Амелии.

Пока она усмиряла пульс, хореограф стоял рядом, впав в особую, гипнотическую неподвижность, присущую лишь кошкам и египетским статуям.

– Задолбала, – прорычал Влад, возникая у неё за спиной. – Ты меня всего испинала, придурочная!

– Отлепись от своего отражения и ради разнообразия хотя бы сделай вид, что держишь меня, – ответила Соня сквозь зубы.

Влад ощутимо стукнул её кулаком под лопатку.

– Так, музыка! – похлопал балетмейстер, привлекая внимание задремавшей Ольги. Та вздрогнула, выпрямилась и нажала на кнопку.

Музыку к балету написал зарубежный композитор, затворник и параноик, скандально успешный благодаря выдающемуся таланту и едким высказываниям. Ругаясь с журналистами, берущими у него интервью, он срывался с повседневного, занудного фальцета на неприличный девичий визг – как если бы интервьюер был крысой, или голым маньяком, или голым маньяком, облепленным крысами; хрипя, хватался за сердце, и потом остаток дня маялся – у него дёргалось веко под редеющей бровью.

Балет пронизывали те же истеричные визги, исполненные на скрипке.

В первом акте визг нарастал, из тревожного попискивания в сценах с Матерью Красной Шапочки перерождаясь в почти непрерывный вопль жертвы.

Героиня уворачивалась от Волка, подныривала под хищно расставленные руки, убегала, дралась.

Соня хваталась за Владовы запястья, проезжала под ним вперёд ногами и выпархивала вверх позади него – чтобы быть снова пойманной, поваленной на землю и протащенной через всю сцену (репетиционный зал) в заднюю кулису (левый дальний угол) на спине.

То ли у Влада не осталось сил, то ли ненависть к Соне достигла предела. Он варварски впечатал её в пол и разошёлся с текстом танца. Резкая боль от ушиба заставила Соню затормозить и перекатиться на бок.

– Стоп! – крикнул хореограф.

Музыка стихла. Галина Викторовна, отставив кружку с супом, подлетела к Соне.

– Цела? – спросила она, помогая ей подняться и одновременно заглядывая ей за спину. – Кровит, содрала кожу. Надо обработать. Двигаешься нормально?

– Да, спасибо, – ответила Соня на автомате.

На линолеуме краснела смазанная полоса – след неудавшейся поддержки.

Инка, забыв про массаж ступни, часто моргала, не зная, на кого смотреть; Ольга съёжилась за музыкальным центром.

Влад согнулся, упёршись ладонями в колени, и молча, со свистом, дышал.

Шоковое онемение сошло, как отлив. Обожжённая спина ощутимо вспухала. Болевой набат разнёсся по телу, и вырез купальника быстро пропитывался кровью.

Соня хотела доковылять до станка и взять полотенце, но хореограф мягко удержал её за предплечье и подвёл к Владу.

– Как это вышло? – обратился он к нему, не повышая голоса.

– У неё спросите, – прохрипел Влад.

– Я у тебя спрашиваю.

– Она выскользнула.

– Выскользнула?

Бровь балетмейстера изогнулась посередине и неторопливой гусеницей поползла вверх.

От желанного провала в преисподнюю Соню удерживали только его пальцы на предплечье. Глядя в пол, она жалела, что ей нельзя сбросить свою руку, как ящерице – хвост, и запереться в раздевалке в одиночку, посылая всех к чёрту через дверь.

– Она слабачка! – зло выпалил Влад. – Не может удержаться ни на одной поддержке!

– Это ты должен её держать, вместо того, чтобы перекладывать ответственность на неё! Ты её партнёр! Она что, по-твоему, умеет летать?..

Хореграф вдруг присел, подхватил Соню и вытолкнул её наверх одной рукой. Она мгновенно собралась для поддержки, не успев сообразить, что происходит. Точка опоры целиком приходилась на ладонь у нее под рёбрами.

– Почему я держу её одной рукой, а ты вцепился двумя и роняешь? Нахрена ты вообще тогда нужен? – тем же спокойным тоном продолжил постановщик, опуская Соню вниз.

Приземлившись, она вновь шагнула за полотенцем, и снова пальцы хореографа её догнали.

– Мне с Инкой работать легче, – отбивался Влад.

– Ты и её еле ловишь. И ты правда считаешь, что виновата партнёрша? – вмешалась Галина Викторовна.

– Просто уберите её от меня! – в безнадёжной ярости обхватил он голову.

– Я тебя уберу, – пригрозила Галина Викторовна. – На выходных у тебя будет время решить, ту ли ты выбрал профессию. Советую внимательно наблюдать за работой артистов и сделать для себя соответствующие выводы. Соня, – повернулась она к пострадавшей. – Можешь завтра не приходить, лечи спину. Девочки, поможете ей, да?

Инка и Ольга сделали уходящей преподавательнице реверанс.

Балетмейстер сверлил Влада парализующим взглядом, не ослабляя захват на Сонином предплечье:

– Не хочешь извиниться?

– Не хочу, – хором откликнулись оба; Влад, судя по виду, был готов придушить её.

– Не надо извинений, – бросила Соня. – Спасибо большое, я пойду.

Она деликатно высвободилась из-под балетмейстерской руки, присела в поклоне и, стараясь не меняться в лице, размеренным шагом подошла к станку. Сняв полотенце, висящее на боковой перекладине, осторожно приложила его к спине, где дотягивалась.

– Дай-ка я, – предложила Инка, сунув пуанты себе под мышку.

Оттянув край купальника, она заглянула внутрь, хмыкнула, отобрала у подруги полотенце и промакивающими движениями принялась обрабатывать рану.

– Что, всё плохо?

– До самой жо, – шепнула Инка. – Карпаччо.

– Вас проводить до раздевалки, барышни? – спросил хореограф.

– Нет, спасибо, тут два шага, – откликнулась Инка, не отрываясь от раны.

– Соня, ты в порядке? Доберёшься до дома?

– Да.

– Надеюсь, это не слишком тебя расстроило. Все падают. Сквозь тернии

к звёздам, а?..

Он подмигнул им, распустил волосы и бодро направился к выходу, что-то насвистывая.

Влад, отвернувшись к окну, заправлял майку в лосины. На руках у него вздулись вены. Ни слова не говоря, он поднял с пола кофту, повязал её вокруг шеи и бросился вон из зала.

– Э, – окликнула Ольга взбешённого Влада. – Куда? Мне что, музыкальный центр до канцелярии самой переть? Эй!..

Входная дверь за ним громко хлопнула.

– Поверить не могу, – вздохнула Инка. – Какая муха его укусила? Премьер фигов. Софус, прости, ладно? – затянула она извиняющимся тоном. – Моя очередь была, но я так устала!

– Знаю, – Соня потёрла предплечье. – Тебе ещё завтра пахать на прогоне.

– «Вас проводить до раздевалки, барышни?» – пародируя акцент хореографа, подскочила к ним Ольга. Она сверхбыстро захлопала ресницами и бесцеремонно обхватила девчонок за шеи, повиснув на них.

– Больно, больно же! – Соня попыталась отпихнуть её, но Ольга вцепилась в неё, как клещ. Склонившись к её уху, она, давясь от хохота, пробулькала:

– Учись, Бешеная Морковка! Когда тебя впервые бросит мужик, вспоминай сегодняшнюю репетицию!..

Пейзаж, перечёркнутый оконной рамой, радости не добавлял.

Осенью окна в девичьей раздевалке смотрелись лысыми, и балетная администрация выделила в качестве штор потрёпанную, закапанную свечным воском скатерть из реквизита. Её распороли на четыре части, подшили вручную и повесили на халтурно вбитые над рамами гвозди.

Снаружи шторы были в красную клетку, а изнутри – тёмно-серыми. По бокам колыхалась синтетическая бахрома, прошитая золотой нитью. На мир шторы глядели праздничной стороной, на девочек – мрачной изнанкой.

За окном ветер гладил редкие деревья против шерсти.

Инка заваривала чай с заменителем сахара. Ольга, сидя в наполовину спущенном купальнике, лениво жевала яблоко.

Соня, облитая перекисью, сушила спину у подоконника, бессмысленно накручивая бахрому на палец. Когда она разделась, выяснилось, что ободрана не только верхняя часть лопаток, но и ягодицы, и даже бёдра. Инка помогла ей отделить трико от царапин.

– Катька красится на ночь помадой, чтобы не есть, – брякнула Ольга, промазав огрызком мимо урны. – А потом дрыхнет лицом в подушку. Вы знали?

– Она сама тебе рассказала? – поинтересовалась Инка, размешивая чай.

– Я ночевала у неё в воскресенье и видела, как она встаёт посреди ночи. Постоит у холодильника, потопчется, потом идёт в ванную рыться в косметичке. Накрасится – и обратно под одеяло. Гейша, блин!..

Ольга попробовала подтолкнуть огрызок к урне носком балетки, не дотянулась до него и сдалась.

– Подняла живо! – возмутилась Инка, выжимая чайный пакетик.

– Я пыталась, – притворно захныкала Ольга. – Но он так далеко, а у меня нет сил… К тебе он ближе!

– Обнаглела?! Сидела всю репетицию, музыку включала-выключала, и нет сил?

– Это тяжёлая и ответственная работа, я испытываю колоссальные моральные и физические перегрузки!

– Ща получишь чайным пакетиком в лоб!

– Ну тогда пусть Сонька…

– Меня, вообще-то, спиной уронили, – кашлянула Соня.

– Вот-вот, – поддержала Инка. – А Оленьку нашу – головой, в детстве.

– Как ты разговариваешь с Матерью! – Ольга лягнула воздух рядом с Инкой. – Надо было сплавить тебя к бабке с самого начала, а самой затусить с Волком, отличный бы получился балет!..

…Смутная мысль, ежом перекатывавшаяся в голове у Сони, кольнула её.

На днях тётя заглядывала к ней в комнату перед отбытием на фуршет – фальшивый ужин с фальшивыми людьми. Вертикальная ямочка у неё на подбородке подрагивала от предвкушения; Мона улыбалась.

Соня поднялась на цыпочки, чтобы застегнуть ей молнию на платье. Позвоночник Моны, похожий на нить крупного жемчуга, вшитую под кожу, искривился, когда она взглянула на племянницу через плечо и промурлыкала:

– Говард интересуется, как тебе новый балет.

Ну конечно. Тогда она не обратила внимания – обожатели Моны давно утратили имена и черты, вылиняв до условных картонных фигур, вроде мишеней в тире.

– Парад психопатов, – ляпнула Соня в сердцах.

Трактовка хореографа неприятно поражала своей прямотой.

Холодная, равнодушная мать с расстройством психики, желая избавиться от дочери, отсылает её жить к бабушке на другой конец города. По пути Красная Шапочка, сама того не подозревая, сталкивается с маньяком, перекупившим дом.

Волк-маньяк не говорит ей, что бабушка уехала, и дом принадлежит ему. Он показывает девочке окольную дорогу, а сам спешит домой, чтобы подготовиться к осуществлению садистских замыслов. Прибывшую позже к порогу гостью он уговорами заманивает внутрь, нападает на неё и, после непродолжительного, но бурного сопротивления, волочит её вниз, в подвал, чтобы истязать.