Текст книги "Канифоль"

Амелия побывала летом на море со старшей сестрой. Её кожа отливала бронзой, а волосы местами выгорели добела и стали жёсткими.

Они с Соней сидели за одной партой, и её окрепшее предплечье, вобравшее соль прибрежного морского воздуха, прожигало Соню насквозь.

Столько всего хотелось рассказать ей: что большую половину лета она проторчала в городе, глотая с балкона пыль и тополиные ошмётки, пока тётя заново открывала для себя Европу, звоня раз в неделю сообщить, что перевела деньги; что по ночам ей было страшно одной в квартире, и она передвигалась по дому по-пластунски, при наглухо занавешенных окнах, заколотых для надёжности на прищепку; что когда она ходила в соседний квартал выбирать арбуз, за ней увязались придурки, назвавшиеся репортёрами, и она, отказавшись сплетничать о тёте, подверглась угрозам и оскорблениям, и убегала от них дворами, бросив расколотый об асфальт арбуз гнить на солнце, будто боевого товарища с пробитой в разгар вражеской атаки головой, зная, что ему уже ничем нельзя помочь; и как, нежась в ванне, вдруг заметила в воде кровавые разводы и закричала от неожиданности, выскочив в облаке пены на вязаный коврик; как униженно рылась на тётиных полках, зажав случайную тряпицу между ног; как тётя, выслушав по телефону её истерику, метнула в неё из знойной Италии «поздравляю» ядовитым дротиком и чокнулась с кем-то бокалом над трубкой; и что она самой себе отвратительна и никогда, никогда в жизни больше не будет принимать ванну.

Амелия щёлкнула пузырьком жвачки возле её уха и шепнула: «Песок из головы я, наверное, ещё неделю буду вытряхивать!»

В субботу они, не сговариваясь, приехали раньше всех.

Амелии доверили ключ от раздевалки, который она должна была сдавать в балетную канцелярию в конце недели и получать утром понедельника.

«5 этаж, женск.» – нацарапали на картонке карандашом. Амелия обвела надпись синей ручкой и вставила картонку в грошовую пластиковую бирку, но разница поражала: тусклый ключ, покрытый ржавчиной, из казённого стал домашним, и даже потеплел в ладони.

– Мы проводим здесь больше времени, чем дома, – пояснила Амелия. – Это и есть наш дом.

Начали переодеваться, запершись, по обыкновению, на два оборота. Разговор не клеился: обе не выспались, полночи проворочавшись и переживая. К обеим пришло понимание необратимости времени, а значит, и подстерегающая вдали угроза расставания с лучшей подругой. У Сони, засыпавшей на боку, слёзы текли через переносицу вниз и затекали в другой глаз, прежде чем впитаться в наволочку.

– По ночам у меня зудят губы, – пожаловалась Амелия.

– К поцелуям, – истолковала Соня, и Амелия засмеялась слишком громко. Потом она встряхнулась и воскликнула:

– Эй, жопик, зацени! – и задрала маечку.

Верхнюю часть её торса облегал кружевной лифчик – розовый, девчоночий, не похожий на спортивные топы и хлопковые треугольнички на резинках, одеваемые ею с восьмого класса.

Края, прошитые лентой, простроченные вручную швы. Лиф выглядел чужеродно: кокетливое бра недотроги на теле амазонки.

Иных людей бог сотворил из глины, Амелию же изваял из мрамора – вырезал, отшлифовал, смахнул пылинки и выпустил в мир. Она могла ходить обнажённой, подпоясавшись звериной шкурой, завернувшись в волосы, как язычница, но не бесчестить себя уловками, к которым испокон веков прибегают земные красавицы, едва выучив чувство стыда.

– Что скажешь?..

Амелия нетерпеливо повертелась из стороны в сторону, окончательно стянув майку через голову.

– Ого, – выдавила, наконец, Соня.

Её подруга словно расслоилась надвое: Амелия – стоик, умудряющаяся по-разному проживать дни, одинаково мучительные, как лезвия на тёрке, и Амелия – девочка, ищущая одобрения и мечтающая нравиться. Сказать, что бельё не идет ей – расстроится, сникнет, хотя и не подаст виду; сказать, что она совершенна и не нуждается в подобной оправе – не поверит.

Соня смалодушничала.

– Сестра подарила, – похвасталась Амелия, расстёгивая крючки. – Тебе, кстати, тоже пойдёт. Примерь!

– Ещё чего! – фыркнула Соня.

Она набирала трико на руку для ликвидации зацепки. Подруга церемонно повесила интимный предмет гардероба ей на шею.

– Давай-давай! Пока никого нет.

– Не буду.

– Ну что тебе, трудно? Может, я хочу оценить, как он выглядит ещё на ком-то, кроме меня! – обиделась Амелия. – Или ты стесняешься? – она ехидно ткнула Соню пальцем под рёбра, отчего та выронила иголку с уже продетой и завязанной на узелок ниткой.

– Ты сдурела?..

Соня нагнулась, чтобы подобрать иголку, но Амелия наступила на неё ногой и подтащила к себе.

– Верну, как только примеришь, – пообещала она, втыкая иголку в обои.

Соня обречённо отложила трико.

– И ты от меня отстанешь?

– Честное слово, – она возвела глаза к потолку и клятвенно подняла руку. – Ну давай, чего ждёшь? Я не буду подглядывать.

От незнакомого ощущения кружева на теле Соня покрылась гусиной кожей. Торчащие усики обрезанного по краям плетения, запаянные от расползания огнём, щекотали грудь.

Амелия поднесла ей своё ручное зеркальце в простой медной окантовке. Она обклеила его детскими пусетами, которые иногда носила, так и не проколов уши.

Соня догадывалась, что зеркальце мёртвое, тусклое – живое бы раскололось, вместив в себя красоту владелицы. Амелия смотрелась в него всклокоченная, с китайскими блёстками, скатавшимися на веках, и склеенными ресницами; в дорожках слёз и с дрожащими губами; кашляющая, с болячкой в уголке рта; с подрисованными ради смеха усами и воспалённым от неудачного пирсинга языком – всегда прекрасная, притягательная; сирена с тёмно-серыми глазами, расставленными шире, чем бывает у смертных; загадочная, как её воспетые в мифах предшественницы.

Соня потрогала вышивку под ключицей, глядя на себя в отражении. Сбоку, попав в фокус, торчал завиток подружкиного уха. Амелия поправила лямку у Сони на плече и одними губами спросила:

– Офигенно, да?..

Мона, по-рысьи вальяжно прислонившись к стене, следила за метаморфозами циферблата на запястье. Едва штора отъехала вбок, выпуская девочку с вешалкой из тесного закутка, она поинтересовалась:

– Ну и?

– Велико, – отозвалась Соня, цепляя комплект на кронштейн с неподошедшими вещами. – В груди.

Остаток дня грозил превратиться в каторгу, если бы Соня случайно не нашла в стоковом магазине компромисс – нечто среднее между тётиными представлениями об изящном белье и стремлением к минимализму.

– Бангладеш, – изучила Мона этикетку. – Серьёзно? Я предлагала тебе Италию, а ты собираешься носить то, что посереет через две стирки и покроется катышками?

Она так распекала исподнее, что на несколько секунд Соня пожелала сбежать в Бангладеш, к женщине, сшившей его на фабрике за шестнадцатичасовой рабочий день, которая по воскресеньям на плохонькой кухне перебирает рис, звеня дешевыми браслетами, и относит свекрови лекарство за шторку; женщине, чьё лицо, возможно, обожжено кислотой и солнцем; наделённой даром трансформировать тяготы жизни в любовь; подкармливающей всех бродячих животных и детей в округе, включая соседских хулиганов – и называющей их своими.

Тётя покрутила на безымянном пальце кольцо.

– Ты проголодалась? Можем пообедать здесь, можем заказать еду с собой.

– Лучше с собой, – взмолилась Соня, подхватывая пакеты.

Пока ждали салат с авокадо и стейки из говядины с овощами, приготовленные на гриле, она рассматривала состоящий из разнообразных закусочных и кафе этаж торгового комплекса.

Сквозь стеклянные стены семейной траттории, где они с тётей ненадолго оккупировали диванчик, особенно хорошо было видно забегаловку напротив с белыми пластиковыми столами, заваленными неубранными картонками из-под еды.

Большинство обедающих жевали, развалясь на стульях прямо поверх небрежно сброшенных курток и пальто, другие собирались уходить, отряхиваясь и еле дыша, оставляя за собой горы использованных салфеток и башни стаканчиков из-под молочных коктейлей; третьи стояли в очередях у касс, нервно оглядываясь в поисках освобождающихся мест, и через всю эту толкучку продиралась с переменным успехом измотанная уборщица лет сорока в нелепой кепке, не успевающая в одиночку протирать столы и выносить мусор, который утомлённые обильной трапезой посетители не смогли донести до урны.

За одним из столиков Соня узнала консультанта с эспаньолкой.

Причудливо перемазавшись кетчупом, он уплетал жареную картошку, таская её из потемневшей от жира бумажной обёртки, и делал это столь вдохновенно, что у Сони заурчало в животе.

– Ваш заказ готов, – сообщила девушка в льняном переднике, расставляя на барной стойке скрипящие от чистоты бокалы.

Получив порции домашних блюд, упакованные в контейнеры, перехваченные бечёвкой и выложенные изнутри фольгой, тётя расплатилась, и они покинули тратторию.

Обогнув журчащий фонтанчик и нежничающих на его бортике влюблённых, Мона поставила покупки на пустующую скамейку для отдыха, клоны которой расположились на этаже через каждые тридцать шагов. Скамейки перемежались с огромными вазонами, засыпанными камнями, нехотя выпускающими на поверхность реденькие кусты неизвестного сорта.

– Вернусь через десять минут, – бросила Мона, и налегке, с одной лишь сумочкой, покачивающейся на ремешке вдоль бедра, направилась к эскалатору. Соня осталась сторожить пакеты, как собака.

Слева от неё, перед входом в парфюмерный бутик, строго одетая барышня раздавала рекламные листовки, приглашая попробовать новый аромат. Справа, за фонтаном, по-прежнему виднелся островок вредной пищи и столик пирующего консультанта.

Вытряхнув из обёртки последнюю картофельную соломинку, он смачно выскреб ею остатки кетчупа, отправил в рот и довольно откинулся на спинку стула, потягиваясь; затем подскочил, спёр с пустующего соседнего столика стакан с недопитой колой и, выковырнув трубочку и сняв крышку, залпом выпил.

Постучав себя кулаком по груди и могуче рыгнув, он огляделся вокруг себя в поисках новой добычи, но, ничего не найдя, вздохнул и принялся вытирать усы и бороду салфеткой.

Соне его телодвижения показались камланием, словно он, занимаясь повседневными делами, успевал подражать животным: сначала чайке, потом – намывающему мордочку коту.

Консультант сгрёб мусор на поднос, прихватил соседский и, отсалютовав уборщице, проследовал к урне, куда и сгрузил отходы. Судя по его пританцовывающей походке, он не спешил заканчивать обеденный перерыв и возвращаться к монотонной сортировке одежды. Носы его ботинок повернулись в сторону фонтана.

Плюхнувшись на каменный бортик и спугнув влюблённую парочку, он наклонился к воде и, зачерпнув пригоршню, плеснул себе в лицо; смочил шею, побрызгал за шиворот и, блаженно зажмурившись, протёр подмышки – свободно, непосредственно, как ребёнок или мудрец. Соня не смогла удержаться от усмешки.

Освежившись, он заметил на скамейке наблюдающую за ним девочку. Соня едва успела отрепетировать про себя фразу: «Нет, я вовсе за вами не шпионила!», как он направился к ней, но, не дойдя до неё несколько метров, запнулся о шнурки и, споткнувшись, растянулся на полу.

Она вскочила с места, чтобы помочь ему, но консультант, ничуть не смутившись, перевернулся на спину и, положив руки под голову, мечтательно засвистел.

Соня расхохоталась.

Вдалеке, переговариваясь по рации, за происходящим с подозрением следил охранник.

Досвистев мелодию, ловкач поднялся, отряхнулся и, добредя до Сониной скамейки, сел рядом.

– Эти шнурки меня доконают, – изрёк он, улыбаясь.

– Очень больно? – спросила Соня.

– Не больнее, чем падать, guapa.

Он подпёр щёку ладонью и посмотрел на неё из-под окаймлённых густой опушкой век.

– Ты грустная. У тебя печаль на сердце?

– Устала, – созналась она. – А что за слово вы произнесли сейчас и ещё тогда, в магазине?

– Это испанский. Что означает, не скажу, сама догадайся.

Он пошарил у себя в нагрудном кармане и извлёк плоскую конфетку на палочке в прозрачной обёртке.

– Угощайся, малышка. Уравновесь плохое хорошим! – он кинул ей конфетку и нагнулся завязать шнурки.

Леденец был в форме сердечка. Внутри застыли пузырьки воздуха и фрагменты цветочных лепестков. На поверхности белыми печатными буквами было написано: «Te amo».

Глядя вслед удаляющемуся консультанту, Соня неожиданно испытала душевный подъём. Сладостный миг, как вспышка сигнальной ракеты, озаряющей будущее; может, она ещё будет счастлива, пусть даже в кабале у тёти, разлучённая с дорогими людьми, искусственно сформированная, будто деревце-бонсай; ведь бывают и у живущих в заключении проблески радости; может, и в её жизни промелькнет что-то большее, чем мозоли и воспоминания, полувыцветшие и сложенные стопочкой, как сушёная морская капуста…

Сверху раздался голос Моны, съезжающей на эскалаторе вниз:

– Мне всё равно, что ты уже взрослая. Если я увижу, как ты ешь этот бесполезный приторный леденец, я тебя высеку.

***

С понедельника занятия возобновились в привычном режиме.

К балетным дисциплинам добавились общеобразовательные уроки; ученики, задействованные в балете, спешно проглатывали параграф за параграфом в учебниках, ничего не понимая, строчили на переменах шпаргалки и списывали у товарищей, пылая от натуги ушами.

Отвечающим у доски жестами показывали правильные ответы с задних рядов, а на передних партах держали учебники раскрытыми и повернутыми текстом от себя.

Скрипели зубы, скрипели чернильные стержни ручек. Слякоть за училищными окнами усиливалась. Продолговатые люминесцентные лампы, включённые в классах с утра, придавали лицам учащихся насыщенный восковой оттенок.

Соня, разделавшись с тестом по биологии и сдав двойной тетрадный листок учителю, уронила голову на парту. Подремать до звонка – дело более достойное для человека разумного, чем скрещивание разнообразных тварей божьих на бумаге.

В воскресенье у неё все-таки поднялась температура.

Ночью ей снилось поле, где вместо колосьев растут павлиньи перья. Она пересекала его наискосок, но забывала, откуда шла, и меняла направление.

Перья плавно покачивались на ветру, поле никак не заканчивалось. Она могла бы сориентироваться по вечерним светилам, но боялась поднять глаза: над головой и до самой линии горизонта простиралось страшное бензиновое небо – живое, пульсирующее, беспрестанно озаряющееся ядовитыми всполохами. Оно уплотнялось, надвигалось сверху, образуя купол, и испепелило бы её, подними она взгляд от перьев хоть на дюйм выше. Отовсюду за ней следили тёмно-синие циклопьи зрачки.

Проснувшись, она обнаружила, что лежит на спине; подушка сброшена, одеяло запихано в угол кулём. Ссадины, благодаря тётиной мази стремительно затянувшиеся корочками, назойливо свербели. На простыне и под ногтями виднелись запёкшиеся следы крови. Похоже, ночь напролёт она чесалась, как шелудивая белка о древесный ствол.

– Софья, – громко постучалась тётя в приоткрытую дверь её комнаты. – Хватит дрыхнуть! Завтрак остывает, я не буду подогревать!

– Я не дрыхну, я в шавасане, – пробормотала Соня.

– Ничего не знаю! Позавтракай и иди к станку.

– В законный выходной?.. – возмутилась Соня, но осеклась.

Брови Моны выгнулись двумя ощетинившимися кошками, не предвещая ничего хорошего.

– Выходной у тебя был вчера, – напомнила она. – И этого более чем достаточно. Я бы вас, лодырей, гоняла семь дней в неделю!

«Возблагодарим Господа за то, что ты не стала преподавать», – подумала Соня, нашаривая тапки. Будто проникнув в её мысли, Мона погрозила племяннице пальцем.

Заварив чай из пакетика, девочка сделала глоток и заклевала носом.

Горячий пар оседал на рыжих ресницах и бровях, которые тётя лишь недавно разрешила ей выщипывать – у косметолога, занимавшегося Моной лично и прополовшего Сонину переносицу до жгучего отёка.

С опухшими верхними веками, смахивающими на подушечки для иголок, она вылезла из-под слепящих ламп и свесила ноги с кушетки, но косметолог, победно щёлкая одноразовыми перчатками, задержал её. Подъехав к ней на стуле, он добродушно похлопал её по коленке: «Не торопись, дорогая. Может, ещё что-нибудь, а? Эпиляцию бикини?»

– Надо было попробовать, – сокрушалась Инка, заметив изменения на Сонином лице.

Она давно упрекала подругу за брови; убедившись, что её проповедь возымела действие, она с удовольствием водила пальцем по облагороженным участкам кожи на Сонином лбу, возвращаясь к странной медитации снова и снова, пока Соня не рявкнула: «Хватит!»

Ольга с присущей ей прямотой брякнула:

– А ты сама решилась бы? Я бы там описалась от боли!

– Решилась бы, – парировала Инка, и Ольга голосом гундосой старой девы протянула:

– Мдэ. Мы даже знаем, ради кого ты готова пойти на такие жертвы.

Они сцепились в словесной перепалке.

Соне вспомнилось, как в тринадцать лет она, задержав дыхание, занесла нетвёрдой рукой острие, чтобы впервые избавиться от нежной поросли под мышкой – и глубоко порезалась. Мыльная пена попала в ранку; Соня металась, скуля, по ванной комнате, прижав к порезу мокрое полотенце, и запотевшее зеркало, из года в год благословлявшее Мону на поедание чужих сердец, безучастно засвидетельствовало её провал.

– Чайные ингаляции? – насмешливо прервала тётя её размышления.

Соня очнулась и подвинула тарелку с овсянкой к себе. Мона украсила её кусочками банана и присыпала орешками – значит, готовила для себя, но передумала есть.

– Ухожу, вернусь вечером, – сказала она, заглянув в кухню.

Гладкие распущенные волосы, лёгким прикосновением переносящие мужчин в рай. Белое, взлелеянное, молодое лицо. Беспощадные глаза – резервуары с адской смолой.

Синий брючный костюм, красная помада.

Демон, жар-птица, семихвостая лиса.

– И помни, я пойму, если ты сачковала.

Едва входная дверь за ней закрылась и Соня вознамерилась выместить обиду на каше, зазвонил домашний телефон.

– Софи, это ты? Что с голосом, простыла, что ли? – заверещала трубка фальшивым, псевдо-заботливым тоном. – Как поживает наша бывшая прима? Не могу дозвониться ей на мобильный!..

Ирма.

Звук её голоса сверлом атаковал барабанную перепонку. Соня отдёрнула руку с трубкой, морщась от кликушеских модуляций.

Гиены вышли из укрытий, почуяв крупные объедки: пронюхав, что у Моны новый многообещающий роман, Ирма объявилась, жаждая подробностей, чтобы позже, убедившись в окончательном разрыве, попытать успеха самой, увиваясь за брошенным Моной амантом. Таясь до поры, будто пиявка в буром иле, она копила сведения о чужих свиданиях, вкусах, привычках; но покинутые страдали каждый по-своему, одинаково недоумённо роняя ей вслед: «Любить тебя? После неё?»

– Примы бывшими не бывают! – разозлилась Соня и шваркнула трубкой об стол.

Если Ирма и звонила снова, то напрасно – непочтительная девчонка в другой части города отсоединила телефонный провод.

Пока Соня, выпуская пар, выполняла полноценный экзерсис, чай подёрнулся пленкой.

Станок, середина, прыжки, пальцы.

Она отсчитывала про себя такты, попутно проверяя на погрешности исполнения своего зеркального двойника. Рабочая перекладина, потемневшая от времени и Сониных ладошек, в числе немногих прочих вещей прибыла из прежней тётиной квартиры. Мона хранила свои тотемы, особенно те, что послужили причиной горьких Сониных слёз.

Её беспокоила нарастающая тряпичность в мышцах; температура ощутимо ползла вверх. Соня потела и куталась в разогревочную шерстяную кофту, перебарывая озноб. Тело превратилось в ватный кокон, замедляющий импульсы, посылаемые мозгом.

Ветхие пуанты, разбитые молотком и заношенные до торчащих из боковых швов ниток (в которых она занималась дома, чтобы не беспокоить соседей снизу), разъезжались на отдельном, специально для занятий выложенном линолеумом островке комнаты.

Запоров третье вращение подряд, она прервалась и села на пол отдышаться.

Последние два года фоновое настроение Сони походило на громадную грозовую тучу, то и дело пропадающую во тьме между вспышками молний. В горле образовался непроходящий ком, глаза часто застилало непрошенными слезами. Мысль о самоубийстве казалась отрадной, избавительной, как оказывается избавительным для приговорённого к колесованию бесцветное снадобье, выменянное на фамильные сокровища и тайно, с подкупом стражи, пронесённое родственником в темницу.

Будь она постарше, то поняла бы, что чувство, давящее изнутри на грудную клетку и заставляющее по ночам грызть от бессилия подушку – это безответная любовь ребёнка к взрослому, добросовестно выполняющему обязанности по воспитанию и уходу – и ни объятием больше.

Взбодрить её могло лишь одно.

Глупо было бы лезть в ноутбук тёти, наверняка запароленный витиеватой цитатой Данте – или Сержа Генсбура, если Мона поддалась ностальгии.

В стенном шкафу гостиной нашелся маленький, в скромной, как соловей, серой обложке испанско-русский словарь.

Соня отыскала слово «guapa», провела пальцем вдоль строчки и нашла перевод.

Леденец она спрятала в бельевом ящике, под стопкой сложенных маек, рядом с фотографией Амелии.

К девяти утра Инка с несчастным лицом поднялась по лестнице и застала у раздевалки такую же несчастную Соню, безостановочно чихающую и облокотившуюся на мокрый рюкзак.

Воскресным вечером ртутный столбик градусника достиг отметки 38,2 °C.

Соне не хотелось ни пить, ни есть, и она едва не упала в обморок, принимая душ. На завтрак тётя выдала ей блистер с драже от кашля и выпихнула в школу.

– За доведение до самоубийства сажают в тюрьму! – выкрикнула Соня в закрывающийся дверной проём, стоя на входном половичке в носках и натягивая ботинки.

На лестничной площадке забликовали дверные глазки. Любопытствующие жильцы припали изнутри к окулярам в надежде увидеть если и не самоубийство, то хотя бы доведение до него.

Проём открылся снова, и рука Моны сунула племяннице зонт.

Тяжеленная холодная ручка, усеянная дождевыми каплями, оттягивала Соне запястье. Добравшись до училища, заледеневшая девочка вовсю тряслась – со спиц тётиного зонта ей всегда капало за шиворот.

Вбежав в помещение, она мигом разделась и прижалась спиной к батарее, клацая зубами. Раны сразу обожгло, но желание согреться перевесило боязнь получить отметины, похожие на решётку от гриля.

Подоспевшая следом Ольга с порога гаркнула:

– Дайте кто-нибудь бритву, а то Кирилл на дуэте опять будет заглядывать мне в подмышку и ржать!..

Инка взодхнула, распаковывая набор одноразовых лезвий из общих запасов:

– Держи, кулёма. Опять ночевала в гостях?

– Ну да, ночевала, – Ольга скинула сумку на стул, стянула свитер и, взяв бритву, удалилась к раковине. – И ты бы могла, как нормальная девушка, если бы не была занудой и не держалась со своим Владом за ручку до выпуска! – послышался шум воды из-под крана. – Про Соньку я молчу, она – репликант, – добавила она, постукивая бритвой о раковину. – Сонька, без обид, ладно?!..

«Какие уж тут обиды, – подумала Соня. – Точнее и не скажешь. Репликант! Тёте бы понравилось».

Вместо того, чтобы дать, как повелось, Ольге хлёсткий отпор, Инка вдруг неуклюже опустилась на скамейку и уронила голову вниз. Подбородок её мелко задрожал; она всхлипнула.

– Что случилось? – встрепенулась Соня, отлепляясь от батареи.

Ольга с задранной рукой, со стекающими по рёбрам мыльными брызгами высунулась из-за стены.

– Всё кончено, – прорыдала Инка, закрываясь от подруг бумажным полотенцем, тут же намокшим. – Он меня броси-и-ил!..

– В смысле – бросил? – опешила Ольга. – Почему?

– Не зна-а-ю, – Инка судорожно вытерла глаза и оторвала от рулона следующий кусок.

– Когда?

– В субботу, после прогона. Шли вместе к метро, разговаривали, а потом он взбесился! Сказал, что его всё достало, и он ждёт не дождётся окончания года, чтобы послать всех к чёрту, и меня в том числе-е-е!.. – она размазала слёзы по щекам, сделала несколько прерывистых вдохов и вновь разразилась рыданиями.

Ольга отмотала многометровую бумажную ленту из полотенец, сгребла её в кучу и ткнула Инке в лицо:

– Ну, развела сырость! Нечего! Сегодня четвертной тест по биологии, вот из-за чего плакать надо!.. Слышишь? Прекрати, сейчас девчонки придут!

– Не могу! Как мне теперь репетировать, и учиться, и вообще дышать, находясь с ним под одной крышей?!..

Ольга, хрустя плечевым суставом, потянулась, ковырнула в носу и пошла смывать засохшую мыльную пену над раковиной.

– Да как обычно. Тоже мне, Аполлон фигов. Было бы из-за кого переживать!

– Я больше жить не хочу!

– А я не хочу утонуть в твоих соплях. Влад – чмошник! Пропахал Сонькой ползала и даже не извинился!

– Да уж, – поёжилась Соня. – Такими темпами к выпуску он меня прикончит.

Инка высморкалась. На секунду Соне показалось, что она взглянула на неё со злостью.

Солистка потеснила Ольгу у зеркала, чтобы умыться холодной водой.

– Водостойкая тушь? – присвистнула та, отодвигаясь. – Смотри-ка, не всё ещё потеряно!..

На уроке классического танца Соня прогневала повелителя мух – иначе чем объяснить чёрный рой насекомых, неукротимо отплясывавших канкан у неё перед глазами? Другой рой копошился под кожей; настойчивые усики и ножки скребли её скелет, норовя доскоблиться до костного мозга.

Галина Викторовна списала вялость ученицы на ушиб, но не перестала покрикивать на неё:

– Софья! Варёная, как макаронина! Если так болит спина, сидела бы дома! Пришла – работай! Волочишь ноги, как столетняя бабка. Это, по-твоему, большой батман?! Стоп!..

Музыка стихла.

Макушка пианистки, уверенно покачивавшаяся за инструментом, осела и скрылась за деревянным корпусом.

Галина Викторовна просеменила к виновнице:

– Что с тобой, дохлятина? Решила урок мне сорвать? Не можешь заниматься в полную силу – не мешай остальным! Ну? Что молчишь?

Соня собралась извиниться, сказать, что переделает па, но у неё язык присох к нёбу.

Девчонки, боясь издать хоть звук, потупились.

Когда ругают одну, прочих хватает лишь на то, чтобы порадоваться – втихаря, под шумок – что влетело не им; и никакого сочувствия. Оно придёт позже, в раздевалке – к кому-то искреннее, а кто-то подыграет; но в зале, на уроке – никогда. Не там, где они соперницы – будущие балерины, танцующие вровень.

– Простите, пожалуйста, я сейчас исправлю, – всё-таки разлепила губы Соня.

Галина Викторовна с подозрением пощупала ей лоб.

– О, птаха моя. Спустись-ка ты в канцелярию, возьми термометр.

Она помолчала, уперев руки в бока, потом рассердилась и повысила голос, распыляя свой гнев на всех:

– Сколько раз вам твердить: одевайтесь теплее, не носитесь распаренными по школе! Спектакль на носу, включайте мозги!..

В раздевалку попасть не удалось: ключ от неё лежал у Инки в пуанте, в углу зала, где они переобувались, меняя мягкие туфли на твёрдые. Соня не решилась её окликнуть и уж, тем более, самостоятельно вынуть ключ из туфли, и поплелась вниз, в чём была – трико, купальнике и балетках, накинув на спину кусачую вязаную кофту.

Эхо с этажей доносило до лестничных пролётов размеренную игру на клавишах и замечания педагогов. В кабинете № 26 за закрытой дверью плакала девочка; слышался стук железной линейки, повторяющаяся нота и крик: «Калитина, будешь ты отвечать или нет?! Какая это нота? Битый час на тебя трачу. Уши дома забыла? Больше тройки с минусом ты у меня не получишь!»

В канцелярии на посту дремала худенькая беловолосая женщина, Марианна Альбертовна, с ясными, чуть испуганными глазами, как у отличницы, занимающейся самоедством.

Выпроводив преподавателей на уроки, она прибиралась в учительской, наливала полный чайник сырой воды и, соорудив под его умиротворяющее бульканье бутерброд, растягивала его на полчаса, отвечая на редкие звонки по телефону и сортируя календарики с артистами балета на обложке.

Она трепетно переживала за юных «попрыгунчиков» и расстраивалась до слёз, если кто-то из них попадал в немилость у педагогов. Формально её голос – голос училищного администратора – не учитывался на итоговых годовых экзаменах, однако она всегда вступалась за кандитатов на отчисление, и её стараниями по меньшей мере восемь человек доучились до выпуска и поступили в ту или иную балетную труппу.

Из-за её кротости некоторые преподаватели относились к ней с пренебрежением, порой позволяя себе делать ей ехидные замечания; она огорчалась, ходила по канцелярии с виноватым лицом, украдкой вытираясь платочком.

Их отношение объяснялось просто: Марианна Альбертовна не стала выдающейся балериной и ничуть не стыдилась этого, более того – она добровольно покинула сцену, вышла замуж и растила двух прелестных дочек (и подобранного с улицы кота, которого потчевала кусками колбасы размером с Евразию). Такое возмутительное резюме в балетной среде не прощалось.

Соня робко постучалась.

Администратор повернула голову, не отнимая ладонь от щеки, и приоткрыла глаза. Её волосы были заплетены в длинную, ниже лопаток, косу. Поверх строгого, в тёмно-зеленую клетку платья, навевающего мысли о новогодней ёлке и завёрнутых с любовью подарках, лежал опрятный воротничок с вышитыми гладью лилиями: он усиливал сходство Марианны Альбертовны со школьницей.

– Доброе утро, – поздоровалась Соня. – Можно войти?

– Привет, стрекоза.

Администратор зевнула в кулачок и окончательно проснулась. Оценив Сонин вид, она с тревогой встала из-за стола:

– А почему раздетая? Неужели выгнали?

– Отправили мерить температуру.

– Голышом, – всплеснула она руками. – У наших учителей ума палата!..

– Нет, просто ключ от раздевалки был вне досягаемости, – пояснила Соня.

– Подожди, у меня где-то в шкафу хранилась пуховая шаль.

Марианна Альбертовна распахнула дверцы шкафа, поедавшего учительские шапки, и нырнула внутрь.

– Может, не надо? – Соня с сомнением переступила с ноги на ногу, оглядываясь. – Я измерю температуру и сразу пойду.

– И даже чаю со мной не выпьешь?

– Марианна Альбертовна, меня не отпускали с урока. Мне влетит, если я задержусь.

– А ты смело вали на меня – мол, я тебя припахала, попросила помочь с реквизитом. Младшим новые юбки и туфли для характерного танца привезли, нужно было погладить, раздать и отметить в журнале.

Администратор, наполовину скрытая дверцей, приподнялась на цыпочки. На ногах у неё были сандалии на ремешках, на низком каблучке. Надетые летом без чулок, они оставляли тигриные полоски загара.

– Привезли поздно, портниха задержалась, вот я и дала тебе поручение, – продолжила она, вынимая из недр шкафа козью шаль.

Соня снова обежала взглядом канцелярию, но не обнаружила ни обувных коробок, ни нагромождения свёртков.

– Где же они?

– А я уже всё сделала, – засмеялась Марианна Альбертовна. – Ну-ка, укутывайся.

От шали едва уловимо пахло застоем – словно она долго пробыла в летаргическом сне, среди дачных вещей, доживающих век на полках, кишащих молью и призраками.

Соня соорудила вокруг себя подобие шелковичного кокона и уселась на прожжённый сигаретой стул. Администратор принесла из учительской аптечку.