Текст книги "Канифоль"

Пальцы внутри тесной туфли складывались гармошкой. Хрупкие училищные невольницы страдали и пускали в раздевалке по кругу различные снадобья, призваные облегчить боль и быстро затянуть ранки.

– Засунуть бы Иде Павловне эти пуанты кое-куда, – ругалась девчонка с буйными «петухами» над самостоятельно собранным пучком – Амелия. – А завязки поджечь, как бикфордов шнур! Всё равно самые интересные роли достаются мужчинам, нафига нам так мучиться!

– А ты бы кого станцевала? – поинтересовалась Соня.

– Злодея! Злодеи классные. Мышиный король, Макбет, Ротбарт. Но нет, нам придется ишачить до седьмого пота, соревнуясь, кто больше скрутит фуэте, чтобы в итоге побыть третьесортной Жизелью или Джульеттой, о которых никто не вспомнит.

«Ты бы точно не стала третьесортной танцовщицей», – подумала Соня, и оказалась права.

Амелия первая стала выходить на сцену в массовке, первая получила эпизодические детские роли во взрослых спектаклях и исполнила сольную партию Мари в первом акте «Щелкунчика». Другие девочки и мальчики их класса танцевали детей на ёлке, а в сражении с мышиными полчищами – игрушечных солдатиков. Они выбегали и убегали со сцены, мельтеша перед зрителями, и, споткнись кто из них или напутай движения, никто и не заметил бы. Но к Амелии были прикованы взгляды.

В день премьеры только ленивый не подколол её.

Гримёрку для девочек выделили одну на девятерых; Амелия переодевалась и готовилась к выходу наравне с одноклассницами, у всех на виду красилась и прилаживала шиньон. Её глаза не выражали беспокойства – небольшие, широко посаженные, с густыми колючими ресницами, похожими на шипы крыжовника. Они вообще ничего не выражали, пока девчонки наперебой упражнялись в остроумии.

Минуты до поднятия занавеса истекали, насмешки усиливались. Амелия, комкая складку пышной юбки, прислушивалась к последним несвязным пассажам оркестра. Соня, которую сценические родители выводили из той же кулисы, украдкой взяла дебютантку за руку. Кисть Амелии, обтянутая невидимой перчаткой загара, с коротко обрезанными, овальной формы ногтями, дрожала. Она на секунду сжала руку Сони.

Ладошка Амелии была влажной.

Отыграла увертюра, начался балет. Праздник у бутафорской рождественской ёлки шел гладко: родители чинно разговаривали, крёстный чудил, дети хвастались друг перед другом игрушками из папье-маше.

Амелия уверенно держалась на пальцах. Танцуя безукоризненно, она попутно наделяла свою Мари такой нежностью и состраданием к нескладному деревянному человечку с перевязанной челюстью, что зрительный зал едва дышал, стараясь не упустить ни единого жеста. Трижды через сцену проносился её гадкий братец с саблей, сломавший Щелкунчика – верхом на лошадке на палочке, в окружении задир и хулиганов; трижды Амелия пряталась за ёлку, чтобы после возобновить вариацию. Она чисто скрутила двойной пируэт, вышла из него в арабеск на пальцах, опустилась… и упала. Рухнула на ровном месте.

Зал замер. Вариация кончилась. Амелия вскочила, прижимая к себе Щелкунчика.

Дирижёр, спасая положение, погнал действие дальше. Сцена вновь заполнилась танцовщиками, и балет продолжился. Зрители запоздало захлопали, стараясь поддержать солистку, но аплодисменты потонули в грянувшей музыке.

– Вот тебе и дебют, – хихикали девчонки, возвращаясь в гримёрку, на ходу расстёгивая мундиры и высвобождая вспотевшие головы из-под киверов на резинке.

– Сегодня взошла звезда Забелиной – знатно звезданулась!

– Пожелаем ей лажать в том же духе!

– Ха-ха-ха!..

Соня отстала – её унёс в разгар битвы взрослый артист-мышь, унёс за противоположную кулису. Чтобы присоединиться к своим, она обежала задник сцены с декорациями, а после второго выхода восстанавливала дыхание, морщась от колотья в боку.

Она сдала дежурившей костюмерше деревяшку с ремнём, выкрашенную под ружьё, отстегнула заколотый невидимками кивер, сняла мундир. Ей не хотелось идти в гримёрную и быть свидетельницей того, как из дружных, одарённых, приветливых в обычной жизни девочек прёт, клокоча, жгучая, чёрная зависть.

В антракте в артистических зашумели, женская половина уборных превратилась в муравейник.

Амелия не появилась. Её рюкзак и одежда висели на спинке стула, а ботинки виновато выглядывали из-под батареи, принимая, словно два самурая, обрушившийся на их госпожу позор.

Одноклассницы поспешно собирались: кого-то из них забирали родители, уже привыкшие смотреть по полспектакля за вечер, кто-то кучкой добирался в поздний час домой на метро. За Амелией обещала приехать старшая сестра со смены: работая в ночном клубе барменом, она бы едва успела к концу второго акта, когда Мари просыпалась у ёлки под занавес.

Шелестели пакеты с бутербродами, застёгивались молнии на ранцах. Девчонки злословили даже с набитыми едой ртами.

– Небось, худрук её задержал. Отчитывает.

– Завтра ещё от Иды Павловны влетит перед классом…

– Думаете, заменят?

– Ага, мечтай! Амелия у неё в любимчиках. Поорёт для вида, погоняет на репетициях, и снова в строй.

Юные балерины отчаливали. Соня сделала вид, что у неё зачесался глаз, и старательно заводила ватным диском по лицу.

Ей не нравился сценический макияж, не нравилось красить губы и рисовать стрелки на веках. Иногда одноклассницы помогали ей, но чаще она вынуждена была сама, ругаясь, чернить карандашом ресничную линию. Стрелки получались кривые. Соня ломала мягкий грифель карандаша, тёрла художества влажной салфеткой. Окружающие смеялись.

Девчонки разъезжались по домам в гриме, стремясь сохранить магию сцены вплоть до ежевечернего душа. Соне тётя презентовала бутылёк французского молочка для эффективного демакияжа, но она так неистово драила кожу, что казалось, будто её возили лицом об стиральную доску.

У неё всегда выпадала одна-две реснички при смывании туши. Попав в глаз вместе с молочком, ресница раздражала слизистую. Соня, шипя, выковыривала её платочком, придвинувшись к зеркалу.

Поглощённая неприятным занятием, она вздрогнула, услышав позади:

– Что, никак? – и стукнулась о зеркало лбом.

Амелия с припухшим, блестящим от слёз носом изучала её отражение, выглядывая из-за плеча.

– Развернись-ка, – скомандовала она Соне, выхватывая из косметички ватную палочку и занося её над лицом подруги. Большим пальцем она оттянула ей веко вниз и осторожно подула внутрь.

– Глазное яблоко мне не высади, – буркнула Соня, жалея, что поддалась.

– Не дёргайся.

Амелия смачно послюнила инструмент. Поддев и вытянув наружу ресницу, она смахнула её со щеки подопытной слюнявым концом ватки:

– Не хочешь загадать желание?

– Амелия, фу!..

– Как хочешь, – дебютантка подцепила ресничку подушечкой указательного пальца, наклонилась, что-то задумала и сдула её прочь.

Соня выбросила в мусорку испачканные тональным кремом салфетки, мельком глянула на себя в трюмо и накрепко завинтила крышку у флакона. Краснота спала. Её лицо выглядело бледнее, чем утром.

– Несправедливо это, – Амелия со вздохом облокотилась на стол. – Рыжая ты, а веснушки у меня.

– Нормальные веснушки.

– Ты про россыпь мушиных какашек у меня на переносице?

Амелия высморкалась, скатала бумажный платочек в комок и запустила снарядом в подругу.

– У, гадость!..

Соня увернулась. Летящий ком задел её по касательной и упал на ковёр.

– Я это поднимать не буду.

– Я и не просила, – огрызнулась Амелия, доставая из упаковки новый. Она помусолила уголок, разделила его на два слоя и шепнула: – Ужасно, да? Я специально ждала, когда девчонки уйдут. Я знаю, они радовались – слышала их болтовню в коридоре.

– Где же ты была?

– В туалете, в ближней кабинке. Оттуда всё прекрасно слышно.

Соня молчала. Нужно было идти, чтобы не злить тётю, а Амелии предстояло коротать время до финала в опустевшей гримёрке, один на один со своим падением.

«И еда у неё ещё днём закончилась. Будет сидеть голодная», – подумала Соня, вынимая из рюкзака остатки салата в контейнере и полтора хлебца с сыром, а вслух сказала:

– Держи, твоя сестра не скоро придёт.

– Чего-о? – надулась дебютантка, потыкав в угощение ватной палочкой. – Что это ты мне подсовываешь? Где мои пирожные, женщина?!

– Офигеть ты наглая! – вспыхнула Соня, продевая руки в лямки. – Контейнер вернёшь завтра!

Она вылетела из гримёрки пулей и понеслась по коридору к выходу. На подступе к лестнице её настиг негодующий вопль: «Где пирожные, со сгущёнкой?!»

Наутро перед экзерсисом, ровно в девять часов Ида Павловна вошла в зал.

Девочки притихли. Амелия, предчувствуя выволочку, мужественно расправила плечи. Выражение лица Иды Павловны было нечитаемо.

Педагог обвела учениц глазами.

– Упала? Поднялась и танцуешь дальше. Всех касается.

Она дала концертмейстеру знак играть.

– Встали! Поклон.

В восьмом классе у Амелии появился модный прозрачный зонт, горчичный свитер тонкой ручной вязки и неоновая помада, которой она изводила школьных учителей. Кончики волос она выкрасила оттеночным бальзамом в бирюзовый цвет. Убрав пряди в пучок, она избавлялась от улик, но стоило Амелии распустить волосы, и она превращалась в русалку.

Балетные ребята посматривали на неё украдкой со смесью затаённого восхищения и страха. Она не скупилась на острое словцо и тумаки, если ей что-то не нравилось, и охотно вступалась за одноклассниц, когда мальчишки обступали их с улюлюканьем, сами не понимая, хотят ли они поддразнить их или пофлиртовать.

Подрастающие девчонки чаще застревали у зеркала, замазывая прыщики столь же тщательно, сколь благородные средневековые дамы – оспины. Соня тоже попала под раздачу: целую неделю у неё на лбу красовался бубон размером с промышленный вентилятор.

Амелию поветрие обошло стороной. Она кидалась с кулаками на парней, называвших Соню индуской, но давилась от хохота, по утрам приветствуя подругу словами: «А во лбу звезда горит!»

Они готовили вместе домашние задания, играли на полу в раздевалке в припрятанные от балетного завхоза картишки; теснясь в кулисах, трактовали позы разогревающихся балерин и угрожающие разговоры тел. Ступня, развёрнутая в сторону конкурентки и поставленная на носок – «Я тебя раздавлю». Нарочито вывернутая пяткой наружу – «Тебе со мной не сравниться». Рука, упёртая в бок – «Меня не запугать». Демонстративное подтягивание гетр – «Я возьму своё по праву».

Амелия не признавала соперничества. Она была выше этого. Подшивая к балеткам ленточки вместо клевания носом на уроке химии, она рассуждала:

– В каждом изначально заложен некий потенциал дерьма. Кто-то выходит в ноль, проживая жизнь честно, кто-то приумножает.

– А мы?

– Мы прячемся за кулисами.

Она отрезала нитку, втыкала иглу в катушку и, посасывая уколотый палец, досадовала:

– Жаль, канифоли, чтобы притереться к жизни, не существует.

Прощаясь после занятий, Амелия густо мазала губы цветным бальзамом и оставляла след на щеке подруги. Как Мона. Соне становилось не по себе. Впрыгнув в вагон метро, она вынимала складное зеркальце и смазывала непрошенную печать отличия, покуда суровые боги танца не отняли силы у Амелии и не прибавили их ей.

Идя по стопам тёти, Соня знала: она – фигляр; хамелеон, способный лишь повторять и притворяться. Мона готовила племянницу под себя, как готовят мумию для загробной жизни; как избранное тело для реинкарнации, а для этого сперва полагается изгнать душу носителя. Соня – её глиняный голем, её аватар. Смоляное чучелко, которое оживёт, став частью балетной труппы.

Под гнетом возложенной миссии она училась, переходила в старшие классы; работала до изнеможения у станка, выходила на сцену; скучала по Азизу, дружила с Амелией, а в груди у неё разрастался айсберг.

– Подожди, вот когда влюбишься, мир заиграет новыми красками, – подбадривала её Амелия, выжимая трико над раковиной.

Она стирала форму между занятиями, завернувшись в пыльный гимнастический коврик. На внутренней поверхности бёдер ее кожи не касался загар – как у оленя.

– Ошибаешься, – отвечала Соня. – Со мной подобного не случится. Мне не из чего генерировать любовь.

К десятому классу в шкафу раздевалки висело пять репетиционных шопенок из девяти, разной степени застиранности. Места стало больше, смеха и разговоров меньше. У Сони трижды за год наступали женские дни, но так неудачно, что выпадали на репетиции. Приходилось заниматься в чёрных шортиках поверх купальника; все видели и понимали, почему, и от стыда она мечтала самовозгореться посреди зала, и чтобы никто не смог её потушить.

Ложась спать, она приподнимала голову и смотрела на свой живот. Ей чудилось стадо коров, горестно бредущих через его впалые очертания. Голодные стада, голодные годы.

Соне снились танцовщицы, пойманные в канифольные крупинки, как жуки в янтарь.

***

Субботним утром лимонные джинсы Моны прошествовали в комнату Сони и плавно опустились к ней на кровать.

– Тётя?..

Девочка высунулась из-под одеяла, силясь придать лицу осмысленное выражение. От неудобной ночной позы (спать пришлось на животе, носом в подушку) ломило тело, а в шее болезненно стрельнуло при повороте головы.

– Почему не в училище? – каблук левой ноги требовательно застучал по паркету.

Соня, кряхтя, повернулась на бок.

Вечернее лиловое платье, побывавшее на четверговом приёме и притворявшееся второй кожей Моны, зацепилось вешалкой за дверной косяк, просвечивая сквозь фирменный, пахнущий дорогой химчисткой чехол. На тёте была голубая мужская сорочка навыпуск с закатанными по локоть рукавами, а лимонные джинсы опоясывал крокодиловый ремень. Уголки губ сигнализировали о кислом настроении их обладательницы, словно прошлой ночью ей довелось отведать ломтик месяца на десерт на золотой тарелке – и она не впечатлилась.

– Я упала с поддержки, и Галина Викторовна разрешила пропустить сегодня класс.

– И ты не пошла? – тёмно-рыжие брови Моны, удлинённые и оттенённые карандашом, приняли хищную стойку над переносицей. Под её глазами залёг едва уловимый намёк на синеву.

Орда мурашек бросилась врассыпную по Сониной спине. Она откинула волосы с лица – подсушенные после вечернего душа полотенцем и распущенные, к неудовольствию тёти, и, принуждая пересохший язык подчиниться, ответила:

– Не пошла.

– Несмотря на прогон? – повысила голос Мона.

– Ты видела мою спину?.. – начала Соня, но тётя перешла на крик:

– Ты не пошла в училище, несмотря на прогон с артистами балета?!

– Да я во втором составе, господи! – взорвалась Соня. – Во втором составе!.. Моё отсутствие ничего не меняет! Я – страховочное тело для солистки! Может, я вообще не выйду на сцену в этой роли, и что? По-твоему, я могу прыгнуть выше головы?! – она смела с письменного стола рабочую тетрадь по биологии и, хлюпая носом, босиком отправилась в ванную. Тетрадь взлетела, расправив страницы, и шлёпнулась на паркет дохлой курицей.

Поссорившись с тётей, Соня закрывалась в ванной и чистила зубы до кровавых дёсен. Мятная паста приносила облегчение, будто бы, пенясь во рту, она заодно остужала голову, но ненадолго. Измочалив щётку, девочка садилась на край ванны и водила пальцем по стыкам между малахитовой плиткой на стене. Зелёная прохлада стен проецировалась внутрь души. Соня вспоминала какую-нибудь ерунду, вроде татушки, сделанной Амелией летом и торчащей у неё из-под лифчика сбоку, на рёбрах, и остывала. Покончив с ритуалом, она закрывала кран и выходила наружу спокойная, с восстановленным к сосуществованию с тётей иммунитетом.

Она расстегнула пижаму, чтобы рассмотреть спину, но ткань частично присохла к ссадинам. Через хлопковую рубашку кое-где просочилась сукровица. Выглядело хуже, чем накануне: добавились наливающиеся синяки и крапинки полопавшихся сосудов.

– Софья, открой дверь, – постучалась тётя.

– Уйди, пожалуйста! – простонала Соня в раковину. – Позже поговорим, я занята!

– Открой, я помогу тебе обработать ушиб.

В интонации тёти послышалась тревога. Соня, скрепя сердце, повернула ручку.

– У меня есть отличный заживляющий крем, – сообщила Мона, ворвавшись в ванную и распахивая зеркальный шкафчик. Она перебрала выставленные на полках тюбики, перетряхнула полупустые пузырьки с витаминными капсулами и вытащила с верхней полки невзрачную тубу с плохо различимыми, поблекшими от частого использования надписями.

– Контрафакт, – пояснила она, захлопывая шкафчик. Из Сониных вещей в нём была лишь зубная щётка в стакане да упаковка пасты.

Тётя перекинула волосы племянницы вперёд, на грудь, и выдавила из тубы плотную оранжевую субстанцию с резким запахом чеснока.

– Рубашку долой, – скомандовала она.

Соня избегала встречаться с ней глазами в зеркале. Она стыдилась прикосновений, стыдилась стоять перед тётей по пояс обнажённой, прикрываясь руками и пижамной кофтой. Мона втирала мазь с нажимом, сдирая мелкие корочки, но Соня не смела и пикнуть. Ей казалось, тётя изучает её, сверлит взглядом, оценивая её не как танцовщицу в оптимальной физической форме, а как настоящая женщина оценивает женщину будущую, ещё не до конца сформировавшуюся, просчитывая потенциальные риски и потери. Мона хотела контролировать всё, включая её месячный цикл.

– Пижамную рубашку в стирку, надень дома какую-нибудь ветошь, – распорядилась она, намыливая жирные от мази руки. – И поставь чайник, будем завтракать.

«Ветошь, – думала Соня, придерживая рукой спадающие пижамные штаны. – Как будто она позволит мне заносить что-то до дыр, и тем более, что-то, что может мне нравиться!»

Проходя мимо тётиной комнаты, она услышала, как на тахте, выпавший из сумочки, звонит без перерыва мобильный телефон.

Она завернула к себе, выдвинула из шкафа ящик с нижним бельём и покопалась на дне. Под сложенными стопкой майками лежал полароидный снимок. На нём Амелия в белом платьице, с выбивающимися из кос волосками роняла Соне на ногу подтаявшее эскимо. Обе на фото получились с закрытыми глазами и одинаково сердитыми лицами. Надпись, сделанная на обороте фломастером, расплылась, как мороженое по новенькой сандалии. «Не кисни, Сонька! Чмок».

Звонок всё не смолкал. Соне стало неуютно. Звонящий словно догадывался, что его игнорируют намеренно.

– Тётя, мобильный! – выкрикнула девочка в коридор.

– Пусть звонит, я отвечу позже.

Спрятав снимок поглубже в ящик, Соня натянула первую попавшуюся футболку.

– Ты, конечно, ничего не купила себе поесть, – донеслось из кухни. Дверца холодильника захлопнулась. Каблуки процокали в прихожую и затихли; тётя переобулась в удобные замшевые ботинки, сняла с вешалки пальто и, выходя за порог, бросила:

– Скоро вернусь.

Как только сомкнулись створки лифта, уносящего тётю вниз, Соня отпрянула от дверного глазка. Дурное предчувствие подсказывало ей взять телефон и проверить, кто терроризирует его владелицу звонками.

Дождавшись, когда мелодия оборвётся, она подкралась к тахте. «8 пропущенных звонков. Говард», – высветилось на экране. Телефон погас, и Соня собралась положить его обратно, но дурацкая трубка вдруг снова ожила и квакнула.

Одно новое сообщение от Говарда. Оно начиналось словами: «Как там Со…»

Амелия бы сказала, присвистнув: «Обложили тебя, детка, со всех сторон».

Тётя принесла из магазина свежий хлеб, упаковку масла, оливки, пучок зелени и маленькую баночку земляничного джема. Соня налила себе пустой кофе и устроилась за столом спиной к окну.

– И как же ты упала? – нарушила тишину Мона, загружая квадратные хлебные ломтики в тостер.

– Ты ведь уже знаешь подробности, – подала голос Соня.

Она постаралась сказать это нейтральным тоном, как можно более равнодушно, но зарождающаяся внутри ярость предательски полыхнула на подступе к горлу. Электрические искры пронзили кухонный воздух; Мона не могла не почувствовать их затылком.

Она развернулась, держа нож в руке. В другой руке у неё была вскрытая пачка сливочного масла.

Нечто в её глазах посеяло в Соне панику. Она крепче сжала ручку кофейной чашки, допуская, что ей, возможно, придется выплеснуть кипяток тетё в лицо, если понадобится. Сама мысль об экстремальной самозащите казалась столь дикой, что Соня отбросила всякий анализ. Она смотрела тёте в глаза. Тело, готовое обороняться, гудело в ожидании импульса.

Воцарилось молчание.

Движение тётиных пальцев на рукоятке ножа напоминало крыло летучей мыши. Что-то блеснуло под лезвием из нержавеющей стали; Сонино внимание привлёк крупный изумруд на безымянном пальце тёти. Прежде она его никогда не видела.

Дзынькнул тостер, взметнув вверх два зеркально подрумяненных пшеничных ломтика. Мона неторопливо переложила их на тарелку, намазала один тост маслом и подала племяннице:

– Ешь, Софья. Витамины A и E. Полезно для кожи.

«Красивые женщины покупают красивые вещи, чтобы их с них красиво снимали», – думала Соня, уныло взирая на манекены.

Долготерпеливый консультант с густой эспаньолкой и бирюзовой серьгой в ушном хряще выныривал то с одного края кронштейна, то с другого, как сова из дупла.

Если бы не джинсы, ковбойка и ботинки с наплевательски волочащимися по полу шнурками, он был бы похож на индейского колдуна, промышлявшего врачеванием тел и душ в джунглях Юкатана задолго до вторжения Кортеса. Его демоническая проворность заставляла девочку чувствовать себя куском проржавевшей арматуры, торчащим посреди торгового зала.

Улыбался он только пробегающим мимо детям и Соне.

Пока его напарник, погребённый под ворохом одежды, перемещался, пыхтя, по пронумерованным примерочным кабинкам, консультант, беспечно насвистывая, виртуозно создавал видимость рабочего процесса. Он складывал маечки стопками, сворачивал рукава и штанины, потом оглядывался, ерошил волосы и с лёгкостью вошедшего в моду художника переделывал заново.

Когда Мона удалилась за шторку, поручив племяннице выбрать что-нибудь самостоятельно, он не встал у Сони над душой, а любопытной птичкой порхал поблизости. Иногда он прикладывал к себе ту или иную модель из женской коллекции и одними губами спрашивал: «Может, маечку с улыбающейся какашкой? Или кактус, показывающий средний палец? Нет? Ну, нет так нет, guapa!»

– Хорош выделываться, – плюхнул на свежесложенные футболки кипу перемерянных одёжек его напарник. – Помочь мне не хочешь?

– Неа, – жизнерадостно отозвался консультант, с опаской поглядывая в сторону кабинок. – Боюсь я женщин. Злые они!..

Будто в подтверждение его слов, Мона вышла из примерочной, решительным жестом пресекла попытку консультанта угодить ей и обратилась к Соне:

– Швы лезут. Нитки гнилые! Идём.

Она миновала противокражные рамки и огляделась вокруг, намечая следующий объект для рейда.

Поход с ней по магазинам ради обновления гардероба был для Сони пыткой. Тётя наказывала ее за пропуск занятий в училище – вполне законный пропуск.

Попав несколько лет назад под машину, она уже неделю спустя выполняла экзерсис – прихрамывая, с тугим голеностопным бандажом поверх трико. Параллельно с болью её пронзали короткие вспышки жалости к самой себе: если она умрёт, тётя будет сожалеть о потере выпестованной ею преемницы – и только.

Соня виновато прошмыгнула мимо консультантов и поплелась за тётей измученным пажом.

Когда исчезнут красные флажки, которыми её обложили, и исчезнут ли?

Свались на неё негаданная свобода, как она поступит с ней?

Она представила, как возвращается после работы одна в съёмную комнатушку, садится на раскладной диван и сидит, не двигаясь, с выключенным светом, пока не наступает время идти в душ и спать. Нет аппетита, нет желания что-либо делать, даже дышать она не стала бы, если бы не жизненная необходимость.

Визуальная утрата признаков витальности. Отмирание чувств. Остановка мысли, безнадобность речи. Загробное измерение; Сидпа Бардо; пространство, где нет надежды для тех, кто был при жизни ходячим мертвецом.

Мона уверенно прокладывала дорогу через толпу, помахивая бумажными пакетами, нанизанными на руку. В сумочке, почти разрядившись, хрипел мобильный телефон. Соня цеплялась, как за маяк, глазами за её нежный затылок с подколотыми вверх волосами, заканчивающимися на шее тонким пушком.

Посещали ли Мону подобные мысли на финальном витке карьеры, при постановке диагноза, или раньше? И если да, то не стала ли она для тёти, в некотором роде, спасением?..

– У тебя совсем нет приличного белья, – заявила Мона, толкая вращающуюся дверь.

Соня вклинилась в ускользающую створку и взбунтовалась.

По крайней мере, ей разрешалось носить удобные вещи – неброские, однотонные – рекомендованные придворной камеристке для облачения в присутствии королевы. Бельё она любила под стать – телесное, без девчоночьих финтифлюшек, даже бантики, пришиваемые производителями повсеместно, отпарывала; невзрачное бельё, достойное послушницы, на которое не посмотрят, а взглянув, не заострят внимания.

– Пора научиться одеваться изящно, – наставляла тётя, беря племянницу под локоток и ведя её вдоль разномастного модельного ряда. – Нужно уметь производить приятное впечатление на окружающих.

– Я думала, что должна произвести впечатление на руководство театра, а им без разницы, как я одета вне репетиционного зала.

Трудно было определить, расстроил или обрадовал Мону её ответ.

Она сняла с крутящейся стойки пластмассовую вешалку и приложила к Соне.

– Неужели?

Соня поёжилась. Тётино «неужели», словно нож, приставленный к рёбрам, лишал её путей к отступлению. Сколько таких ножей торчало в ней с детства, роднящих её с дикобразом – одному богу ведомо, она уже потеряла им счёт; поэтому, когда кто-то был добр к ней, у неё внутри выбивало пробки.

– Вот неплохой комплект, – Мона надела вешалку ей на шею. – Италия. Прошлый сезон, со скидкой, но качество отменное. Иди примерь.

Кружево. Винное, на бледно-лиловом фоне, похожее на сеть кровеносных сосудов, сплетенных хирургическими канюлями в фантастический узор.

– Терпеть не могу кружево, – запротестовала Соня.

– Напрасно. Кружево подчёркивает хрупкость и женственность, но лишь на юных девушках, как ты. Не каждая может себе его позволить.

– Это точно шилось для подростков? – упиралась Соня. – Если да, то дизайнеров нужно посадить в тюрьму.

– Софья…

– Извращение какое-то.

– Софья…

– Фу.

– Софья, не испытывай моё терпение!

Раздражённый тон Моны заставил работников магазина, находящихся поблизости, с интересом прислушаться.

– Живо в примерочную. У тебя пять минут!

«Гнусные тряпки, – ругалась про себя девочка, задёргивая пыльную, в пол, штору в каморке для переодеваний. – Маркиза де Помпадур – и та бы смутилась, увидев такое!»

Она с отвращением подвесила комплект на настенный крюк, присела на кожаный пуф и взялась за ботинок. Заляпанное чужими пальцами зеркало отражало её скепсис.

Вдруг штора колыхнулась, и почти над ухом прозвучал мужской голос:

– Девушка, вам помочь?

– Нет! – крикнула Соня испуганно, готовясь запустить в невидимого интересанта ботинком.

Хорошо, что она не успела раздеться. Штора снова шевельнулась; внутрь, ощупывая воздух, залезла рука.

Соня отпрянула к задней стене, и тут раздался звук пинка, сдавленное оханье, и голос тёти рявкнул на весь магазин:

– Это чёрт знает что! Охрана!

– Дамочка, что вы себе позволяете?! Я работник зала. Ой!..

Ещё пинок.

С разных концов павильона к примерочным поспешили ноги в обуви на плоском ходу – персоналу не нужен скандал в разгар рабочего дня.

Соня выглянула наружу.

Мона, удерживая поганца за воротник униформы, гневно объясняла сбежавшимся суть претензий. У пойманного слезились глаза, хаотично метаясь туда-сюда под мясистыми, бесформенно обросшими надбровными дугами. Нос был мелковат, скошен, будто подрублен снизу, подбородок повторял линию низкого лба. Шея, в противовес голове, тощая, вся в красных пупырышках и сизых точках от бритья. Имя на бейдже Соня не разглядела.

Сотрудник магазина женского белья усиленно потел и отбивался от обвинений, то пряча руки за спиной, то пытаясь вырваться из цепкой хватки Моны. Та, туго скрутив ворот его рубашки, ударяла его ребром стопы по щиколотке.

Зная, какая сила заложена в её ногах, Соня представила, насколько болезненным выходил пинок, даже смягченный её замшевым ботинком и джинсами негодяя.

Немногочисленные посетители, отложив сравнение фасонов и расцветок, тянулись к месту разборок. Элегантно одетая дама с уложенными ракушкой волосами узнала Мону, и это придало делу ускоренный ход.

– Девушка, он лез к вам в примерочную? – уточнил у Сони управляющий, разминая узловатой щепотью покрасневшую от очков переносицу.

– Да, – подтвердила она. – Я очень испугалась.

– Всё ясно, – подытожил управляющий. – Мы приносим свои извинения за этот позорный инцидент. Любое понравившееся изделие вы получите в подарок.

Мерзавца увели в служебное помещение с охраной. Покупатели, удовлетворив любопытство, снова разбрелись по периметру, прицениваясь и негромко обсуждая произошедшее.

Мона достала из сумочки дезинфицирующий гель и тщательно, с достоинством обработала руки.

– Ты в порядке? – спросила она племянницу и, получив утвердительный ответ, посуровела:

– Отлично. Случившееся не освобождает тебя от примерки. Вперёд!

«Тоска», – вздохнула Соня, по-новой отгораживаясь шторой от мира.

Кружевные чашечки с поролоном, висящие на стене, напоминали вырезанную и раскрашенную на тотемном столбе устрашающую рожу: бюстье – глаза, трусы – ухмыляющийся рот.

Девочка отчаянно зевнула, потягиваясь, и запрокинула голову вверх.

Под потолком, маскируясь под осиный улей, притаилось недремлющее око видеокамеры. «Видеонаблюдение в примерочных ведется для вашей безопасности», – сообщал отпечатанный на принтере листок формата А5, криво насаженный на двусторонний скотч.

– Да вы издеваетесь! – прошипела Соня, сверля глазами камеру. – Ни. За. Что.

Она села на пуф, скрестив ноги, и приготовилась выждать положенное время в каморке, чтобы потом убедительно выпорхнуть наружу вместе с вешалкой и сказать, что ей не подошло.

Блуждая взглядом по лабиринту кружева, она вспоминала другое, сокровенное, оттенка пуха фламинго, лепестков незабудки, подшляпных пластинок несъедобных грибов, притворяющихся безобидными.

Десятый класс.

Первое сентября пришлось на пятницу; первое после каникул балетное занятие должно было состояться в субботу.

Отвыкшие рано вставать, они слушали классную руководительницу, развалившись на партах.

С торжественной частью разделались быстро. Цветы собрали в общую вазу на учительском столе. Часть конфет открыли, часть перекочевала в ящик к мелкам и линейкам, чтобы в конце дня подсластить застолье в учительской.

Классная руководительница включила электрический чайник в розетку и вынула из тумбы со свёрнутыми мировыми картами пластиковые стаканы. «Попьём чаю с конфетками», – предложила она и сразу, не меняя тона, стала описывать школьную программу и экзамены, предстоящие им в новом учебном году. От слова «учебный» Соню совсем разморило.

Одноклассники обменивались ленивыми подколами. Парни вытянулись, посмуглели; девчонки подкрасились, кое-кто накрутил локоны. Оделись все по-летнему легко, и трудно было поверить, что началась осень, когда солнце так пекло, вливаясь в распахнутое окно.