Текст книги "Разнообразные истории"

Два раза в год: на Масленицу и на День рождения Ивана Мартыновича, Полонские собирали гостей у себя. Стол был всегда изысканный и обильный. Мария Александровна с профессиональным и врождённым мастерством готовила необыкновенные блюда. Иван Мартынович ужасно гордился женой, особенно перед своими родственниками и, походя ещё больше на довольного гусака, пел обыкновенно в два раза дольше. Лет семь назад, когда они отработали все мыслимые и немыслимые сроки в своём Министерстве, им, наконец, выделили небольшую двухкомнатную квартиру в Октябрьском переулке, как раз напротив МИИТа, который заканчивала Нина, и где позже она частенько бывала по долгу службы. Поэтому иногда Нина забегала проведать столь обожаемую ею т. Машу. Тётя Маша встречала её в неизменно шикарном атласном халате и с обязательно напудренным носиком, она и в столь будничной обстановке, и в уже немолодые свои годы, была неотразимо привлекательной женщиной.

И вот теперь Нина, как прежде, была в доме у Полонских. Тот же шикарно накрытый стол, та же безукоризненная чистота и Иван Мартынович, подобающе сидящий на своём месте хозяина дома – в торце стола – всё то же, а т. Маши нет. И кажется, что она просто до сих пор суетится на кухне и вот – вот войдёт в комнату.

Так получилось, что обеих Машиных сестёр на похоронах не было. Уже совсем пожилая, с больными отёчными ногами Шура сторожила в очередной раз дачу своих, вечно пребывающих заграницей детей, в Валентиновке. А Вера, Нинина мама, лежала в больнице с тяжелейшим инфарктом. Нина даже не решилась ей сказать о постигшем семью горе и, не представляла, как она сможет вообще это сообщить.

Мария Александровна три недели назад перенесла инсульт и ненадолго придя в себя, так и не сумев оправиться, скончалась дома. За ней всё время ухаживала невестка Валя, взяв на работе отпуск за свой счёт и поручив, их с Виктором семилетнюю дочку Алёнку, своей маме, специально переехавшей к ним, когда случился весь этот кошмар. Домой Валя появлялась поздно вечером, переделав всё необходимое, ухаживая за любимой ею свекровью. Иван Мартынович к жене подходил редко, ссылаясь на недомогание. Впрочем, это было естественно.

Нина сидела справа от Ивана Мартыновича. Напротив Нины, слева от него сидела узколицая его родственница, имени которой Нина никак не могла вспомнить, рядом с ней села Зинаида, не снимающая свой чёрный платочек, потом Валины подруги, готовившие стол пока все были на похоронах. Около Нины сели две сослуживицы т. Маши, Виктор и Валя оказались в самом конце стола, далеко от Нины и это её немного огорчило, рядом оказались малознакомые люди, не считая самого Ивана Мартыновича. С опаской и напряжением Нина невольно почувствовала некую ответственность за него. Он ведь был уже в таком преклонном возрасте, что могло произойти всякое, день не по – весеннему был жаркий, и в небольшой гостиной было душно. Нине всё казалось, что ему так плохо, и он вот-вот расплачется. Он беспокойно всё время смотрел на часы, и как-то тревожно суетился. Нине самой было до того скверно, что она едва сдерживала себя, провоцирующий комок в горле никак не хотел исчезнуть. «А ему-то, Господи, ему-то каково, ведь он уже совсем старик, теперь совсем одинокий, никому ненужный, как же это должно быть страшно, как он будет теперь жить?» – Нина чувствовала, что теперь уже и от жалости к нему заревёт.

Вдруг раздался телефонный звонок, Иван Мартынович неожиданно легко поднялся, извинился и вышел в другую комнату. Через несколько минут как – будто чем – то успокоенный вернулся. Нина ничего, не понимая, сидела, ждала, когда уже все рассядутся, и начнётся эта обязательная поминальная трапеза. Иван Мартынович встал, взяв в руку стопку с водкой, начал говорить. Нина волновалась за него, ей казалось, что ему-то говорить было труднее всех, что он собьётся от переполнявшего его горя. Но он на удивление чётким и ровным, даже чересчур спокойным голосом, начал: «Сегодня мы проводили в последний путь нашу дорогую Машу…» – дальше Нина почти уже ничего не слышала, она была потрясена его выдержке и не понимала достойно ли это восхищения, или это что-то другое, совсем не укладывающееся в её голове. Потом он с очевидным удовольствием стал накладывать себе в тарелку салаты, рыбу, колбасу и есть с огромным здоровым аппетитом, который она могла наблюдать много раз на других застольях и, который показался ей довольно странным в данной ситуации. Тоже самое проделывали и узколицая с богомольной Зинаидой, они ели и обсуждали каждое блюдо, сравнивая его качество с Машиным, поскольку сегодня стол готовили другие. Нина сидела всё так же молча, оторопев, украдкой поглядывая в конец стола, где Виктор, с чувством опрокинув очередную рюмку, хмуро и устало смотрел на всё происходящее. В глазах его стояли слёзы, и Нина видела с каким трудом он всё это выдерживает и как ему хочется, что бы всё это поскорее закончилось. Валя, очевидно, переживала то же самое, но приходилось терпеть, так как ей ещё предстояло всё убирать.

Побыв для соблюдения приличия ещё с полчаса, Нина, сославшись, и это была правда, что ей нужно к маме в больницу, поднялась и, поцеловав на прощанье Ивана Мартыновича, собралась уйти. Виктор пошёл её проводить к лифту, а заодно и покурить. – Витя, мне никак не верится. Бедная т. Маша, как же её будет нам всем не хватать! А Иван Мартынович, он же такой уже старый! Он – то как теперь? Что делать? – Нина прикурила от протянутой Виктором зажигалки.

– Боже мой, Нина! Маму не вернуть, так уж жизнь наша непредсказуема… А он? … Я про него даже слышать не могу! Это же не человек, неужели ты так наивна, что ничего не замечала? – губы его тряслись, он чуть не плакал.

– Что не замечала? Я действительно чего – то не понимаю, наверное.

– Да доконал он её, эгоист этот махровый! Как же я его ненавижу, Господи! Да, что ты о нём – то беспокоишься? Он ещё всех нас переживет, вот увидишь! Лет пять назад приезжал его родной брат, из Воронежа. Так он у нас с Валей останавливался. Алёнка была ещё маленькая, а мы жили на Маросейке в коммуналке. Но мама нас попросила, потому что этот хрен, видите ли, отказал. Матери было стыдно, а ему нет. А они ведь уже получили к тому времени эту квартиру. Покой его, видите ли, нарушать нельзя! Брата он не видел больше сорока лет, собственно, мы и не знали, что у него есть брат. Он, Иван, ведь уехал в тридцать третьем году из дома, отказавшись от семьи, их раскулачили, брата посадили, родители его пухли с голоду где – то под Надежденском, там они и умерли.

А он, работник хренов, всю жизнь на тёплых местах бумажки перебирал. Брат из тюрьмы в штрафном батальоне всю войну провоевал, контуженый, чудом уцелел. Мужик, скажу тебе, что надо, даже не верится, что они родные. И в Москву ведь приезжал награду получать. А эта, гнида, его не принял, – Виктор с чувством выругался. Нина никогда не видела брата таким возбуждённым.

– Витя, ну ведь, это было давно, может, он и раскаялся, – Нине стало неловко от только что услышанного. Она понимала, что двоюродный брат убит свалившемся на него горем, потерять, так любимую им мать, даже в его 45 лет было тяжело. И, конечно, выпивши, он хотел найти кого-то виновного в её смерти. К отчиму он, по – видимому, тёплых чувств никогда не испытывал, и сейчас вот, матери не стало, а он, отчим, жив и здоров, хоть и старше её на десять лет. Нине захотелось, как – то смягчить этот трудный разговор.

– Но он, ведь уже старый и беспомощный… – пыталась продолжить она.

– Да что ты всё «старый, беспомощный»! Где мой отец, я его даже не видел никогда, он погиб в первый же месяц войны. А твой? Четыре года в плавучем гробу – на подлодке провоевал, лёгкие себе все повредил, еле-еле до шестидесяти дотянул, от рака умер. А дядя Серёжа, муж т. Шуры? Он был с заводом в эвакуации, специалист был от Бога, сколько раз подавал прошение, чтобы на фронт отправили, но он был нужен в тылу. Работал по двадцать часов в сутки, спал прямо в цеху. Он же такой талантливый инженер был, умер в пятьдесят от злокачественной гипертонии.

Это всё война. Я понимаю. Откуда у них здоровье – то возьмется? А эта гнида? Первая жена его только мединститут окончила, война началась, и она, девчонка, с первых же дней сама попросилась, её даже вызвать не успели. Погибла… дошла с войсками до Бухареста, столько жизней другим спасла, а сама погибла. А он, наш любезный, сразу же какие– то справки себе нашел, плоскостопие что ли или ещё чего… ты видела, как он в свои восемьдесят с плоскостопием на лыжах гоняет? Посмотри, ахнешь. А из эвакуации он уже с новой женой прикатил. Она забеременела, а он пелёнки – распашонки, визг – писк не любил, как же он же уникальный, всё только для него! Заставил её криминальный аборт сделать. Тогда, после войны, ведь аборты были запрещены. Вот она инвалидом и осталась, только это его не смущало, и совестью он не мучился, всё равно обихаживала его, пока совсем не слегла, а когда слегла, думаешь он за ней ухаживал? Дудки, он её в дом инвалидов определил, она там таблеток напилась и с собой покончила, чтобы Ванечку не обременять, да и от обиды…,– Виктор вздохнул, и закурил новую сигарету. Нина ошалело смотрела на него.

– Ну что ты, совсем ничего этого не знала? Да, наверное… откуда ты могла знать. Это как – то Зинаида разоткровенничалась, она всё про него знает, – Откуда? Она же ещё не такая старая, ну в смысле, она же ему кажется племянница? Она ж с ним не жила никогда, откуда ей знать? Может не всё правда? – со смутной надеждой спросила растерянная Нина.

– Если бы! Зинаида – дочь его двоюродной сестры, а отец её работал в КГБ. Так что, правда, всё это к бо-о-льшому сожалению, дорогой мой Нинок. Вот её и понесло грехи за всю родню замаливать.

– А тётя Маша об этом знала? Ну, о жёнах, например… неужели так сильно любила?

– Да ничего она не знала! Верила каждому его слову. Ну и кто же ей бы правду сказал, да и зачем? Зинаида не болтушка, а я когда узнал, они уже долго жили и жаль мне маму было. Она ведь столько лет одна была, я думал пусть всё остаётся, не моё это дело. Он и так из неё все соки выжимал, а тут ещё прошлого не хватает… Так, что он сегодня третью жену схоронил, ему не привыкать… – горько усмехнулся Виктор. – Ты заметила, наверное, он всё на часы смотрел?

– Ну да, заметила, я думала это он от волнения, как не в себе.

– Ну-ну, не в себе, ещё как в себе! Именно в себе и только о себе. Его радикулит прихватил – после бассейна продуло. Мама лежит парализованная, а у него бассейн! Так он и на кладбище всё волновался, успеет ли домой вовремя – из поликлиники сестра должна была прийти, укол ему сделать. Он и успокоился только, когда она позвонила, что придёт попозже. Ну, ладно, сестрёнка, тебе ехать пора, ещё ведь к тёте Вере в больницу. Ты ей пока не говори ничего, потом, когда домой выпишется, тогда и скажешь. Привет ей большой от нас с Валей передавай, мы её очень любим скажи, и пусть скорее поправляется.

Нина вышла из подъезда в шоковом состоянии и была даже рада, что больница находилась на другом конце Москвы. Было время прийти в себя от всего этого такого трудного дня.

Иван Мартынович вскоре уехал в Министерский санаторий, куда ему, как ветерану Войны, местком выделил путёвку «для поправки здоровья и в связи с тяжёлой постигшей его утратой». Вера Александровна через месяц, когда угроза для жизни миновала, выписалась домой. Осторожно Нине всё же пришлось рассказать матери о такой скоропалительной кончине сестры. Вера, конечно, очень разволновалась, но всё же как-то смогла перенести такое ужасное известие, ежедневно они переговаривались с Шурой по телефону и поддерживали этим друг друга. Приехав из санатория и узнав, что Вера уже дома, Иван Мартынович нанёс визит вежливости. Они о чём-то недолго поговорили с Нининой мамой пока Нина в гостиной накрывала на стол. Вере Александровне врачи ещё не разрешали вставать с постели. Потом Иван Мартынович долго сидел с Ниной за накрытым столом, как всегда ел с аппетитом, пил чай и объяснял Нине, что он потому такой здоровый, что с детства много работает, не имеет вредных привычек и всячески следит за своим организмом. Нина делала вид, что внимательно слушает все его наставления, а в голове её проносились мысли о преждевременно ушедшем отце, о больной матери, о т. Шуре с отёчными ногами-колодами из-за долгого сидения за швейной машинкой, о недавно похороненной им жене… все они получалось порочные бездельники.

Нина, прикрыв рот ладонью, зевнула, в её душе не было к этому старому человеку даже презрения, была всё равно жалость.

В начале июля, когда маму можно было уже оставить одну, Нина поехала на дачу в Валентиновку, навестить тётю Шуру. У неё как раз был недавно День рождения, и Нина повезла подарки от себя и от мамы, купила букет цветов и торт. Тётушка, конечно, была страшно рада видеть племянницу, они долго обо всём говорили, вспоминали то счастливое время, когда все были живы и здоровы, как весело справляли у Веры Новые года, а у Маши масленицы.

– Да, Нина, а ты знаешь последнюю новость!? – тётя

Шура победно посмотрела на племянницу. Новость эту, конечно, никто ещё знать не мог, так как сама Александра Александровна узнала её за полчаса до Нининого приезда.

– Только смотри, в обморок не упади, – и она хитро подмигнула, – «гусак» – то, наш женится!

– Ты что, тёть Шур, ведь недавно ещё только сорок дней прошло. С чего ты это взяла? Бред какой-то.

– Ну, бред не бред, а женится.

– Он сам тебе сказал что ли? – тут только до Нины дошёл весь смысл сказанного.

– Нет, не сам. Невеста сказала. Они уже и заявление подали, всё по правилам… Это Лера – женщина, которая ко мне приходила по хозяйству помогать. Сама-то я в магазин сходить не могу, не убрать толком, не постирать. У неё, у Леры здесь тоже дача неподалеку. Она сначала мне по-соседски помогала, а потом, когда Люся из Англии в отпуск приезжала, то договорилась с ней уже серьезно за плату. Она согласилась, ей жить негде. Квартира в Москве маленькая, живут там ещё сын с невесткой, у них и так двое детей, третьего ждут. Летом ещё ничего: она с детьми на даче, а зимой так она там совсем лишняя. И дача у них холодная, не то, что наша. В общем, приезжал тут «гусак» как– то меня навестить, а Лера у меня в это время была. Ну, поговорили мы, Марусю вспомнили. Он сидит, жалуется, ноет как ему плохо, тоскливо одному. И я расстроилась, мне Маши безумно не хватает, жалко её, ведь она моложе меня и так неожиданно умерла… Вдруг я заметила, что он всё говорит и на Леру поглядывает. А потом, она к себе ушла, а он потихоньку так всё про неё и выспросил.

Я, правда, тогда ничего такого и не подумала. Вдруг «гусак» приезжает через два дня, потом каждый день почти ездить начал. «Мне, говорит, в Москве жарко, а у тебя тут, как в раю». Ну, она же, Лера, тут тоже всё время со мной, провожать его до станции стала. А сегодня утром пришла и говорит: «Извините, Сан Санна, мне ваш зять предложение сделал. Я до конца лета у вас побуду, а потом к нему перееду».

– Не могу поверить, он же так тётю Машу любил! Я же всегда любовалась ими, как же так? – всё недоумевала Нина.

– Господи, девочка, чему там было любоваться! Использовал он её, я – то знаю, она и сама это понимала, но жаловаться не любила, Вера вообще его ангелом считает с Машиной же подачи. Мне Маша иногда говорила, делилась, а больше никому, боялась до Вити дойдёт, у них и так натянутые отношения были. Иван же здоровый как бык, небось, и мужик ещё. А Маша больная вся, и диабет у неё был, и тромбофлебит. Она же всю жизнь на ногах проработала: то с подносами, то у плиты, и дома присесть не могла – то Ванечке то, то Ванечке это, всё он устал, работа у него ответственная, ему отдыхать надо… а ей не надо? Помнишь, она лет десять назад ногу сломала, с её – то полнотой да в гипсе! На работе бюллетень на три месяца дали, а дома? Ванечка ещё не то, что бы обед-то приготовить да за ней поухаживать. Нет, она ещё сама и в магазин ходила! А Алёнка родилась!? Ты же знаешь, сколько лет у Виктора и Вали детей не было, как Мария ждала внука или внучку, как переживала за сына! Ну и что, когда, наконец, дождалась, то её Ванечка даже приезжать им не разрешал к бабушке, всё его, видите ли, напрягало и раздражало. Ну, напрягает и чёрт с тобой, так он и ей ездить не давал, только соберется: ему или постирать что-то срочно надо, или заболит что-то. Это у него – то заболит! Да у него кроме насморка или радикулита от его лыж и бассейнов никаких болячек и не было, слава Богу! Так что о какой – такой любви, а уж тем более памяти ты говоришь! Я, честно сказать, старой девой бы оставалась, это в мои – то семьдесят семь, а за такого Ванечку во век бы не вышла! Вот, видишь, ещё одна дура нашлась… Так, что я на Леру не в обиде. Жаль мне её, она ведь думает ему восемьдесят, а ей шестьдесят… А он и её ещё ухайдакает!

Нина уезжала от тёти Шуры в полнейшем смятении.

Иван Мартынович Полонский скончался в возрасте девяносто шести лет. К тому времени не стало тёти Шуры, Нина похоронила маму, Валя осталась вдовой: какой – то пьяный молокосос на иномарке сбил шедшего с работы Виктора прямо на тротуаре… Зинаида окончила свои дни в доме для престарелых, так как ухаживать за ней было некому.

Лера превратилась в сгорбленную, высохшую старушонку, похоронив мужа, она сама последовала за ним через полгода.

Нина узнала о смерти Полонского через год случайно будучи в гостях у Люси на даче в Валентиновке. Но она не пожалела, что узнала так поздно: на его похороны она всё равно бы не пошла.

«Джордж Харрисон»
Поучительная история

Рабочий день на сегодня у Регины закончился. Закончился можно сказать удачно: она получила необходимые для своего проекта согласования в Отделе Подземных Сооружений, во 2-ой Мастерской Моспроекта и даже успела в Управление Лесопаркового Хозяйства, куда надо не раз побегать, прежде чем получить заветную печать, но сегодня, обычно придирчивый Начальник Отдела УЛХ, был на редкость сговорчивым, и согласовали ей проект сразу. Завтра суббота, планов пока никаких. А сейчас только половина пятого, и вечер получается такой длинный и свободный. Домой не хотелось ужасно, перед входом в метро «Новокузнецкая» она увидела телефон и решила позвонить своей давней подруге Светке: вдруг та на удачу окажется дома и можно будет зайти попить кофейку, потрепаться. Светка оказалась дома. Жила она рядом с метро «Белорусская», это было недалеко, и Регина спустилась в метрополитен. К платформе подошёл поезд, она вошла и стала у противоположной двери, рядом, совсем вплотную, оказался молодой мужчина в ярко-синей куртке, с накинутым на голову капюшоном, из-под которого выглядывали тёмные пронзительные глаза. Регине стоять так близко было не уютно, и она потихоньку прошла в середину вагона. «Надо что-нибудь купить сладенького», – подумала она и села на освободившееся чудом место, час пик уже начался, и народ стал прибавляться.

Работой своей она была довольна. После окончания института её распределили в ЦКБ Мосэнерго, которое занималось разработкой проектов реконструкций и ремонтом уже существующих в Москве ТЭЦ, теплотрасс и линий электропередач. Она работала в Отделе Теплотрасс, приходилось прежде, чем начать работу над проектом, получить массу согласований в различных организациях, поэтому раза два-три в неделю у неё случались местные командировки. Организации эти работали по-разному: можно было ехать не с самого раннего утра, как на свою работу, а можно было и освободиться пораньше, вот как сегодня. Она так привыкла за это время к такому графику работы, что уже не представляла, как бы высиживала пять дней в неделю с девяти до шести за кульманом, да ещё в своём бабском коллективе. Мужчины, правда, тоже «попадались», у них в Отделе их было даже много – аж пять, но это на тридцать женщин, в основном, или уже разведённых, или ещё незамужних. Мужская часть состояла из Начальника Отдела, трёх Руководителей Проекта и, до умопомрачения красивого и столь же тупого молодого старшего инженера, Юрика. Все они были женаты.

Регине исполнилось тридцать семь, семейное положение её ничем не отличалось от остальных женщин. Она тоже была одна. Личная жизнь у Регины как – то не сложилась, хотя у неё имелись все данные, чтобы как раз всё было наоборот. Она была удивительно пропорционально сложена, не худела и не полнела; у неё были густые, вьющиеся каштановые волосы (очевидный предмет зависти подруг, вечно мучающихся с бигуди), небольшой вздёрнутый носик и серые, чуть раскосые глаза с длинными пушистыми ресницами, отчего взгляд их казался немного задумчивым, а иногда и таинственным. Туфли она носила только на очень высоких каблуках, естественно, выглядела от этого более подтянутой и стройной. Одевалась Регина не броско, но стильно и, хотя следовала моде, никогда не перегибала палку. Ещё учась в школе за ней ухаживал одноклассник Гена, Регине он тоже нравился, и в девятом классе наивная детская дружба переросла в пламенную первую любовь. Может быть, эта любовь и имела бы логическое продолжение, но, окончив школу Регина сразу поступила в Институт, а Гена провалился на последнем экзамене в Университет. Вторая попытка поступить в обычный ВУЗ тоже окончилась провалом, и осенью он был призван в армию, куда рыдающая Регина его и проводила, конечно, искренне веря в то, что будет верно ждать и ежедневно писать. Наверное, так бы оно и было, только спустя полгода, Гена неожиданно начал писать их бывшей однокласснице. Ничего не понимающая Регина сначала хотела выяснить причину такого странного поведения, произошедшую с горячо клявшимся в вечной любви другом, но потом обострённая гордость стала причиной того, что Регина просто перестала ему писать. Конечно, эта нелепость прояснилась: Гена просто решил проверить её чувства, так как, попав в далёкий гарнизон, вдруг понял, что когда через три года он демобилизуется и вернётся без специальности, без образования, Регина-то будет уже без пяти минут инженером, и вряд ли его самолюбие это переживёт. Но это выяснилось лет через пятнадцать на встрече одноклассников, где они случайно встретились. Было поздно что-либо менять: у Гены – жена и двое детей,

Регина тоже была поглощена своим тогдашним романом.

В Институте проблем с поклонниками у неё не было, тем более что на их Факультете учились – преимущественно мальчики. Повстречавшись с одним, потом с другим, она постепенно стала забывать Гену и, в конце концов, выбор свой остановила на красивом однокурснике Додике. Додик или, как полностью его звали, Давид Абашидзе, был из очень интеллигентной семьи московских врачей. Начиная с прадедушки Георгия, мудрого грузинского целителя, все в родственном окружении Додика были врачами различного профиля, но все фанатично преданные медицине. Додик был «белой вороной» и наперекор родителям захотел заниматься совершенно другим, далеким от медицины делом. У девушек он пользовался оглушительным успехом не только благодаря своей обольстительно экзотической внешности, но и потому, что здорово играл на гитаре и пел хрипловатым голосом «под Высоцкого» все бардовские, студенческие песни. Сразу после защиты диплома они поженились, после свадьбы уехали путешествовать по Кавказу, где Додик, как не странно, никогда не был. Сложившись, родители купили им однокомнатную квартиру, и молодые сразу стали жить самостоятельно. Регина была на седьмом небе, она боготворила молодого своего мужа, обожала всех его родственников и всячески стремилась обустроить своё семейное гнёздышко. Готовить она не умела, но так старалась, что вскорости научилась с помощью свекрови готовить даже национальные грузинские блюда. И у неё всё, к явному удовольствию Додика, получалось отлично. Мебели пока было немного, только самое необходимое, что сумели выделить свёкры и родители Регины, но в квартире всё равно было очень уютно, благодаря Регининым стараниям. Гордостью её была огромная тахта, которую Регина сама купила, побегав по мебельным магазинам. И, когда однажды Додик пришёл с работы, он обомлел – на месте старого узкого родительского дивана стояла, покрытое лилово – желтым шотландским пледом «царское» шикарное ложе. Он тут же побежал за бутылкой Шампанского, Регина накрыла ужин на журнальном столике около этого самого ложа, не забыв зажечь длинные витые свечи. Поставив пластинку любимых Битлов, они долго отмечали это столь важное для молодожёнов событие. Жизнь была прекрасна. К ним почти каждый вечер кто-нибудь заглядывал «на огонёк» из её или Додикиных друзей. Сидели допоздна, Додик развлекал своей игрой на гитаре, пел сам, пели все вместе, танцевали под завораживающую душу музыку Армстронга, иногда по субботам до утра играли в преферанс, обычно, когда приходил со своей женой Светой школьный друг Додика Андрей.

Светка оказалась очень лёгкой в общении и простой. Они с Региной быстро нашли общий язык, и дружба их не прекратилась даже тогда, когда Света с Андреем разошлись. Это случилось приблизительно через год. Додик тогда на недоуменные вопросы жены коротко ответил: – "Я удивляюсь, как он с этой шлюхой ещё столько прожил, на ней ведь пробы ставить негде!

Она даже ко мне лезла!". Регина не поверила и со Светкой отношения не прервала. Прожив в этом чудесном состоянии постоянного счастья, неземной любви, Регина как – то не задумывалась о том, «что могут быть и дети»! Поэтому, придя однажды на работу, не придала значения вдруг накатившей тошноте. И только после того, как она потеряв сознание от запаха одиннадцатичасового принятого пить на работе кофе, очнулась уже в больничной палате и услышала, что беременна, вот тогда она поняла, что да, дети могут быть. Когда состояние её улучшилось, она отказавшись от настояний врача полежать в больнице ещё хоть дня два, стремглав понеслась домой, ей не терпелось сообщить своему Додику, свекрови, маме,

Светке и всем – всем столь чудесную новость. В голове у неё уже наметились имена: будущего сына они назовут Георгием в честь знаменитого прадедушки Додика, а если родится девочка, то, естественно, будет Тамара. Только куда же поставить кроватку? Надо всё обдумать и всё переставить.

Она открыла потихоньку входную дверь, чтобы не беспокоить вдруг уснувшего Додика, который уже три дня болел дома гриппом, сняла пальто и, вешая его, заметила на вешалке рядом с дублёнкой мужа длинную коричневую шубу, а опустив глаза, аккуратно стоящие высокие кожаные женские сапоги красного цвета. «Войду в комнату, а там баба!» – вдруг чётко пронзила её грубая фраза. Она замешкалась и попыталась себя успокоить: "Какая чушь в голову лезет! Наверное, кто-то его с работы пришёл навестить". Постояв так минуту – другую она всё – таки дошла на ватных ногах до комнаты и открыла рывком дверь.

На её шикарной «царской» тахте и вправду лежала голая полная девица, едва прикрытая лилово-жёлтым шотландским пледом, а рядом спал… Додик, лёжа на животе, и рука его покоилась на огромной, как тыква, девициной груди. Тошнота накатила внезапно и так сильно, что Регина едва успела добежать до туалетной комнаты. Там её рвало с такой частотой и так долго, что когда она всё же оправилась, пришла в себя и, наконец, смогла выйти, в коридоре уже не было ни шубы, ни красных сапог. На кухне сидел ошалелый, смущённый Додик. Он, вероятно, что-то собирался сказать, но поскольку Регина посмотрела на него таким ледяным взглядом, он так же молча и остался сидеть на кухне, даже когда за ушедшей Региной захлопнулась дверь. Она ни секунды не сомневалась, что это конец всей её жизни с Додиком. Там оставаться невозможно, расстраивать родителей она пока не готова и она поехала к Светке. Была середина ноября, темнело рано и, пока Регина доехала со своей «Войковской» до «Красносельской», была уже непроглядная темень. Вдобавок, повалил мокрый противный снег с дождём, дойдя от метро до Светки, Регина совершенно промокла и закоченела: впопыхах она забыла надеть шапку. Мокрые волосы трепал холодный ветер, слёзы стекали пополам с каплями дождя на лицо, тошнило её до одурения, а в голове стучало молотком: «ненавижу, ненавижу, ненавижу!»…Светка, открыв дверь, сразу поняла, что стряслось что-то ужасное. Приговаривая «ничего, ничего сейчас отогреешься», помогла Регине раздеться, отправила под горячий душ, потом усадив Регину в кресло, заставила выпить полный стакан водки. И только, когда увидела, что Регина, закутанная в длинный махровый Светкин халат, понемногу захмелев и согревшись, успокоилась, села напротив и сказала: «Ну давай, рассказывай!» Регина рассказала подруге всё.

– Ну, с этим кобелём ясно. Это только ты не видела. Он ведь даже ко мне приставал, – Светка закурила, – а с ребёнком-то что? Оставишь?

– Ни-ког-да, – без колебаний ответила Регина. Утром она позвонила на работу и предупредила, что не придёт. Была пятница, и Светка пообещала, что отвезёт её к знакомому гинекологу, который сделает всё быстро, и к вечеру Регина уже будет дома, то есть у Светки. Правда, надо будет ему заплатить. Потом ещё целых два дня можно отлежаться. Больница, куда они поехали, была «у чёрта на рогах», где-то в Текстильщиках. Договорилась Светка обо всём быстро, и Регине быстро всё сделали. Только домой она попала не в этот же день, а через две недели. Аборт прошёл с тяжёлыми осложнениями. Детей Регина иметь уже не сможет – сказал врач. Для собственного успокоения (деньги он, естественно, не вернул), он пошёл навстречу Регининой просьбе и в больничном не указал истинный диагноз, а просто – кишечная интоксикация. Таким образом, ни на работе, ни родители, ни тем более Додик – никто ничего никогда так и не узнал. Знала одна Светка. Родителям пришлось всё же сообщить, не вдаваясь в подробности, что они расходятся. Всю зиму Регина прожила у них, хотя Додик «благородно» оставил ей квартиру. Весной, немного оправившись от пережитого, переклеив обои, переставив по возможности мебель (злосчастную тахту Светка пристроила каким-то соседям на дачу), Регина, наконец, смогла жить снова дома.

За последующие двенадцать лет у неё было два бурных романа: один продлился пять лет, другой чуть больше года. Каждый раз она до одурения влюблялась, надеясь, что это именно то, о чём она и мечтала, но конец в обоих случаях был одинаковый – внезапное разочарование, слёзы и выматывающая, долгая депрессия, во время которой она всегда вспоминала свою счастливую семейную жизнь, которая рухнула в одночасье. С годами боль немного утихла, но простить Додика она до сих пор не смогла, и в голове по – прежнему стучало «ненавижу, ненавижу», а перед глазами стояли красные кожаные сапоги…