Текст книги "Дом, который снесли"

– У неё давление. А ты тоже без Ильи, это почему? – он медленно закурил и предложил сигарету Тоне, – будешь? – Нет, я бросила, уже год как не курю, – Тоня всё смотрела в окно и не поворачивалась, боясь встретиться с ним взглядом. Не ожидала совсем, когда ехала сюда, что так разволнуется, никуда ничего не девается, глушится внутри и только. А увидишь и опять волна чувств нахлынет и невозможно этому сопротивляться. "Неужели я так и буду каждый раз реагировать? – подумала она, – это продолжается уже двадцать лет, оба постарели за это время, мне на пенсию в этом году, а туда же…"

– Ну, повернись же, я хоть посмотрю на тебя, мы ведь целый год не виделись, Тонечка милая моя, единственная, – и Юра нежно поцеловал её в затылок. Она была маленькая, на целую голову ниже его и по сравнению с его плотной фигурой казалась хрупким ребёнком, постаревшим и поседевшим ребёнком. Она всегда ощущала себя так в его присутствии, он вызывал необыкновенное чувство защищённости и надёжности, он был для неё настоящим мужчиной, тем, о котором мечтает каждая девушка на заре своей туманной юности и тем, кого обычно эта девушка так и не встречает. Вот и он… хоть и встретился, но она не смогла перебороть своё чувство долга к мужу и маленькому сыну. А он не сильно настаивал: у него к тому времени уже было три брака и двое детей. Через пять лет он снова развёлся и женился в четвёртый раз и родился ещё один ребёнок-долгожданный сын. Так и пролетели эти двадцать лет. Последние десять – одна-две встречи в год на днях рождения в этом доме.

– Всё, Юра, возьми себя в руки, ты выпил немного лишнего, да и я что-то расслабилась, – Тонечка подошла к раковине, налила полный чайник воды и поставила на плиту, – подай мне заварочный, там на полочке красный в горошек– это Златин любимый.

– Побойся Бога, мы все вместе даже бутылку не осилили, какое лишнего?… Что за манера сваливать всё на алкоголь? Мои чувства к тебе ни от чего такого не зависят и ты прекрасно это знаешь, ты сама не захотела ничего менять. Так почему нельзя просто иногда получать удовольствие от встреч. Почему ты никогда не хочешь говорить со мной по телефону, никогда не хочешь встретиться, – Юра начал распаляться и она испугалась, что кто-нибудь может их услышать.

– Успокойся, мы давно всё решили, я не хочу чтобы Илья или Аня что-то узнали, это всё ни к чему.

Он резко повернул её лицо к себе и поцеловал, она пыталась увернуться, но потом её руки сами обхватили его голову и ей уже было всё равно увидят их или нет…

– Эй, молодёжь! Вы там скоро, – громкий голос Златы возвратил обоих к неумолимой действительности, – мы чай хотим пить!!!

– Да, Злата Матвеевна, уже всё готово, несём! – как можно бодрее отозвалась Тонечка, Юра её поддержал:

– Динуля, мы сахар найти не можем, – и он понёс в комнату поднос с чашками, наполненными свежезаваренным чаем.

* * *

Через два дня, Тонечку разбудил тревожный ночной звонок. Звонила Дина Матвеевна:

– Тонечка, извините меня, я так растерялась. Мы не знаем что нам делать, – Дина плакала, – Юрочка в больнице, звонила Аня – его только что Скорая забрала… у него инфаркт… вдруг обширный, – в трубке послышались рыдания.

– Диночка Матвевна, не волнуйтесь, я сейчас же приеду, не волнуйтесь, всё будет хорошо, – Тоню трясло и колотило, она чуть не потеряла сознание от этого известия.

Быстро стала одеваться, на шум вышел из спальни проснувшийся Илья Львович. Узнав в чём дело, неожиданно вызвался отвезти её к сёстрам. Когда через сорок минут они прибыли в Медведково, то застали двух растерянных, несчастных старых женщин. Обе плакали тихо, почти беззвучно, по морщинистым щекам Дины катились крупные слёзы, Злата прерывисто всхлипывала. Тоню пронзило острое чувство жалости, сострадания и растерянности перед внезапно случившемся горем, неожиданным горем для этих старых одиноких женщин, у которых и осталась-то единственная отрада – их Юрочка, и теперь они могли лишиться и этой последней радости своей заканчивающейся жизни.

– Юрочка, сыночек мой, ненаглядный… Злата, если с ним что-то случиться, я не переживу… как это возможно, чтобы родители переживали своих детей, как это возможно, чтобы мать не смогла ничем помочь своему ребёнку, зачем так устроено? Господи, помоги ему… – бормотала Дина, сидя на своей кровати и, то сжимала крепко до боли свои трясущиеся худые пальцы, то проводила ладонями по морщинистому лбу, тёрла виски покачивая при этом головой в разные стороны то назад, то вперёд, то налево, то направо. Она постоянно при этом повторяла «Юрочка, сыночек, мальчик мой». Тоня подумала, что Дина бредит и недоуменно посмотрела на Злату. Та в свою очередь перестала плакать и уставилась на обезумевшую Дину.

– Дина, девочка моя, ты что такое городишь? Какой сынок, какая мать? Это у Юрочки инфаркт, у нашего племянника, – Злате казалось, что сестра от ночного внезапного звонка Ани, от неожиданности, от потрясения просто сошла с ума и несёт всякий бред. Она перестала плакать и стала всячески успокаивать Дину, пытаясь привести её в чувства. Но та продолжала повторять своё: – Сыночек мой родной, кровинушка моя, Господи, спаси его.

На какие – то доли секунды Злата замерла, а затем твёрдым голосом, вполне спокойно сказала:

– Во-первых, Дина, немедленно прекрати истерику, у Юры просто инфаркт и врачи сделают всё возможное, а, во-вторых, объясни, пожалуйста, что ты тут наговорила, я жду… Тонечка, принесите ей, пожалуйста, воды и накапайте нам всем валерьянки. Нет, мне лучше корвалол шестьдесят капель.

Тоня совершенно изумлённая пошла выполнять распоряжение Златы, она никогда бы не подумала, что старшая из сестёр, всегда более летающая где-то в облаках, может так вот вдруг приземлиться, собраться и не паниковать, а Дина, сильная и стойкая Дина, наоборот – совсем раскиснуть. Получается, что сёстры поменялись ролями перед лицом каких-то новых, ещё неизвестных обстоятельств.

Когда Дина выпила принесённую ей порцию валерьянки и запила полным стаканом воды, она немного успокоилась. Злата, допив свою порцию спасительного зелья, села на вольтеровский стул напротив сестры итвёрдым, не терпящим ни малейшего возражения голосом старшей сестры, потребовала:

– Я жду, Дина, объясни всё. Ты же не сумасшедшая, рассказывай!

И Дина, уже вполне пришедшая в себя, тихим ровным голосом, с какой-то обречённостью начала:

– Что рассказывать… помнишь в сорок первом, когда Марика мобилизовали, помнишь? Вы тогда ещё с хором в Каширу на ГРЭС поехали концерты давать?

– Помню, конечно, это в сентябре было, мы там неделю работали, я ещё немного простудилась… – Злата настороженно смотрела на сестру.

– Так вот, Марик приехал к нам, его отпустили с семьёй вроде попрощаться, а семья-то у него была в Виннице, он к нам и приехал, как к своим… Злата, прости меня… мама тогда тоже в Малаховку к Бэле и Додику поехала за продуктами, я одна дома была. Мы с ним долго сидели, пили чай, он ел так жадно, так много, потом выпить попросил… Злата, он такой несчастный был… я видела, что он совсем на фронт не хотел, он боялся, очень боялся… мне его так жалко стало. Вот мы с ним остатки какого-то вина допили и потом… Златочка, он это от страха, мне кажется, что он уже тогда знал, что не вернётся. Я думаю, это он не со мной… он тебя любил, только тебя… я просто под руку попалась… он всё время твоё имя произносил, ну понимаешь да? В то время, он был со мной, а думал о тебе…

По лицу Златы текли слёзы, она шепотом спросила:

– И ты столько лет молчала? Почему? За что ты так со мной?

– Златочка, я же знала, как ты его любила, как ты страдала, разве я могла это рассказать? Потом, когда стало ясно, что будет ребёнок, мама поехала в Малаховку и там с Бэлой и Додиком договорилась. У них ведь детейне было, и им очень хотелось, да и возраст у Бэлы никаких надежд на своих детей не давал. Они так обрадовались, так были счастливы… и я поехала к ним жить, ты помнишь? – всё это Дина продолжала говорить таким же тихим, бесцветным голосом, каким и начала свой рассказ. Тоня поражалась, насколько велико было её мучение все эти годы, что теперь ни сил, ни эмоций видимо не осталось.

– А потом, почему потом не сказала?

– А потом… когда пришло извещение на Марика, когда ты в истерике себе вены порезала… когда потом? Потом надо было как-то тебя вытаскивать из этого кошмара, потом надо было маму хоронить… потом, после войны, когда тебя из хора по пятому пункту сократили и ты осталась без работы и пошла в детский садик на пианино детям аккомпанировать и твоё превосходное, неотразимое обуховское меццо-сопрано уже никогда тебе не понадобилось… потом просто выживать надо было… Главное, что Юрочке было хорошо, Бэла с Додиком его обожали, они ему всё дали, он ни в чём не нуждался никогда, он их очень любил, и я могла ездить и быть с ним, – Дина закрыла лицо руками и еле слышно добавила, – если с Юрочкой что-нибудь случиться, я тоже жить не буду…

– Тонечка, вы можете нас отвезти в больницу, Аня сказала, что Скорая повезла Юру в Первую Градскую? – Злата вопросительно посмотрела на бледную Тонечку, потом на сморщенную, жалкую сестру и осеклась, – Дина, может до утра подождём? Ни ты, ни я не выдержим, третий час ночи!

– Да, чего мне выдерживать, если моему сыну плохо, не выдержим… – на минуту Дина задумалась, – да, ты можешь не выдержать, тебе нельзя совсем волноваться, у тебя же кардиостимулятор давно менять надо. Злата, ты оставайся, а Тонечка со мной поедет, да? – и Дина покачиваясь на не слушающихся ногах пошла в коридор надевать плащ.

– Тонечка, ну уговорите её, она же ничем помочь не может, ну сделайте же что-нибудь, пожалуйста! – Злата с мольбой в дрожащем голосе, схватила Тонечкину руку и начала трясти. – Пусть Илья Львович её уговорит, позовите его.

– Да, да, я сейчас, он внизу в машине, – Тоня набрала номер мужа и попросила подняться. Илья Львович смущённо вошёл. Когда Тоня рассказала, не вдаваясь в подробности, что Дина Матвеевна просит их отвезти её в больницу к Юре, то Илья Львович со свойственным логическим мышлением математика привёл Дине и Злате неоспоримые доводы в абсолютной бесполезности этого поступка, главным доводом был тот, что выздоравливающему Юрию Давидовичу необходим будет уход, а не волнения о разболевшихся тётушек. И после того, как он позвонил в Приёмное отделение и выяснил, что состояние Юры уже не вызывает опасности для жизни, что он пока находится в реанимации и туда никого не пускают, после того, когда Илья Львович перезвонил Ане и услышал от неё подтверждение ранее узнанного, только тогда Дина сдалась, сняла плащ и согласилась подождать дома до утра. До утра оставалось ни так уж и долго. Тоня с мужем уехали домой, пообещав сёстрам в 9.00 заехать за ними и отвезти их в больницу к Юрочке.

Всю обратную дорогу Тоня не переставала думать о Юре, о том, как он ей дорог, как благодарна она мужу за то, что так мудро разрулил ситуацию с ночной поездкой, о том, что Дина взяла с неё и Златы клятву никогда ни при каких обстоятельствах не говорить Юре, что она его родная мать. Эта тайна должна остаться тайной. И они втроём, три женщины, которые любили его каждая по– своему: Дина потому, что она была его матерью, Злата потому, что он оказался сыном её возлюбленного, а Тоня, Тоня потому, что он был просто мужчиной её жизни, они решили, что всё должно остаться так как и было.

Проводив Тонечку Злата пошла прилечь в свою комнату, она чувствовала себя выжатым лимоном, опустошённой и просто усталой, очень усталой.

Дина не раздеваясь сидела на своём диване и смотрела на портрет мамы, написанный рукой Марика – отца её ребёнка, ей казалась, что мама всё видит и всё понимает, ведь все эти шестьдесят долгих лет только она знала правду о ней и Юрочке, только с ней она делилась и просила совета, только с ней она была откровенна.

Старинные часы на стене над головой Дины дребезжа проржавевшими гирями, размеренно и важно пробили шесть раз…

Две фотографии

Старый альбом… старые чёрно-белые или коричневатые, выцветшие фотографии с заломами и уже подёрнутые тленом с проступающими белёсыми пятнами. Пройдёт ещё немного времени и то, что было на них когда-то запечатлено, потеряв свою чёткость, помутнев, потускнев постепенно станет исчезать, неотвратимо унося с собой те прекрасные, важные и значимые мгновения прошлой жизни, которые так хотелось бы сохранить не только в своих мысленных воспоминаниях, но и получать удовольствие от вида, наглядности, визуального дополнения нашей хрупкой памяти.

Старый альбом… когда – то отец приклеил все фотографии большие и маленькие, дореволюционные, выполненные на твёрдом картоне в фирменных фотографиях, и тоненькие, любительские самых разных размеров, довоенные и послевоенные. Мама ругалась на него за это – приклеил он их каким-то жутко крепким клеем непонятно какого состава и что называется – намертво. Поэтому если и захотелось бы кому-то посмотреть надпись на обороте перевернув фото, узнать в каком году оно было сделано и в каком месте, кто так мило улыбается глядя на тебя через годы, а кто напряжённо серьёзен на малюсенькой фотографии для документа, то сделать это совершенно не представляло никакой возможности.

Альбом был толстый, распухший, давно не вмещающий в себя всю длинную и такую насыщенную человеческую жизнь целой семьи, между последними страницами нахально примостились россыпью те фотографии, которые страницы альбома не вмещали в себя и которым, казалось бы не было уже места, но их тоже втиснули, потому что и они были частицей этой семейной жизни и поэтому имели полное право наряду с самыми первыми находиться здесь.

Обложка альбома была внушительной, жёсткой из тёмно-серого почти чёрного с муаровым рисунком дерматина и с небольшим овальным резным окошечком на передней, главное станице, в это окошечко была вставлена открытка с изображённым на ней натюрмортом вполне известного фламандца – роскошные пионы в серебряной круглой вазе, хрустальный бокал с тёмно-красным вином, а на переднем плане жёлтый лимон с изящно свисающей спиралькой срезанной кожуры и гроздья великолепного чёрного и янтарного винограда.

Альбом периодически доставали из нижнего ящика массивного письменного стола, где он имел постоянную прописку, и внимательно, трепетно и бережно просматривали, попутно старшие всегда что-то объясняли и рассказывали младшим. Каждую страницу этого альбома, каждую фотографию знали и помнили наизусть: все довоенные снимки, изображавшие то время, о котором дети знали только по рассказам отца и матери, казались настолько родными, что ощущение того, что в альбоме существует своя собственная, внутренняя, сказочная жизнь, было вполне реальным. Откроешь страницу и вот, ты погружаешься в этот особый мир, мир пропахший запахом старого картона, папиного ядрёного клея и нескольких засохших цветков, уютно примостившихся когда-то между страницами, мир воспоминаний, фантазий, счастья и трагедии, мир Первой мировой и Отечественной войны, мир Крымских санаториев – дворцов, мир пионерских лагерей советского счастливого детства и мир профсоюзных коллективов родительской работы – мир огромной семьи.

На одной из самых первых страниц этого альбома немного вызывали удивление две совершенно одинаковые фотографии– близнецы, на обеих был снимок площади с памятником Тарасу Шевченко в г. Харькове. Конечно, дети знали, что мать до войны жила в Харькове, а отец учился в Москве, его сокурсник, родом тоже из Харькова, заочно познакомил их и они почти год переписывались; ещё дети знали, что первое свидание произошло именно у этого памятника, но наличие двух этих фотографий на одной странице было по меньшей мере странным и совершенно непонятным. Тем более, что ни отца, ни матери, ни вместе, ни порознь на фотографиях этих не было. А поскольку большинство фотографий были приклеены на свои места отцом ещё до рождения детей и жили там всегда, то и наличие этих близняшек никогда не обсуждалось, подумаешь на мгновение об этой странности и тут же забудешь – есть и есть.

Прошли годы, много, очень много лет. Сначала не стало отца, потом ушла мама, потом оказалось, что почти никого из тех, кто существовал в этом старом альбоме уже давно нет на этом свете, альбом постепенно рассыхался, расклеивался и распадался, даже отцовский суперклей не выдерживал схватку со всесокрушающей силой времени – некоторые фотографии стали отслаиваться от страниц, и вот однажды далеко за полночь, когда от света настольной лампы в комнате становится так тепло и уютно, старый альбом снова достали из нижнего ящика письменного стола, и в который раз начали перелистывать его ветхие страницы, и рассматривать пожелтевшие фотографии: иногда наступает ностальгическая потребность, настроение светлой грусти и желание окунуться в далёкое, романтическое, туманное прошлое своей семьи. Половину фотографий уже отклеенных приходилось бережно и аккуратно перекладывать, на этот раз отклеились и те две близняшки с памятником Шевченко. Перевернув каждую, увидели, что это открытки и наконец поняли, почему родители хранили их обе и почему отец когда-то очень давно так накрепко приклеилвсе фотографии и эти две в том числе.

На обороте одной из них его рукой было написано:

"Лизонька, родная моя!

Помни это место, где сошлись наши пути, где впервые в жизни ты заставила моё сердце забиться так трепетно и радостно.

1 сентября 1937 года в 8 часов 10 минут вечера. То, что было несбыточным и сказочным стало действительностью и я полюбил тебя навсегда.

Здесь впервые я понял, что ты моё счастье, моя жизнь, моя любовь.

С этого вечера я стал твой навек. Помни это, моя милая Лизонька.

25 сентября 1937 г. Твой Павел Н."

На обороте другой фотографии маминой рукой было написано:

"Павлик любимый, память о необыкновенной фантазии-сказке, о тебе вечно сохраню.

Помни меня, а я буду благословлять минуты встречи с тобой и любить тебя всю жизнь.

Ц. Лиза. 25.IХ-37 г."

Родители прожили вместе почти пятьдесят лет и вырастили четверых детей, шестерых внуков и двух правнуков.

Старый альбом, сколько же ещё тайн ты хранишь на оборотных сторонах тех фотографий, которые пока крепко держаться на его страницах…

Дом, который снесли

Однажды утром
(Квартира № 7)

– Толик, вставай, нечего разлёживаться, – голос мамы звучал строго и Толик сразу почувствовал, что мама сегодня очень сердита и лучше с ней не спорить. Надо слушаться и не капризничать Он нехотя спустил ноги со своей кроватки. Сетку недавно убрали, потому что решили, что Толик уже большой и падать ночью во сне не будет, а сетка эта только для маленьких, совсем несмышлёнышей, которые не понимают, где у кровати край и так ворочаются во сне, что просто-напросто падают по ночам на пол. Правда, Толик считал, что он-то никогда бы и не упал вот так просто от нечего делать. Но мама с папой, очевидно, так совсем не думали и сетка эта белая из каких-то верёвочек, сколько себя помнил Толик, оберегала его ночью и днём от всяких неожиданностей. Но самое главное, эта сетка, наверное, оберегала мамин сон, потому что никакая мама не может спать спокойно, если её ребёнок может вот так неожиданно ночью взять и бухнуться на пол.

И вот теперь наконец-то свобода! Толик спит как все нормальные люди и сам, когда только захочет может взять и слезть с кровати и просить никого не надо ни маму, ни папу, ни старшую сестру Ирину.

– Господи, да ты ещё и не встал, ну, Толенька, давай поживей! У нас нет времени так возиться!

Нет мама не сердитая, просто она чем-то очень – очень расстроена. И Толе надо вести себя хорошо, даже, наверное, придётся съесть всё, что мама даст на завтрак. Ну, а если это самая мерзкая манная каша? Да, ещё с вареньем можно, а если без, то придётся терпеть и есть; а если это творог? ну лучше бы его не было… но что там ещё гадкое осталось? Всё-всё буду кушать и ничего не скажу, ничем маму не буду огорчать. Какая она сегодня грустная! Толик стянул с себя свою любимую байковую рубашку и быстренько, как ему казалось, начал одеваться. Вот только чулки никак не пристёгивались к застёжкам на резинках: мама увидела, подошла и помогла Толику. Потом одела ему любимый матросский костюмчик. Так, вот теперь всё.

Квартира была коммунальная. Толик, мама, папа и Ирина жили в отдельной своей комнате, которая была большая, но почему-то очень заставлена мебелью, хотя вроде бы ничего лишнего в ней и не было: мамина с папой кровать, диван для Ирины, стол, буфет, и письменный стол. Ирина уже ходила в пятый класс и ей полагалось где-то делать уроки. Мама сказала, что на обеденном столе это совсем неудобно, так как, во-первых, обеденный стол нужен, чтобы на нём гладить, шить на швейной машинке и обедать, когда все дома. Во-вторых, нужны особые ящички, где должны храниться всякие Ирины вещи: тетради, ручки, карандаши, книги и, самое главное, табель, где выставляют Ирине отметки. А ещё её Похвальные грамоты, их у Ирины было уже четыре: за первый, второй, третий и четвёртый класс. Ирина была круглая отличница и мама всегда Толику ставила Ирину в пример. Верхний ящик был папин, он был с замочком и папа запирал его на ключ. Ключ он держал у себя. В этом ящичке папа хранил все документы и ещё самое главное богатство – свои ордена и медали, которые папа получил за войну. Папа у Толика был подводник. Самый нижний ящик был Толин и там он тоже хранил своё богатство: краски, карандаши, альбом для рисования и ещё тетрадку с бумажными машинками и паровозиками, которые ему рисовала Ирина. Ирина очень хорошо умела рисовать.

Вообще-то Толик редко сидел за этим столом, обычно ему больше нравилось сидеть под ним, там была как-будто его собственная маленькая подводная лодка, свет был неяркий, доходящий сюда от настольной лампы, которая сверху стояла на письменном столе. Эту лампу папа привёз со своей подводной лодки как память. А мама шутя называла её «папин трофей».

Комната была большая, но мама говорила, что ей ужасно тесно и так жить просто невозможно. Ей хотелось купить ещё какие-то очень важные вещи – шкаф, например, но ставит его было негде. Да и правда, зачем им шкаф? Ведь в коридоре стоял высокий шкаф с двумя дверцами и двумя ящиками внизу под ними. Этот шкаф всем в коридоре мешал, особенно соседям. В квартире кроме Толика, мамы, папы и Ирины жила ещё семья. Их было очень много и все они были уже взрослые, занимали целых две комнаты. Кухня была общая, как и коридор.

Толик пошёл умываться. На кухне соседка Мария Петровна очень толстая и с чёрными усами готовила что– то на плите. Противно пахло каким-то жаренным вонючим жиром или ещё какой-то не менее гнусной дрянью. Толика затошнило, но он и виду не подал. Маму сегодня нельзя расстраивать, это он понял сразу.

– Мария Петровна, я же вам объяснила, что у нас произошло, нам некогда, мы опаздываем, – мама старалась говорить спокойно, но у неё плохо получалось, – я же вас попросила не занимать все конфорки, мне надо покормить ребёнка, а я даже чай не могу вскипятить.

– Вам вечно некогда, – а у меня только и дел, помнить о ваших проблемах, чай не в отдельной квартире живёте, ишь барыня!

Мария Петровна пошевелила усами, фыркнула, но одну конфорку всё же освободила. Мама поставила чайник, затем стала умывать Толика. Умывальник был тут же в кухне около плиты. Толик привстал на цыпочки, чтобы меньше воды попадало за рукава и на живот. Вода была ледяная и неприятно обжигала лицо и руки, но мама сегодня долго его не мучила – видно они и впрямь куда-то торопились.

– Мама, а куда мы торопимся? – спросил Толик и мыльная вода попала в открывшийся его рот.

– Господи, Толик, ну ты-то хоть не захлебнись. Мы поедем в одно место, а потом к бабушке.

– А в какое место, как оно называется? – Толик наконец-то почувствовал мягкое тёплое полотенце на замёрзших руках.

– Ну, как тебе объяснить… так нужно и всё, там и папа будет и бабушка, и ещё тётя Клава, ну все, – мама старалась побыстрей уйти с этой общей кухни. Толик обрадовался, он очень любил тётю Клаву потому, что она всегда дарила ему конфеты.

– Одно место, одно место…кладбище это место называется! Тоже мне церемонии. Парню пятый год, а она «одно место»! А ещё других воспитывать лезут, ты своих воспитай сначала…. одно место, тьфу! – проворчав ещё что– то себе в усы, Мария Петровна вышла первая из кухни, гордо неся перед собой огромную сковородку с чем-то жирно-жаренным и вонючим.

Мария Петровна была последние два дня особенно зла на соседку Антонину, в субботу в школе было родительское собрание и эта Тонька видите ли – председатель родительского комитете, глиста тощая, зараза! рассказала всем, что Иван Афанасьевич посылает их младшего сына Юрку за четвертинкой. А её какое дело, Юрке уже четырнадцать исполнилось, и он ни с кем-нибудь, а дома с отцом иногда выпьет самую малость. Ну и что? Большой уже. А она: «спаиваете, он ребёнок, я вам говорила, вы не понимаете!». А что тут понимать? Наш сын, а под забором у нас никто не валяется.

– Ишь фря, интеллигентская, губы накрасит и лезет куда не надо! – шепотом пробурчала Мария Петровна.

Мама открыв рот хотела что-то сказать, но дверь в комнату соседей захлопнулась и Толик обрадовался, что пахнуть стало меньше и ему уже почти не тошнит, но всё равно он очень обиделся за маму и расплакался, он терпеть не мог эту толстую Марию Петровну с её усами, которая всё время ворчит на маму и командует, как будто раз она толстая, так и командовать можно. Стали завтракать. Толик придвинул тарелку и обомлел – простокваша! Вот, как же он о ней-то забыл? Это же самая – самая гадость, самое мученье, а он настроил себя на все муки мученические: и на манную кашу без варенья, и на творог, а про неё забыл! Как же он забыл– то, что есть ещё и она! Простоквашу Толик ненавидел больше всего на свете, мама давала её часто, говорила, что детям это очень полезно и нужно обязательно съедать до конца, чтобы всё было нормально и у Толика не болел животик. И Толик терпел эту пытку каждый раз, но плакал и умолял маму, говорил, что не может видеть эту мерзкую, белую, кислую квашу. Так было всегда, но сегодня Толик молча, давясь съел всё до последней капли, да ещё и с хлебом. Вместе с остатками простокваши глотая и собственные слёзы. Ну раз решил не огорчать маму, придётся терпеть.

– Вот умничка, Толинька, – хоть ты меня сегодня не расстраиваешь, сказала мама.

– А Ира, она почему с нами не поедет?

– Почему не поедет? Поедет, она пошла в школу только чтобы отнести записочку учительнице от меня, чтобы её отпустили. Сейчас придёт и поедем. Приходится всем нам ехать, куда же я вас дену? – мама вздохнула и начала одеваться. Толик отодвинул пустую тарелку с геройским чувством содеянного и принялся за чай со своей любимой булочкой с корицей. Был понедельник, а в субботу мама обычно пекла булочки или пирог. В воскресенье булочек было ещё много и их есть ни так хотелось, вот в понедельник уже оставалось совсем немного, только для Толика и для Иры и поэтому они были особенно вкусные. Мама включила радио.

– Ну, слушай свою любимую «Угадай-ку» пока я соберусь. Боже мой, уже десять часов, где же Ира?

 
"Угадай-ка, угадай-ка – интересная игра.
Собирайтесь-ка, ребята, слушать радио пора!
Разложили мы тетрадки, краски разные берём
И ответы на загадки нарисуем и пришлём"
 

Из репродуктора лилась знакомая мелодия.

 
"Хвастунишку и лентяя, и зазнайку
Мы совсем не принимаем в «Угадай-ку».
 

Настроение у Толика сразу исправилось… Он – то не хвастунишка и не зазнайка, значит его в «Угадай-ку» примут.

– Здравствуйте, дедушка!

– Здравствуй, Галочка, а где Боря? – такой знакомый родной голос радиодедушки. Какие они счастливые эти Галочка и Боря! У них есть дедушка, а вот у Толика с Ирой ни одного дедушки нет. А ведь дедушка это так здорово, он всё время занимается с Галочкой и Борей, читает с ними, загадывает загадки, объясняет всё им. Просто замечательно! Ну да ладно, хоть бабушка одна у нас с Ириной да есть, – подумал Толик, – вот сегодня после «одного места», как оно называется– «кладбище» что ли, поедем к ней. Она живёт в самом центре Москвы в большом доме, там даже лифт есть, просто так к ней не попадёшь! Не то, что у нас – первый этаж.

– Мама, а что такое кладбище, это праздник? – Толик дожёвывал булку, – ты надела самое своё праздничное платье?

– Нет, Толинька, это совсем не праздник. И забудь об этом, это неважно для тебя. А платье… другого просто нет, а оно хоть и праздничное, как ты говоришь, но всё-таки не яркое, а строгое.

Мама у Толика очень красивая, она была не толстая, а совсем наоборот худенькая и высокая, и усов чёрных у неё не было. Волосы у мамы были красивого пепельного цвета и короткая стрижка очень ей шла. А в этом сероголубом платье она была как фея из сказки, да ещё около плеча на платье были вышиты цветы, они были вышиты серебряными нитками и как будто огромные снежинки у снегурочки искрились у мамы на плече и спускались ниже до самого пояса. Жалко, зачем она закрыла эту красоту каким-то чёрным шарфом? И вообще непонятно, почему же мама сегодня очень грустная?

Два раза позвонил звонок. «Это к нам, – догадался Толик, – а один раз это к соседям Майоровым.» – Ну вот, Ириша пришла, можно ехать, – опять тяжело вздохнув мама пошла открывать дверь. Вошла запыхавшаяся сестра, мама, не дав ей даже раздеться, быстренько одела Толику пальто и ботинки, оделась сама, на ходу уже застёгивая пуговицы тёмного плаща. Они вышли из дома, Толик держался с одной стороны за мамину руку, а с другой за Иринину.

Аксёновы жили в Москве недавно, всего каких– нибудь полтора года. Леонид Алексеевич был профессиональным военным, ещё до войны он кончил в Ленинграде Высшее военно– морское инженерное училище, распределили его на Черноморский флот в город Севастополь, там они жили до войны, там родилась дочка Ирина. Когда только – только начали обживаться, началась война. Все четыре года бороздила заминированные морские просторы Чёрного моря его родная Щука, а с ней и Леонид Аксёнов. Много раз меняли корабли и подлодки базы: то Новороссийск, то Поти, то Туапсе, то Батуми, то опять Севастополь и всегда на берегу его ждали Тоня с маленькой Иришкой; Тоня никуда не эвакуировалась, а решила, как многие жёны подводников, быть рядом со своим суженным. Следуя с одной базы на другую, из одного города в другой и неся все тяготы военного времени с маленькими детьми, голодные, в чужих домах, вечно обязанные приютившим их на время хозяевам, каждый раз эти боевые верные подруги ждали из похода на берегу своих мужей. Многие так и не дождались. Но Антонине повезло – Леонид остался жив. И вот наконец окончилась эта страшная война. И опять порт приписки – Севастополь, ласковое крымское солнце и мирная новая жизнь. Всё надо начинать сначала. Счастье было уже в том, что просто остались все живы и Леонид, и Антонина и маленькая Иришка. Помыкавшись по частным квартирам, всё-таки получили свои две комнаты – светлые, большие и как было радостно, когда в 1947 году родился сын Толик. Быт и хозяйство стали потихоньку налаживаться, ведь Тоня и Леонид были ещё молодые и впереди у них долгая-долгая жизнь мирная и счастливая.