Текст книги "Дева и Змей"

Хотя побывать на острове посреди здешнего озера очень стоило. Элис можно понять, она испугалась, и Курт, наверное, испугался бы тоже, но интересно, неужели Драхен и впрямь сумел бы внушить ей, что сделал лодку из лепестка кувшинки? Это вам не погружение в транс с помощью блестящего камушка, тут работа посерьёзней.

Как он успел понять, сами горожане озеро своим не считали, недолюбливали его и побаивались, нисколько этого не стесняясь. Для них было естественным такое, что Курту казалось, мягко говоря, неловким. Двадцатый век перевалил за середину, а здесь следовали суевериям, зародившимся четыреста с лишним лет назад. Не ходить к реке в одиночку – заманят духи. Не ходить без нужды к озеру – защекочут русалки. Не забредать далеко в лес – затанцуют феи. Правы горожане, ох как правы, но откуда бы им это знать? Информация о нечисти не подлежит разглашению, а на то, чтобы защищать обывателей, есть специалисты.

Змеиный холм был пограничной высотой между людьми и всем, что враждебно людям. За холмом и озеро, и лес, и что-то, может быть, за лесом. Хотя, что там может быть, кроме других деревень? Ну, Ораниенбург километрах в пятнадцати на северо-запад. Цивилизация. И в самом её сердце этакая дикость. Не на пустом же месте. А откуда тогда?

За день Курт обошел весь город, спланированный на загляденье несложно: четыре главные улицы, с центром на Соборной площади, а между ними ровные и зелёные переулки. Если смотреть сверху, должно быть похоже на крест с расходящимися от крестовины концентрическими кругами. Тоже символика – не без того.

Собственно, за день Ауфбе можно было бы обойти раза четыре, это если не спешить, читать расклеенные на тумбах анонсы собраний двух городских клубов и афиши благотворительных детских спектаклей. Здесь не пели и не танцевали – что правда, то правда, но зато с удовольствием устраивали представления на библейские темы, дискутировали о том, благо или зло технический прогресс, обсуждали новости и просто веселились: праздновали Пивной день, собирались на чаепития, на чтения стихов, на репетиции псалмопевцев. Нескучно жили. По-своему, конечно. Диковатые люди, однако Курт знавал немало деревень в родном Подмосковье, где жизнь была куда как беднее. Кино по вечерам, телевизор, да танцы в выходные. Он с трудом представлял себе, как сельская интеллигенция, агрономы и учителя, за одним столом с дояркой или птичницей будут обсуждать темы, по большому счету ни тех, ни других не задевающие.

В Ауфбе был отличный стадион, два крытых бассейна – в них купались и летом, и в дни полнолуния, когда особенно опасны становились прогулки к реке. В Ауфбе были своя электростанция, огромная библиотека, прекрасно оборудованные скотобойня и мясокомбинат. Идеальный город, город-игрушка, и с любой его точки, стоило поднять взгляд, можно было увидеть над крышами кресты какой-нибудь из пяти церквей.

Пять храмов – по одному на каждый район, и один – кафедральный? – в центре, на площади. Собор первоверховных апостолов Петра и Павла. Курт сразу сократил его до Петропавловского, и пастор Вильям только плечами пожал: «так тоже можно, но это по-русски».

Ещё здесь был парк. Старый. Красивый и ухоженный. С деревьями всех мыслимых пород и даже с пальмами в оранжерее. В парке, разумеется, аттракционы, мамы с детишками, подростки на велосипедах и роликовых коньках, и смотровая вышка. Довольно неожиданная, поскольку элементарная логика требовала установить эту башенку на Змеином холме – самой высокой точке Ауфбе, а никак не внизу, там, где упомянутый холм наверняка загораживал обзор.

Курт прогулялся по парку – с ним здоровались, он отвечал, возвращал улыбки. Что за город?! Ему искренне рады здесь, его все здесь знают, и снова появляется чувство, будто вернулся домой. Разговаривать с людьми легко, как нигде, и знание, что собеседники не лгут ни единым словом, даже слегка смущает. Как это? Разве могут люди не врать? Ну, хоть чуточку?

Он вернулся домой, когда зазвенели колокола, собирая прихожан к вечерней службе. Хотелось увидеть Элис, но рассказать ей было пока нечего, за исключением фантастических баек.

Или не фантастических. Элис назвала бы их сказочными, фольклорными, и кто знает, какое из определений более верно?

В Ауфбе ничего не знали о войнах. О двух последних мировых войнах. Точнее, конечно же, знали, но только понаслышке. Насчет Первой мировой Курт ещё мог найти объяснения: ну, в конце концов, может быть, в те времена, до повсеместного внедрения радио, в Ауфбе война и не добралась.

Это в самом-то центре страны? В тридцати километрах от Берлина?

Убогие объяснения. Но по поводу Второй мировой не было и таких.

А война была. Именно здесь. Это здесь она прогрохотала бомбами и снарядами, прошла колоннами грузовиков, прогремела моторами танков и самолетов, рассыпалась очередями выстрелов, листовками и минометными обстрелами. Война должна была стереть с лица земли старинный городок, оказавшийся на пути наступающих армий. Но в Ауфбе на вопросы о ней лишь пожимали плечами: да было что-то, лет двадцать тому. Нет, мы не видели. Не слышали. Не знаем. Нет, из наших никто не воевал. Война – это грех. Человекоубийство. Господин Роберт, упокой Господи его душу, тот, говорят, воевал. Но он – Гюнхельд, ему виднее.

Хозяйка же «Дюжины грешников», Агата Цовель, поведала, что это было похоже на кино. В нескольких десятках метров от гостиничной ограды горела земля, взрывались машины и гибли люди. Самолеты летали, и с крестами на крыльях, и – со звездами, всякие. Но всё это в полной тишине, и уж, конечно, ни один осколочек от многочисленных взрывов не упал на землю, принадлежащую Змею-под-Холмом. Это Курт так решил, что земля принадлежит Змею. Фрау Цовель полагала иначе.

– Господь нас хранит, – без тени сомнения объяснила она. – Вы бы, господин Гюнхельд, не тому удивлялись, что мирские дела до нас не касаются, а поинтересовались, отчего это молоко по всему городу второй день скисает. И тесто у меня опять не взошло. Это я шучу так, конечно. Вы, говорят, в нечистую силу вовсе не верите. Но только, простите, что лезу с советами, если задумаете вы Змея извести, поверить все равно придется.

И солнечный свет играл здесь в странные игры: с какой бы стороны Змеиного холма ни светило солнце, на Ауфбе всё равно падала густая тень. Физик, возможно, нашел бы объяснения этому странному явлению, но Курт-то не был физиком, а знаний, полученных в школе, явно недоставало для построения хоть сколько-нибудь непротиворечивых предположений.

Именно мысль о физиках навела на другую, весьма, как показалось Курту, здравую: а почему бы не подключить к делу других специалистов?

Вот и повод, кстати, заскочить в гости к Элис. Если все равно ехать на почту, так надо спросить, может быть, и Элис хочет куда-нибудь позвонить или отправить телеграмму, или просто прогуляться, поглазеть на окрестности?

* * *

Элис глазела на окрестности с полудня. С Куртом они просидели вчера до трёх часов ночи, а в четыре зазвенели колокола, и пришлось проснуться. Оглушающее гудение слышно было даже в ванной, сквозь каменные стены, сквозь шум воды. Облака горячего пара покачивались в такт гулким ударам.

Но в холодильнике нашелся яблочный сок, а старательно пережевывая залитые молоком овсяные хлопья, Элис, поглощенная процессом, уже и думать забыла о колоколах и головной боли. Не до мигрени, когда так приходится работать челюстями.

Ей было чуточку тревожно. Не страшно, а именно тревожно. Предстоящий день обещал быть интересным, возможно, даже слишком интересным для не очень-то устойчивой психики наследницы Ластхоп, и, вопреки всем свободолюбивым заявлениям, вопреки стремлению быть независимой, Элис очень хотелось сейчас, чтобы мама или отец оказались рядом. Чтобы можно было посоветоваться. Родители, они хоть и закосневшие, а всё же многое понимают.

И наверняка отсоветовали бы связываться с загадками Змеиного холма.

Ну и пусть. Пусть бы отсоветовали. Элис прекрасно знала, что, выслушав родителей, сделала бы по-своему. Этим утром ей просто хотелось убедиться, что рядом есть кто-то более взрослый и умный. Ну да, к кому в случае чего можно прибежать и повиниться: вот я вас не послушалась, и видите, что вышло. Помогите, а?

Она выглянула в окно. В сад, где с утра пахло свежестью и как будто росой. Прошла в гостиную и через другие окна поглядела на улицу. Пусто. Свежо. Может быть, позвонить матери Курта?

…На Змеиный холм ни одного окна не выходило. И забор там, со стороны пустыря, был сплошным, совсем не то, что веселенький штакетник, отделявший сад от улицы. Небо-то какое чистое! Днем наверняка будет жарко. А замок сейчас сияет под солнцем, и флаг с драконом развевается на ветру. Там, над черной зубчатой крышей, ветер дует всегда. Даже когда в городе под холмом листья становятся серыми от духоты.

И всё-таки она тянула время до полудня.

Зачем? Почему? Об этом даже не задумывалась. И, конечно, не могла представить себе, что хозяин замка на холме думает о ней в эти часы, что уже сейчас начала сплетаться тесьма событий, в которых судьбы её и чёрного принца должны составить единый узор. Элис просто не спешила подняться на холм. Невилл просто не мог принять ее сейчас. И Гиал, сияющий зверь, просто обмолвился о том, что «бродяжка» ни для кого не представляет интереса. Пока всё было просто.

Яблоневый сад. Утро. Роса на траве.

Вчера, пока Элис выслушивала наставления фрау Хегель, пока разбирала вещи, осматривала дом, да стряпала пирог в допотопной духовке, на то, чтобы побродить в саду не нашлось времени. Зато сегодня этому можно было посвятить хоть весь день, уж несколько-то часов – обязательно.

Элис видала самые разнообразные сады и парки, и конечно яблоневый сад семьи Хегель не мог сравниться с садом в поместье Ластхоп, в котором дипломированные садовники трудились с любовью и вдохновением, сродни скульпторам или художникам, однако и здесь было…

«Хорошо», – подыскала Элис подходящее слово. Как в книжках про детство. Про Тома Сойера или Дугласа Сполдинга. Сама Элис никогда не видела той жизни, какую описывали в этих книгах. Не пришлось ей ни одного лета провести в «маленьком американском городке». Не довелось побегать босиком по растрескавшимся, заросшим травой тротуарам, посидеть на веранде, когда темнеет, слушая разговоры взрослых и скрип подвешенных к потолку качелей; никогда не залезала она на деревья, чтобы издалека, с другими мальчишками и девчонками поглядеть, что за фильмы показывают взрослым ночью в драйв-ине22
  драйв-ин – кинотеатр под открытым небом.


[Закрыть].

Зато каждое лето папа на два месяца забирал её с собой на ранчо. Иногда – только её, иногда собиралась большая компания из всех друзей-подружек Элис. Там тоже было здорово. Там, наверное, даже лучше было, чем в книжках. Лошади, огромные, как слоны, и добрые, как карусельные лошадки, звонкая земля под копытами, далекий-далекий горизонт, пахнущая дымом и очень вкусная еда. Москиты, большие, как стрекозы. Озера, маленькие, как лужи. И мама, приезжающая по выходным, такая непривычная в клетчатой рубашке, в ярко-алом шейном платке, с волосами, забранными под широкополую шляпу. Мама, пахнущая духами. С безупречным маникюром. Никогда не забывающая подкрасить кончики ресниц и выщипать брови.

Каждый год, каждое лето два месяца восхитительных каникул. Элис не любила вестерны: там часто убивали лошадей. И удивлялась, почему у лошадей нет крыльев, ведь они стали бы ещё прекрасней, если б умели летать.

Ей о многом тогда мечталось. Так что родители, в конце концов, стали беспокоиться. Как выяснилось – не напрасно.

Но ведь её вылечили. Вылечили навсегда. Теперь ей твердо известно, где должны заканчиваться фантазии. И неужели она всерьез собирается рискнуть хрупким равновесием между здравым смыслом и воображением?

Элис встрепенулась, оглядываясь. Вот сад. Приземистые, с широкими кронами, яблони. Дорожки засыпаны гравием, под деревьями темно-зеленая, густая трава, а на клумбах, разбросанных тут и там, цветники, и каждый окаймлен крохотными бархатными гвоздиками. Фрау Хегель сказала, что будет приходить дважды в неделю, чтобы ухаживать за цветами. И просила под вечер, если день будет жарким, включать поливальные установки. Какая обычная жизнь, но никогда раньше так пожить не доводилось. За тем вон маленьким столиком, в окружении сиреневых кустов, наверное, очень хорошо читать. Или работать. За лето нужно страшно много прочесть, и это, не считая тех книг, которые просил проштудировать папа. Он хочет, чтобы Элис разбиралась не только в сказках. Других-то наследников нет. Да если бы и были, уж папа-то знает наверняка: дочка у него умница, за что ни возьмется – всё сделает.

Ну, надо же, с какой любовью думаешь о родителях, когда они далеко!

Было жарко. Элис и не заметила, как растаяла утренняя зябкость. Солнце почти поднялось в зенит, и под яблонями лежала густая уютная тень. Можно было хоть весь день проваляться здесь, на травке, запасшись бутербродами и листая книжку. А можно было подняться, наконец, на Змеиный холм. Всё – сказки. Вымысел или ловкость рук, или обман зрения, устроенный с помощью гипноза, зеркал, неизвестно чего ещё. Главное, не забывать об этом, держать знание перед глазами, как тёмное стеклышко, когда смотришь на солнечное затмение.

Совсем не трудно.

Наверное, даже, легко.

До подножия холма, до начала тропинки наверх, она шла медленно, подбивая ногами мелкие камушки, глядя на облачка пыли, при каждом шаге поднимающиеся над дорогой. В городе улицы поливали, там, несмотря на тень от холма, блестел мокрый асфальт, вода, собираясь в ручейки, стекала в кюветы.

Кавалькада мальчишек на велосипедах, в клубах пыли мчалась по дорожке, что огибала город, проходя между холмом и окраинными домами. Элис посторонилась, уступая дорогу. Но дети, приблизившись к ней, спешились… у одного из «мальчишек» обнаружились туго заплетенные косички, выбившиеся из-под панамы.

Изрядно удивившись, Элис услыхала нестройное: здравствуйте.

И, поздоровавшись в ответ, спросила:

– Разве вы меня знаете?

– Нет, – ответили ей, – вы же только вчера приехали.

– Вы купаться идёте? – спросила девочка. – Одной лучше не ходить. Хотите, я сестре скажу, она, как соберется с подружками, вам тоже позвонит?

– Угу, – поддержали девчонку сразу несколько мальчиков, – нынче ночью над холмом бледных всадников видели.

– Кого? – заинтересовалась Элис. – Ребята, может, вы мороженого хотите? Мне домашнее задание на лето дали, разные истории собирать. Давайте, я вас угощу, а вы мне расскажете и про всадников, и почему нельзя одной ходить купаться.

Они переглянулись, раздумчиво взвешивая предложение, и сделали встречное:

– Давайте мы просто так расскажем, а мороженое – просто так.

– Только вечером, – добавил один из мальчишек, с большой родинкой на запястье, – сейчас нам домой надо.

Все, как по команде, подняли головы и посмотрели на солнце.

– А всадники, – быстро сообщила девочка, – они над вершиной взлетели и – р-раз! – в озеро провалились. Это мы думаем, что в озеро. Которое за холмом. А речка ведь как раз из него вытекает, так что сегодня туда лучше в одиночку не ходить, вдруг они не провалились в ад, а под водой сидят и по дну речному бродят.

– Спасибо, – серьезно кивнула Элис, – купаться я не пойду. Ну, всего доброго. Вечером заходите в гости, мороженое обещаю.

– До свидания!

Они оседлали велосипеды и под дребезжание звонков и разболтанных «крыльев» унеслись вдоль по улице.

Какие вежливые, воспитанные дети. И дружелюбные. Общительные. Не дичатся незнакомого человека. А с виду – вполне нормальные. На коленках ссадины, пальцы перемазаны ежевичным соком, волосы всклокочены, словно отродясь не знали расчески. Дети как дети. В любом городке – точно такие же. Разве что не в любом городке детишки здороваются с незнакомцами и всерьез предупреждают о выдуманной опасности.

Давно и далеко…

Это он запомнил навсегда: быть, как смертные, значит быть смертным, понимать их, принимать, и принимать себя таким же, как они. Было трудно. Особенно, когда обряд крещения запер его душу в беспомощном теле младенца. Имя стало цепью, приковавшей беспокойный крылатый дух к мягкой, но тяжелой плоти. Было время, когда он ненавидел свое имя.

Кормилице запрещали говорить с ребенком: никаких колыбельных, никакого сюсюканья, ни одного ласкового слова. Может быть, поначалу добрая женщина готова была полюбить малыша, но приказом князя её собственного сына убили в колыбели, чтоб ни одна капля молока не оказалась отнята у бастарда, и мальчик, наречённый Михаилом, сразу стал для кормилицы упырёнышем, ведьминым отродьем. Он знал, что женщину убьют, как только пропадет нужда в ее молоке, он прислушивался к новому для себя чувству, называвшемуся «жалость», но он был, пусть волшебным, однако ребенком, и, нуждаясь в любви, болезненно воспринимал ненависть.

Пока кормилице не вырвали язык – отец, случалось, запаздывал с принятием правильных решений, – замок успел переполниться слухами. О двухнедельном младенце, который умеет говорить, о младенце, не пачкающем пелёнки, о крохотных острых зубках, на первом месяце жизни прорезавшихся из мягких дёсен. И о том, что больше молока любит выродок живую человеческую кровь.

Что ж, всё было так. Он любил кровь, и любил отца.

Вкус крови и образ отца – слившиеся воедино воспоминания. Большой человек с большими руками и длинными усами. Чёрные глаза горят сдержанной внутренней силой, и сила эта не может выплеснуться, заточённая в смертном теле, но она есть. Имя ей – любовь. Имя ей – жестокость. Отец был для мальчика всем миром, вокруг отца вращались вселенные, и он, самый главный, самый сильный, самый любимый, улыбался в ответ на улыбку сына и отвечал любовью на любовь. И мог защитить от чего угодно даже уязвимое и хрупкое младенческое тело.

А больше бастард не любил никого. Может ли ребенок полюбить тех, кто его ненавидит?

Мальчику было три месяца, когда он начал ходить. Непослушная плоть медленно, но верно покорялась, он учил своё тело выполнять приказы, с каждым днем всё более сложные.

– Теперь можно кормить его обычной пищей, – решил дед, – пусть живёт у меня.

«Обычной»? Что это? Как это? Разве молоко и кровь – это не еда? Неужели отец заставит его питаться грубой пищей смертных, такой же отвратительной, как жёсткая ткань одежды и белья в колыбели?

– Ты нежен, как все фейри, – недовольно ворчал князь, когда слышал жалобы на грубость тончайшего полотна и лёгких шелков, – они не умеют воевать, они жить-то не умеют, ты хочешь быть таким же?

Нет, он не хотел. Ещё не зная, что такое воевать, не очень представляя себе других фейри, кроме отца и деда, он уже не хотел стать тем, о ком отец отзывался с таким пренебрежением.

А в тот день, когда дед принял решение забрать его из отцовского дома, мальчика впервые показали людям.

Было так: широкая площадь, заполненная воинами и знатью, тихий гул голосов, прижимающийся к каменным плитам, отдельно, сбившись в кучку – белые головные уборы и яркие краски одежд – стояли женщины. Жалась по углам прислуга. На крышах и на ветках деревьев, как птицы, расселись дети. Смертные дети.

Когда отец, держа его на руках, вышел на укрытый коврами помост, голоса стихли. В мёртвой тишине мальчишка с любопытством оглядывался по сторонам. Ему было интересно, никогда он не видел столько смертных, он вообще не видел их раньше, кроме кормилицы. Кормилица тоже была где-то здесь, внизу, она боялась, и фейри, вскормленный молоком и кровью этой женщины, понял – её время пришло. Он снова пожалел ее. Ненадолго.

Одежды людей красиво переливались, расшитые золотом и блестящими разноцветными камнями. Камни оказались живыми, такие разные, ещё красивее были они от того, что в каждом из них, в глубоком и ярком свете, таилась такая же яркая душа. Сила. Никогда раньше не видел он самоцветных камней: отец, приходя в детскую, не надевал украшений, и сейчас глаза разбежались – столько было вокруг новых чудесных красок.

– Хочу красивые камешки, – потребовал мальчик, завозившись на отцовских руках, – живые камешки.

Отец только кивнул, и слуга принес им накрытый полотном поднос, где россыпью лежали самоцветы, а кроме них – золотые браслеты, украшенные камнями пояса, ожерелья и головные обручи.

Засмеявшись от удовольствия, бастард пожелал, чтобы красивые камни поднялись в воздух и кружились, сверкая, в ярких лучах февральского солнца. Увлечённый игрой красок, он даже не услышал, как ахнула толпа, не заметил, что отец поставил его на ковёр рядом с собой. Трехмесячный, он выглядел годовалым, и у него были острые зубы и чёрные коготки на руках, и он радовался новой игрушке, не обращая внимания на людей внизу. Зато в них всматривался князь, искал тех, кто испугался, и тех, кто недоволен – их много было, и недовольных, и испуганных. Наконец над площадью, низкий и звучный, вновь раздался властный голос:

– Вот князь ваш, мой сын, он будет править после меня.

Пауза.

Поднявшийся, было, после представления с камнями гул разговоров снова стих.

– Он крещён, – продолжил князь, – а значит, угоден Богу. Он – невинный младенец, и нет на нём греха. Богу мой сын люб, люб ли он вам?

– Люб, господин, – слитно прогудели голоса. Столько в них было лжи, что новоиспечённый наследник оставил играться с самоцветами и удивленно оглядел площадь.

– Они обманывают!

– Знаю, – усмехнулся в усы отец, – но это моя забота, Мико. Раз люб вам новый княжич, – он вновь возвысил голос, – так пируйте сегодня и пейте в его честь! А кто скажет худое слово о сыне моём и наследнике, с тем поступлю я, как должно поступать с ядовитыми гадами и коварными изменниками. И пусть казнь злоязыкой жены всем вам будет уроком!

Он сел в услужливо подвинутое кресло, поднял сына к себе на колени. А молодые парни дружно взялись выкатывать на площадь большие бочки с вином и пивом. И тут же, прямо среди шарахнувшихся в стороны людей, начались приготовления к казни кормилицы. Странно, что люди боялись, но продолжали с любопытством следить за долгой и кровавой процедурой умерщвления плоти. Княжич тоже наблюдал смерть впервые, однако куда интереснее казалось ему смотреть на зрителей, с ужасом наслаждавшихся каждой минутой нарочито затянутой казни. Какие они смешные. Какие непонятные. Почему они, если так боятся, не уйдут отсюда? Зачем обманывают отца? А ведь им нравится смотреть, как убивают его кормилицу, им нравится смотреть, как убивают других смертных – тогда чего же они боятся? Того, что когда-нибудь с ними будет так же?

И только в тот миг, когда истерзанная женщина испустила дух, он понял… задохнулся от понимания, вскрикнул, схватив отца за руку. Дождем посыпались на ковры и на землю внизу красивые блестящие камешки.

– Что? – отцовские глаза впились в его лицо с нетерпеливым ожиданием. – Что такое, малыш?

– Я… – княжич не знал, как правильно сказать, но отец ведь поймет, даже если неправильно, – я забрал её. Я её… съел? Ка-ак, как серый волк…

– Она вкусная? – губы отца тронула легкая ласковая улыбка. – Вкусно было, сынок?

– Да-а…

И князь сделал то, что позволял себе очень редко: расцеловал сына в румяные на морозе щеки. Обнял, прижимая к себе покрепче:

– Вот и хорошо, Мико. Вот и хорошо.

…А на Змеином холме свет и тень перестали спорить с законами природы, и солнце касалось травы сквозь кружева тонких веток и широких листьев. Здесь пели птицы и жужжали насекомые. Так славно было и красиво. Почему же, зачем же придумали, что под холмом таится зло? Почему нельзя было сочинить сказку о доброй фее? Ведь, казалось бы, самое подходящее для ее обитания место – этот лес, с могучими деревьями и нежными цветами, с прозрачным быстрым ручьем, берущим начало на склоне холма.

В этом ручье бриллианты превращаются в звезды.

Элис ступила на тропинку, волглую даже сейчас, когда солнце почти поднялось к полудню. Вспомнила, что Курт говорил о непроходимых зарослях. И пошла, всё быстрее и быстрее, снова радуясь и удивляясь тому, что дорога в гору преодолевается так легко и весело, будто бежишь вниз по пологому удобному спуску. В таком темпе, чтобы подняться на вершину, хватит четверти часа.

Правда, выйдя к чёрной замковой стене, Элис замедлила шаги, и с удовлетворением почувствовала, как легкомысленное веселье, пробудившееся в лесу, вновь сменяется настороженным любопытством.

«Тёмные стеклышки, – напомнила она себе, – как будто смотришь на затмение».

Ну, вот и ворота. Открытые как и в прошлый раз. Пуст мощёный камнем двор. И, кажется, приоткрыта высокая и узкая дверь, ведущая в башню…

– …Не входи! Не входи во двор, не входи, не входи…

Что? Кто это?!..

Птицы. Разноцветные, пёстрые, с блестящими круглыми глазами. Обычные птицы облепили ветви деревьев, качаются на гибких лозах над стоящей поодаль скамьей, перепархивают по земле, трепеща крыльями:

– …не входи!

– Кто здесь? – громко спросила Элис. – Кто это говорит?

– О, – прозвучал знакомый голос, и Невилл (откуда взялся?) вышел ей навстречу, склонил голову. Блеснули искры вплетенных в волосы рубинов, – какая приятная неожиданность, мисс Ластхоп! Я не мог и предположить, что вы придёте, когда солнце в зените. Неужели там, где вы изучаете фольклор, вам ничего не рассказывали об этом удивительном времени? Почти столь же прекрасном, как серые сумерки.

– Не могла же я за год выучить все суеверия.

– Все не выучить и за столетие, – Невилл сделал шаг по направлению к ней, и птицы вдруг вспорхнули цветным облачком, умчались в лес, под защиту густых древесных крон. – Да и стоят ли они изучения? Но вот это:

Бойтесь, бойтесь в час полуденный выйти на дорогу:

В этот час уходят ангелы поклоняться Богу.

В этот час бесовским полчищам власть дана такая,

Что трепещут души праведных у преддверья рая… [стихи Мирры Лохвицкой]

Впрочем, вам нечего бояться. И не слушайте птиц – они сошли с ума, слишком много света видели их глаза сегодня, слишком много прекрасного и чистого света, не вместившегося в их маленькие глазки, в глупые пустые головенки. Я рад видеть вас здесь, будьте моей гостьей.

– Нет, – сказала Элис решительно.

И отступила назад. На шаг.

– Вы по-прежнему боитесь меня? И всё же пришли. Зачем, мисс Ластхоп, чтобы сообщить о своем решении?

– Я выбрала, – подтвердила Элис, – я хочу узнать правду, хочу знать кто вы, и что здесь происходит. Вы обещали рассказать. Но в замок я не войду. И если вы не боитесь полуденного часа, то пригласите меня на прогулку. Как в прошлый раз. Или здесь больше не на что смотреть, кроме того озера?

– Зеркала Неба. Озеру дано имя, так почему бы не называть его по имени? Да, мисс Ластхоп, разумеется. Я приглашаю вас на прогулку и обещаю, что скучно не будет, и я приложу все усилия, чтобы ответить на ваши вопросы. Пойдёмте? – он вышел за ворота.

– Что, прямо вот так? – Элис окинула его взглядом: средневековый костюм всех оттенков красного, легкий короткий плащ, тонкий, как сигарный дымок. – Вы даже не переоденетесь?

– И более того, – Невилл тепло улыбнулся, – попрошу вас надеть вот это.

На плечи Элис, приятным холодком пощекотав горячую от солнца кожу, легла жемчужного цвета газовая накидка.

– Плащ-невидимка, – объяснил Невилл. – Мы будем гулять по довольно людным местам. Вы ведь умеете ездить верхом?

Как будто это было самым главным!

– Позвольте? – прохладные пальцы, чуть коснувшись шеи Элис, застегнули у ее горла золотую фибулу. – Вот так. Хотите посмотреть на себя?

Элис опустила голову и увидела тропинку, цветы, траву на обочине. Развернулась на пятке, так быстро, как будто рассчитывала сама себя застать врасплох за спиной.

– Но как же так?! – она вытянула из-под плаща руку и все равно не увидела ее. Поднесла к самому лицу, потрогала себя за нос. На ощупь все в порядке: и рука, и пальцы, и нос…

Оставалось лишь глупо спросить: «Невилл, а вы меня тоже не видите?»

Именно так Элис и поступила.

– Глазами – нет.

Он сбросил свой плащ на руки подоспевшего слуги.

Откуда они берутся, Элис понять уже отчаялась. Только что не было, и вот уже есть – с поклоном протягивает хозяину вторую такую же накидку.

– Это выглядит вот так, мисс Ластхоп, вы застегиваете фибулу, и…

Невилл исчез. Растворился в воздухе, пропал, как пропадает пылинка, вылетев из солнечного луча. И однако Элис… нет, не видела, но словно бы осязала на расстоянии – вот он, стоит рядом. Вот отошел на шаг, приглашающе взмахнул рукой.

– Лошади готовы, мисс Ластхоп.

– Да подождите же! – взмолилась Элис. – Объясните мне, как это? Что это такое? Опять какие-то фокусы?

– Это плащ-невидимка, – голос Невилла был исполнен терпения. – Неужели вы совсем не знаете сказок? Плащ, сшитый из зрения слепых.

– Но…

– Умоляю вас, не спрашивайте, как это сделано! Ведь я не ткач и не портной, я принц. Вы не можете видеть меня, я не вижу вас, однако мы чувствуем друг друга, точно так же, как слепые от рождения способны чувствовать цвета, движение, различать малейшие оттенки звуков и запахов. Эта тонкость чувств – своего рода изнанка наших плащей. Но, мисс Ластхоп, помните, бродя невидимкой, что многие слепцы способны будут заметить ваше присутствие, а также опасайтесь кликуш. Знаете, кто это?

Судя по тону, Невилл не слишком рассчитывал на утвердительный ответ.

– Сумасшедшие, – гордо сообщила Элис.

Он неопределенно хмыкнул. Наверное, удивился.

– Да, что-то в этом роде. Выражаясь привычным для вас языком, кликуши – это суеверные сумасшедшие. Пойдёмте! И будьте готовы к тому, что от привычного языка придется отказаться.

Лошадей держал в поводу конюх, такой же молчаливый и бледный, как те слуги, которых Элис видела в замке. А может, на весь замок только один слуга и есть? Все вместе они на глаза пока не попадались. Четвертью часа раньше Элис не удержалась бы, обязательно спросила, не увлечён ли чрезмерно Невилл Драхен фильмами о вампирах. Однако плащ-невидимка странным образом удерживал от подобных вопросов.

И очень вовремя вспомнилось, что настоящие вампиры солнечного света не выносят. Значит, эти – не настоящие. Вампиров не бывает. И это очень хорошо.

Конюх нюхал воздух, медленно поворачивая голову вправо и влево. Когда они подошли, отвесил поклон в сторону хозяина, протянул поводья, поклонился ещё раз и, пятясь, начал отступать по тропинке, пока не скрылся за поворотом стены.

Уже знакомый Элис белый жеребец по кличке Облако и мышастая кобылка с выразительными влажными глазами, тоже принюхивались, вытягивая шеи.

– Кобылу зовут Камышинка, – услышала Элис из осязаемой пустоты, – она резвая, но покладистая, так что зубов можете не опасаться.

– Интересно, когда вы успели распорядиться насчет лошадей, если не ожидали меня в гости и не знали, что мы отправимся гулять?

– Я ждал вас. Но не в полдень. Это был вопрос, мисс Ластхоп, или просто мысли вслух?