Текст книги "Нестор-летописец"

По соседству от телеги очутились два отрока, возрастом ненамного старше Несды – лет пятнадцати. Одеты были богато – в бархат и парчу-аксамит, с золотой и серебряной вышивкой. У того, что ростом повыше и телом покрепче, с кудрявыми волосами и пригожим лицом, вместо гривны на толстой шейной цепи висел крупный оберег-змеевик из золота.

– Зря смеешься, Георгий, – ответил он. – Вот увидишь, Феодосия прославят в святых, когда он отдаст Богу душу. На что хочешь поспорим.

– На твой меч! – весело предложил насмешник, отрок с огненно-рыжими волосами.

– Зачем тебе мой меч? У тебя и свой не хуже.

– На тот меч, который ты привез из Ростова. Согласен?

– Меч святого князя Бориса? Хитрец ты, Георгий. Нет, на эту вещь я не спорю. Она моя до самой смерти.

– Да ведь этот меч неказист, и вряд ли ты возьмешь его в битву. Для чего он тебе?

– То память о моем родиче, погибшем ради Христа, – гордо ответил обладатель змеевика. – Этот меч – мой оберег, он будет хранить меня от всякого зла. Особенно его должна бояться нечисть.

– Нечисть? Ну, это трудно проверить… О, придумал! Что если испытать его на волхвах? Волхвы могут считаться нечистью?

– М-м, не думаю. Все же они смертные.

– Но они служат языческим богам, а эти боги и есть нечисть.

– Пожалуй, ты прав… Надо испытать меч. Знаешь что… Нужно пойти на капище и поймать волхва, когда он начнет свое колдовство.

– Ага, он тебя этим колдовством по голове и шарахнет. Чего ему стоит…

– А меч на что? Вот и испытаем.

– Ну да, а вдруг не подействует?

– Подействует, – убежденно сказал хозяин змеевика. – Эй, ты!

Несда не сразу понял, что обращаются к нему.

– Эй, малый!

– Да он, кажется, глухой.

Несда повернулся к отрокам.

– Ты из Киева?

Он кивнул.

– Ты что, еще и немой? Отвечай князю, – прикрикнул на него тот, кого звали Георгием.

– Я из Киева, – послушно сказал Несда и спросил высокого: – А ты правда князь?

Князю в торжественных выездах положено быть в плаще-корзне. А у этого на плечах дружинный мятель, хотя и непростой – бархатный, обильно расшитый узорами.

– Правда. Мой отец – переяславский князь Всеволод Ярославич. А твой отец кто?

– Купец… Так это ты сын греческой принцессы Мономаховны? – Несда ощутил жгучее любопытство. – И где ты княжишь?

– Прежде в Ростове. Теперь в Смоленске.

– А я родился в Ростове, – живо поделился Несда. – Там померла моя мать. Епископ Леонтий крестит там язычников. Я помню его до сих пор, хотя был тогда в детском возрасте.

Исчерпав запас дружелюбных словес, он умолк.

Княжич Мономах пропустил все это мимо ушей и нетерпеливо спросил:

– Какое у вас тут недавно завелось капище? Про него говорят несусветные глупости.

– Да это на Лысой горе. Там ворожат полоцкие волхвы.

– А я слышал, будто туда каждую ночь прибегает в волчьем облике сам князь Всеслав, – сообщил рыжий Георгий.

– Это сказки, – заявил Мономах. – Ты, Георгий, варяг и потому веришь в подобные россказни. Все варяги легковерны.

– Давай проверим, – вспыхнул Георгий и оттого стал казаться еще более огненным.

– Ты знаешь путь туда? – спросил княжич Несду. – Проведешь нас? Но только ночью!

– Проведу, – с запинкой ответил Несда и тут же вспомнил: – Городские ворота ночью заперты.

– Ах да! – поморщился княжич. – А где находятся подземные градские дыры, ты, вестимо, не знаешь.

– Не знаю.

– Придется выйти за город на закате. Где ты будешь нас ждать?

– У Копыревских ворот. Оттуда ближе всего.

– Где такие ворота?

– Улицей направо от Жидовских.

– Договорились. Коня не бери, Георгий возьмет для тебя дружинного. Смотри, не обмани, купец!

В монастыре вдруг стало шумно и людно. Из дальнего конца обители, широко раскинувшейся на склоне холма, явилось целое шествие. Впереди шли князья Ярославичи в богатых золотошвейных корзнах с златокованой фибулой на правом плече и с меховой опушкой. У младшего Всеволода, женатого на греческой принцессе, корзно вышито на византийский манер кругами с орлами внутри. Все трое не молодые, но и не старые. Только у Изяслава, самого высокого и обильного телом, волосы, видные из-под шапки, тронуты серебром. Подле них выступали старшие сыновья – хмурый, с будто бы рубленым лицом и колючими глазами Мстислав Изяславич, статный, румяный, улыбчивый Глеб Святославич. Вокруг князей важно вышагивали бояре – киевский воевода Перенег Мстишич, тысяцкий Косняч, переяславский Никифор Жирятич по прозвищу Кыянин и черниговский Янь Вышатич. Позади всех брели трое смиренных иноков с опущенными взглядами.

Несда соскользнул с телеги и во все глаза рассматривал невиданное собрание. От келий навстречу князьям не торопясь шел монах, ничем от прочих не отличавшийся, разве что ряса на нем была еще более убогой, похожей на лохмотья. В летах он был почтенных, но годы и монашья келья не сгорбили прямую спину, не согнули широкие плечи, в которых чувствовалась былая сила. Верно, в молодости мог и дикого тура уложить ударом кулака, восхищенно подумал Несда о монахе.

За чернецом, сильно отстав, шагал Захарья. Купцу было неловко, что взгляды, направленные на монаха, достались и ему. Пытаясь стать незаметным, он заспешил в сторону, к телеге.

– Спаси вас Христос, князья земли Русской, и вас, бояре благочестивые, – негромко произнес монах, подходя ближе к собранию.

– Что же ты не спросишь, отче Феодосий, что нам напророчил Антоний? – неприветливо осведомился князь Изяслав.

Несда невольно схватил подошедшего отца за руку:

– Это игумен Феодосий!

Мономах и Георгий заторопились присоединиться к остальным.

– Что бы ни было, на все воля Божья, – кротко ответил игумен.

– Он пообещал нам поражение и погибель!

– Уста блаженного Антония не произносят ложного свидетельства, – сказал Феодосий. – Смирись, благоверный князь.

Но возмущенной душе Изяслава было не до смирения.

– Благослови нас ты, отче, – не попросил, а повелел он, – и пообещай, что будешь молиться о нашей победе над погаными половцами.

Игумен без прекословий подошел к каждому, начав с Изяслава, и перекрестил с краткой молитвой. А воеводе Яню Вышатичу с улыбкой прибавил:

– Не говорил ли я тебе, боярин, что скоро вновь увидимся?

– Говорил, отче, – улыбнулся в ответ воевода, хоть и тяжело было у него на душе из-за Антониева предсказания.

– А ты не хмурься. Помнишь, что еще говорил тебе, – верь и будь мужествен.

– Хорошо, отче, – благодарно отмолвил Янь Вышатич. – Утвердил ты меня тогда, и ныне не поколеблюсь.

Последним благословение Феодосия принял подоспевший боярин князя Всеволода варяг Симон. На его лице было странное выражение: будто смешались нераздельно счастье и несчастье.

– Что сказал тебе Антоний? – спросил Всеволод.

– Прости, князь, – с легким поклоном ответил боярин, – его слова были столь удивительны, что я не смею их повторить.

Изяслав первым пошел к воротам монастыря, где ждали отроки с конями. За ним потянулись остальные. Князь Святослав несколько раз оборачивался на игумена и чему-то улыбался.

– Он так и не пообещал, что будет молиться об их победе, – прошептал Несда. – Почему?

15

В то время, когда Захарья выезжал со своего двора в Киеве, чтобы идти в Печерскую обитель, трое Ярославичей с сыновьями и боярами уже входили в монастырские ворота. Утренняя служба едва успела кончиться, Феодосий еще не снял священническую ризу. В церковь вбежал молодой инок и стал возбужденно размахивать руками, живописуя княжье нашествие.

Феодосий отечески одернул его:

– Не маши дланями, будто скоморох на пиру. Прижми к груди и ходи всегда так, если не занят работой.

Напуганный небывалым событием монашек сложил крестообразно руки на груди, будто собрался к причастию, и замер столбом.

Игумен аккуратно снял с себя церковное облачение, сложил в ризнице, вышел из алтаря.

– Отомри! – улыбнулся он в сторону инока.

Тот поспешил следом за настоятелем и, выйдя из церкви, удрал подальше, с глаз долой.

Знатное многолюдство одних чернецов собрало посреди монастырского двора и заставило бродить без дела, как бы по достойной причине. Других, напротив, разогнало по кельям и вложило им в руки четки, а в уста – усиленную молитву от греха и соблазна. Только самые стойкие и опытные не побросали работу, да послушники не осмелились оставить назначенные им труды.

Узнав, с чем пожаловали князья, Феодосий наотрез отказался выполнить их просьбу.

– Не у меня просите, – покачал он головой. – Я лишь худой раб и исполняю повеления нашего отца и учителя, блаженного Антония. Вся братия подтвердит вам это.

– Сие мне известно, – ответил князь Изяслав. – Известно также, что блаженный Антоний много лет назад затворился в пещере. Как мы пройдем к нему, Феодосий?

– Ради любви он покинет ненадолго свою пещеру, как делает иногда ради нас, грешных. Впрочем, я сам попрошу его об этом.

Игумен пошел впереди, за ним стройным порядком двинулись князья и бояре. Идти было шагов триста. Монастырь, милостью князя Изяслава, подарившего землю, привольно растянулся вдоль Днепра. Нынешняя пещера Антония была не та, в которой он когда-то поселился, положив начало обители. В той, прежней, теперь хоронили умерших братий, а вход в нее был недалеко от церкви. Когда монастырь вышел из-под земли к солнцу и стали в нем умножаться чернецы, Антоний ископал себе другую пещеру, подальше, так как любил уединенность и молчание. Вот уж лет семь, оставив руководство иноками, он жил в подземном затворе. Но по-прежнему к нему ходили за наставлением в самых важных делах.

Князь Изяслав хорошо помнил блаженного старца. Как не помнить, если сам же грозился когда-то выгнать Антония из киевской земли. Шутка ли, монахи любимого боярина довели до белого каления. Тот аж захворал, три седмицы не мог сесть на коня! Потом-то все уладилось, и вышло как нельзя лучше, но кто ж тогда мог это знать?

И все равно к Антонию Изяслав Ярославич любви не испытывал. Игумен Феодосий – совсем иное дело. Феодосий пока, слава Богу, не нашел способа уязвить чем-либо киевского князя и ввести во грех, сиречь во гнев. Напротив, благорастворение воздухов в обители при Феодосии было таковым, что князь испытывал здесь особые чувства. Он с удовольствием ощущал себя добрым христианином, исполненным любви и смирения, и ничто не могло поколебать его в этом. Было только непонятно, куда все это девается, когда ворота обители остаются позади и вновь одолевают княжеские заботы. Не возить же всюду с собой отца игумена!..

По дороге к пещере Антония от старших незаметно отстали отроки – княжич Владимир Всеволодич и Георгий-варяг. Подземный монах им был неинтересен. Наверняка какое-то немытое страшилище, которое и говорить-то разучилось.

Феодосий недолго пробыл под землей. Вылез и подержал дощатую дверку, прикрывавшую вход в пещеру на пологом склоне холма. За ним следом из затвора выбрался старец, с длинной седой бородой, в низко надвинутом на глаза клобуке. Монашья схима была слегка замарана сухой землей, особенно на коленях, в бороде тоже запутались крупинки.

– Вот, отче Антоний, благослови пришедших к тебе.

Сказав это, Феодосий поклонился земным поклоном учителю и зашагал прочь.

– Поздорову ли будешь, Антоний? – поприветствовали старца князья.

К их удивлению, смрадного запаха от старика, похоронившего себя заживо, не ощущалось.

– И вам Бог в помощь, – неожиданно гулким для молчальника голосом ответил блаженный.

– Благословишь ли нас и русские дружины на битву с сыроядцами, отверженными Господом? – спросил Изяслав.

– Благословить нетрудно, – молвил старец. – Да знаете ли, что ждет вас?

– Сеча с вражьей ордой, – удивляясь вопросу, сказал Изяслав. – Для чего спрашиваешь?

– А для того, что вижу: не ведаешь ты, князь киевский, отчего Бог ныне казнит тебя своим гневом.

Изяслав шатнулся, как от удара по щеке. Младшие Ярославичи переглянулись, бояре, напротив, не шелохнулись – внимали старательно.

– Меня? Что ты такое говоришь, чернец?! Опомнись, старик!

– Я-то в твердой памяти, князь. Тебе бы самому в себя прийти, душу свою в Божьей бане отмыть. – Антоний вдруг вознес руку на обнаженную голову Изяслава и неожиданно мягко произнес: – Ну ничего, будет у тебя для этого срок.

– Так что нас ждет, поведай, блаженный старче! – попросил Святослав. – Сказал аз, скажи и буки.

– Что ж, скажу без утайки. Ждет вас поражение, – печально проговорил Антоний. – Войско ваше погибнет и расточится. Враги по земле русской разойдутся и рассядутся, не встретив отпора.

– Не будет этого! – сердито воскликнул Святослав. – Не родился еще тот хищный степняк, который завоюет русскую землю!

– Правду ты сказал, князь, – тихо произнес Антоний, опустив голову. Лица его совсем не стало видно из-под клобука – только борода развевалась.

Князья подавленно молчали. Воеводы тяжко задумались. В верхушках деревьев на холме шумел буйный ветер, сбрасывал шишки и ветки.

Антоний поднял руку и осенил всех единым крестом.

– Мир вам, люди Божьи, да пребудет с вами Господь.

Киевский князь словно очнулся, спросил громко и яростно:

– На смерть благословляешь, Антоний?

– Нет, князь, на терпение благословляю. Ступайте с миром.

Старец поклонился и пошел к пещере. Князья и воеводы уходили один за другим, будто кто-то невидимый поочередно, друг за дружкой, пробуждал их от гнетущей задумчивости.

Наконец остался один переяславский боярин Симон, медноволосый варяг с бледной кожей, которую не брало даже полуденное солнце. Посмотрев вслед ушедшим, он вдруг бросился к пещере, распахнул дверцу и, сильно согнувшись, полез внутрь.

– Антоний! Отче Антоний! Где ты?! – взывал он.

Дверца закрылась. Варяг ничего не видел впотьмах и метался от стены к стене с вытянутыми руками. Пещера расширялась, земля под ногами уходила вниз, и через несколько шагов можно было стоять в полный рост.

– Здесь я, – ответил спокойный голос Антония.

– Где? – спросил Симон и тут же увидел монаха – в темноте плыло его светящееся лицо.

Старец взял варяга за руку. Симон вцепился в него и упал на колени.

– Отче! – взмолился боярин. – Не хочу погибать! Убереги твоими молитвами от беды меня и дружину мою! Сын у меня, Георгий, отрок… со мной на рать пойдет. Спаси его, отче!

– О чадо! – вздохнул Антоний, хотя Симон, муж благородный и решительный, давно уже не был чадом. – Многие из вас падут от меча. И когда побежите от врагов, они будут топтать вас копытами коней и наносить вам раны, вы будете тонуть в реке. Ты же спасешься. Когда подойдет твой срок, тебя похоронят в церкви, которую построят здесь… Знаешь ли ты об этом?

Варяг не видел глаз Антония, но чувствовал, что они пронзают его насквозь. Неожиданно он ощутил глубокое спокойствие.

– Ей-богу знаю, – удивленно сказал он. – Я слышал это давным-давно… А Георгий? – спохватился он. – Что будет с ним?

– Я помолюсь о твоем сыне, чадо, – ответил старец. – Иди с Богом.

Симон догадался, что монах перекрестил его. Он поднялся и побрел к выходу. Сердце варяга колола тревога.

…Феодосия уже не было на виду. Захарья сел на телегу и сказал Гуньке:

– Езжай. Да помедленней. Пускай князья подальше ускачут.

Несда устроился рядом с отцом. Когда за ними закрылись монастырские ворота, спросил:

– Какой он, Феодосий?

Захарья долго молчал, прежде чем ответить.

– Этот монах знает больше, чем говорит. Так мне показалось.

– Что он тебе сказал? – Несду мучило любопытство.

– Ничего особенного… О тебе зачем-то спрашивал. Чудной старик. С виду ласковый, а внутри – стальная жердь. Нет, не то… – Захарья подумал. – Внутри у него будто меч без ножен.

Несда удивился. Затем стал размышлять о том, как отец мог увидеть или почувствовать этот меч внутри Феодосия, если был с ним так недолго и сказали-то они, наверное, лишь по нескольку фраз. Тут же ему припомнилась картинка: Захарья сидит на лавке и из обычной деревяшки вырезает чудо-конька со звездой во лбу и аккуратно расчесанной гривой. Или узорит прялку – выводит на ней райских птиц, неведомых зверей – китоврасов, катанье на санях, плясанье девушек. Если талант в руках, значит, и в сердце тоже. А если сердце способно в чурбаке разглядеть живого конька или пускай даже страшного зверя коркодила, оно и в человеке рассмотрит такое, чего другому никогда не увидеть и не понять.

– А кого он этим мечом?.. – вырвалось у Несды.

– Края-то острые, – подумав, сказал Захарья, – себя ими режет. А виду не подает. Чудной…

– Феодосий – святой… – пробормотал Несда.

Что-то в его голосе заставило Захарью пристально посмотреть на сына.

– Ну все, хватит об этом монахе, – резко бросил он. – Кто это с тобой там разговаривал? Из боярских детей?

– Рыжий – то варяг, Георгий. А другой – сын переяславского князя. Этот Владимир – внук византийского кесаря Константина Мономаха!

Несда презирал себя за хвастовство, когда оно случалось, но не мог удержаться. Захарья присвистнул, что делал вообще редко.

– Да сдались нам эти грецкие косари, – вставил слово Гунька, которому опять надоело молчать.

– А ну зашей себе рот веревочкой! – прикрикнул на него Захарья. И сыну: – О чем они с тобой говорили?

Несда коротко описал беседу: о мече святого Бориса и капище на Лысой горе. О том, что ночью задуман туда поход, – ни намеком.

– Был бы ты способен к ратному делу, – грезя, вздохнул Захарья, – мог бы в дружину молодого княжича зачислиться. Вместе бы мужали и навыкам обучались. Там, глядишь, и в бояре бы при Владимире вышел.

– Я еще мал, а он уже муж, – самоуничижительно промямлил Несда.

– Ты уже не мальчик! – жестко сказал отец. – Тебе двенадцать. В этом возрасте отроки становятся воинами и идут вместе со старшими на войну… если, конечно, они умеют держать в руках оружие…

Захарья вдруг понял, что злится на сына вместо себя самого и умолк.

– Ладно, чего там. – Он примирительно обнял Несду. – В купцах тоже неплохо живется. Я в твоих годах сидел уже на весле и плавал из Ростова до самого Хвалынского моря.

Но сын был не согласен с ним.

– Я хочу переписывать книги, – с тихим упрямством молвил он.

Захарья недоуменно отнял руку.

– Что ты хочешь делать?

– Хочу быть переписчиком книг, – твердо повторил Несда. Немного подумав, все же сделал уступку: – Потом когда-нибудь заведу собственную книжню и книжную лавку в торгу.

Захарья схватился за голову.

– Совсем с ума соскочил! Еще раз услышу такое, сниму с тебя порты и отдеру плеткой на виду у всех! Ты меня понял?!

Несда молчал. Захарья взял его за ухо и покрутил.

– Отвечай!

– Понял, отец! – сморщившись от боли, выдавил отрок.

Ухо отпустили на свободу. Несда спрыгнул с телеги и пошел сзади, вне досягаемости родителя. Глотая обидные слезы, он заставил себя подумать об игумене Феодосии. Вот кому угроза отхлестанного зада уж точно не была бы помехой! Внутренний меч режет, верно, побольнее плетки. Интересно, говорил ли Феодосий своему отцу, что собирается надеть рясу? И как тот поступил?

Только теперь Несда всерьез задумался о собственном будущем.

16

Днем Захарья пропадал. Как вернулись из монастыря, потрапезовали, так и ушел до вечера, и дневным покоем, положенным всякому рано встающему человеку, пренебрег. Дядька Изот видел, как хозяин велел поймать петуха и забрал с собой в мешке. Несда не стал ломать над этим голову, сразу забыл. Мало, что ли, петухов да кур на заднем дворе.

Чем ближе подходил закат, тем тошнее становилось на душе, и задремать в изложне тоже не получилось. Идти на Лысую гору, ночью, ловить колдующего волхва – затея представлялась все более гадкой. Но отказываться надо было сразу, теперь поздно.

Несда сложил в котомку кресало и кремень, набил промасленной ветошью в кожаной свертке на случай, если понадобятся светильники. Сунул туда же короткий моток веревки – вдруг княжич велит вязать волхва? Сам небось вервием не запасется. Если только рыжий варяг догадается.

Котомку он спрятал во дворе. После этого пошел к мачехе, зевавшей за пяльцами, и стал к ней ласкаться. Просто так, ни за чем. Родную мать он едва помнил, но почему-то казалось, что Мавра на нее похожа. И даже если бы не была похожа, Несда все равно любил бы ее. Он совсем не понимал, отчего существует нелюбовь и вражда между людьми, созданиями единого Бога. А того непонятней злоба, вдруг вспыхивающая, подобно пожару, способная люто обезобразить даже красну девицу. Когда кто-то шумно злобился, ему становилось плохо – голова будто распухала, руки дрожали, он задыхался. Несда хотел бы любить всех – и отца Евагрия, и тысяцкого сына Коснячича, и буйного Гавшу, и холопа Гуньку. И необязательно, чтобы они знали, что он их любит. Просто ему казалось, что любовь – самая сильная молитва на свете. Такая же, как «Отче наш».

Захарья пришел к ужину, мрачный и неразговорчивый, без петуха. Похлебал кислых щей с кусками говядины, на остальное и смотреть не стал, сразу отправился спать. Несда, довольный хотя бы тем, что его не поймают за руку, натянул теплую, на бараньем меху свиту, выскользнул из дома. Подхватил котомку и удрал со двора. Даже дядька Изот не заметил.

У ворот Копырева конца, запыхавшись, он столкнулся нос к носу с рыжим Георгием. Варяг от макушки до сапог был закутан в серую вотолу, огненная голова скрывалась под клобуком.

– Долго тебя еще ждать? – прошипел Георгий. – Сейчас ворота закроют!

– А где князь? – оглядывался Несда, поспешая за отроком.

– Там уже, за воротами. Он бы все равно пошел, и без тебя.

– Он же дороги не знает.

– Поспрошал у тутошней стражи. Сказал им, что идем охотиться на волхва.

– Зачем? – опешил Несда.

– Чтобы не поверили. А то от вопросов и советов не отобьешься. А так – поржали и рассказали дорогу.

– А может, я вам тогда не нужен? – с надеждой спросил Несда.

– Боишься, что ли?

– Нет. Мне волхва жалко.

– Чего?! – Георгий остановился перед самыми воротами и подозрительно поглядел на него. – Ты язычник?

– Нет, что ты. Просто…

– А если просто, так иди молча, – рассердился Георгий.

Они прошли мимо двух стражников. Те не обратили на отроков внимания, так как были заняты – мерялись на спор длиной своих копий и величиной топоров. В поле в закатных лучах щипали траву три коня. На камне возле них сидел княжич, одетый также неприметно, в темный мятель и простую суконную шапку. Несда подметил, что Мономах с варягом подготовились к походу лучше, чем он со своей котомочкой. Под плащами у обоих угадывались короткие мечи, а к седлам двух коней были привязаны тороки, туго набитые.

Княжич внимательно оглядел Несду с головы до ног, в сомнении двинул губами, над которыми пробивался темный пух.

– Едем!

Несда оседлал оставленного ему скакуна и потрусил позади. Дорога шла прямая, накатанная, сбиться с нее и в темноте было бы трудно. Недалеко от города она перепрыгивала широким бревенчатым мостом через речку Глубочицу. Мономах с Георгием не торопили коней и ехали бок о бок – разговаривали. Обоих совсем не заботило, слышит их купецкий сын, плетущийся сзади, или нет.

– …жениться? Не-ет, мне еще рано. Я еще и девок как следует не разглядел. А на тутошних кияночек и смотреть пока что было некогда.

– Так никого и не приметил? А мне одна очень даже показалась. Имени, правда, не узнал. Какого-нибудь боярина дочка.

– Где же ты ее увидал?

– Вчера в Святой Софии на обедне. Коса – с мою руку толщиной. Брови черные, сама – кровь с молоком. И ямочка на подбородке. А вот тут две милые родинки.

Княжич показал, в каком месте у девицы родинки.

– Да что родинки! – воскликнул Георгий. – Брови сурьмой намалевала, а щеки нарумянила. У девок главное – телесность. Чтобы мягко на них лежалось. Я себе жену буду выбирать на ощупь.

Он расхохотался.

– Хорошо тебе, варяг. Отец небось не станет неволить. Девок из боярских домов и из прочей нарочитой чади даже в Переяславле пруд пруди. Про Киев и не говорю. Выбирай, какая по сердцу. А вот где столько принцесс взять, чтоб по душе выбрать? Да и не дадут мне выбирать.

– Не горюй, князь, эка беда. Одноженство только в церковном уставе прописано, а на деле-то? Младших жен у кого только нет, втайне или въяве. Хоть у бояр, хоть у простой чади.

– У моего отца нет! – жестко ответил княжич. – И не говори мне больше об этом, Георгий. Не то рассоримся.

– Ладно, прости, князь… Вообще-то… у моего батьки тоже нет другой жены.

– Как думаешь, Георгий, – после недолгого молчания продолжил Мономах, – хороши ли собой английские девицы? Они ведь тоже варяжской крови?

– Ну… как тебе сказать. Англы не настоящие варяги. Даже совсем не варяги. Настоящие – так те норманны, которых привел с собой на Британский остров конунг Вильгельм, прозванный за то Завоевателем. Это было два года назад.

– Я знаю. Его также называют Вильгельмом Бастардом, – мрачно сказал княжич. – И еще я знаю, как воюют варяги. Они беспощадно льют чужую кровь. Они и русской крови пролили немало.

– Варяжские ярлы и их дружины с честью служили русским князьям! – запальчиво воскликнул Георгий. – Не забывай, что и я варяг, хотя только наполовину!

– На счет варяжской чести я бы с тобой поспорил. Князь Ярослав, мой дед, сильно намучился с этими ярлами. Но я не хочу спорить… Эй, купец!

Мономах обернулся к Несде.

– Езжай-ка ты впереди и показывай путь. Мнится мне, что этот холм и есть Лысая гора?

– Она самая, – кивнул Несда. – А тропы наверх я не знаю. Можно поискать или забираться так, без дороги.

– Я же говорил, толку от него не будет, – недовольно пробурчал Георгий.

Мономах, ничего не сказав, повернул коня к горе, выраставшей в паре сотен шагов от дороги. Красное закатное солнце давно скрылось не только за холмом, но и за краем земли. Свет еще не стал тьмой, однако вокруг густела сизая хмарь, змеиными лентами струился понизу туман. Вверху, в небе, очертания горы были четкими и гладкими – торчала лысая макушка. Граница леса, обрамлявшего ее, проходила где-то ниже и была не видна.

Несда так и остался в хвосте. Княжич и варяг возобновили прерванный разговор.

– Вряд ли английские девы хороши, – поделился сомнением Георгий. – Они, должно быть, бледные и водянистые, как этот туман. Я слышал, что на острове англов всегда стоит туман. А почему ты спрашиваешь об этом?

– Мне, наверное, будут сватать английскую принцессу, – немного разочарованно ответил Мономах.

– Вот это да! Ты породнишься с конунгом Вильгельмом, королем Англии?

– Да нет же. Отец на этого Вильгельма только ругается. Однажды он сказал, что хочет, чтобы моей женой стала дочь Харальда, прежнего короля англов, погибшего в битве с Завоевателем. Пока она еще мала, но через несколько лет войдет в возраст невесты.

– Дочь сверженного короля?! – изумлялся Георгий. – Да зачем?

– Не знаю. Ведь мои дети от нее, скорее всего, не смогут претендовать на английский престол. Слишком далеко находится этот престол, дальше, чем все варяжские страны. Но мне нравится эта мысль – взять в жены принцессу-сироту, лишенную всего. Если же девица окажется дурнушкой… жаль, конечно. И все равно мой долг будет любить ее… как своего ближнего.

Копыта коней ступали по склону холма, пока еще пологому. Вскоре начался лес, редкий внизу горы, но с неприветливым подлеском, неохотно пропускавшим путников. Стал накрапывать дождь, шуршала палая листва. Закликала птица-ночница.

– Чур меня! Чур меня! – то ли ради забавы, то ли всерьез выкрикнул Георгий древнее славянское заклятие.

– Тише ты! – цыкнул на него княжич. – Что если волхв уже там, наверху? Услышит еще. Лучше огня зажги, только несильно.

Варяг, не слезая с коня, отломал от сосны сухую толстую ветку, скупо обмотал тупой конец смоляной паклей из торока.

– Эй, купец, держи.

Несда подхватил брошенный сук. Георгий высек на паклю искру, запалив огонь, и забрал светильник. Озаренный пламенем ближний лес стал не таким пугающим и враждебным. Не норовил больше выколоть ветками глаза, больно хлестнуть по лицу. Только за стволами деревьев, мимо которых проезжали, стало еще темнее, и чудилось, будто там, во тьме, злобится нежить.

Варяг и княжич заговорили вполголоса о ловах и о приемах, годных для охоты на разных зверей: на медведя и на рысь, лося и вепря, тура и оленя. От зверей незаметно перешли к волхву. Измысливали на ходу способы его поимки – чтобы чародей не успел обернуться волком или другой тварью, не призвал на помощь нечистых духов, не сотворил иного колдовства, которое даст ему ускользнуть. В основном старался Георгий. Мономах или молчал, или хмыкал, или строил возражения. Особенно не нравилась ему мысль, что на капище волхвует сам полоцкий Всеслав.

– Если он может перекидываться волком и выходить из поруба, зачем ему возвращаться в заточение?

– Это военная хитрость, чтобы никто ничего не заподозрил до времени.

– До какого времени?

– Вот когда оно настанет, тогда и узнаем какого, – резонно заметил Георгий. – Я бы на месте князя Изяслава сжег это капище, а Всеслава и остальных полоцких волхвов отдал на суд. Они язычники, пускай их судит митрополит. А князь утвердит приговор.

– У тебя, Георгий, все ли в порядке с головой?

– Да как будто не болит. А что?

– То-то и оно, что не болит, – поддразнил варяга Мономах. – Ты боярский сын, а не смерд или раб. Должен знать закон. Ни в Русской Правде, ни в церковном уставе князя Ярослава нет наказания за ведовство и волхвование. Мы не магометаны, чтобы убивать людей другой веры. Их нужно убеждать словом, а не страхом.

– Ага, словом, – буркнул Георгий. – А они тебя топором убедят.

Гора оказалась не так высока, как представлялось снизу. Еще и под дождем не успели как следует вымокнуть, а уже выбрались из леса и поднялись на плешивый верх холма. Верхушка была широкой и неровной, с большими буграми, притом достаточно плоской, чтобы видеть ее из конца в конец. Морось не переставала, но в тучах появилась лохматая прореха, и в нее немедленно сунулось желтое пронзительное око луны. Вместе с луной трое охотников оглядели макушку Лысой горы. Даже без светильника, который Георгий забросил в кусты, чтобы не спугнуть волхва, они отчетливо узрели капище. Мономах предложил подъехать ближе.

Идола окружало восемь рукотворных бугорков. На семи были заготовлены дрова для священного языческого огня, а на восьмом темнело пепелище.

– Вот оно, идолище поганое, – презрительно сказал Георгий.

Княжич на коне переступил границу капища, подъехал вплотную к кумиру и хорошенько рассмотрел его.

– Это не Перун, – молвил он. – Я видел такого в Ростове, в тамошнем Чудском конце. Только тот идол вытесан из камня и намного больше. Просто огромный.

Мономах спрыгнул с седла, носком сапога разворошил груду углей и пепла на кострище. Вспыхнула оранжевая искра и тут же погасла.

– Недавно жгли. – Он поднял с земли комок грязных перьев. – Петуха, что ли, спалили?

Княжич оседлал коня и выехал с капища.

– Это Кривой Велес, подземный бог, покровитель колдунов и песнотворцев.

– Почему кривой? – удивился Георгий.

– Это его имя. От него назвалось племя кривичей. Северная чудь тоже почитает этого бога. У них считается, что он враг Перуна.