Текст книги "Только правда"

А в пятницу пришла Машка. За эту неделю, которая прошла после операции (и показалась мне месяцем) я успела понять, что нормальной жизни для меня больше не будет. И, скорее всего, все прежние отношения с людьми, если они, отношения, вообще останутся, радикально изменятся.

– О, совсем другие глаза стали, живые! – Машка обняла меня.

– Да? – удивилась я и стала горячо шептать ей на ухо:

– Здесь ад, настоящий ад! Что такое диабет, я только сейчас поняла – это такая ерунда, это просто как насморк!

Она с ужасом оглядела мой живот: да уж, отеки плюс два литра растворов, плюс здоровенный кусок марли (М. не пожалела бинтов) – полное ощущение беременности на девятом месяце.

– Да ладно, это ерунда. Вес уже уменьшился с 73 до 67 кг, и остальное спущу. Расскажи, как у тебя дела, у Кости.

– Костя завербовался куда-то на работу, далеко ездит, ему совсем некогда.

Я уже понимала (пока неделю лежала, все успела обдумать), что с Костей – все. Даже если бы я не попала вот так вот, как кур в ощип, и то было бы – все. Не любил он меня. И я давно это знала, только сама себя обманывала. А сейчас любой самообман терял всякий смысл. Я надеялась хотя бы на его сочувствие и минимальную дружескую поддержку – зря, как потом выяснилось. Машка принесла мне распечатку из интернета про перитонеальный диализ и книгу Донцовой. Тут до меня дошло, что за всю неделю я даже ничего не прочитала (с тех пор как я научилась читать, такого не было за всю мою жизнь). В голове у меня что-то щелкнуло, и сразу после ухода Машки я взялась за ее распечатку. Началось возвращение к жизни – медленное, долгое и нудное.

В распечатке были страшные вещи: смертность от перитонита в течение первого года перитонеального диализа – 20% (с диабетом можно смело умножать на два). Меня осенило: так я уже покойник! Почему-то сразу стало гораздо легче – раз уже покойник, так и бояться-то нечего. Свое новое знание я попыталась донести до соседей по палате. Как они меня не побили, до сих пор не понимаю. Подхожу, например, к Зое (пожилая женщина с пиелонефритом, ужасно боявшаяся всего – операции, процедуры, перитонита) и говорю ей:

– Ты знаешь, что все мы уже покойники? И поэтому бояться нам нечего.

– Что ты, что ты! Ты что такое говоришь? Какие покойники?

Больше всего меня удивляло, что все в палате панически боялись смерти, которой я так желала. Иногда я представляла себе, как беру полный шприц инсулина и вкалываю его себе. Потом пальцы не разжимались, так я давила на воображаемый шприц. И если бы не одно маленькое соображение, несомненно, я сделала бы это. Соображение было очень простое: не хотелось после мучений здесь мучиться еще и ТАМ. Земную жизнь я готова была отдать без колебаний, но вот насчет жизни вечной сильно сомневалась. Вера моя дала громадную трещину («За что?»), но те остатки веры, которые сохранились, не дали мне, слава Богу, сотворить непоправимое.

Дни тянулись однообразно, тоскливо и безнадежно. Просыпалась утром, проклиная про себя это опостылевшее тело, которому все время было что-то надо и что-то с ним было неладно. Сидела в унылой очереди на сдачу анализов под невероятно тоскливый вой какого-то аппарата (до сих пор при одном воспоминании об этом звуке нехорошо становится). Потом – утренний слив. Процедуру я освоила, паче чаяния, очень быстро, как только этого захотела. Потом завтрак, потом я читала все, что попадалось под руку – газеты, старые журналы «Караван историй», МК-Бульвар, Донцову – все равно что, только бы НЕ ДУМАТЬ о своем положении, потом дневной слив, обед, тихий час (иногда удавалось поспать), вечерний слив, ужин, слив перед сном и – ночь. Ночью было хуже всего. Сна не было, вместо этого в голову лезли мысли самого пакостного содержания. Например, что я больше никогда не увижу моря, Питера, Саратова, да и вообще ничего не увижу, кроме пакетов с растворами. Тут еще ко всему подхватила бронхит (простыла, когда проветривали палату). М-да… диабет, диализ, температура 39 градусов. Лежу и думаю (даже с юмором!): «Ну до чего ж я больная… Интересно, есть кто-нибудь еще „больнее“, чем я? И как же я до такого дошла?».

Антибиотики пришлось покупать и колоть маме. В отделении вообще процветало самообслуживание: сами мерили давление и принимали от него таблетки, диабетики сами управлялись с сахаром. Беспрекословно медсестры делали только церукал (против тошноты и рвоты) и обезболивающее после операции. Один раз на меня страшно наорала медсестра за то, что я в одиннадцатом часу вечера попросила у нее укол от температуры:

– У тебя она что, сейчас только поднялась? Я уже спать легла, а тут ходят всякие.

Утром дежурный врач пришел на обход, подошел ко мне и спросил:

– Как дела?

– Температура 39, тошнит, рвет, кашляю, сахар 20.

– А как слив?

– Слив нормально.

– Ну, хорошо.

И ушел. «Все хорошо, прекрасная маркиза…». Я стала находить даже какие-то преимущества в своем положении. Например, могу всем говорить то, что думаю. А что мне могут сделать ХУЖЕ того, что уже случилось? Убить? Так я об этом только и мечтаю! Бедные окружающие, прошу у вас прощения за мой несдержанный в то время язык. К тайному и дикому восторгу всей палаты я схлестнулась с Л., наводившей на всех священный ужас. Я сливалась в заливочной (мама как раз уехала на день домой, она бы такого не допустила). Л. учила, а точнее, «дрючила» очередную жертву, добродушную пожилую женщину, у которой от ее воплей уже дрожали руки. Я тихо сливалась в углу и старательно пялилась в книжку, всеми силами пытаясь слиться с окружающей обстановкой и не высовываться. Закончив процедуру, взяла часть своих вещей и пошла в палату.

– А это кому оставила? – услышала за спиной грозный окрик.

Все вещи у меня просто не уместились в руках, обычно я уносила все в два приема – книжку, принадлежности для процедур, пакет со слитым раствором и т. д.

– Сейчас приду и заберу остальное, – сказала я и машинально бросила в урну обертку от колпачка, чего вообще-то никогда не делала, но под таким взглядом, как у Л…

– Да что же это такое? Тут каждый будет свою дрянь бросать – что это такое будет? И вообще, я таких больных, как ты, не видела.

– А я таких медсестер не видела! – выпалила я. Л. побагровела. Я с любопытством смотрела на нее: ну, и что ты мне сделаешь?

– Чтобы в заливочной я тебя больше не видела!

Я повернулась и молча вышла. Палата была в восторге!

– Несчастье мое! Ну, совершенно нельзя одну оставить, чего-нибудь да натворит! – так отреагировала мама на мою стычку с Л. – И что мне теперь делать?

– Да ничего не делай!

На самом деле, ничего страшного не случилось. Л. меня игнорировала, и днем я сливалась в палате, что было гораздо удобнее, чем в заливочной. Мама все же поговорила с ней:

– Ну что теперь делать? Характер у нее такой. Но это же не значит, что она должна умирать.

С этим согласилась даже Л. Окончательно нас помирил курьезный случай. М. во время очередной перевязки явно перестаралась. Иду сливаться, и ВООБЩЕ ничего не льется. В чем дело? Мы и так, и эдак, и положение меняем – ну никак. Позвали Л. Она промыла мне катетер – результата никакого. Чувствую, она тоже ничего не понимает. Потом вдруг ее осенило: «А что это у тебя катетер какой-то короткий стал?». Посмотрели, а М. его во время перевязки умудрилась как-то закрутить. Раскрутили, сразу же все наладилось. Л. удалилась с чувством глубокого удовлетворения и умственного превосходства. После этого случая наши отношения можно было даже назвать нормальными: стороны всеми силами старались сохранять нейтралитет. Вообще случались и прикольные вещи. Например, приходит ко мне в палату медсестра и говорит: «Тебе укол». Какой укол? Странно, то не допросишься, то сами идут.

– А что за укол? – мой опыт пребывания в медучреждениях говорил мне, что такой вопрос никогда не бывает лишним.

– От давления.

– Да? А я его даже не мерила сегодня. А вы уверены, что это мне?

– Ой, конечно. Я же Кузнецову должна сделать из восьмой палаты, а тут седьмая.

Нет, я все понимаю, но перепутать мужскую и женскую палаты. Хотя из-за обилия родственников сразу и не поймешь, кто где.

Еще смешно с таблетками получилось. В ЦРБ в пятницу вечером обычно давали таблетки на субботу и воскресенье. В понедельник утром приносили на понедельник. Поэтому когда в пятницу выдали ворох таблеток, как обычно, ничего не сказав, что за препараты, как принимать, я разделила их на две одинаковые кучки и одну выпила в субботу, а другую – в воскресенье. В понедельник утром таблеток не дали. Когда я спросила у медсестры, почему таблеток нет, она сказала:

– Так тебе же в пятницу дали!

– А там были и на понедельник?

– Ну да.

– А я их уже все выпила.

– Ничего не знаю, получишь к вечеру на вторник!

На моем самочувствии такой прием таблеток никак не сказался. Еще меня потрясли градусники. Когда я простыла, первый градусник, принесенный мамой от медсестры, я забраковала сразу же: ртутный столбик гордо упирался в цифру 42 и ни за что не хотел оттуда стряхиваться. «Интересно, жив ли тот бедолага, который в последний раз мерил температуру этим градусником?» – подумала я. Второй градусник с виду был нормальным. Но, подержав его минут пять под мышкой, я увидела все те же 42 градуса. Ну, нет, температура у меня, конечно, была – 38 где-то, но никак уж не 42. И только третий по счету градусник оказался пригоден к употреблению.

К процедуре относились по-разному. Некоторые ее панически боялись, сидели в масках и упорно закрывали двери заливочной, как полагалось по инструкции. Инструкция инструкцией, но когда в малюсенькой комнатенке собиралось человек пять-шесть, дышать было просто нечем. Те, кто помоложе и посмелее, издевались над процедурой как могли: «утренняя дойка», «вечерняя дойка», «надои», «привесы». Так изощрялась в остроумии Ленка, моя ровесница с диабетом. Записная оптимистка, она почти серьезно говорила, что ночью к ней прилетят инопланетяне и вылечат. Ну, если не инопланетяне, то наука точно что-нибудь придумает. Как ты сейчас, Ленка? Я знаю про нее, что ее перевели на ГД и у нее большие проблемы с мозговым кровообращением, заносит сильно при ходьбе. Но, в отличие от многих, жива.

После того, как я решила, что деваться мне некуда, жить дальше придется, у меня откуда-то появилось безграничное терпение. Переносила все – боль, тошноту, рвоту, температуру. Иногда, когда что-то особенно доставало, говорила про себя, обращаясь то ли к Богу, то ли к дьяволу: «Ну, давай! Еще добавь, мало лупишь! Не дождешься!». Это я про навязчивое желание покончить со всем разом. Докаркалась.

Как-то проснулась утром, измерила сахар – 15. Многовато. Ну, ничего, бывает. Уколола приличную дозу инсулина. Через пару часов измерила – 20. Не может быть! Колю еще единиц 15, что для меня – просто лошадиная доза. Ничего не ем, жду, когда сахар опустится. Через два часа – 30! Ничего не понимаю уже совсем (при таком сахаре обычно в коме лежат). Вдруг осенило: наверное, у меня глюкометр сломался! Зову медсестру с глюкометром, объясняю ситуацию. Она меряет – на экране написано «МНОГО», а это уже больше 33-х. Так, на меня перестал действовать инсулин. То, что это верная смерть – еще полбеды, гораздо больше напрягает, что это удовольствие растянется дня на три. Может быть, у меня инсулин испортился? Прошу у медсестры инсулин, влепляю еще 15 единиц (вообще-то вкупе получается уже смертельная для меня доза). Жду, меряю – 27. Мама в ужасе бежит в поликлинику к эндокринологу, потому что в отделении врачи говорят: такого НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Подумали бы, а зачем мне им врать-то? Эндокринолог (кандидат медицинских наук) озадаченно чешет репу:

– Наверное, какое-то внутреннее воспаление. Бывает. Но когда-то инсулин все равно должен подействовать. И пусть она поест, голодать бессмысленно.

Вкалываю очередную дозу (уже сбилась со счета, сколько это единиц), ем и не меряю сахар, не могу больше. Вместо этого лежу и дочитываю Донцову, заявив, что хочу хотя бы узнать перед смертью, чем там дело кончилось. Измерили сахар только перед ужином. За 45 секунд, пока ждали результата, чуть с ума не сошли – 11,5. Ну, это хоть как-то! На радостях разрезаю принесенный мне ананас, угощаю народ в палате и с воплем: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» – угощаюсь сама. Ни разу такого вкусного ананаса не ела! Тут в палату входит А.: «И она еще удивляется, что у нее сахар высокий! Меньше надо ананасы жрать!».

Хотела ей все объяснить, да не стала. Зачем? Все равно не поверит. Кстати, на следующий день колола тот же инсулин, прежние дозы, сахар был от 5 до 8. Почему? Никто не знает, очередной «бзик» моего ненормального организма.

Как-то раз я насмешила чуть ли не все отделение. Сидим в очереди на перевязку, вдруг ко мне подходит врач – молодой, симпатичный, незнакомый – и говорит: «Мне у вас надо взять мазок». Мама! Кошмар! Лихорадочно вспоминаю, какие на мне трусы и иду в кабинет, а он даже дверь не закрыл. Я: «Доктор, вы хоть дверь закройте. Ну не брать же мазок с открытой дверью!». Он ошарашено закрывает дверь, подходит и берет у меня мазок. из носа. В коридоре все покатываются от хохота. Даже Ольга, которая, кажется, вообще разучилась улыбаться. А уж юмористка-Ленка изгаляется вовсю: «Ты ему хотела отдаться, а тут такой облом вышел!». В ужасе представляю, что бы было, если бы я штаны начала снимать. Я хоть и красная от смущения и пережитого стресса, но, честное слово, рада, что они смеются. Хоть чему-то порадуются, особенно Ольга, мученица заливочной. Жива ли она сейчас? Даже и не знаю.

2004-й, ноябрь. Вот и ноябрь, самый мой нелюбимый месяц. Я тоже стала бояться перитонита, но не потому, что от него можно умереть. А потому, что придется еще надолго застрять здесь. Я вообще терпеть не могу больницы, а уж эту возненавидела всем своим существом. Более страшного места за всю жизнь не видела. Нравятся мне здесь только две вещи – электронные весы и бесплатный телефон (жаль, по межгороду звонить нельзя). С него я иногда звоню Машке на работу – узнаю новости и отвожу душу. Обычно начинаю разговор так: «Привет из преисподней!» или «С тобой говорит тень отца Гамлета!». Но как раз на тень я уже совсем не похожа. Отеки спали. Руками я уже спокойно проделываю свой фирменный фокус – зацепить мизинец за указательный палец и просунуть между ними средний. По коридорам я просто летаю (даже когда себя плохо чувствую, уподобляться местному, еле плетущемуся народу, не желаю хотя бы из гордости). Иногда даже приношу желающим еду из столовой на первом этаже. Начинаю думать, что делать с работой и как жить дальше.

Вообще, удивляюсь, как люди любят говорить пакости. Причем даже не врачи, а пациенты. Врачи как раз поощряют мое желание трудиться на благо общества, а вот пациенты. Рассказывают всевозможные страшилки: «Один мужик с ПД вышел на работу, два месяца проработал и умер, сердце не выдержало. Думаешь, ты лучше?». Я не лучше. Я, наверное, хуже, ведь Господь забирает лучших. Ты был настоящий мужик, мир праху твоему, я тебя уважаю, хоть и не знала (это я думаю про себя). А вслух отвечаю: «Не имеет значения. Все равно все когда-нибудь помрем». В ответ мне только крутят у виска. Гм. не знаю, кто из нас сумасшедший, но я уже четыре года жива и работаю!

Освобождение пришло неожиданно. А. ушла в отпуск, а нашу палату соизволил посетить профессор.

– Это что тут такое? Тут половину выписывать пора! Вот ты! – он посмотрел на меня. ‒Давно тут?

– С седьмого октября.

– Выписать!

Что? Неужели? Я боялась пошевелиться.

– Нам места нужны, а тут…

Выписал он почти всю палату! Многие недовольно бурчали, а я ликовала. Сразу же после ухода профессора исполнила посреди палаты джигу с воплями к неудовольствию местного населения, но мне было все равно. Поймете ли вы меня? Я ВЫХОДИЛА из больницы ЖИВАЯ! Хотя уже перестала на это надеяться!

Мама: «Как ты домой-то на электричке поедешь?». Как? ОТСЮДА – как угодно: пешком, ползком. Только бы выйти отсюда, начать руки восстанавливать, вдохнуть вольного воздуха, а там – прорвемся!

2004—2005-й, ноябрь-май. Выйдя из больницы, поняла, что до кондиции мне еще далековато, а самое страшное – может быть, ее, кондиции, вообще уже больше не будет. Врачи еще в больнице предлагали первую группу, от которой я гордо отказалась. Группа у меня была третья бессрочная еще по диабету. Решила так ее и оставить, боялась, что с первой работать не дадут. Кстати, о группе. Как-то недавно мама пошла в больницу лекарства выписывать (мне часто просто некогда с двумя работами и диализом). Там видят: диабет плюс диализ, и третья группа – полный абсурд. Говорят маме: «Она у вас, наверное, до ВТЭК (инвалидной комиссии) дойти не в состоянии, давайте мы ей на дому комиссию организуем. Как она вообще у вас – ходит?». Мама: «Ну, вроде ходит. Сейчас вот в П. на работу уехала (от нас сорок минут на электричке)». Немая сцена, как в «Ревизоре».

C работой получалось как раз все удачно. До конца полугодия меня замещали, выходить в сессию не имело смысла. С сентября до Нового года получалось как раз четыре месяца больничного – разрешенный максимум. Дальше уже или нерабочая группа инвалидности, или выходить на работу, но в январе у нас работы нет, так что я могла формально на нее выйти и спокойно сидеть дома до февраля. «Ну, а уж в феврале как-нибудь выйду», – думала я. Руки начала восстанавливать на следующий день после выписки. Тут же попробовала одну идейку: играть на пианино во время слива – приятное с полезным, так сказать. Жаль, фотографий не сделала, сколько ни спрашивала, никто еще до этого не додумался! Вскоре начала отчаянные попытки что-то предпринять, чтобы «слезть» с этой дурацкой процедуры. Н-да, умные учатся на чужих ошибках, а дураки не учатся и на собственных. Ведь «слезала» же с инсулина, дослезалась.

В конце декабря потащилась на курсы Норбекова в Москву – полтора часа только на электричке, да еще пакет с раствором на себе. Говорили, что Норбеков в молодости попал на диализ и успешно с него слез. У меня не вышло даже на три заливки перейти, хоть усердно прозанималась полгода. Проездила на занятия восемь дней общественным транспортом, пакет с раствором – с собой, сливалась там прямо в канцелярии (хороша стерильность). И от дикого перенапряжения получила первый в своей жизни перитонит, который оказался совсем не так уж и страшен, вылечили за пару дней в домашних условиях. В феврале потащилась на работу под робкие причитания мамы: «Дочка, может быть, не надо?». Но я-то знала, что это проформа – она понимала, что если я засяду дома, то со своим дурацким характером сойду с ума сама и сведу с ума всех обитателей нашей квартиры, включая трех кошек.

Кстати, о кошках. Животных категорически нельзя держать в домах, где живет больной, которому требуется перитонеальный диализ, о чем мне и сообщила с удовольствием еще в больнице соседка по палате: «А кошечек-то твоих придется того, ликвидировать». – «Почему?» – «От них шерсть везде, инфекция! Пушистые они у тебя?». Да уж, моя любимица Леська отличается длиннющей красивой шерсткой. Но я сразу решила: кошки не виноваты, что им досталась такая дурацкая хозяйка, поэтому все они останутся дома, и будь что будет!

Да, совсем забыла. Работы-то у меня было две! И на второй, ближней к дому, работе мы провели концерт уже в декабре – всем чертям назло! Дело в том, что кто-то настучал начальству, что я на работу не хожу, а зарплату получаю (жалкие полставки в культуре). Позавидовали, что ли? Пришлось доказывать делом, что я еще жива и дееспособна, так как ходили самые зловещие слухи. Но вторая работа близко – пять минут ходьбы от дома. А вот что касается первой… Вставала утром, самочувствие – не то что на работу, а впору размышлять, куда в таком виде – в морг или сразу на кладбище. Неважно. Идти могу? Могу. Значит, надо на работу. Сдерживая рвотные позывы и хрипя про себя: «Что было – неважно, а важен лишь взорванный форт!», дотаскивалась до работы и даже умудрялась там работать. Надо сказать, сейчас иногда бывает не намного лучше. Просто научилась не обращать на это внимания.

Примерно раз в месяц надо было ездить в больницу, сдавать анализы и разговаривать с врачом. С врачихой своей я познакомилась еще в пору лежания в больнице, и мы сразу же испытали друг к другу взаимную «любовь». Это чувство обычно связывало меня с людьми, которые мне говорили: «Как ты со мной разговариваешь?», подразумевая, кто ты и кто я? «Я – начальник, ты – дурак.». Началось все с тетрадки, в которую мы с мамой записывали, сколько и каких растворов залили и сколько с них слилось:

– А где конечный итог – ультрафильтрация?

– Да вот же, смотрите!

– Ты еще будешь указывать мне, куда нужно смотреть?!

Ну, вот ЧТО можно на это ответить? Я вздохнула и подумала про себя: «Кажется, случай тяжелый, близок к безнадежному». Так же дело шло и после выписки. Она смотрела на меня и выдавала очередную пакость, вроде:

– Ты о чем думаешь? Хочешь долго такой оставаться? Тогда держи давление, а то со своим диабетом ослепнешь быстро.

Как держать? Давление было больным вопросом – держалось под 200 (иногда и за 200) и сбивалось только совершенно лошадиными дозами коринфара.

Не хотелось об этом писать, но из песни слова не выкинешь. Как я и думала, отношения с людьми у меня напрочь разладились. То есть не со всеми, а с самыми близкими (кроме мамы, конечно). Машка, которая незадолго до моего попадания в больницу постоянно звонила (у нее умирал отец, и мы, друзья и знакомые, помогали, как могли), теперь была все время занята. То есть действительно занята – работа в Москве каждый день времени на сантименты не оставляет. «Но хоть в выходные-то можно иногда позвонить?» – думала про себя я. Живет ведь в соседнем доме, я уже месяц как из больницы вышла, а она только вчера заскочила на пять минут на меня посмотреть. Не знаю, в чем тут дело. Вроде старалась не ныть, может, все-таки, ныла? Или сам мой вид был для людей живым напоминанием о «мементо мори», не знаю. Даже отец, который сразу дал мне тысячу евро на лечение без всяких просьб с моей стороны, не любил разговоры о моих проблемах, сразу старался перевести разговор на то, что у него зубы выпадают и, того гляди, желудок испортится, а вот какие он выключатели для ванной купил.

Косте я позвонила сразу после выписки. Он обрадовался:

– Какие люди!

– Вот, вышла. Живая.

– А в этом никто и не сомневался, – бодренько ответил он.

Да? У меня как раз были некоторые сомнения по этому поводу. Недели через две пришел:

– Мы хотели с Машей тебя навестить, но все никак не могли собраться, вот один пришел.

Ну, тут уже сразу все было понятно, но я так соскучилась, что бросилась ему на шею, вкратце рассказала ему о своих мытарствах.

– Да, досталось тебе.

Это были единственные слова сочувствия, которые я от него услышала. Тут же он начал разводить какие-то теории, что не надо было делать операцию, надо было немного потерпеть (куда ЕЩЕ было терпеть, он что, не видел, что со мной творилось?), и почки бы заработали. Переубедить его не было никакой возможности, у него выходило, что я сама во всем виновата – недотерпела. Виновата сама, конечно, но уж точно не в недостатке терпения, а, скорее, в его избытке. Когда я сказала, что мне пора сливаться, он заторопился:

– Ну, мне пора.

Боится, поняла я, не хочет этого видеть и знать. Все было ясно, как Божий день. Зачем я к нему потом приходила? Просто посмотреть на него и поговорить. Всем своим поведением давала понять, что на него больше не претендую, даже не подходила к нему близко. Письмо он мне отдал в первый же мой приход. Я залилась краской:

– Ты его читал?

– Нет, ты же сказала прочитать, если…

– Ты на редкость не любопытен.

– Конечно, зачем мне знать лишнее.

Но приходила я все реже, когда уж совсем тоскливо становилось. Потому что я видела, что мои посещения его не радуют. Не потому, что я жаловалась – ему я вообще не жаловалась. Сам мой вид напоминал о болезнях и смерти – видимо, так.

Чтобы не затосковать совсем, я придумывала себе развлечения. На первое апреля решила разыграть маму и ночью после слива с энергией, явно достойной лучшего применения, в течение часа проталкивала по длиннющей магистрали в пакет со слитым раствором моток черных ниток – получалось, словно это у меня из живота вышло. Утренний вопль моей несчастной матери был мне наградой. Я ее, конечно, сразу успокоила. Эх, не надо шутить с такими штуками, через пару дней у меня начался перитонит.

Вообще перитониты у меня были какие-то странные – никаких адских болей, о которых рассказывали другие. Может быть, они преувеличивали? Но ощущения рыбы, попавшей на крючок, я прочувствовала сполна, особенно во время процедуры. Днем было легче – садилась за пианино и заглушала боль тем, что наяривала что-нибудь погромче (помирать – так с музыкой!). Особенно хорошо шел «День Победы» – наш ансамбль как раз готовился к выступлению на 9 Мая. Вот в мае-то и начались новые пакости.

2005-й, май. 9 мая у меня было отличное настроение – давно такого не было. Ансамбль наш вполне успешно выступил на уличной сцене, после чего я пошла домой, передохнула, слилась (куда ж без этого!) и снова вышла на улицу с хорошей приятельницей и бутылочкой вина. Дождавшись хилого салюта (городок у нас маленький), разошлись по домам. На ночь глядя заявилась Машка (ну наконец-то, а то я начала забывать, как она выглядит). Разговор зашел о Косте. К тому времени я к нему заглядывала довольно редко, раз в три-четыре недели. «Козел твой Костя», – сказала Машка. Я ей ответила, что он, по крайней мере, никогда не говорит за глаза пакостей об отсутствующих. «Ты так думаешь?» – загадочно ответила она. Я сказала, что если она хочет продолжать в том же духе, то лучше я пойду посижу в своей комнате (с нами на кухне сидела еще и моя мама). А когда она выговорится, я снова к ним приду. Она не возражала. Минут через десять они меня позвали и мы продолжили сидеть, словно ничего не случилось. Когда Машка ушла, мама подошла ко мне и сказала:

– Наташа, даже не знаю, надо ли тебе это говорить.

– Раз начала, так уже давай.

– Машка рассказала, что Костя про тебя ей пакости говорил.

– Ну и какие же? – (Этот кусок я решила убрать, просто скажу, что было очень больно, обидно и несправедливо).

– А потом он начал приставать к Машке, и она убежала.

В это я поверила, Машке он никогда не нравился. И я понимала гораздо больше: что такое теперь я? А Машка здорова. Но зачем пакости-то про меня говорить? До меня, наконец-то дошло, что того человека, которого я любила, просто не было. Потому что он такого бы никогда не сделал.

После праздников, когда я вышла на работу, сказали, что со следующего года училище наше закрывают. Жизнь моя, не успев наладиться, опять пошла вразнос.

А я чувствовала полную апатию. Все надоело просто до чертиков. Особенно дурацкие пакеты – четыре штуки каждый день. И перитониты, которые в последнее время шли просто один за другим. Только один вылечишь, походишь неделю без антибиотика – и опять. В полном отчаянии решила попробовать один рецептик из книжки: 800 граммов петрушки надо было долго вываривать с молоком и потом в течение суток все это съесть – каждые полчаса по столовой ложке с верхом. В книжке было написано, что это варево прочищает почки в самых запущенных случаях. Умом я понимала, что это вряд ли поможет, но просто должна была что-то делать, чтобы не сойти с ума. Ничего более отвратительного на вкус я не пробовала за всю свою жизнь. Засуну ложку в рот, а проглотить никак не выходит – наружу просится. Но как-то в себя заталкивала, ела эту пакость с утра до ночи, но съела только две трети. Хотела уже всю ночь до утра есть, но при последнем ночном сливе увидела, что раствор из меня выходит ярко-зеленого цвета, вот уж не думала, что такое может быть. И почувствовала, что пора с этим делом заканчивать. Правильно почувствовала, ведь в петрушке много калия, а калий диализникам нельзя, может сердце остановиться. Но про калий я тогда вообще ничего не знала, никто же не сказал. То, что рассказала Машка про Костю, не давало покоя ни днем, ни ночью, особенно ночью. Дело в том, что мне поменяли антибиотик – старый уже не помогал, а у нового была куча побочных эффектов, в их числе и бессонница. Да еще началась какая-то фигня с ногами – по ночам не могла лежать спокойно, было просто-таки непреодолимое желание пошевелить ими. После того, как пошевелишь, желание это проходит минуты на две, а потом все снова. Вот лежала я так, ворочалась, и в голову лезли бредовые мысли. Самая бредовая была – достать пистолет, прийти к Косте и застрелиться на его глазах. Сейчас даже смешно вспоминать, но я серьезно это обдумывала. Или напоить его водкой с клофелином (причем я могла пить вместе с ним, и мне ничего бы не было, у меня-то давление практически ничем не сбивалось). Правда, зачем – непонятно, ведь грабить я его точно не собиралась. Еще я писала совершенно жуткие бредовые стихи, помню начало одного – «Я с радостью дикой приму тебя, смерть! Скажу: «Приходи поскорей, дорогая подруга!». Гм. Чего я только не проделывала. На самоубийство все же решиться не смогла, но ходила под строящимися зданиями (вдруг кирпич на голову?) или поздно вечером по городу (а вдруг маньяк?). Но ни маньяков, ни кирпичи я не интересовала решительно. Бедная моя мамочка, досталось ей тогда! Один раз я, что есть силы, шваркнула пакет со слитым раствором на пол, пакет лопнул, и все два с половиной литра оказались на полу.

Одна хорошая знакомая посоветовала мне обратиться к целительнице, вроде как ясновидящей. Мы с мамой поехали без всякой надежды. Я хотела хотя бы узнать, за что же меня лупят-то так? Сразу скажу, со здоровьем она мне не помогла. Зато загнала меня в церковь, за что я ей благодарна до сих пор.

С церковью было трудно. С тех пор, как попала на диализ, даже молиться не могла – считала, что это Бог подсунул мне такую подлянку, а тут каждый день акафисты читай. Я читала, плюясь от отвращения, про то, что я – грешнейшая из всех человек, о милосердности Бога. Ну, примерно можно представить, какие чувства все это у меня вызывало. Но я все равно читала, потому что надежды не было ни на что, кроме Бога. Вот читала с отвращением, а что-то все равно оставалось и давало плоды. Надо сказать, Бог меня не оставил.

Узнав про мои частые перитониты, врачиха из больницы сменила репертуар. К угрозам слепоты добавилось: «Что ты себе думаешь? Так у тебя скоро перитонеальный диализ подойдет к концу, а мест на гемодиализе нет. Ты думаешь, мы кого-нибудь выкинем с гемодиализа, его убьем, а тебя возьмем? Нет, мы тебя помирать оставим». Хотелось сказать: «Дайте уже мне яду». В очереди на прием было жутко. До сих пор помню девочку Свету – выглядела лет на пятнадцать, хотя на самом деле ей было уже за двадцать. Диабет, диализ, слепота, ходила еле-еле. При этом лицо симпатичное, и когда плелась от стула до кабинета врача, казалось, что это игра, что она так балуется, но сейчас распрямится и пойдет нормально. Если бы. Или мальчик Ваня – четыре года на ПД, вода уже везде, сидеть не может, дышать не может. Скорее всего, их уже и в живых нет. Я оттуда вылетала как пробка, удивляясь, как это я еще на работу бегаю. Иногда в этой очереди встречала и тех, с кем лежала. Узнавали друг у друга, как дела, обменивались опытом. Одна рассказала, как у нее хирург катетер отрезал: