Текст книги "Только правда"

– Загноилась у меня дырка, легла в больницу. Там мазали какой-то мазью, но толку никакого. Послали к хирургу, чтобы посмотрел. А он взял, чик ножницами – и перерезал трубку! Я так рыдала! Ну, меня на стол – и три часа возились, пока вынимали, пока новый ставили.

Я подумала, что где-нибудь в Америке она после этого была бы обеспечена до конца дней своих, по суду ей бы не меньше миллиона выплатили, а у нас – хорошо, хоть за операцию денег не потребовали.

2005-й, июль. Сессию на работе кое-как дотянула, начался отпуск, а мне становилось все хуже. От слабости почти не выходила из дома, слив плохой, снова начал вес прибавляться. Давление стало почему-то падать: 90/60, и это после обычных 180. От абактала, нового антибиотика, пришлось отказаться: мало того, что от него началась бессонница, так еще стало выворачивать наизнанку. Следующий назначенный антибиотик был гораздо лучше, но и намного дороже – 300 рублей за флакон, в день надо 3 флакона. Нашли еще один, тоже неплохой, подешевле, но его почти никогда не было в аптеке. 31-го числа у меня сломался катетер. Слилась, хотела залить очередную порцию раствора с антибиотиком – и никак. И трубка начала подтекать. Все.

Как я ругалась – на свою жизнь, на Бога! А ведь Бог меня спасал. Дело-то было плохо – не сломайся у меня катетер, неизвестно, чем бы все это закончилось. А тут волей-неволей пришлось тащиться в больницу. Звоним (как в методичке, которую нам выдали: звоните в нефроцентр!). Там отвечают: «А у нас нет катетеров». – «А что нам делать?» – «Приезжайте завтра». – «Она же до завтра не дотянет – перитонит, лекарство ввести не можем». – «Ну, если будет СОВСЕМ плохо, приезжайте. Только катетеров все равно нет». Вот так. Посовещавшись, решили ехать. Потому что ждать до завтра… Завтра вообще неизвестно, смогу ли я с кровати встать, а ехать далеко – электричка, метро, потом пешком. Везти некому, поехали. Народ как раз с дач возвращался, электричка – битком. Мама выпросила для меня место, я обычно этого не допускала, могла вообще в другой вагон уйти, но тут даже сопротивляться не стала, куда уж там. Живот с каждой минутой все сильнее болит, башка кружится, тошнит все время – уж как-нибудь бы доехать. Даже в метро не пошли, мама поймала «бомбилу». А народ кругом довольный идет – лето, погода хорошая. Господи, ну ПОЧЕМУ все так?

Дотащились. Дежурный врач:

– Ну и что вы приехали? У меня мест нет.

Заходим в палату – две койки свободны.

– Ну и что? Завтра понедельник, будет плановая госпитализация. А. придет, будет ругаться, что я вас взял.

– Какая плановая госпитализация? Вы что, не понимаете, человек с перитонитом и даже лекарство ввести не может?

– А я что могу сделать?

– Как что? Поменять катетер и дать антибиотик, дальше мы сами.

Гляжу я на эту перепалку, а желание только одно – лечь и свернуться клубком. Что я и делаю: ложусь на свободную койку и заявляю:

– Я отсюда никуда не пойду, просто сил на это нет. Можете ничего не делать, помру здесь – не страшно, вон морг за углом.

– Ладно, иди на рентген, посмотрим, нормально ли катетер стоит. Потом ко мне – поменяю и дам антибиотик.

Антибиотик дал – самый лучший, который по 300 рублей за флакон. Пошли заливаться. Может быть, самовнушение, но облегчение пришло сразу, как только залили раствор с антибиотиком. Вот так я попала в эту больницу, которой боялась, как не боялась до этого ничего в жизни, второй раз.

2005-й, август. В этот раз все оказалось не так уж страшно. Всех уже знала, порядки известные, да и состояние мое было не в пример лучше. Так что мама, дождавшись обхода и поговорив с А., отправилась домой. А мне назначили экзекуцию: пять двойных сливов. Если учесть, что и одинарный при перитоните здорово затягивается, в заливочной пришлось поселиться. Каждая процедура длилась часа два. Чего я только не делала: и читала, и СМС-ки писала (просадила кучу денег), и в змейку играла, но к вечеру раствор пошел чистый. На следующее утро я обрадовано сообщила об этом А. в надежде, что она отменит двойные сливы. Как бы не так:

– Молодец! Еще один день так же!

Чтобы не свалиться от такого известия, я ухватилась за стену, но все когда-нибудь кончается, и на третий день пять ОДИНАРНЫХ заливок показались мне манной небесной. В палате народ собрался колоритный. Прямо рядом со мной лежала Люба, вид у нее был…. Я сначала даже не поняла, что это женщина – ну, мужик и мужик. Тем не менее, с ней на одной кровати спал и за ней ухаживал ее малолетний, лет четырнадцати, сынок. Позже я узнала, что Люба – бывшая зэчка, за что сидела, так и не поняла. Ей сделали какое-то подобие перитонеального диализа – в боку торчала трубка, которая вставлялась в пакет с жидкостью. Она пасла стадо в какой-то деревне, в больницу попала только когда почки отказали совсем: «Мне только живот разрезали, а вода как хлынет! Всех хирургов окатила с ног до головы!» – так описывала она, видимо, процесс установки трубки. Но сей странный метод с трубкой ей не подошел, поэтому ее регулярно забирали на гемодиализ.

У окна лежала Альбина. Она была олицетворением всех моих тайных страхов: диабет, диализ, почти ничего не видела и не ходила (после перелома шейки бедра кость так и не срослась). С ней с утра до вечера сидел муж. Мы сначала думали, что это ее сын – она была старше его лет на десять, а если учесть разницу в состоянии здоровья… Коля – совсем еще крепкий мужик, Альбина же была полной развалиной. Колю вся палата уважала и называла хозяином: он следил, чтобы у всех были растворы, в выходные, когда некому было принести растворы из подвала, приносил не только Альбине, но и нам всем. Процедуру он освоил очень быстро, делал все четко и уверенно. Так как Альбина плохо видела, он приходил в шесть утра к первой заливке и уходил в десять вечера после последней.

Была и очередная мученица заливочной, у которой ПД не пошел сразу, а самой крепкой из нас была моя тезка Наташа. На ней полностью оправдалась пословица «Беда не приходит одна». В один год потерять мать (неожиданная смерть от инсульта), работу (сократили), отправить сына в армию и попасть на диализ. явный перебор. Она даже не могла выписаться из больницы, потому что дома ей было не на что жить: больничный выплачивать некому, а группу дают только после четырех месяцев пребывания на больничном. В общем, кроме меня, все были новенькие, поэтому мне пришлось работать «советником-консультантом». Мне даже кличку дали в палате – «профессор»: «Ну, если профессор не поможет, пойдем к врачу!». Надо сказать, помогала довольно часто, и чем только не приходилось заниматься – и катетер промывала, и гепарин вводила.

Припоминаю один просто вопиющий случай. Коля рассказал об одной женщине, которая вводит антибиотик, разводя его перед этим гепарином. Сначала я как-то не обратила внимания на его рассказ, решила, что он по неопытности что-то перепутал или это какая-то новая методика. И вот как-то сижу в заливочной, сливаюсь, а рядом сидит несчастного вида бабулька в красном халате и, охая от боли, колдует с какими-то пузырьками. Приглядываюсь – мама миа! Набирает полпузырька гепарина, разводит им антибиотик и собирается ввести эту адскую смесь в пакет! Я в ужасе кричу: «Что вы делаете? И потом – сначала же надо магистраль промыть, а потом лекарство вводить!» – «Да? – растерянно смотрит она на меня. – Ой, так живот болит, я ничего не соображаю. Я уже третий день (!) так делаю, а ничего не помогает». Покрывшись холодным потом, говорю как можно спокойнее: «Я сейчас сольюсь и принесу вам другое лекарство, подождите немного». Быстренько закончив, бегу к медсестре, докладываю: так и так. Реакция вялая: «А, это такая-то. Ну, вот ей еще пузырек с лекарством». Подойти и объяснить – не ее работа, конечно. Прихожу с лекарством, все ввожу и объясняю. Я бабульке явно понравилась – дня два она упорно дожидалась меня в заливочной и я вводила ей антибиотик и гепарин: «Сама я боюсь, уж лучше ты сделай!». В конце концов я поняла, что что-то надо с этим делать: наотрез отказавшись вводить ей очередной антибиотик, заставила ее под моим наблюдением сделать все самостоятельно. Руки у бедняжки изрядно тряслись, но она умудрилась-таки сделать все правильно. Несмотря на то, что медики не баловали нас своим вниманием, никто в тот раз не умер, даже, наоборот, почти все довольно быстро восстанавливались. Наш больной – самый живучий больной в мире! Я уже на третий день ракетой носилась по знаменитому длиннющему коридору.

Второе мое пребывание в больнице было самым легким и даже веселым. Погода была чудесная, мы ходили гулять по больничному парку и за его пределы. Ну, конечно, сначала стоило мне пройти метров сто, как была уже вся мокрая от слабости, но на такие мелочи я давно привыкла не обращать внимания, бегала в ближайший книжный и просто погулять. После обхода регулярно занималась «медицинским консультированием». Придет А., пробурчит что-то быстро вроде: «Раствор мутный? Четыре двойных, из них два желтых, два зеленых, два гепарина, три антибиотика», – и убежит. Только она за дверь – народ ко мне: «Наташ, переведи!». Переводила – ходили за мной с тетрадками и записывали каждое слово, никогда себя такой умной не чувствовала (шучу)! По вечерам рассказывали ужастики о больничной жизни: про два ведра воды в животе, про перерезанный катетер, про загубленный Альбиной импортный глюкометр (сахар был такой высокий, что глюкометр зашипел и сгорел!), а в последний выходной перед выпиской я даже сбежала с отцом в парк Победы на аттракционы, из дома-то никуда не успевала – только выйдешь, уже пора сливаться. Медсестры больше не орали, я была уже своя. Да и жизнь вроде как стала получше: училище от закрытия отстояли, обида на Костю стала забываться – в конце концов, он ведь меня не обманывал, не говорил, что любит, ничего не обещал, а если я сама что-то напридумывала, так это мои проблемы, мне их и разгребать. Так что из больницы я вышла с неплохим самочувствием и настроением. Только вот ненадолго: две недели продержалась без антибиотика – и опять раствор мутный.

Как я теперь понимаю, у меня было какое-то хроническое воспаление кишечника, и мне перитонеальный диализ как метод лечения вообще не подходил. По крайней мере, после года на ПД точно надо было переходить на гемодиализ, но – мест нет, и все. Делай, что хочешь, крутись, как хочешь. Потихоньку дело пошло хуже, во время перитонитов начиналась ужасающая рвота. Это было что-то страшное, выворачивало каждые минут пятнадцать, и так – целую неделю. Иногда, уколов бешеную дозу церукала (противорвотное), удавалось часок поспать, после чего все начиналось снова. За неделю могла похудеть килограммов на пять, но потом из-за плохого слива все набирала обратно. На работе сочувственно кивала головой на жалобы коллеги: «У меня опять давление 180», – думая про себя: «А у меня с утра было 220, три таблетки коринфара под язык разом – и вперед». Как-то в Москве в метро увидела: шел мужчина – и вдруг упал с громким стуком. Вот так и я когда-нибудь, хорошо, если сразу насмерть. К врачу попасть не удавалось. Поездка к врачу – целая эпопея: надо часов в шесть утра слиться, потом ехать в битком набитой утренней электричке в Москву, потом в дикой толпе на метро. Иногда собиралась в назначенный день, вставала и чувствовала, что не доеду. Ну, не доеду – и все тут. Звонили, выслушивали недовольное ворчание, переносили, снова не приезжали. Когда давление поднималось выше, чем 220, вызывали скорую, но толку было мало, у скорой для снижения давления была только магнезия, которая мне его и снижала: например, было 240 – стало 230. «Стойкая гипертония, – с умным видом вещал „ „скоропомощной“ врач. – Теперь так всегда будет». Ага, как бы не так! Недодиализ и скопление воды, вот что это было. К этому еще прибавилась ужасающая бессонница. Не только ноги дергало, но уже и все тело. Ворочалась по ночам как волчок до семи утра, до восьми, иногда вообще не спала по три дня, но при этом умудрялась тянуть обе работы. Порой казалось, что еще немного – и просто спячу, но, по-видимому, мозги – как раз одна из самых здоровых частей моего организма. Каким образом я протянула так год – не имею понятия. Да еще и не оглохла от постоянного введения антибиотиков! Не судьба.

2006-й, июнь-сентябрь. Очередную сессию в училище пережила с трудом, первому курсу так и не смогла сыграть, опять рвота началась. Хорошо хоть к экзамену у второго и третьего курса удалось как-то привести себя в порядок, а то иногда после недели перитонита и рвоты еле-еле до кухни доползала, куда уж тут на работу. Начала подумывать, а не уволиться ли, чтобы не подводить других.

Некоторые люди у меня спрашивают, зачем ходила на работу с давлением 220, кому нужно было такое геройство? Отвечаю: никакое это не геройство, а элементарный инстинкт самосохранения. Просто есть инстинкт сохранения тела и инстинкт сохранения души. Так вот для души мне работа совершенно необходима. Одна мысль засесть в четырех стенах и закопаться в своих болезнях вызывает у меня гораздо больший ужас, нежели мысль о смерти – в конце концов, смерти все равно никому избежать не удастся, а вот сидеть дома, чувствовать себя никому не нужной абсолютной развалиной и прислушиваться к разнообразным неприятным ощущениям в теле – бр-р… только не это! Когда я читаю, как иногда восхищаются мужеством некоторых людей-инвалидов, мол, он инвалид, а какой молодец – работает или пишет, или рисует, или еще что, я всегда думаю: ничего вы не понимаете! При чем тут мужество, человек таким образом выживает, надо же как-то отвлекаться, чтобы крыша не поехала! Но у меня дела шли так, что я поняла: скоро просто физически не смогу доехать до работы. Летом к врачу выбраться так и не удалось. Процедуры становились все длиннее, а слив – все меньше. Катетер постоянно засорялся фибрином, это белок такой. Если яичный белок вылить в кипяток, получится очень похоже. В сентябре вроде вышла на работу, но началась новая напасть: на работе еле досиживала до конца, приезжала домой – и начинало выворачивать.

– У тебя аллергия на работу, что ли? – это мама.

– Вроде раньше не было.

В октябре я поняла, что дальше так продолжаться не может: после очередного приступа перитонита на неделю и просто ужасающей рвоты (был момент, когда я решила, что уже все: перед глазами какие-то мушки белые, все звенит вокруг. На всякий случай у мамы начала прощения просить за все, чем напугала, конечно). Коринфара иногда по восемь таблеток в день приходилось закидывать. Участковый наш терапевт как-то сказал: «Давление? Ну, попробуй полтаблетки коринфара под язык, только осторожно – слишком сильное средство». Я ему в лицо на это рассмеялась: «Я уже по восемь пью!». Он «выпал в осадок». Сил не было совсем, лежала пластом, сливала меня мама. При этом каждая процедура длилась часа по два-три (напоминаю, четыре процедуры в день!). Решили любой ценой доехать до врача. Она на меня посмотрела и сказала: «Похоже, перитонеальный диализ подходит к концу». Кто бы сомневался. При этом я почувствовала, что она даже расстроена и совсем не хочет меня «выкидывать умирать», как частенько грозила.

– Надо подумать о гемодиализе, может быть, найдется место.

– А как с рукой? Когда сделают фистулу (для подключения к диализному аппарату на руке делают специальный доступ, соединяют артерию с веной), мне можно будет на пианино играть?

– Не знаю, надо будет проконсультироваться с хирургами.

«Руку не дам, – подумала я. – пусть в ногу делают, куда угодно». Поменяли засорившийся катетер, на это была вся надежда. Погода была великолепная, когда ехали из больницы, вышли из электрички на станции Зеленоградская и немного погуляли в лесу. Если бы еще живот не болел. Я еще погуляю, обязательно! И живот не будет болеть. Я это ТОЧНО знаю.

Нового катетера хватило на неделю. Когда он опять засорился и очередная процедура продлилась до полтретьего ночи, мы поняли – придется сдаваться врачам.

2006-й, ноябрь. Как всегда, ноябрь не принес ничего хорошего. В больницу меня взяли, главврач поликлиники даже дала нам «Газельку» доехать до больницы, за что мы были ей премного благодарны. Мест не было, поэтому меня положили в коридоре. Я была даже довольна – веселее и воздуха больше.

Первое, что сказала нам А.: «О гемодиализе не может быть и речи, будем пытаться наладить перитонеальный диализ». Честно говоря, гемодиализа я и сама побаивалась, памятуя жутковатые описания сей процедуры (давление прыгает, сахар прыгает, вывозят оттуда на каталке полумертвыми), да и встречали народ после процедуры гемодиализа сакраментальным: «Ну, как отлежал?» – с такой интонацией, словно встречали после полета в космос. Перспектива три раза в неделю таскаться на процедуры непонятно куда тоже не радовала. Особенно при моем самочувствии в последнее время – и по дому-то еле хожу, а тут еще на диализ ездить за тридевять земель! В первый же день, когда брали кровь из вены, я поленилась придержать ватку и заметила, что кровь течет, только когда весь рукав кофты был насквозь в крови. Ругаясь про себя (жалко кофту), побежала ее застирывать в туалет. Знак был нехороший – действительно, крови моей в тот раз в больнице пролилось многовато. Как всегда, послали на рентген.

– Все понятно, у тебя катетер всплыл, вот и не льется. Будем поправлять.

– Как? Опять брюхо резать?

Мне стало нехорошо.

– Нет, резать пока не будем. Железным тросиком через трубку внутрь залезем и поправим.

Н-да. Это, конечно, лучше, чем резать, но как-то тоже не очень мне понравилось. Сию экзекуцию назначили на следующий день. Занимались этим два врача. Один орудовал железным тросом, другой контролировал его действия с помощью рентгена.

– Будет больно – ори. А то проткнем тебе там что-нибудь! – обнадежил меня тот, что орудовал тросиком.

Вот чего не умею, так это от боли орать, ну, не научилась! Но на всякий случай приготовилась, даже рот открыла.

– Ты чего рот открыла?

– Сами же сказали – ори, вот я и готовлюсь.

– Н-да, тяжелый случай – она еще и издевается.

Пошуровали. Ну, не сказать, чтоб уж очень больно, терпеть можно. Но приятного мало, особенно когда изнутри по печени заезжают. Хорошо, что ничего не продырявили и даже поставили катетер на место.

Я уж было подумала, что скоро выпишут. Ну что еще им со мной делать? Катетер поправили, организм почистили капельницами. Но на душе было как-то неспокойно, чувствовала, что дома снова начнутся проблемы. Вообще я из любой больницы стараюсь как можно скорее удрать, всеми правдами и неправдами, но тут как-то не было удовлетворения. Да и не собирались меня выписывать, сказали, что скоро переведут в палату. Я даже и не знала, хочу в палату или нет. С одной стороны, поднадоело лежать в коридоре на всеобщем обозрении, да и тумбочку некуда поставить, есть неудобно. А с другой – все же в коридоре веселее и ты в курсе всех событий. По коридору почти всегда кто-то ходил. И колоритные же попадались личности: вот одного молодого парня постоянно катает в коляске его мать – это у них прогулка. Здорово подозреваю, что у парня диабет. (Как только видишь кого молодого и в плохом состоянии – почти наверняка можно сказать, что у него диабет. Давно уже поняла: зря люди боятся рака, диабет в последней стадии с осложнениями – это гораздо ХУЖЕ, хотя бы потому, что с диабетом, на диализе, слепым и без ног можно мучиться годами). И правда, у парня был диабет, но, по-моему, он малость обнаглел. Мать не отходила от него ни на минуту, хотя ноги у него присутствовали, мог бы когда и ножками пройтись. Да еще и по ночам ей спать не дает, а днем она сама не спит, врачей стесняется.

Некоторые диализники так и живут в больнице – те, которые из отдаленных районов и не могут три раза в неделю ездить на диализ. Есть даже семейная пара. Она – довольно симпатичная женщина в инвалидной коляске (говорят, ноги у нее отнялись после неудачной пересадки почки, но механизм этого мне абсолютно неясен), и он тоже больше десяти лет на диализе. Из больницы они иногда уезжают на выходные. Страшно подумать, что тут можно жить – кажется, сам воздух здесь пропитан неимоверной тоской и болью.

После недели в коридоре меня переводят в палату. На этот раз хоть родственников нет. То есть они, конечно, приходят, но не живут постоянно. Около окна лежит Зина – хроническая неудачница. Неудачница потому, что сначала ей сделали катетер для ПД, но он у нее не пошел категорически, уж не помню, почему. Потом сделали подряд две фистулы, и они обе встали. Сейчас ждет, когда «созреет» третья, а пока ей делают гемодиализ через временный катетер. При этом меня поражает ее спокойствие: такое ощущение, что она готова сидеть в больнице вечно. Напротив нее Света – совсем плохая, ей только что вставили катетер для ПД, но пока еще не заливают растворы, она лежит пластом. Хуже всего то, что она совсем одна (напоминаю, что санитарок для ухода нет по определению). Про нее я еще расскажу. Рядом с ней Люба. У нее из родственников только муж (мать ею совсем не интересуется), который не балует ее своими посещениями, а когда приходит, то не только ей ничего не приносит, а еще и ест больничную еду. Люба вечно голодная и потихоньку кормится ото всех. После прихода к кому-нибудь родственников подходит и начинает смотреть голодными глазами. Вынести этот взгляд невозможно, поэтому ей постоянно что-то перепадает. Еще Вера – очень худая, но крепкая женщина, оптимистка, всегда готова помочь, подбодрить. Болела с двадцати лет, а на диализ попала в пятьдесят. Всегда думала, что уж Вера-то поживет еще… Самой молодой из нас была Кристина, всего-то за двадцать. Она четыре года пробыла на ПД довольно удачно, но сейчас этот срок подходил к концу.

Так как я была в палате единственная пока «непорезанная» (остальные были или после операции, или с раскуроченной рукой после операции по формированию фистулы), приходилось иногда побегать. Например, Люба смотрела жалобно и спрашивала: «Не довезешь меня до туалета?». Н-да. Она, конечно, была вся жутко отекшая, но пройтись самостоятельно и подразогнать водичку ей бы не помешало. Но, крякнув, я подгоняла коляску и тащила ее до туалета (а она была тяжелая!). У самой, правда, отеков было совсем чуть-чуть поменьше, но из-за моего дурацкого характера всем казалось, что у меня-то все путем (ну конечно, в коридоре медперсонал обгоняет!). Да еще пакеты с растворами никогда не волочила по полу, как другие, а гордо несла на плече. Света лежала и практически не ела. Дело было плохо. Еду-то мы ей приносили, предлагали даже покормить с ложечки, но она отказывалась – не пихать же силой. Настала пора делать ей заливки – сама она не могла, родственников нет. А., озабоченно оглядевшись, увидела меня и сказала: «Вот! Ты будешь отвечать за ее заливки». Мама миа, у самой пять штук в день, да еще не льется ничего. Когда А. вышла, я воззвала к совести окружающих: «Люди, я не отпираюсь, но, четыре раза в день… Хоть помогите!». Люба ответила, что сама себя плохо чувствует, Зина – что ничего в этом не понимает (тут она права, не понимает), Кристина – что не может брать на себя такую ответственность, вдруг что-то не так сделает (а я могу?). Только Вера, умничка: «Хорошо, Наташ, с утра я ее солью». Остальные три раза, значит, мне, ну да ладно. А у Светы начались проблемы с головой. В одно прекрасное (совсем не прекрасное, а темное и мрачное) утро она вдруг выдала: «А вы не знаете, почему я родилась на Земле, а не на Венере?» – и дальше в том же роде, бубнила безостановочно, как репродуктор. Я боялась ее сливать – человек ничего не соображал, начинал ворочаться в самый неподходящий момент. Но деваться-то некуда, не могу же я лежать и смотреть, как она умирать будет?

– Светочка, лежи спокойно. Сейчас полежишь полчаса – и все, ворочайся дальше.

– Больно!

– Ничего, пройдет, это потому что еще после операции не зажило.

Налажу ей слив и иду книжку читать. Иногда увлекусь, забуду за ней присматривать, думаю, что нужно уже заливку переключать, прихожу, а она еще не слилась, потому что на другой бок перевернулась и перекрыла себе все. Поворачиваю ее обратно – она не хочет.

– Елы-палы, мне что, тебя весь слив держать, что ли? А ну, лежи!

Народ в палате старательно не замечал моих мучений. Раствор из Светы выходил ярко-красный. Я сказала об этом А.

– Ну что ты хочешь, после операции у всех так!

Прости меня, Светочка, что я их плохо теребила. Думала, они знают, что говорят. У Веры получилось слить Свету только один раз, потому что она сама слегла. По всем признакам, у нее лопнула киста на почке, резко упало давление. С утра поднимет голову с подушки и опять падает. И при этом бормочет: «Ну что за дела!». Никогда не ныла, в отличие от многих. Ну, тут уж понятно, дай Бог самой слиться. На три дня ее положили под капельницу. Санитаров у нас не было, поэтому, когда она захотела в туалет, мы ей предложили «утку».

– Девочки, ну я так не могу!

Я ее понимала, я бы тоже не смогла. Тогда говорю:

– Сейчас мы тебя в туалет отвезем, как королеву!

Это было что-то: Кристинка взяла в руки ее капельницу, а я везла коляску с Верой. Доминошники в коридоре от нашей процессии в ужасе разбежались. Медсестры с удивлением говорили: «Ну, вы даете!». Доставили в лучшем виде и туда, и обратно.

– Девочки, ну что бы я без вас делала?

А что бы я без нее делала? Но об этом позже.

Свету я сливала уже дня четыре, а раствор все был красным. Наконец, дежурный врач соизволил это заметить, хотя я каждый день на обходе об этом говорила.

– И давно у нее так?

– С самого начала.

– Срочно гастроскопию!

Оказалось, у Светы язва желудка – штука, крайне опасная на диализе (и на гемодиализе, и на перитонеальном). Но тут я немного отошла от ее проблем, потому что, к моему счастью, приехала ее мать. Ну что тут скажешь, если у человека мужа нет, сын в тюрьме за пустяковую драку, а мать – только что после инсульта. Но что делает материнская любовь! Мать-старуха, которая еле вошла в палату, поддерживаемая сыном, братом Светы, уяснив обстановку, осталась в больнице. Спала сидя, положив голову на краешек дочкиной кровати. Освоила под нашим руководством слив (вот тут-то вся палата взялась за дело, сливать-то сами не очень рвались) и ходила с каждым днем все бойчее!

Жизнь шла своим чередом. Хоть у нас и была специализированная палата перитонеального диализа, практически у всех этот самый ПД сходил на нет. У Зины, как я уже говорила, он просто не пошел. Люба проскрипела на нем шесть лет, попала в больницу отекшая, как шар, и терпела жуткие мытарства. Мытарствами я называю тот факт, что ей приходилось делать одновременно и перитонеальный, и гемодиализ. Гемодиализом хоть как-то удавалось откачать ей избыточную жидкость. Несправедливость судьбы: когда она была тяжеленная от отеков, я возила ее в туалет, а когда она стала полегче, можно было бы и повозить – сама стала бегать. И вот так всегда (снова шучу). Но, то ли мест на гемодиализе не было (как нам постоянно говорили, несмотря та но, что хоть один аппарат да был почти всегда свободен), то ли еще что, но ГД ей делали только один раз в неделю, а все остальное время она заливала растворы.

А вообще Люба иногда нам надоедала, ей постоянно нужна была чья-то помощь – отвезти в туалет, смазать болячки на спине, помочь прикрепить капустный лист на задницу – лечение от последствий постоянных уколов. Ела она почему-то преимущественно по ночам, залезала в темноте в холодильник, потом долго чавкала у себя на кровати, через некоторое время ее рвало прямо в раковину. Эх, не знали мы, почему ее постоянно вяло рвало. Днем она имела обыкновение сесть на чью-то кровать и долго и нудно рассказывать истории из своей жизни – как она познакомилась со вторым мужем (это еще ничего) или как она ехала с одним из братьев, которых у нее было огромное количество, на рынок (а вот это уже хуже). Иногда я попросту спасалась от нее бегством, наскоро выдумав какое-то срочное дело за пределами палаты. Гемодиализ она переносила очень плохо, и ей еще надо было туда еду приносить. Обычно после сеанса ее привозили на коляске, она переползала на кровать, и до ночи ее было не видно и не слышно, а ночью раздавалось знакомое чавканье. Бедная Любка, она так хотела жить! Сказать уж сразу: в декабре она выписалась, а в январе опять попала в больницу: рак желудка. Умирала, как рассказывают, долго и страшно, орала на все отделение от боли. Ей было 39 лет.

Кристина тоже, оттрубив четыре года на перитонеальном, собиралась на гемодиализ. Гемодиализа она очень боялась, один раз ей его уже делали, и у нее остановилось сердце. Откачали, но страх остался. Как она собиралась на первый диализ! Так собираются на войну. Помню ее мать, спавшую с лица, – она то сидела на Кристинкиной койке, то бежала в диализный зал проведать дочь, прибегала обратно и кружила по палате, не находя себе места. Все обошлось, Кристинка и сейчас жива, ездит на диализ в Красногорск, похудела и даже отказалась от мысли о пересадке почки (она говорила: «Видела я пересаженных – жуть: в двадцать пять на пятьдесят лет выглядят!»). Вере стало лучше, капельницу у нее убрали, а в отделение положили Ольгу. А. сразу же привела ее ко мне: вот, мол, посмотри, тоже диабет и на ПД, поговори с ней. Я сразу же сказала правду: «Жить будешь, улыбаться – нет». Это оказалось не всей правдой, прожила она чуть больше года. Оля была спокойной, рассудительной, терпеливой в отличие от некоторых. Операцию ей сделали поздно вечером, хотя ее родственники должны были приехать утром. Видимо, дежурная смена решила поработать, и начала ее уговаривать:

– Ну что тянуть, давайте сейчас.

– Но со мной никого нет, мало ли что.

– А кто вам нужен? Захотите в туалет – сестра утку даст.

Ну, зачем они так врут? Ни разу за все время я не видела здесь сестры, подающей утку, и, если бы не Верочка, которая довезла ее на коляске до туалета после операции. Вот так мы и жили – почти как на войне или в лагере. «Не верь, не бойся». Только просить можно было, да и то – как повезет. Между тем, надо мною все больше сгущались тучи. Но об этом, если интересно, потом.

Для начала расскажу о радостном событии. У одной пациентки, уже полтора месяца бывшей на диализе, заработали почки! Все отделение было в шоке! Выяснилось это так: в очередном анализе крови у нее резко упал креатинин. Анализ повторили, креатинин не поднимался! Дело дошло до того, что ее СНЯЛИ с диализа и выписали, предписав прийти провериться месяца через три. Конечно, отсрочка, а вдруг нет? При одной мысли, что кто-то выбрался из этого адского конвейера, поднималось настроение, тем более, что других поводов для его улучшения не было совсем: со сливом у меня был полный кирдык, катетер опять всплыл, экзекуцию по его поправке повторили. На этот раз вообще все делал ОДИН врач, который то шуровал в моих внутренностях железкой, то бегал к рентгену смотреть на результат своих действий. Честно говоря, было страшновато – что он там вслепую наворочает, но как-то обошлось.