Текст книги "Найти, чтобы потерять"

Прошлое, которое определяет будущее. Век пятнадцатый, Ренессанс. Время желаний и шлюх

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое!» – но это было уже в веках, бывших прежде нас.

Книга Екклесиаста

– Я хочу есть! – сказала она.

Он взглянул на нее и в который раз удивился ее ненасытности: она всегда хотела либо есть, либо совокупляться, но именно это качество и притягивало его в ней больше всего. Ее неуемная жадность во всем. И еще – ее жестокость. Потому что он и сам был жестоким. И также алкал всего и сразу. Он хотел много. Очень много! Женщин, славы, денег, власти… Но для того чтобы иметь все и утолить свои неуемные желания, ему совсем не обязательно было идти на войну. Был и другой путь. И на этом пути он тоже мог и убивать, и насиловать, и грабить… он мог делать все, что хотел. Потому что время ему благоприятствовало. Это было время желаний – утоленных желаний. И он мог взять что хотел и дать ей, что хотела она – женщина, появившаяся из ниоткуда. Женщина с нежным именем Роза. С лицом ангела и волосами цвета червонного золота.

Он пропустил прядь между пальцами, и она выгнулась, застонав от невыносимого, жгучего желания, и задрала платье, бесстыдно раскинув ноги.

– Иди ко мне! – приказала она.

– Так ты хочешь есть или… – Он употребил слово, которое более пристало говорить не вельможе и кардиналу, а простолюдину где-нибудь в кабаке, но это завело ее еще больше. Роза зарычала и впилась в него ногтями, опрокидывая на себя.

– Возьми меня, ты, ублюдок! – крикнула она.

Шлюха… какая же она все-таки была бесстыжая шлюха! В отличие от него – бывшего отнюдь не ублюдком и бастардом, но имевшего имя – почтенное имя! – и могущего назвать всех своих предков до восьмого колена! Она же была никто, более того, опасно было то, что он ничего о ней не знал, – ничего, кроме плохого! Но от этого его еще больше тянуло к этому телу, к этому лицу, к ее становящемуся хриплым от страсти голосу…

– Ты поедешь со мной в Рим? – спросил он, когда она насытилась и им, и ягнячьими ребрышками. Ребрышки, поданные им раньше, уже остыли, но Роза, похоже, остывала куда медленнее, чем жареное мясо: она снова и снова бросала на него многозначительные взгляды, медленно, напоказ облизывая жирные пальцы.

– Зачем тебе ехать в Рим? – спросила она. – Разве нам плохо здесь?

Да, она была всего лишь женщиной – той, что не видела дальше собственного носа, – женщиной, которых до нее у него было великое множество и наверняка будет еще больше после, но… Он и сам не понимал, почему его так влекло к ней!

– Я беременна, – вдруг сказала она. – Беременна от тебя!

Он отвернулся, долго смотрел через узкое окно на обмелевшую от летнего зноя реку, на курчавые заплатки виноградников на склонах, на белых овец, выбирающих остатки сгоревшей на солнце травы: они не знали, которая из них завтра окажется зажаренной и съеденной, – и в этом было их овечье счастье. Он долго смотрел и так же долго молчал. До него у нее были и другие мужчины… много мужчин. Возможно, не столько, сколько у него самого побывало женщин, но все же она жила тем, что отдавала свое тело тому, кто за него платил. Хорошо платил. Но он заплатил за него больше! Поэтому эта рыжеволосая шлюха сейчас с ним, кардиналом Родриго Борджиа! Да, их время – это время желаний и шлюх, которые спят с кем попало, а потом утверждают, что забеременели! У него уже было трое детей от трех разных женщин, и он признал себя их отцом… Три паскудные шлюхи, которые отдались ему, потому что он их захотел! Возможно, и эта рыжая благополучно родит и он даст ребенку свое имя – а потом избавится от нее. Зачем ему эта уже увядающая роза?

Он обернулся и понял, что она в свои немыслимые двадцать семь, когда женщины обычно уже не рожают, а лишь с завистью смотрят вслед тем, которые ослепительно молоды, юны и уже поэтому пробуждают желание ими обладать… в двадцать семь женщины могут нянчить собственных внуков, но она, эта Роза, бедра которой выглядят так, будто их не познали десятки или даже сотни мужчин, только лишь расцветает! Странная, непонятная, неразговорчивая, распутная, притягательная, высокомерная, лживая, корыстолюбивая, мерзкая сука! Чем она его взяла? Возможно, тем, что она просто его отражение?! Сука, ведьма!

– Это не мой ребенок, – грубо сказал он и скрестил руки на груди.

Она лишь засмеялась и вытерла пальцы о скатерть.

– Прикажи подать вина! – сказала она. – Теперь я хочу пить! И да, я поеду с тобой в Рим! Ты хочешь стать новым папой! – Она продолжала смеяться. – Ты – папой?! Ты – развратник, богохульник, убийца, гордец, мужеложец…

Он так резко толкнул ее обратно на постель, что она, мгновенно замолчав, лишь широко раскрыла глаза. Теперь он уже не ласкал ее – он насиловал ее, как пьяную подзаборную девку, как безродную кабацкую подавальщицу, как поденщицу с грязными ногами… Он оставлял страшные синие пятна от пальцев на ее мраморной коже – на ее теле, ало отсвечивающем на сосках, мочках, кончиках пальцев… Наконец он устал. Не насытился ею, потому что, оказывается, ею невозможно было насытиться! Он просто устал, выдохся, потому что эта ведьма выпила, высосала его до конца, до самого дна, опустошила его, но при этом явно хотела и жаждала еще и еще!

– Вина! – гаркнул он, приоткрыв дверь из своих покоев. – Эй, кто там! Вина, сладостей, фруктов!

Она полусидела, опершись о резной столбик кровати. На губах ее, вспухших, искусанных им почти в кровь, блуждала блаженная полуулыбка. И она все, все угадала! И что бы она еще сказала, не заткни он ей рот?! Но было довольно и того, что он услышал: развратник, богохульник, убийца, гордец, мужеложец… Все правда! И он гордился всем… всем, кроме последнего… но именно этому, тщательно скрываемому и спрятанному так глубоко, что не видит никто – никто, кроме нее, потому что от нее, оказывается, он ничего не может спрятать! Она читает его, как эти мнимые святоши читают свое писание. И этой некрасивой правде он будет обязан тем, что станет папой после своего родного дяди Альфонсо ди Борджиа! Который брал его, родного племянника, так же, как он сейчас – свою Розу! Женщину, носящую его ребенка! Или же это все-таки не его ребенок? А… какая разница! Вещи и люди – суть одни названия! Его дядя стал папой, потому что называл себя праведником. И он станет папой не потому, что праведник – о нет! – он тоже попросту назовет себя им! И еще потому, что умен, хитер и беспринципен… Он политик и обманщик, убийца и гордец, а это как раз то, что нужно! И ему уже тридцать семь. Время стать кем-нибудь, кроме как наследником древнего рода, развратником и богохульником! И если он не может стать королем, пусть будет папой. Высокая честь… много власти, денег, почета!..

Он внезапно вспомнил, как его дядя, папа Каликст III, призвал всех владетелей поддержать поход в защиту Гроба Господня, – и не откликнулся ни один государь! Да, они сочли себя выше папы! – и тем самым выше Бога! Ни один из этих проклятых развратников и богохульников, кровосмесителей и лжецов не пошел в поход против неверных турок! Потому что все они еще и трусы к тому же! Да, но он сам? Почему он не сел на коня? Не захотел кормить вшей, терпеть лишения, пить грязную воду, питаться крысами и тухлой кониной, блевать от морской болезни, пересекая море на скрипучей, пропускающей воду посудине, воняющей плесенью и прогорклыми сухарями?

Он предпочел остаться здесь, и пить вино, и спать с Розой на гладких льняных простынях, а не в обнимку с лошадью на камнях какой-нибудь пустыни! Он не трус – просто он уже заплатил! Заплатил за все! И еще потому, что он действительно не верит в их Бога… странного Бога, время которого вышло или, наоборот, еще не настало? Бога, который дал себя распять, – ну не глупец ли?! Вместо того чтобы жить, найти себе подходящую женщину и входить в нее каждую ночь и каждый день, а потом смотреть, как круглится у нее живот, потому что там, внутри, продолжение всего… мир, в котором ты останешься, когда умрешь! И будешь не в раю или в аду – есть ли они на самом деле или их просто выдумали те же, кто придумал и чистилище, – а там, где в самый раз быть для тех, кто не пошел в поход, но прислал денег: нате, воняйте и покрывайтесь язвами от тухлого мяса сами, мы же попросту откупились! А вы идите на турок, вы – те, кто верит в раскрашенные статуи в церквах, кто целует ноги деревянных мадонн!

Он-то всегда предпочитал живых женщин, эту жизнь – ту, что здесь и сейчас, – жизни загробной… И он все-таки будет папой! Потому что иначе невозможно; кто-то должен заплатить ему за все… за то, что его ласкали мужские руки родного дяди; за его прикушенный язык, за содранную в кровь кожу на ладонях, когда его собственные ногти впились в нее… Сладострастный старик уже сделал его кардиналом – он взглянул на перстень с красным отполированным камнем, внутри которого сияла звезда… его звезда! Он стал кардиналом, а его брат Педро – начальником над папскими войсками. «Интересно, – вдруг подумал он, – а с Педро наш дорогой любящий дядя сделал то же самое, что и со мной? О, дядя нас просто обожает!» Он горько усмехнулся. Дядюшка Алонсо с обвислыми собачьими щеками, со слюнявыми родственными поцелуями, с вечно мокрым ртом, с нежными объятиями, скорее похожими на ощупывания… Дядюшка, папа Каликст III, замаливающий старые грехи, когда уже не в состоянии наделать новых! А он сам еще может… он может зачинать детей и брюхатить баб! И для того, чтобы не бояться ада или десяти тысяч лет пребывания в чистилище, ему не нужно отправлять чужих детей умирать по дороге в Константинополь! Подыхать от дизентерии, кровавого поноса, укусов чумных крыс, болотной лихорадки, дневных отравленных стрел врагов и ночных кинжалов завистников или обиженных соратников, которых ты, напившись, ненароком оскорбил! Рассказав, например, какие они глупцы или мужеложцы! И они приходят и подкарауливают тебя, когда ты, пьяный и сонный, вылезаешь из своей палатки в темноту отлить… в зловонную темноту, где оглушительный запах аммиака сразу же бьет тебе в лицо, словно оплеуха, после которой дуэль уже неизбежна. Вокруг болото и смрад, малярия и нечистоты от сотен палаток и тысяч людей, испражняющихся тут же, прямо у временных жилищ… А где им еще испражняться? Всем этим идиотам, которые жаждут умереть во имя того, кто умер полторы тысячи лет назад? А также где испражняться их слугам, оруженосцам и всем обозным шлюхам, которым все равно кого ублажать и каким способом, лишь бы им платили звонкой монетой! И когда тебя убивают, ты падаешь лицом прямо в кучу чужого дерьма… Кровь и дерьмо – вот что остается от человека! Вот что останется от его дядюшки! У которого нет детей, потому что его семя изливалось не в женское лоно! А от него, Родриго, останутся дети, и они будут такими же умными, как и он сам! Они достигнут высот… Они не пойдут умирать за веру, потому что, как и он сам, ни во что не будут верить!

– Если у тебя родится сын, я назову его Чезаре, – сказал он, отщипывая ягоду от принесенного винограда.

– А если это будет девочка?

На что годятся девочки! Их выдают замуж в двенадцать лет, и они рожают еще девочек, а если повезет, то и мальчиков, и к двадцати пяти уже становятся старухами. Ему тридцать семь – только тридцать семь, – и впереди у него еще много времени! Хватит на все: и чтобы иметь сыновей, которым он передаст свое имя, и чтобы стать папой. Убить бы дядю Альфонсо прямо сейчас… Незаметно надавить на выступ рядом с камнем, передавая дяде чашу с вином. А потом сидеть рядом и смотреть, как старик начнет задыхаться, синеть, хватать ртом с багровым, распухшим языком воздух и как он наконец поймет…

– А если девочка? – вновь спросила она.

– Назовешь ее сама, как тебе захочется! – Он усмехнулся, вновь раскусывая виноградину и наслаждаясь ее вкусом и ароматом. У него уже есть одна дочь, Изабелла. Имя как виноград… черный виноград. Но на что годятся девочки? На что годится и она сама, эта Роза? После родов она наверняка потеряет привлекательность, во всяком случае для него. Кожа у нее будет дряблой, груди обвиснут, а бедра утратят упругость и станут рыхлыми, как переспелые груши. Сразу после родов, когда он заберет у нее своего мальчишку и отдаст ребенка кормилице, он отошлет эту отцветшую простолюдинку из Рима обратно в провинцию… она ему будет уже не нужна.

Родриго Борджиа был бы весьма удивлен, если бы кто-то поведал ему прямо сейчас, что Роза Ваноцци проведет рядом с ним долгие пятнадцать лет – в качестве официальной наложницы – и ее положение будет гораздо более влиятельным, чем если бы она стала его женой. Жениться на ней он все равно не смог бы, потому что и в самом деле станет Папой Римским Александром Шестым, а папы не женятся. Но он будет любить всех четверых детей, рожденных им и Розой… Троих мальчиков и одну девочку. Девочку, которую он, вопреки всему – и даже здравому рассудку, – будет любить больше всех.

Сегодня, сейчас. Почти мертвый писатель и Желтая Уточка

– Очень приятно, – говорит та самая невидная девица с утиным профилем, с которой мне этим утром выпало тренироваться вместе. Невооруженным глазом заметно, что мое общество ей неприятно. Однако ничего не попишешь, инструктор поставил нас в пару – наверное, потому, что она, как и я, пока почти ничего не умеет.

– Лев Вадимович, – представляюсь я.

– Ирина Павловна, – кисло улыбается девица, обряженная в ярко-желтый брючный костюм, и я внезапно понимаю, кого она мне напоминает. Да она же, со своей запавшей переносицей, вздернутым носиком и выпяченными накрашенными губками, вылитая Желтая Уточка!

Мы слушаем инструктора, который бьется с нами положенные два часа, не добившись ни малейших успехов. Я почему-то все время мажу, а Желтая Уточка, она же Ирина Павловна, играет еще хуже меня. Карикатурно отклячив зад, как того требует правильная постановка гольфиста, она раз за разом либо вообще бьет мимо мяча, либо промахивается мимо лунки с расстояния в пять сантиметров. Впрочем, я не лучше. Нисколько не лучше! Наконец наше время истекает. Все, включая тренера, вздыхают с облегчением.

– Может быть, выпьем кофе? – проявляя воспитанность, предлагаю я, уверенный, что Ирина Павловна непременно откажется. Ей явно нужно переодеться – Желтая Уточка изгваздалась в траве и земле, вспотела, а ее макияж понес значительные потери.

– Давайте, – внезапно соглашается она. – Только лучше чай. Зеленый.

Делать нечего. Мне отчаянно хочется в душ, но вместо этого я веду Ирину Павловну в салон, где заказываю ей чай, а себе кофе… два кофе, а еще лучше – три! Слава богу, в помещении прохладно – в отличие от уличного пекла, где солнце бьет все температурные рекорды.

– Тридцать два в тени! – глубокомысленно замечаю я, не зная, о чем еще можно говорить с Уточкой. Ну и, кроме прочего, погода – это почти единственная приличная тема для светской беседы. – А на солнце… просто страшно подумать сколько!

– На солнце – мильен градусов! Или даже три мильена, – вдруг огорошивает меня Ирина Павловна. – Действительно, даже подумать страшно! – И она так же внезапно улыбается.

– В самом деле?.. – сиплю я, от неожиданности давясь кофе и недоуменно взирая на девицу, которая зачем-то согласилась составить мне компанию и даже шутить с незнакомым мужиком изволит, – хотя почему же я незнакомый? Два часа совместного позора – это почти что близкое родство!

– Точняк! – говорит Уточка и дует одновременно на чай и на выбившуюся из прически прядь блеклых волос. – Три мильена как минимум! – подтверждает она. – Кстати, вы никогда не задумывались о том, что люди – весьма холодолюбивые создания?

– Разве? – снова удивляюсь я. – Честно говоря, я не люблю холод… но и такая жара, как сегодня, совсем не по мне. Вот градусов двадцать пять… или даже двадцать два – самое оно!

– В том-то и дело. – Ирина Павловна заправляет непослушную прядь за отчетливо оттопыренное ухо. – Мы, то есть люди, чувствуем себя комфортно в очень узком температурном диапазоне. При десяти тепла нам холодно, при тридцати – уже жарко. Нам постоянно нужно то охлаждаться, то согреваться. И при этом по температурной шкале Вселенной, где абсолютный нуль – это минус двести семьдесят три градуса, а верх теряется в невообразимых воображению миллионах, а возможно, даже в триллионах, мы со своим белковым строением явно ближе к абсолютному нулю. Смешно, что при этом мы еще и ищем каких-то мифических братьев по разуму, представляя их почему-то в виде этаких зеленых человечков с огромными глазами! И непременно таких же белковых, как и сами! Ну не нонсенс ли? Я думаю, разум во Вселенной – это скорее какие-нибудь плазменные образования… совершенно без глаз, и которым на нас, собственно, наплевать. Мы им неинтересны. И им у нас очень холодно к тому же…

Я потрясенно взираю на Желтую Уточку, будто со мной заговорило нечто разумно-плазменное… глас из купины огненной?

– Вы биолог? – осторожно спрашиваю я.

– Нет, – говорит она. – Я занимаюсь финансовыми потоками. Но иногда меня посещают всякие мысли… особенно в такую жару! Могу я в свою очередь поинтересоваться, чем занимаетесь вы, Лев Вадимович?

– Я писатель, – бормочу я, чувствуя себя несколько неловко перед представительницей финансовых рек и водоворотов.

– О! – восклицает Уточка. – Никогда еще не видела живого писателя! Впрочем, мертвого тоже, – добавляет она и улыбается. Улыбка у нее хорошая, хотя глаза при этом становятся еще меньше. «Ежели бы немного уменьшить ее уши, а глаза, наоборот, увеличить… – думаю я, исподтишка разглядывая сегодняшнюю партнершу по гольфу и интеллектуальной беседе, – она была бы поинтереснее… да и челюсть у девушки тяжеловата! И ноги коротковаты… И…»

Я не успеваю додумать, что еще с Ириной Павловной не так, потому что она требует мороженого и внезапно перескакивает с разума во Вселенной на современную литературу, – наверное, думает, что эта тема мне как-то ближе. Мне тоже приносят вазочку с пломбиром, фруктами, шоколадом и карамелью, и, пока я уничтожаю все это, моя собеседница успевает поговорить об Анне Гавальде, Аготе Кристоф, Люко Дашвар и Бернхарде Шлинке. Попутно я узнаю, что она любит Улицкую и не любит Дэна Брауна, не читает детективов (и слава богу!), хотела поступать на исторический (ух ты!), но потом послушалась папу (хорошая девочка) – и пошла по семейной линии. Я тоже люблю историю и истории и пишу детективы, но сейчас мне интереснее слушать, потому что говорит Ирина Павловна куда лучше, чем играет в гольф. Не знаю, какой она финансист, но образование и интересы у этой коротконогой пигалицы настолько обширны, что я забываю о тающем десерте и остывшем кофе, – о, эти нестабильные белковые соединения, которые стремятся к температуре окружающей среды или же, наоборот, хотят сохранить свою собственную температуру! – не суть важно. А важно, что мы сидим и болтаем обо всем: об исторических казусах и непризнанных гениях, а также о гениях, вполне признанных; об аудиокнигах, которые, оказывается, лучше слушать, когда руки заняты какой-нибудь работой, например вязанием носков; о том, что вязание принесли в мир мужчины, – ох уж эти мужчины, вечно они во всем хотят доказать свое первенство! А местами даже и первородство, хотя уже доподлинно доказано, что человечество произошло именно от женской особи!..

Мы говорим о литературе, потом о музыке, потом снова возвращаемся к истории… и даже к географии. И даже к биологии, в которой, если честно, я смыслю еще меньше, чем в географии. Однако мне совершенно не скучно. Ирина Павловна… стоп, стоп! Какая к черту она Ирина Павловна, тем более Желтая Уточка! Она же типичная Ирочка – и никак иначе! Так вот, Ирочка, несомненно, сделала мой день! Который без нее был бы жарок и скучен, потому что Ник Ник со своей красавицей-невестой еще не вернулся и мне нечем заняться… ну, почти нечем. И как хорошо, что тренер поставил мне в пару именно Ирочку! Внезапно я осознал, что моя собеседница как-то странно молчит, проследил за ее взглядом – и увидел ту, с которой, собственно, и началось мое увлечение прозвищами, и теперь я даю их всем и вся: Светлану Владимировну – Серого Волка. Она кивнула мне – или нам? – издали и тут же покинула помещение.

– Это… ваша подруга? – с непонятным напряжением в голосе осведомилась Ирочка. Да почему ж непонятным… тупое я белковое создание! Я же отчетливо видел Уто…то есть Ирочку в компании молодого человека, который потом отчего-то запал на Светку!

– Угу… – неопределенно подтверждаю я и начинаю скрести ложкой по растаявшей карамели, делая вид, что она меня ужасно интересует. – Подруга! Можно сказать… м-м-м… партнер! Деловой, – зачем-то уточняю я.

Мне отчего-то становится неловко, хотя Светка уже исчезла. Но она, казалось, унесла с собой всю легкость нашего околонаучного трепа, и даже солнечный костюм Ирочки как-то померк, и губы у нее дрожат слишком уж подозрительно, и из-за этого она почти отвернулась от меня… Может быть, нужно было сказать, что я со Светкой сплю? Но это было бы неправдой… хотя мы с ней как-то и переспали… эта женщина умеет добиваться своего! Чтобы разрядить атмосферу, я зачем-то спрашиваю:

– А вы приехали, чтобы научиться играть в гольф?

– Да, – говорит Ирочка тонким голоском маленькой девочки, только что проглотившей слезы. – Мы приехали играть в гольф… Папа купил нам с Даниилом по туру…

Значит, нашего ветреного красавца, которого умыкнула Серый Волк, зовут библейским именем Даниил!

– …это как бы подарок… предсвадебное путешествие… чтобы мы побыли вдвоем и, так сказать, окончательно притерлись друг к другу…

Ничего себе, притерлись, причем действительно окончательно! А еще Светка и этот Даниил так терлись на танцполе, что даже мне было неловко!

– …и папа очень хотел, чтобы я играла… в гольф, потому что он очень любит гольф и все время сюда приезжает… а я совсем не умею! И Даня хотел… я подарила ему набор клюшек… – совсем тихо добавляет она.

Ага! А тут его захомутала весьма опытная клюшка, отбившаяся от своего набора!

– Вы еще прекрасно научитесь играть, – дипломатично говорю я. – У вас прекрасный… м-м-м… глазомер!

– Я знаю, – вяло соглашается бывшая Уточка, но теперь она и на Ирочку мало похожа. Она вся как-то увяла, и глаза ее – слишком маленькие, как я решил пару часов назад, но весьма решительные и блестящие – утратили и решительность, и блеск. Ирочка-Уточка вся потускнела и как будто стала еще меньше. Черт бы побрал и Светку, и этого Даниила!

– У меня хороший глазомер, – говорит она. – И еще я очень целеустремленная. Так папа говорит… и… я знаю. А еще я хочу научиться хорошо играть в снукер. Я уже немного умею… но только у нас он пока мало распространен…

Настолько мало, что я даже не знаю, что это такое! Впрочем, сейчас Ирочка уйдет в свой номер плакать, а я пойду к себе и справлюсь о неведомом снукере у гугла, который знает все… кроме того, что теперь делать с Уточкиными слезами и коварной разлучницей Серым Волком… Сдался ей этот Даниил, могла бы пожалеть милую девочку и оставить красавчика с клюшками ей! Но Светка всегда берет то, что хочет… А разве сам я не таков? Все человечество в подавляющем своем мягкотелом большинстве таково… общество капризных, квелых и неинтересных остальной Вселенной белковых тел!