Текст книги "Синдром Настасьи Филипповны"

Глава 5

Элла сдержала слово. На следующий же день пошла в ближайшую юридическую консультацию, и там ей за рубль разъяснили все ее жилищные права, даже помогли составить заявление в Моссовет. Она дождалась приемного дня, поехала и подала заявление вместе со всеми необходимыми документами.

Сотрудники КГБ больше не появлялись, декан ни о чем ее не спрашивал. И все же Элла еще долго вздрагивала от каждого шороха, каждого стука в дверь, каждого незнакомого лица. Она перешла со второго курса на третий, а с третьего на четвертый и только после этого окончательно поверила, что беда миновала.

Она продолжала учиться и работать на разрыв, бегать по театрам, концертам, просмотрам. Кругом было столько всего интересного! Герои «бульдозерной выставки» 1974 года, на которую Элла не попала, потому что была еще в детдоме (в застенке, как она мысленно его называла), начали устраивать вернисажи прямо у себя в квартирах. Потом им разрешили сделать официальную выставку на ВДНХ в павильоне «Пчеловодство». Изредка удавалось попасть на полуподпольный концерт группы «Арсенал» или «Машина времени». Ходили слухи о необыкновенных питерских группах: «Кино», «Аквариум»… Элла побывала в Питере только раз, с институтской экскурсией, и ни о каких рок-группах помышлять не могла.

Для нее и в родной Москве каждая вылазка за пределы университетского городка становилась полным опасностей приключением, к которому она долго морально готовилась. Она привыкла к любопытным, порой бесцеремонным и наглым взглядам, в словесные перепалки не вступала, а если к ней пытались приставать, давала жестокий отпор. Но она не упускала ни единой возможности посмотреть на страну, куда волею судеб забросили ее фестиваль и отсутствие резины. Она съездила на экскурсии в Ростов и Суздаль, в Новгород и Псков, в Нижний и в Загорск, в Ташкент, Самарканд, Бухару и Хиву. Вежливо восхищалась архитектурными красотами и возвращалась в свой университетский городок. Страна не считала ее своей, и она отвечала тем же.

В год московской Олимпиады Элла окончила Университет дружбы народов с красным дипломом и тут же подала заявление в аспирантуру. Заявление у нее приняли. Это был тяжелый год. Советские войска вторглись в Афганистан. Академика Сахарова сослали в Горький. А прямо во время Олимпиады умер Высоцкий. Элла работала переводчиком в пресс-центре Олимпиады, но в тот страшный день заявила секретарю пресс-центра, что идет на похороны. Он пытался ее не пустить.

– Вы не можете вот так все бросить и уйти, – говорил он ей.

– Могу, – отвечала Элла. – Похороны – это уважительная причина.

– Кто он вам? Родственник? – ядовито допытывался секретарь.

– Он всей стране родственник, – заявила Элла. – Вот когда вы умрете, к вам на похороны за отгулы будут ходить, да и то вряд ли. А к нему – добровольно. Заменяйте меня кем хотите, я ухожу.

– Кем же я вас заменю? – горячился секретарь.

– Сами пойдите поработайте, – дерзко бросила ему в лицо Элла.

– Я языков не знаю, – признался он с тяжелым вздохом.

– Тогда зачем же вас взяли на эту работу? – насмешливо спросила Элла. – Вот смотрите: я знаю языки, а вы нет. Почему же вас поставили мной командовать?

И ушла.

Конечно, она опоздала. Стояла на солнцепеке в длиннейшей очереди, но в театр так и не попала: начальство, напуганное размахом всенародной скорби, быстро свернуло церемонию прощания. Вместе со всеми, кому так и не удалось пройти внутрь, Элла передавала букеты. Люди, не сговариваясь, подняли руки, и живая волна цветов поплыла у них над головами. В очереди открыто говорили примерно то же самое, что Элла сказала секретарю пресс-центра: Брежнев завидует. К нему так не придут.

Осенью она поступила в аспирантуру, и тут наконец в ее настроении произошел перелом: она перестала цепляться за свою комнату в общежитии. Прежние соседки разъехались, привыкать к новым не хотелось. Маленькая Суан Мин уехала лечить своих миниатюрных, но крепких, как скала, соотечественников, Карола Зигель тоже уехала. С обеими Элла обменялась адресами. А бедную глупышку Ампаро Муньес угораздило забеременеть, ее отчислили еще с четвертого курса и отправили обратно на Кубу. С новой соседкой, сербкой Драголюбой Светолич, Элла как-то не сдружилась.

Она пошла в Моссовет и напомнила жилищной комиссии о своих правах. Они долго тянули волынку:

– Ну у вас же пока есть где жить?

– Через три года не будет, – отвечала Элла.

– Ну вот тогда и приходите.

– Тогда уже поздно будет. И вообще я имею право на жилплощадь с восемнадцати лет. Так что вы мне еще задолжали.

Ей выделили «жилплощадь» в районе Киевского вокзала, в старом доме с коридорной системой. Как в песне у Высоцкого: «На тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Этот скандальный дом регулярно напоминал о себе перед выборами: жильцы дружно отказывались идти голосовать, требуя, чтобы их расселили. Но Элле поначалу и эти условия показались раем. Впервые в жизни она осталась одна в комнате. Могла запереться изнутри, и никто не имел права к ней войти. Могла стучать на машинке хоть до рассвета: в старом доме были толстые стены. И никому не надо было платить.

Впрочем, вскоре и до нее дошло, что ее комната не подарок. Надо было что-то делать, а что – неизвестно. Элле присоветовали обратиться в чрезвычайно экзотическое место: Банный переулок. Туда шли все москвичи, недовольные своей жилплощадью. Она тоже отправилась в Банный переулок и убедилась в правоте Экклезиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом». Съездив в Банный переулок несколько раз, потолкавшись среди людей, Элла познакомилась со старичком-маклером, который заверил ее, что найдутся желающие и на ее жилплощадь. Конечно, с соответствующей доплатой.

Как уже не раз бывало в трудные минуты ее жизни, на помощь ей пришел Лещинский. Он «сосватал» Элле необычайно выгодную работу – перевод с французского книги крупного политического деятеля, президента одной из африканских стран. Перевод заказал «Политиздат», оплачивался он по высшей категории. Элла согласилась.

Это была та еще работенка. Выдающийся политический деятель писал по-французски скверно, можно было даже смело сказать, безграмотно, мысли у него были путаные, идеи надерганы отовсюду понемногу. Лещинский прямо сказал Элле, чтобы не морочила себе голову и переводила как получится. Все равно ее никто не опровергнет: ни сам деятель, ни партийные бонзы, заказавшие перевод. Элла вспомнила секретаря пресс-центра Олимпиады и решила последовать совету.

Она давно уже откладывала деньги на сберкнижку – просто на всякий случай. На всю жизнь запомнила, как давным-давно, когда только начала подрабатывать перепиской на машинке, сама пошла в сберкассу, впервые заполнила приходный ордер и открыла на свое имя сберкнижку. Выйдя из кассы с голубенькой книжечкой в руках, Элла почувствовала себя Чкаловым, совершившим беспосадочный перелет через Северный полюс.

Вышел у нее как-то раз и случай с цыганами, еще больше укрепивший ее решимость хранить деньги на сберкнижке.

Однажды – она только-только получила деньги за очередной перевод в «За рубежом» и вернулась в маршрутке номер пять на Пушкинскую площадь – ее окружила на улице Горького группа цыган. Одна цыганка предложила ей погадать. Она с фокусной ловкостью выманила у Эллы весь гонорар, сверхъестественным чутьем угадала тот самый момент, когда денег больше не осталось, щелкнула пальцами, и купюры, которые она все это время держала в руке, на глазах у Эллы испарились. И сама цыганка мгновенно смешалась с толпой.

Элла не стала даже пытаться ее разыскивать. Злилась она только на себя, да и то недолго. Она поняла, во-первых, что такой цирковой номер сам по себе дорогого стоит, а во-вторых, что должна быть благодарна за науку. Цирковой номер был хорош, но тем и ценен, что его невозможно было повторить на бис. Никогда в жизни Элла больше не давала себя так обмануть.

Когда перевод книги африканского деятеля был окончен, гонорар получен и водворен на сберкнижку, Элла опять поехала в Банный переулок и разыскала старичка-маклера. Он предложил ей реальный вариант: двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке в обмен на ее комнату. Квартиру в пятиэтажке занимал запойный пьяница, выгнанный со всех возможных работ и остро нуждавшийся в деньгах. Ему было все равно, где пропивать то, что еще осталось от его печени.

Всех сбережений Эллы плюс гонорар за книгу как раз хватило, чтобы удовлетворить аппетиты пьяницы, но их не хватило на гонорар маклеру. Элла принялась его умолять:

– Я все время работаю… У меня уже была такая ситуация…

Она рассказала ему о мастере по ремонту пишущих машинок, который поверил ей на слово, и она его не обманула. Она даже готова была отвезти его в мастерскую на Пушкинской, чтобы мастер подтвердил ее кредитоспособность. Но маклер слышать ни о чем не хотел. Он требовал свои десять процентов здесь и сейчас.

– Это уникальный случай, – говорил он Элле. – Дом в центре города, в двух шагах от Кремля. Квартира уйдет в минуту! Одолжите, если вам не хватает. У вас же есть друзья.

У нее был только один друг. К нему Элла и обратилась. Лещинский без слов одолжил ей недостающую тысячу.

– Возьмите еще, вам же придется ремонт делать, мебель покупать…

– Нет, – отказалась Элла, – тут уж я сама.

Она уплатила маклеру и въехала в новую квартиру. Пятиэтажка стояла на улице Землячки, действительно в двух шагах от Кремля, у метро «Новокузнецкая», позади здания Радиокомитета. Квартира была на первом этаже и находилась в ужасающем состоянии. Даже лампочек не было, в ванную невозможно было войти, раковина в кухне протекала, плита не работала.

Пришлось Элле проглотить свою гордость и опять обратиться к Лещинскому. Опять он без единого слова ссудил ей деньги. На время ремонта она вернулась в родное общежитие. Все работы, какие только могла, Элла в целях экономии проводила сама. Сама побелила потолки, сама поклеила обои. Даже пол циклей отскребла сама и покрыла его лаком. Плиту и всю сантехнику ей сменило домоуправление, но за агрегаты и установку пришлось, разумеется, заплатить.

А потом с ней произошла забавная вещь. Неподалеку от ее нового жилища находилось одно из посольств, где как раз в это время тоже шел ремонт. Однажды, проходя мимо, Элла увидела сквозь открытые ворота осколки мрамора, валяющиеся на земле во дворе посольства. Она робко заглянула внутрь, и на нее обратил внимание один из рабочих.

– Нельзя ли купить эти обломки мрамора? – спросила Элла. – Я хотела бы отделать подоконник в кухне.

Рабочий долго смотрел на нее молча, словно никак не мог уразуметь, о чем она толкует. Элла даже решила, что он иностранец, и уже раздумывала, на каком из известных ей языков к нему лучше обратиться, когда он наконец прервал молчание:

– А зачем обломки? Я тебе плиту выкачу. Говори адрес.

Элла сказала адрес, и он принес ей целую, без единого скола, мраморную плиту. Сам замесил раствор, сам уложил плиту в кухне на подоконнике. Потом без всякого приглашения походил по квартире, пощелкал костяшкой пальца по дверям.

– Двери нужны?

– Нужны, конечно, но у меня денег не так уж много…

– Не обижу.

Он обмерил дверные проемы, записал, пошел осматриваться дальше.

– Люстра нужна?

– Да, но…

– Запишем. Плитка нужна?

– Да, но…

Под его взглядом Элла смолкла.

– И унитаз, пардон, советую сменить. Это советское дерьмо в первый же день потечет.

Элла уже ничего не говорила, только кивала, как китайский болванчик. Он приволок и установил югославский унитаз, отделал кухню и ванную прекрасной чешской плиткой, повесил светильники в прихожей, на кухне и в обеих комнатах, укрепил карнизы для штор, сменил все двери, включая входную. Денег хватило в обрез. Насколько она могла понять, мастер взял только за работу: материалы считались «трофейными».

На мебель денег не осталось, но Элла решила, что мебель – дело наживное. У нее была раскладушка с матрацем, на которой она спала еще в коммуналке на Киевской, стол, за которым она ела и работала на машинке, причем делать это можно было только поочередно, и стул. Остальное, решила она, приложится. Одежду приходилось держать в чемодане или вешать на гвоздик и закрывать марлей, чтоб не пылилась. Книги стояли на полу у стены. Зато у нее была ее собственная, сверкающая чистотой квартира.

На кафедре ей подарили поваренную книгу и собрали немного денег. Элла хотела отдать их Лещинскому, но он и слушать ничего не стал.

– Копите на мебель. А мне успеете отдать, мне не к спеху. Я вам еще халтурки подкину.

На этот раз работа была совсем уж экзотической: перевести с английского часть книги Фридриха Хайека «Закон, законодательство и свобода», не предназначавшейся для открытой печати.

– Это трехтомник, – объяснил Лещинский, – мне одному не потянуть. А вы могли бы здорово меня выручить.

Элла, конечно, взялась за работу с энтузиазмом: помимо всего прочего, это было захватывающе интересно, не то что африканский деятель! Потом они поработали вместе в ее маленькой квартирке, сводя воедино терминологию. Надо было соблюдать конспирацию, ведь ей, не члену партии, скромной аспирантке УДН с сомнительным именем и отчеством, никто не доверил бы такую работу.

– Но ведь тут все правильно говорится! – наивно воскликнула Элла. – Так и должно быть! Как же они не понимают?

– Не волнуйтесь, – печально и мудро усмехнулся Лещинский, – все они прекрасно понимают. Но учение Хайека подрывает основу их благополучия, именуемую в просторечии марксизмом-ленинизмом.

– А зачем им Хайек, если они все равно не будут это печатать?

– Печатать будут, но не для всех. Они считают, что врага надо знать в лицо, это во-первых. А во-вторых, там наверху есть свои вольнодумцы. Я вам давал читать Амальрика? – Элла кивнула. – Вот они тоже встревожены и тоже задаются этим вопросом: просуществует ли Советский Союз до 1984 года? Кое-кто высказывается за осторожные реформы в духе Хайека.

– Ничего у них не выйдет, – покачала головой Элла.

– Я тоже думаю, что система не реформируема. Ее надо менять тотально, а не частями. Но пусть потешатся, нам-то с вами что за дело? Мы за работу деньги получаем, а заодно еще и удовольствие.

Для пущей конспирации Элла перепечатала его половину набело на своей безотказной «Эрике», а Лещинский настоял на том, чтобы расплатиться с ней за перепечатку.

– А то запутаемся, кто кому сколько должен, – сказал он.

Они сдали работу и получили большой гонорар. Элла вернула ему одолженные деньги. Не все, но осталось совсем чуть-чуть.

Элле пора было всерьез садиться за диссертацию. Тему ей подсказал один нечаянно подслушанный неприятный разговор. Однажды, когда она только-только сдала кандидатские минимумы, ее попросили занести какие-то бумаги в методический кабинет. Она постучала, но ее стука никто не слышал. Тогда Элла вошла. Кабинет был разделен надвое шкафами с картотекой, и там, в зашкафном пространстве, преподаватели иногда собирались покурить тайком, хотя это было категорически запрещено. Вот и в тот раз из-за шкафов тянуло дымком и два голоса что-то оживленно обсуждали.

– И откуда у этих обезьян такие способности к языкам? – спрашивал один голос.

– У них в голове свободного места много, – с подленьким смешком отвечал другой.

Тут говоривший, видимо, почувствовал, что в кабинете кто-то есть, и выглянул из-за шкафов.

– Здравствуйте, Эллочка, – улыбнулся ей знакомый преподаватель.

– Я документы принесла, – не здороваясь, ответила Элла. – Вам просили передать.

– Да-да, конечно, спасибо. – Он заглянул ей в лицо. – Вы что, обиделись? Да это мы не про вас!

– Про меня, – сказала Элла, повернулась и ушла.

Позже она пересказала этот «ученый обмен мнениями» Лещинскому.

– Ну, «обезьян» я оставляю на их совести, – задумчиво протянул он. – У африканских студентов действительно огромная тяга к языкам. Их родные языки очень богаты, образны, я бы даже сказал, философичны. Да что я вам объясняю, вы же их изучали. Но это фольклор, это дверь, которая постепенно закрывается. Чтобы существовать в современном мире, чтобы в нем выжить, африканцам нужен совсем другой аппарат, и его дают европейские языки. Это не означает, что африканские языки ниже или хуже, они просто для иной жизни предназначены. До прихода европейцев в континентальной Африке городов не было, самого этого понятия не существовало. Европейцы навязали африканцам свой образ жизни, вот они и пытаются его постичь. Кстати, сравнительно не так давно, лет двести-триста тому назад, та же проблема стояла перед русским языком. Он адаптировался. Многие считают, что это его испортило. Но мы не можем сегодня изъясняться языком Симеона Полоцкого.

Элла написала диссертацию «Об особенностях восприятия русского языка выходцами из Центральной, Восточной и Южной Африки». Она защитилась в 1984 году и сразу подала заявление на работу в УДН. Ее приняли. Сначала она преподавала русский язык абитуриентам, потом ее взяли на кафедру иностранных языков, и она стала учить студентов тем языкам, которые освоила сама. Кроме того, она много переводила и по-прежнему не гнушалась скромной работой машинистки. Да еще и успевала писать свой тайный труд о французском экзистенциализме, о котором не говорила никому, даже Лещинскому.

Но когда ее возраст начал приближаться к тридцати, в ней наконец-то проснулся «основной инстинкт». Нет, это был не любовный зуд, не желание мужчины. Она хотела ребенка.

Решение далось ей нелегко. Элла освоилась в новой среде, в своей чистенькой уютной квартирке, где теперь была и мебель: кровать, платяной шкаф, книжные полки, стол письменный и стол обеденный, телевизор и все, что полагается. И соседи к ней тоже вроде бы привыкли, перестали глазеть, разинув рот. И все же перед каждым выходом в ближайшую булочную или на рыночек, притулившийся у метро «Новокузнецкая», она невольно внутренне собиралась, как штангист, которому надо выйти на подиум и «вырвать вес». И в такой мир приносить новое существо, похожее на нее? Обрекать его на такие же страдания?

Но инстинкт пересилил, да и сам окружающий мир стал вдруг неудержимо меняться. Словно плотину прорвало. Те книги, что она когда-то читала подпольно, теперь печатались в журналах миллионными тиражами. Разрешили индивидуальную трудовую деятельность, которой Элла тайно занималась всю жизнь. Вожделенная «фирма́» стала продаваться в коммерческих магазинах. И это были уже не обноски для комиссионки, а новые вещи, правда, очень разного стиля и качества. Но все равно выбор появился, это было главное.

Только вот люди, увы, в массе своей остались прежними. Элла на всю жизнь запомнила, как однажды после заседания кафедры такие же, как она, только белые преподаватели задержались поговорить «за жизнь» и одна сорокапятилетняя дама, доверительно заглядывая в глаза каждому по очереди, принялась рассказывать:

– Иду я вчера на рынок, хочу купить обыкновенное славянское яблоко. Так поверите ли, ни одного белого лица! Сплошные черные рожи торгуют какими-то манго, маракуйями (она произнесла это слово так, чтобы прозвучало неприлично) и еще бог знает чем!

Элла не стала дожидаться душераздирающей развязки и так и не узнала, удалось этой даме купить в конце концов «славянское яблоко» или нет. Она тихо собрала свои вещи и ушла, не прощаясь. Но история на этом не кончилась. Как и в том давнем случае с «обезьянами», ее темпераментная коллега, кстати, жгучая брюнетка, ринулась за ней с криком:

– Эллочка! Вы что, обиделись? Да я не вас имела в виду!

– Меня тоже, – сказала ей Элла уже в коридоре. – А ведь вы член партии, вас пролетарскому интернационализму специально обучали.

Преподавательница остолбенела, кажется, даже испугалась. Элла истолковала ее испуг правильно.

– Не бойтесь, не стану я на вас доносить. Нет у меня такой привычки. А вот за тех, кто вам поддакивал, не поручусь. Вы лучше их бойтесь.

Она не могла бы найти худшего времени, чтобы родить ребенка. Деньги стремительно обесценивались, продукты с прилавков начали потихоньку исчезать. В воздухе витало ощущение надвигающегося кризиса. Но биологические часы тикали, и она решилась. С отцовством тоже никаких вариантов не было: Лещинский. Элла знала, что он влюблен в нее, влюблен с той самой минуты, как увидел ее впервые. Но он не пытался за ней ухаживать, с самого начала держал дистанцию. Ничего романтического, кроме того единственного случая, когда ее вербовали в КГБ и он повез ее на Пушкинскую площадь в кафе «Шоколадница», между ними не было.

А теперь она его соблазнила. Цинично, расчетливо и хладнокровно. Соблазнила, зная, что у него есть жена и двое детей. Это было не в ее духе, просто не осталось иного выхода. Был и расчет: он не оставит жену с детьми, когда станет ей не нужен. У нее все получилось легко. Стоило ей бросить томный взгляд исподлобья, один раз как бы случайно задеть грудью его плечо, и он потерял голову. Они встречались в ее квартире. У нее ведь была своя отдельная жилплощадь, и роковой для любого советского человека вопрос: «Где?» – не стоял. Элла изо всех сил старалась держаться естественно, и ей это удалось, хотя она всякий раз внутренне замирала, когда он обнимал ее.

Как только она почувствовала желанные признаки беременности, а женская консультация развеяла ее последние сомнения, Элла во всем ему призналась.

– Я тебя использовала как жеребца-производителя, – сказала она. – Знаю, это непорядочно, но ни о чем не жалею. Прости меня, если сможешь. Мне нужен ребенок.

Он пытался ее уговаривать:

– Это ведь и мой ребенок тоже. Мне он тоже нужен.

– У тебя есть своя семья, – ответила на это Элла. – А у меня – ничего. Только этот ребенок.

– Позволь мне участвовать в его жизни! – умолял Лещинский. – Как ты будешь растить его одна?

– Как миллионы других женщин по всему миру, – усмехнулась Элла. – У них получается, и у меня получится. Не волнуйся, все будет в порядке. Не приходи больше.

– Но почему? Нам же было хорошо вместе!

– Это тебе было хорошо, – безжалостно отрезала Элла. – А я терпела. Прости, я тебе раньше не говорила, но меня в детдоме изнасиловали. Все мне там порвали. Мне зашивали разрывы без наркоза. К счастью, оказалось, что я еще способна родить. Но то, что со мной делали… Это остается на всю жизнь.

– Я сделал тебе больно? – допытывался он.

– Нет. Ты сделал мне ребенка, ничего другого от тебя не требовалось. Но то, что со мной тогда было… это невозможно ни описать, ни объяснить, ни передать. – Ее громадные шоколадные глаза увлажнились. – Знаешь, что я чувствовала? Самое главное, помимо боли, страха, унижения, даже желания отомстить? Отвращение. Отвращение прежде всего к себе самой. Мне было стыдно, что у меня, оказывается, есть такое внутреннее устройство, позволяющее выделывать со мной подобные гнусности. Я ненавидела себя. Я знала, что все так устроены, и ненавидела всех. Ты – первый мужчина, к которому я не почувствовала отвращения. До встречи с тобой мне всех мужчин хотелось кастрировать. Мне любой поход в поликлинику, в смотровой кабинет, до сих пор дается как подвиг. Так что ты сделал для меня очень много. Но больше ты мне ничего дать не можешь, и я тебе тоже. Пожалуйста, уходи.

Он ушел.

Этот разговор имел место в начале февраля 1987 года. В ноябре того же года Элла родила девочку. Она была неверующей, но молила об этом всех известных ей африканских, индийских, индейских и христианских богов. Ей хотелось обязательно девочку, и боги услышали ее молитву. Она назвала дочку Юламей в честь негритянской балерины Юламей Скотт, выступавшей в Большом театре. Настояла, чтобы в метрике записали: «Отец неизвестен».

– А как же быть с отчеством? – спросили ее.

– А какое может быть отчество у женщины по имени Юламей? – надменно спросила Элла. – Оставьте как есть. Ее зовут Юламей Королева. И больше ей ничего не надо.