Текст книги "Синдром Настасьи Филипповны"

Глава 3

Она обманула детдом на целый год: ей было всего семнадцать, когда ее взяли в «Лумумбу». Она не чаяла, что возьмут, но ее взяли. Правда, подоплеку своей удачи она поняла несколько позже. А пока у нее приняли документы, дали место в общежитии… Элла выбрала филологический факультет.

Она впервые оказалась не в огромной общей спальне, а в комнате на четырех человек. Иностранных студентов селили так, чтобы они могли общаться друг с другом только по-русски. Поэтому в соседках у Эллы оказались вьетнамка Суан Мин, кубинка Ампаро Муньес и немка из ГДР Карола Зигель. Им повезло: Элла помогала им готовить задания по русскому. Сама она на подготовительном отделении усиленно занималась английским: именно английский, а не французский оказался самым главным языком в мире.

У Эллы обнаружился настоящий талант к языкам. Через полгода она уже свободно болтала по-английски и читала книжки. Французский тоже не забывала: в университете была прекрасная библиотека, не то что у нее в детдоме. Здесь она прочла основные произведения своего любимого Мопассана: «Жизнь», «Милый друг», «Пьер и Жан»… И рассказы, великое множество рассказов. У нее появился еще один любимый писатель – Диккенс, певец заброшенных детей. Она жалела, что не узнала его раньше, но в детдомовской библиотеке почему-то был только один роман Диккенса, поздний и нехарактерный для него: «Большие ожидания». Здесь же она прочла все: «Домби и сын», «Давида Копперфильда», «Крошку Доррит», «Холодный дом» и, уж конечно, «Оливера Твиста». Ей не понравились только «Записки Пиквикского клуба», но тут все дело было в переводе. Много позднее, прочитав роман в подлиннике, Элла поняла, как была не права.

В институте Элла продолжала учиться как в школе: она все еще рыла свой подкоп. Но перед ней встала проблема дополнительного заработка. Прожить на стипендию было физически невозможно, а кругом столько соблазнов! Иностранные студенты привозили на продажу одежду, обувь, книги, магнитофонные кассеты и даже сами магнитофоны – не такие, как древняя «Яуза» у нее в детдоме, а небольшие, компактные, со встроенным радиоприемником. И приемники эти были с не зажатыми частотами, по ним можно было ловить Би-би-си, «Голос Америки», «Немецкую волну»… Можно было слушать «Битлз», которых она не знала в детдоме.

Но все это стоило безумно дорого. За магнитофон с приемником просили четыреста рублей – месячную зарплату профессора. Элла таких денег никогда и в руках не держала, даже не знала, как они выглядят. Она вообще многого не знала. Человек из детского дома выходит полным неумехой, неприспособленным к жизни. Нет, он умеет, например, по-солдатски заправить койку за три минуты, но понятия не имеет, как заваривать чай. Элле предстояло учиться жить. Но прежде всего ей надо было найти себе заработок, или, как тогда говорили, «халтуру».

Оглядевшись по сторонам, она решила заняться машинописью. Пошла в машбюро и уговорила начальницу отдать ей списанную пишущую машинку «Москва». Это был сомнительный клад. Черный, мрачный, тяжелый, как жернов, агрегат напоминал пыточное устройство и был как будто специально создан во вред человеку. Пальцы застревали в клавишах, половина литер осыпалась, каретку то и дело заедало. Элла нашла в библиотеке телефонный справочник и выискала в нем мастерскую по ремонту пишущих машинок. Оказалось, что это в самом центре, на Пушкинской улице. Она отволокла туда свою «Москву» на себе, хотя у нее буквально руки обрывались. Помощи ждать было неоткуда.

Мастер осмотрел «Москву» и объявил, что это металлолом. Элла принялась его упрашивать хоть что-нибудь сделать. Наварить новые литеры и починить каретку. Он назвал ей такую сумму, что у нее потемнело в глазах.

– Давайте так, – мужественно предложила она, – я дам вам задаток, а когда заработаю, выплачу остальное.

Он ее высмеял, но она проявила упорство. Терять ей было нечего. Она долго уговаривала его, и он наконец сдался. Только сумму увеличил, раз уж она могла заплатить только в рассрочку. Элла радостно согласилась: главное, он ей поверил.

Ремонт занял две недели, потом она так же, надрываясь, притащила проклятую машинку обратно в общежитие. Работа нашлась мгновенно. К ней стали обращаться аспиранты и даже преподаватели университета с просьбой перепечатать реферат, статью, главу монографии. Элла научилась печатать десятью пальцами вслепую. Теперь ей не хватало только времени. Надо было ходить на лекции, делать задания, читать, да и не могла она тарахтеть на машинке за полночь: надо было если не себе, так хоть соседкам дать немного поспать. Она приноровилась ходить к комендантше, та отпирала ей пустующую подсобку, где Элла могла печатать хоть до утра, никому не мешая. Но каждый раз комендантша требовала с нее за это рубль. Элла попыталась договориться за десятку в месяц, но не тут-то было: комендантша свою выгоду хорошо знала. Каждый вечер три напечатанные страницы уходили на оплату ее «услуг».

Даже при таких поборах Элла быстро скопила нужную сумму и отвезла долг мастеру на Пушкинскую.

– Купите себе лучше «Эрику», – посоветовал он. – Этот гроб все равно скоро опять сломается.

– Где же мне взять «Эрику»? – вздохнула Элла. – Их в магазинах не продают.

– А вы, я извиняюсь, где учитесь? – спросил мастер. – В «Лумумбе»? Там у вас не то что «Эрику», звезду с неба достать можно!

Он был прав. Стены общежития пестрели объявлениями «Куплю – продам – меняю». Приходили какие-то молодые люди, не имеющие отношения к УДН, и скупали у студентов «фирму», как тогда говорили, с ударением на последней букве. Элла уже знала, что их называют фарцовщиками и что эти вещи они потом перепродают втридорога.

Первым делом Элла, конечно, обратилась к Кароле Зигель, своей соседке по комнате, но у Каролы машинки не было, а достать ее – да и то вряд ли! – она смогла бы, разве что вернувшись в ГДР. Карола собиралась домой в ГДР только на летние каникулы. Делать было нечего, Элла повесила объявление «Куплю пишущую машинку «Эрика». Это означало, что она опять должна копить деньги.

На объявление откликнулся польский студент Марек Пясецкий, неприятный, наглый парень, имевший репутацию первого фарцовщика УДН. Он окинул Эллу оценивающим взглядом и запросил полторы тысячи рублей.

– Могу скинуть немного, если породнимся, – добавил он, ухмыляясь. – Но только с резинкой.

– Пся крев, – ответила Элла, чувствуя, как в душе поднимается ненависть и к нему, и к себе самой. И почему в любом языке первым делом запоминаются ругательства? – Засунь свою резинку знаешь куда?

– Да я-то знаю, – загоготал он.

– А ко мне близко не подходи, – продолжала Элла. – Я детдомовская, я троих таких, как ты, уже отправила на инвалидность.

Она вновь поехала на Пушкинскую в ремонтную мастерскую и рассказала знакомому мастеру о своих злоключениях. Умолчала только о цене, которую заломил Марек, и о предложенной им скидке.

– У вас же есть связи, – принялась упрашивать она. – Достаньте мне «Эрику»! Ну не могу я больше пальцы ломать на этой «Москве»! И каретка опять заедает.

– А я предупреждал, – отозвался мастер. – Ладно, повезло тебе, есть у меня «Эрика». Восемьсот, – добавил он.

У Эллы было только триста, она попросила, как в прошлый раз, продать ей машинку в рассрочку. Он заупрямился.

– Ну ты сама сообрази: машина уйдет влет. Какой мне смысл ждать, когда я могу взять все деньги сразу?

– Такие деньги мало у кого найдутся сразу, – возразила Элла. – Зато меня вы уже знаете. Я не обману.

– Это ты, девочка, жизни не знаешь! Да у меня ее с руками оторвут!

– Я заплачу тысячу, – сказала Элла в полном отчаянии. Заработать тысячу рублей – это ей надо было полгода трудиться и ни копейки не тратить на себя. И то, если очень повезет. Но не отступать же! – А пока возьмите триста. И давайте машинку.

– Ишь, какая ушлая! – покачал головой мастер. – Ладно, бери. «Москву» свою притарань. Я ее на запчасти разберу.

– В зачет пойдет? – осведомилась Элла, сама удивляясь, откуда у нее взялись такие базарные замашки. Не иначе как школа Марека сказалась.

– Ладно, скину пятьдесят, – согласился мастер.

– Сто, – сказала Элла. – Ее переть сюда – очуметь можно.

– Пятьдесят, – повторил мастер. – Не стоит она стольника.

– За пятьдесят приезжайте к нам на Миклухо-Маклая, – пригласила его Элла, – и тащите ее сами.

– Больно надо, – усмехнулся он. – Сама привезешь. Куда ж ты денешься? Для тебя и полтинник – большие деньги.

Элла ушла из мастерской, унося с собой за удобную ручку веселый рыжий чемоданчик тисненой кожи. Ей казалось, что она купила щенка. Друга на всю жизнь.

Так и вышло. С «Эрикой» она удвоила производительность. Но Элла страшно боялась, что машинку могут украсть, и стала сдавать ее комендантше на хранение. Это стоило ей лишнего рубля в день, да и доверия комендантша не внушала. За стольник она могла соблазниться и отдать машинку кому-нибудь… Словом, новый друг стал для Эллы постоянной головной болью.

Но тревожилась она напрасно. Комендантша хорошо умела считать и понимала, что синица в руках – верные шестьдесят рэ в месяц, как с куста! – лучше одноразового стольника.

«Москву» Элла отвезла в мастерскую, попросив у своей соседки Суан Мин крепкий брезентовый рюкзак, и бдительно проследила, чтобы мастер вычеркнул из ее задолженности полтинник.

Студенты Университета дружбы народов делились на богатых и бедных. Богатыми были представители стран Варшавского договора, многие арабы, некоторые выходцы из Африки и Латинской Америки. Самыми бедными были вьетнамцы и афганцы. Но беднее всех была москвичка Элла Королева. У Суан Мин хоть рюкзак был.

С соседками по комнате Элла старалась ладить, хотя все они были очень разные. Бедной Суан Мин с трудом давался русский язык. Ее вьетнамское горлышко было не приспособлено для произнесения длинных слов вроде «усовершенствование». Ей не хватало дыхания, приходилось говорить по слогам в два-три приема. Элла старалась помочь ей чем могла. Суан Мин готовилась поступать на медицинский факультет.

Практичная Карола Зигель готовилась поступать на экономический. Она уже прилично говорила по-русски: учила язык еще в средней школе у себя, в ГДР. Элла и ей помогала, но в обмен на занятия немецким.

– Немецкий язык очень трудный, – пыталась отговорить ее Карола.

– Немецкий язык – один из самых древних в Европе, – возразила Элла. – Он основан на системе правил. Надо только выучить правила.

Она принялась учить немецкий, и вскоре он сослужил ей добрую службу.

Кубинка Ампаро Муньес была легкомысленной лентяйкой и хохотушкой, думала только о мальчиках, тянула Эллу с собой на танцы. Она приехала по целевой программе – поступать на аграрный факультет, но мысли о выращивании сахарного тростника посещали ее редко. Элла раздобыла в библиотеке самоучитель испанского, справедливо рассудив, что он близок к французскому, и грех было бы его не выучить. Заниматься с ней Ампаро было лень, и она помогала главным образом тем, что приносила одолженную у земляков газету «Гранма» да дешевые американские детективы в бумажной обложке, переведенные на испанский, но Элла и за это была благодарна.

Она сама не понимала, откуда у нее берутся силы, но изучала одновременно три языка, «подхалтуривала» на машинке и читала запоем. На танцы не ходила: и не хотелось, и не в чем было. Больше всего она мечтала поскорее расплатиться с висевшим на ней долгом. И тут ей привалила неожиданная удача.

Как-то раз, уже в самом конце подготовительного семестра, к ней подошел молодой преподаватель, специалист по науке, вероятно, имевшей отношение к ее предкам: африканистике. Элла ко всем мужчинам относилась настороженно, но этот вежливый молодой человек с золотисто-каштановыми волосами и глазами цвета «лесной орех» ей понравился.

– Лещинский, – представился он. – Феликс Ксаверьевич.

«Ну хоть не Эдмундович», – мысленно усмехнулась Элла.

Лещинский как будто угадал ее мысли.

– Я Феликс, но не Железный, – улыбнулся он. – Вы, говорят, берете тексты на перепечатку?

При этом он окинул ее взглядом, но необидным, не оценивающим, как Марек Пясецкий, – а полным восхищения.

Перед ним стояла девушка в унылой москвошвеевской юбке, скроенной топором и состроченной суровой ниткой, и в трикотажной кофточке с ядовито-розовыми букетами на сером фоне. Кофточка была импортная, их «завезли» и «выбросили» на прилавки в большом количестве. Особенно забавно было считать эти букеты, спускаясь или поднимаясь по эскалатору в метро. Элла хотела купить платье в комиссионке, но у нее денег не хватило. На ногах у нее были тряпичные тапочки.

Эти жалкие одежки не могли ни скрыть, ни замаскировать, ни исказить ее тяжелую, сочную, спелую красоту. Они казались мусором, оставленным на песке роскошного пляжа. Ее кожа цветом напоминала жженый сахар. Феликс вспомнил, как в детстве мама иногда баловала его этим немудрящим лакомством. Ему нравился весь процесс: они высыпали сахар в раскаленную чугунную сковороду с толстым днищем, помешивали его, следили, как он плавится и превращается в густую карамель. А потом вычерпывали столовой ложкой на большое белое блюдо, и он застывал прозрачными лепешками в точности такого же сладкого цвета, как кожа этой девушки. И глаза у нее были «сладкие», похожие на горячий шоколад. Ее хотелось попробовать на вкус.

– Да, беру, – ответила она. У нее был низкий, но мелодичный – «виолончельный», определил он про себя, – голос. – А какой у вас объем?

Объем оказался велик: коллективная монография, тридцать печатных листов. Больше шестисот машинописных страниц. Только сам Лещинский свою вводную главу напечатал на машинке, но и ее нужно было перепечатать, она вся была испещрена правкой. Остальные представили свои «параграфы» в рукописном виде. Кое-кто вообще ничего еще не представил.

– А как же делать нумерацию? – спросила Элла. – И какой срок? У нас экзамены скоро.

– Разве вам нужно сдавать язык? Вы по русскому могли бы не сдавать, а принимать экзамен.

– Я буду сдавать английский, – сказала она, даже не сознавая, что это комплимент. – Вот если бы можно было сдать досрочно…

– Можно, – оживился он. – Я вам это организую. А вы готовы? Обычно студентам не хватает одного дня, а потом – одной ночи.

– Я готова, – твердо ответила Элла.

Он удивился, а она лишь пожала плечами. Не объяснять же ему про подкоп?

– Хорошо, я договорюсь на кафедре, – пообещал Лещинский. – А насчет нумерации… вы пока начинайте, там несколько частей идет подряд, а потом я вам остальное донесу. Вытрясу из своих оболтусов. Вечно тянут до последней минуты!

Узнав, что она берет по тридцать копеек за страницу, он решительно предложил пятьдесят. Триста с лишним рублей. Элла не стала спорить. Эти деньги помогут ей достичь заветной тысячи!

Сдав экзамен, Элла сидела за машинкой днями и ночами, разбирала скверные почерки. Больше всего ей досаждали сноски, она никак не могла рассчитать, сколько места оставить внизу страницы. Обратилась к Лещинскому.

– Что вы мучаетесь? – удивился он. – Напечатайте их отдельно, мы потом сами отрежем и подклеим.

– А разве так можно? – спросила Элла. – А в типографии что скажут?

У него была обаятельная улыбка: в комнате как будто разом светлело, когда он улыбался.

– Ничего не скажут. Только в типографии и можно рассчитать, сколько места займет сноска. Они там работают на строкоотливных машинах, если хотите, я как-нибудь устрою вам экскурсию. Только предупреждаю: это будет экскурсия в ад, особенно если летом. В общем, когда сноска набрана, они просто вынимают нужное количество строк основного текста и переносят на следующую страницу. Не морочьте себе этим голову.

Но Элла продолжала хмуриться.

– Нет, давайте я сама буду подклеивать, а то вы совсем запутаетесь.

Лещинский принес ей скотч, специальные листочки, покрытые с одной стороны мелом, для исправления опечаток, и даже узкую, как раз высотой в печатную строку, бумажную ленту на клеевой подложке. Элла обрадовалась, как ребенок, получивший подарок к Новому году. А для Лещинского это был всего лишь предлог: он зашел только для того, чтобы еще раз взглянуть на нее, посмотреть, где она живет.

Увидев, что она печатает в подсобке, он спросил:

– Хотите, перенесем машинку к нам на кафедру? Вам там будет удобнее. И светлее гораздо.

– Нет, спасибо, – смутилась Элла, – я здесь привыкла. Я боюсь за машинку, а тут она всегда под замком. И ходить никуда не надо.

В эту минуту в подсобку заглянула комендантша и окинула их подозрительным взглядом. Лещинский глянул ей в лицо и сразу все понял.

– Она берет с вас деньги, – заметил он с уверенностью, когда комендантша ушла. – Сколько?

– Это неважно. – Элла страшно разволновалась. – Прошу вас, не говорите никому. Мне эта машинка слишком дорого стоила. Если она пропадет… я тоже пропаду, – докончила она с виноватой улыбкой. – Это же моя кормилица. А тут я за нее спокойна.

– Сколько? – повторил он. – Я возмещу вам эти деньги.

– Не нужно. – Теперь она рассердилась. – Извините, это не ваше дело. Вы не понимаете… В общем, я сама справлюсь. И ничего ей не говорите, я вас очень прошу!

Он ужаснулся, увидев горький упрек и безнадежность в этих прекрасных глазах. Лещинский был африканистом, ему не раз приходилось видеть похожее выражение в глазах африканцев. Даже когда их лечили. Даже когда они просили милостыню. «Тебе меня никогда не понять, – говорили эти глаза. – Оставь меня в покое».

– Извините, – пробормотал Лещинский.

Он ушел подавленный, но решил ни за что не оставлять ее в покое.

Элла думала, что летом, когда все разъедутся на каникулы, подкармливающий ее ручеек «халтуры» иссякнет. Ничуть не бывало. Когда она расправилась с коллективной монографией и отвезла последнюю часть долга мастеру на Пушкинскую, денег у нее совсем не осталось. Но тут пришел Лещинский и предложил ей совершенно новую, куда более творческую «халтуру».

– Откуда вы так хорошо знаете русский? – спросил он.

– Я здесь родилась, – сказала Элла. – Я выросла в детдоме. Училась в интернате.

– И в интернате вы изучали английский?

– Нет, в интернате я изучала французский, а английский – уже здесь, на подготовительном.

– И сдали досрочно на «пять»? А французский хорошо знаете? – заинтересовался он, не дожидаясь ответа на первый, риторический вопрос.

– Читаю со словарем, – осторожно ответила Элла. – Но я прочла много книг.

Он предложил ей переводить для еженедельника «За рубежом». Хотел отвезти ее туда, но Элла сказала, что сама доберется. Добираться пришлось, что называется, «на перекладных». Сперва до метро «Проспект Маркса», оттуда троллейбусом до Пушкинской площади. На троллейбусе можно было доехать прямо до улицы Правды, но Лещинский посоветовал ей сойти на Пушкинской и там сесть на маршрутку номер пять: она ходила до самого комбината газеты «Правда», где размещались редакции многих газет, в том числе и «За рубежом». Редактор сразу доверил Элле перевод заметки из «Франс суар» в раздел искусства о выставке картин Рубенса в Париже. В указанный срок Элла привезла ему перевод, и редактор пришел в восторг.

– Это можно прямо с колес пускать в печать! – заметил он.

Больше всего редактора поразило то, что Элла не поленилась разыскать сделанный Вильгельмом Левиком стихотворный перевод стихотворения Бодлера «Маяки», процитированного в статье:

 
Рубенс, море забвенья, бродилище плоти,
Лени сад, где в безлюбых сплетениях тел,
Как воде в половодье, как бурям в полете,
Буйству жизни никем не поставлен предел.
 

Ей стали давать все новые и новые заметки на перевод, а когда редактор узнал, что она может переводить еще и с немецкого, и с испанского, заказы утроились. Платили за переводы мало, но зато работа была интересная. Платили, правда, только после опубликования. Элла стала регулярно просматривать в университетской библиотеке подшивку «За рубежом». Пару раз уже переведенные материалы снимали по разным причинам, за них вообще не платили. Элла не огорчалась: все-таки такое бывало редко. У нее была другая серьезная проблема: редактор не мог с ней связаться и сказать, чтобы приезжала за работой. Они договорились, что она сама будет звонить по пятницам и узнавать, есть для нее что-то или нет. Иногда, если перевод был срочный, редактор звонил Лещинскому, но, когда Лещинский уехал в отпуск, эта ниточка оборвалась. Пару раз редактор вызывал ее телеграммой.

Позднее, оглядываясь назад, Элла была вынуждена признать, что пребывание в УДН стало самым мирным и счастливым периодом ее жизни. Общежитие кишело тараканами, в коридорах витали неописуемые запахи, потому что студенты пытались готовить в пищеблоках блюда своей национальной кухни. Вьетнамцы, например, жарили селедку. Эллу все это не смущало. Конечно, это был искусственный оазис, но здесь она чувствовала себя на равных с остальными и даже имела некоторое преимущество, потому что русский язык был для нее родным. Она наконец-то обзавелась более или менее приличной одеждой. Она больше не голодала. Никто не называл ее черномазой, не говорил, что она грязная, никому и в голову не пришло бы ее унизить. Здесь было много таких, как она, пожалуй, большинство. Среди студентов попадались разные, но тех, кто был ей неприятен, Элла просто игнорировала, а при случае – она в этом не сомневалась – за нее было кому вступиться.

Летние каникулы кончились, Элла пошла на первый курс филологического факультета. Она записалась на изучение языка африкаанс. Ей хотелось как можно больше узнать об Африке, но отчасти она записалась из-за Лещинского. Все-таки он был добр к ней. Первый белый после Майи Исааковны. Лещинский ей страшно обрадовался, сразу спросил, не нужна ли еще работа. Элла сказала, что работа ей нужна всегда. Он давал ей перепечатывать свои статьи и рефераты – он уже готовил докторскую диссертацию! – и посылал к ней своих коллег, всех, кому нужно было что-то перепечатать. Никогда не приходил с пустыми руками: то приносил пару билетов в театр, то приглашение на литературный вечер. При этом он не навязывал ей свое общество, говорил: «Пригласите подружку».

Благодаря ему Элла попала в Театр на Таганке и не на экране, а живьем увидела своего кумира Высоцкого в его лучшей роли – Гамлета. Она ходила на спектакли Анатолия Эфроса и впервые, содрогаясь от счастья, познала то великое ощущение, изредка выпадающее на долю театралам, когда чувствуешь себя одним куском со сценой, слышишь, как она дышит, ловишь сигналы и посылаешь в ответ свои: «Да, да, я понимаю, я здесь, я с вами!» Это было похоже на игру в теннис, когда играют два равных по силам мастера и ловко отбивают удары друг друга, не давая мячу уйти в аут. И счет неважен, важно, чтобы мяч держался в игре. Элле казалось, что воздух в зале сгущается, становится упругим, и она всем телом ловит мягкие, ритмичные толчки.

На литературные вечера она ходила одна, даже если приглашение было на двоих. Ни одну из ее подруг по общежитию чтение стихов не интересовало. Зато Элла без помех наслаждалась стихами и песнями своего любимого Окуджавы, Юрия Левитанского, Александра Кушнера, Давида Самойлова… И еще она ходила в кино. Не в то советское кино, где показывали фильм «Цирк» и ему подобные: Лещинский доставал билеты на закрытые просмотры в Дом кино или в Центральный дом работников искусств на фильмы Феллини, Висконти, Стэнли Крамера…

И все же в городе Элла очень остро ощущала свое одиночество. В Театре на Таганке с ней приключился такой случай. После одного из спектаклей она вместе с толпой зрителей подошла к служебному входу. У нее не было желания «поглазеть на артистов», просто она была перевозбуждена зрелищем, хотелось задержаться, постоять, потолкаться, послушать разговоры. Рядом с ней группа молодых людей, явно таких же студентов, как сама Элла, возбужденно обсуждала, как они будут «протыриваться» в следующий раз. Оказалось, что кое-кто из них специально нанимается в театр рабочими сцены, чтобы посмотреть спектакль и протащить еще кого-то «из своих». Элле тоже страстно захотелось стать «своей», наняться в рабочие сцены, в уборщицы, кем угодно. Она видела, что это славные ребята. Никто из них не обозвал бы ее черномазой, не стал бы приставать и уверять, что у нее что-то там такое «в крови». Но когда она сделала первый робкий шаг, подошла поближе, они взглянули на нее с удивлением. «Не своя», «чужая», «А тебе чего здесь надо?» – читала она в их глазах. Элла повернулась и ушла.

Ушла обратно в свой искусственный оазис, где не чувствовала себя чужой, где ей ничто не угрожало. Так она думала.