Текст книги "Милое исчадие"

Важное уточнение: талия у меня тонкая, а в корсете так и вообще муравьиная. Папа, когда увидел меня дома в банкетном прикиде, то есть в бальном наряде, уставился на мою талию и сказал:

– Крокодилу на один укус.

Здесь крокодилов не было, а были восхищённые зрители и я, вся из себя: в волшебных платье и туфельках, с причёской локонами. Тёти Галина мастер-парикмахер два часа меня терзала, в нескольких местах на черепе ожоги оставила, зато прочно вплела веночек из роз, точно таких, как на платье. Где их только тётя Галя нашла? Впрочем, если понадобится найти для семьи атомную бомбу, тётя Галя ее найдёт, пусть и в разобранном виде.

Я поднялась на сцену, подошла к микрофону. Поняла, что могу либо хрипеть, либо пищать, а нормально говорить не могу. Выбрала пищать, вспомнила про краткость – царицу тоста.

– Так много хороших слов про моего дядю! Ведь не может столько замечательных людей ошибаться, – я обвела зал рукой, почти не дрожащей. – А я с детства называю его на «ты».

Шаг назад, реверанс. И аккуратненько по двум ступенькам вниз, только бы не оступиться. Гром аплодисментов. Мне кажется, что гром, хоть и отдалённый, все мысли на том, как дошагать до своего столика и не навернуться на каблуках. При этом мило и смущённо улыбаясь направо и налево. Чтобы не испортить удивительное чувство триумфа: полёта, скольжения на одном дыхании не по земле, а по облакам. Я красива, а если и не очень, то платье меня замаскировало, я сказала кратко и остроумно, ни на гран не соврав. Мой дядя самых честных правил – сколько про его честность, интеллигентность, сдержанность, мудрость, человечность, мужество и благородность, твёрдость и мастерство переговорщика было сказано до меня. Я же, юная и прекрасная, только виньеточку добавила.

Плюхнулась на стул, перевела дыхание. Странная тишина. Шесть пар глаз смотрят на меня. Удивлённо, любовно, грустно, радостно, отечески смотрят. Извините, без однородных рядов никак не получается.

У мамы на глазах слёзы, папа сдирает с шеи галстук.

– Спасибо, Кот! – проговорил дядя Петя.

– Ты прекрасно держалась, – сказала тётя Галя.

Таким тоном наставница Института благородных девиц могла бы похвалить воспитанницу, впервые в большой свет вывезенную. Мол, со своими обязанностями я, наставница, справилась отлично.

– Деваха-то у нас выросла, – улыбнулся дядя Коля.

Мама сморкалась в салфетку, папа кромсал галстук. Мне их стало жалко.

– Просто у меня нет страха сцены, боязни толпы, – повертела я кокетливо головой.

– Стыда у тебя нет, – невнятно, в салфетку, проговорила мама. – Под своей кроватью когда уберёшь? Там залежи фантиков и грязного белья.

– Катя выпила шампанское министра, – донесла тётя Эмма.

Нас семеро, а на восьмом стуле сидел министр, к тому времени отбывший по неотложным государственным делам. Симпатичный дядька, простой. Поговорил со мной про компьютерные игры, признался, что грешен, играет. Не исключаю, что врал. Насчёт простоты тоже не следует обольщаться. Когда я однажды с дядей Петей ходила в гастроном, который открыли в их доме, и дядя заболтал продавщицу, та спросила, случайно не он ли тот самый новый сантехник, про которого все бабы говорят «страшно обаятельный».

И да! Я выпила фужер шампанского отбывшего министра. Сначала просто перепутав со своим фужером с лимонадом. Потом допила сознательно. Мне было скучно, а платью в сто раз скучнее. Игристый напиток активно примирил нас с действительностью.

Тётя Эмма отличается неделикатностью. Подчёркиваю разность написания: «не отличается деликатностью» и «отличается неделикатностью». Я одна вижу разницу? Тогда приём мимо кассы.

Привычку тёти Эммы «резать правду» побаиваются. Вот сейчас опять-снова-в-очередной-раз вгонит всех в ступор. Но ступор этот привычный, как пинок локтем, и какой-то благотворный. Никогда не бывало, чтобы после заявлений тёти Эммы кто-то поссорился или стал «смотреть другими глазами». Кавычки тут не нужны, устойчивое идиоматическое выражение. Но «другие глаза» – это все-таки дико. Представьте, что вы вынимаете глаза и вставляете другие. Жуть.

– Я нечаянно!

– Так я и поверила! – Мама высморкалась и стала заталкивать салфетку под тарелку.

Папино известное остроумие тормозит, когда дело касается меня. Когда он нервничает, остроумие вообще исчезает.

– Понравилось? – Он швырнул галстук под стол.

– Очень!

Вероятно, папа имел в виду шампанское, а я – своё выступление.

– Водки попробуешь?

Мне стало обидно. Мне начало становиться обидно.

– Родной отец! – пробормотала я.

– Я тебя усыновлю, – махнул рукой дядя Коля. – Пошёл он к чёрту!

– Удочерю, – поправила мужа тётя Эммы.

– После меня, – поднял указательный палец дядя Петя.

– Да ее уже некуда дальше усыновлять и удочерять, – сказала тётя Галя. – Петя, говорит Абрам Израилевич. Встань, слушай, улыбайся.

– Кто он? – поднялся дядя Петя.

– Антон Подойцев. Вспомни! Вместе в дипакадемии учились. Теперь он в Тель-Авиве заметная фигура.

Дяде Пете на банкете приходилось тяжело. Он должен был поблагодарить каждого из тостующих, сказав несколько добрых слов или просто чокнуться рюмками. Проще марафон пробежать, в смысле – вихляя задом, просеменить. Тётя Галя три месяца вбуравливала в мозг дяди Пети, кто будет, кто приедет из долей и весей. Дядя Петя ко всем относился по-доброму, и будь они поодиночке, с удовольствием вспомнил бы молодость. Но скопом!

Мне кажется, он устал. Как солдат на карауле, к которому смена не идёт. Точнее, как офицер, ответственный за охрану, в которую присылают нести службу кого попало. Он мечтал о рыбалке. Россия, камыши, река, лодка, удочка, караси, лещи и прочие белуги, закаты и рассветы, тишина, поплавок, никакой ответственности. Я вызнала его грёзы и предложила дяде Коле и папе воплотить их в жизнь.

Вам не кажется, что в повествовании я получаюсь жутко умной, прозорливой, этакой Ариадной с клубками в руках или хитрованкой вроде напёрсточницы? Однако человек скромный без меры наводит на мысль, что внутри-то у него клокочет бешеное честолюбие. Разубеждайте меня, разубеждайте! Хвастуну же и зазнайке всегда можно дать по носу. Не то чтобы я готова подставлять свой нос, но и набивать карманы пеплом для прилюдной посыпки головы мне не улыбается.

Вышло здорово. Через две недели после банкета, когда дядя Петя и тётя Галя наконец распрощались с последним из иностранных гостей из числа тех, с которыми протокол или просто старая дружба обязывали встретиться отдельно, на моих дядю и тётю было жалко смотреть. Будто их, толком не долечив, выписали из больницы после тяжёлой болезни. Потом они, наверное, будут смаковать каждый момент. Пока же, особенно дядя Петя, с ужасом оглядывались на юбилейную пытку.

Мы их отвезли на Дон.

Не в дом отдыха, не в пансионат, не в отель, не в санаторий, а в частный дом на берегу Дона.

Хозяевам, Фёдору Александровичу и Ольге Владимировне было как моему дяде Коле – под шестьдесят. Бизнес им навязал и организовал сын, успешный предприниматель в Ростове-на-Дону.

Мы поселились в новом куре́не – в большом доме с кухней-столовой, двумя спальнями на первом этаже и еще двумя на втором. На чердак со второго этажа вела лесенка, опять-таки в спальню, точнее – в крохотную спаленку. Ее отдали мне, за что особая благодарность. Интернет там работал на ура. Санузлы (унитаз, раковина, душевая кабинка), именуемые Ольгой Владимировной «сортирными уборными», имелись на первом и втором этажах. Что было прекрасно, потому что легче представить негра президентом России, чем тётю Галя, бегающую «до ветру» в деревянную будку позади старого куреня.

Внутренний дизайн жилища был, мягко говоря, эклектичным. Дизайнер слышал звон, даже много звонов, в которых запутался, и решил осуществить всё, чтоб не промахнуться. Возможно, дизайнером был хозяйский сын.

Обеденный стол, лавки по длинным сторонам из грубых досок, обожжённых под старину и покрытых лаком, современный угловой диван, напротив него плазменный телевизор, стоящий на тумбе – баре со стеклянными дверцами, за которыми батарея бутылок с алкоголем. Какое-то подобие русской печи, ее точно разрезали пополам и прилепили к стене. В топке индукционная плитка, в углублении выше – микроволновка. По всему дому старинные фото казаков: групповые, семейные, портреты – лица на них жутко гордые и официальные, застывшие даже у детей (пороли их, что ли, перед съёмкой?). На стенах фото соседствуют с шашками (саблями?) какими-то вожжами (кнутами?), там и сям на полу стоят прялки и прочие старинные предметы неизвестного нам назначения. И! Апофеоз! В одном из углов выше уровня глаз темно-коричневая маска в обрамлении кукол из соломы.

– Обереги, – значительно сказала Ольга Владимировна, поселяя нас и указав на кукол.

Только она вышла, дядя Петя и тётя Галя скрючились от смеха. Маска была африканской, кенийского происхождения.

На базу́, то есть на принадлежащем хозяевам участке, располагались: старый курень, он же хата-мазанка (белые стены, крытая сухими растениями крыша), в которой жили хозяева (дядя Петя называл их лэнд-лорды), коровник, свинарник, птичник и еще несколько сараев. В саду находилась летняя кухня, представляющая собой каменную, опять-таки побелённую печь с трубой, рабочий стол кухарки, большой обеденный стол и лавки со спинками. Место было намагниченное – сюда, в тень сада, с видом на цветники, на созревающий виноград, на равнодушно текущий Дон, всех тянуло…

Как тянуло? Немилосердно? Постоянно? Безотчётно? Да ладно! Дюма вычёркивал из рукописей своих литературных рабов причастия и прочие эпитеты. Тянуло – и точка. Мы завтракали, обедали, ужинали только здесь. В доме ни разу.

В первый день мешали запахи. Сами понимаете, чем несёт из коровника, свинарника и птичника. На второй день вонь почему-то уменьшилась, на третий – вплелась в ароматы сада и огорода, в ветерок с реки. Пожалуйста! Смейтесь! То, чем мы дышали, было живительнее, чем кислородная барокамера. В ней я, конечно, не бывала, да и не знаю никого, кто бы в ней возлежал. Просто требовалось сравнение.

И это не моё личное ощущение! Папа за вечерними посиделками вспомнил, как мы путешествовали по Юкатану, по его нецивилизованным дебрям. Там жара и влажность, чумовое буйство природы. Одно слово – тропики: в ограде из обструганных веток, практически палок, пробиваются ростки. Метла, купленная в супермаркете, начинает зеленеть, липкими листочками покрывается. Ор стоит круглосуточный: в лесу пищат, воют, скворчат, периодически кого-то лишают жизни, и он заходится в предсмертном крике.

– Разве мы бывали в Мексике? – удивилась я.

– Тебе было чуть больше года, – сказала тётя Галя.

– Они отправились без прививок, – напомнила тётя Эмма.

– Никто не заболел, – уточнила мама.

– К чему эти замечания? – напрягся папа.

– К тому, что хотелось бы услышать твою итоговую мысль, – сказал дядя Петя. – Мораль сей басни?

Он всегда приходил на помощь братьям под видом личной заинтересованности.

– К тому, что там, в тропиках, не было того… этого. Таня! Скажи моими словами, – ткнул он маму в бок.

Мой папа хорошо устроился. У него старшие братья, которые за него стеной. То, что позади стены братья ему могут накостылять за милую душу, никто не подозревает. И верная жена, соратница, очень красивая женщина. Хотя, как всякая красивая женщина – язва. Это не моё определение, папино. Ему в данных обстоятельствах приходится быть гением в узкой области тренировки нейронных сетей искусственного интеллекта.

– Мы там не сливались, – сказала мама. – Тропики отдельно от нас. Как в цирке: всё очень восхитительно. Но мы и канатоходец? Воздушные гимнасты, акробаты, жонглёры? Не говоря уж про дрессировщика и принудительно послушных львов и тигров.

Я увидела, как тётя Галя и тётя Эмма обменялись понимающими взглядами. В отношении дрессировки хищников они бы поспорили.

– Здесь всё иначе, – продолжала мама. – Мы вписались в окружающую природу, как в свою родовую, национальную. Только я нахожу привлекательными нотки навоза в этом чудном воздухе?

Про вечерние застолья – это я вперёд забежала. День начинался с утра. Думаете, глупо написала? Мой папа любит работать ночью, встаёт, когда я прихожу из школы. И когда, выходит, у него день начинается? В три часа дня.

Ни свет ни заря. То есть уже был свет, а заря давно прошла. Горланил-заливался мой любимец петух (по местному – ко́чет) Гусар. Красавец неимоверный: шикарный ярко-красный гребень, того же цвета брыли под клювом – птичьи бакенбарды, длинная шея с шарфом золотистых пёрышек, хвост большой дугой всех оттенков радуги. Вышагивает плавно, с достоинством, крутит головой, наблюдая за своим гаремом и окрестностями. Кстати, вышагивает на двух лапах. А вы, конечно, помните, что отделение человека от приматов началось с того, что наш предок встал на задние конечности. Благодаря Гусару я приобрела популярность. Снимала его на рассвете, на закате, как он сидит на заборе, выясняет отношения с дворовым псом Полканом. Они большие друзья, но делают вид, что соперничают. И! Гвоздь фотосессии! Видео Гусара, который топчет кур. «Топчет» звучит гораздо лучше, чем «трахает». Это слово я ненавижу. Потому что однажды, проходя мимо детской площадки, увидела, как маленький мальчик подбежал к маме со своим детским горем: «Мама, я не могу забраться на лестницу, я всё время трахаюсь…» Ржали все: мама ребёнка, другие мамы и няньки, прохожие, подростки, которые на лавочке, жуя гамбургеры, тыкали в кнопки своих айфонов. Все ржали, а он стоял и не понимал. Какая-то бабушка сердобольно-назидательным тоном, который ненавидят все дети, сказала: «Надо говорить “стукаюсь”». Чтоб ее саму стукало и трахало!

Из чата нашего класса фото и видео Гусара с моими комментариями поплыли по волнам Интернета.

Через несколько минут после выступления кочета во двор выходили хозяева и начинали ругаться. Вернее, ругалась Ольга Владимировна, Фёдор Александрович вставлял в ее монологи короткие реплики: «Уймись, лахудра! Почуней, назола!» Последнее обозначало: «Охолонись! Приди в себя, надоеда!» Фёдор Александрович и Ольга Владимировна часто употребляли в речи диалектизмы. Слова эти были прилипчивы, и наши мужчины вскоре стали называть вёсла в лодке бабайками.

В утренней разминке процент местных выражений значительно увеличивался. Суть претензий Ольги Владимировны к мужу, который дурноед детоумный и баглай (живущий за чужой счёт дебил и лежебока), да и настоящий махамед (бандит, разбойник) доведёт их до того, что они будут нужные люди. «Нужные люди» не почётная категория полезных знакомых, а нуждающиеся бедняки, нищие. Всё это я выяснила, найдя в Интернете словарь казачьих слов и выражений. Когда в первое утро все собрались внизу, чтобы идти на завтрак, по репликам я поняла, что мои родные несколько минут назад занимались тем же, что и я. Едва не расхохоталась в голос, представив умилительную картину: три немолодые парочки голова к голове полулежат в постели и пялятся в планшет. «Ярыга – это кто?» – «Пьяница».

Заканчивалось утреннее представление тем, что Фёдор Александрович просил жену принести попить. Речь шла не о воде. Я ни разу не видела, чтобы они пили воду. Ольга Владимировна спускалась в погреб и нацеживала там из бочки в графин домашнее вино. Именно его наши хозяева весь день пили, периодически ныряя с графинчиком в погреб. Они никогда не напивались, не хмелели безобразно, но под лёгким кайфом находились определенно, и при этом трудились с утра до вечера. Хотя к вечеру количество выпитого давало о себе знать. Фёдор Александрович игриво называл супругу «жалочкой» (дорогая, милая), а она кокетливо отмахивалась от его нежностей. Чтобы утром снова поносить мужа – явное свидетельство похмелья, по заключению тёти Эммы.

Наших женщин угостили этим вином.

– Почти божоле, – сказала тётя Галя.

– Градусов шесть, – определила тётя Эмма.

– Мне можно? – спросила я.

И в нос мне уткнулись три фиги – мамина и тётушек.

Интеллигентные женщины!

Святая наивность. Просто местное «божоле» мне не понравилось. Хорошему шампанскому проигрывает.

– Ольга Владимировна, голубушка, – обратилась к хозяйке тётя Галя, – видела, как к вам проходят с канистрами. Вы продаёте вино?

Я тоже видела. Раньше думала, что в таких канистрах только бензином запасаются.

– Чего ж не продать, – ответила Ольга Владимировна. – Все знают, что у нас без мухляжу. Не бодяжим, другаком не разбавляем или, упаси боже, бесило не подмешиваем.

– Другак – сок из промытых виноградных выжимок, после брожения вино второго сорта, – мама быстренько сверилась с Интернетом. – Бесила – растение-дурман.

– Точно, – подтвердила Ольга Владимировна.

– Сколько канистра стоит, в ней литров десять? – спросила тётя Эмма.

Ольга Владимировна назвала цену. Повисла пауза. Цена была смехотворной.

– Избаловалось тут местное население, – сказала тётя Галя.

– Можно нам графинчиками? – спросила тётя Эмма.

– Или кувшинчиками? – попросила мама.

– В пересчёте на литры включите в окончательный счёт, – сказала тётя Галя.

– Ага! – ответила Ольга Владимировна и изобразила нечто вроде поклона.

Дядю Петю и тётю Галю хозяева сразу выдели как старших и главных в нашей компании. Не пренебрегали просьбами рядовых членов, но с особым трепетом, даже с подобострастностью, желанием угодить относились к пожеланиям «начальников». Вероятно, от дяди Пети и тёти Гали исходили «руководящие флюиды», которые я совершенно не чувствовала, но за столько-то лет на ответственных постах должны были выработаться в моих дяде и тёте особые навыки. Дядя Петя хитро щурился в ответ на чинопочитание, а тётя Галя воспринимала его как само собой разумеющиеся.

С самого начала отдыха произошло разделение компании по гендерному признаку.

Я не выпендриваюсь, употребляя этот термин. Стараюсь быть точной. Половое различие – только физическое. Гендерное – психическое, социальное, эмоциональное. Я доклад на биологии делала. Столько материала собрала, что вообще неясно стало, как мы, женщины, сосуществуем с мужчинами и на кой ляд они нам сдались. В принципе, и размножаться можно без их участия. И есть только один ответ на этот вопрос. Одно слово, глагол. Пусть он вам не покажется примитивным, в нём чёртова прорва тайных смыслов. Это слово выдавил племянник тёти Эммы по материнской линии законченный маниакальный игроман, горе семьи Эдуард (они все у них на «Э»). Когда, в очередной раз оплатив его долги, плачущая родня его пытала: «Почему, Эдуард, почему? Ты ведь всё понимаешь, знаешь!» Эдуард изрёк: «Тянет».

Мужчины, наскоро позавтракав, отправлялись на рыбалку, возвращались после полудня, обедали, отдыхали, потом уплывали на вечернюю зорьку. Они всё время говорили о клёве, насадках-приманках, закидушках-мережках и прочих крючках-поплавках. Первые дни с ними рыбачил Фёдор Александрович, показывал места, советовал приёмы. Потом Ольга Владимировна прекратила это баловство.

– Буде! За свиня́ми хто убирать будет? Пушкин?

Фёдор Александрович не желал великому поэту, пусть и давно почившему, ковыряться в навозе. Смиренно оставался дома. На денёк. Просил дядю Петю, как самого солидного, подваливать к Ольге Владимировне. Дядя Петя говорил, что без ее супруга у них не клюёт, не ловится, и отпуск проходит бездарно. Не будет ли любезная Ольга Владимировна столь милостива, что позволит мужу отправиться с ними на утреннею или вечернюю зорьку? Несколько дней прокатывало. Потом Ольга Владимировна учуяла мужской заговор.

– Анадысь (намедни) вы и без няго наловили знатно.

Дядя Петя, лучший переговорщик с правителями африканских стран, не растерялся. Взял руку Ольги Владимировны, склонился, элегантно поцеловал пальчики:

– Увы, наловили только мелочь.

Ольга Владимировна покраснела как буряк (свёкла), посмотрела на свою руку, на дядю Петю, снова на свою руку, точно хотела понять, что он там слизнул, и хрипло сказала:

– Нихай.

Фёдор Александрович взбодрился:

– Плывём, мужики!

В последующие дни он не наглел: либо на вечернюю, либо на утреннею зорьку рыбалил. Баз (двор) был в паутине верёвок, на которых сушилась рыба.

– Зачем Фёдор Александрович нужен папе и его братьям? – спросила я маму. – Когда уникальная возможность побыть втроём?

– На рыбалке ведь молчат, не болтают, – предположила мама. – Это какая-то их половая потребность тишины и охоты. Тишины – от нашего женского сорочьего треска. Охоты, потому что она у них в крови, азарт и прочее.

– Гендерная, – поправила я.

– Чего?

– Не половая, а гендерная характеристика. Я тебе пришлю на почту свой доклад по биологии. Половые различия и гендерные – это не синонимы.

– Я тебе, в свою очередь, дам по шее, если не будешь застилать свою постель и бросать под кровать пакеты от чипсов и фантики от конфет. Ольга Владимировна ведь каждый день выгребает, убирая в доме. Где ты эту отраву только берёшь?

Я загадочно пожала плечами. То есть старалась загадочно. В одном фильме видела – потрясающий жест главной героини. Лёгкое круговое покачивание плечами, головой в противоток, как при некоторых упражнениях, показанных инструктором, которого привлекли, когда у меня заподозрили подростковый сколиоз, смущённо-томный взгляд в пол. Несколько раз я тренировалась перед зеркалом, выяснив, что артисты именно перед зеркалом отрабатывают свои приёмчики. Жутко утомительное занятие. У меня навсегда отбило мечту стать актрисой.

– Не надо тут передо мной кривляться! – гаркнула мама.

Она прекрасно знала, кто обеспечил мне стратегические запасы вкусняшек. В своих багажах частью дядя Петя, частью дядя Коля.

Мама меня любит отрицательно. То, что любит, я поняла лет в десять. Не потому, что раньше думать не умела, а потому что появилась способность соображать, чуть-чуть анализировать. До этого казалось, что мама только терпит порождённое ею исчадье. Ребёнку надо было сильно болеть, чтобы понять, как безумно его любят.

Высокая температура, и я как тот плюшевый мишка, из которого я в исследовательских целях вытащила наполнитель. Вот что ты наделала! Расхлёбывай!

Мама с папой в пелене дурмана: мечутся, стоят на коленях рядом с кроватью, что-то в меня вливают, обтирают, берут на руки, качают, даже, кажется, плачут. Потом вдруг провал, и я мокрая, как ведро воды на меня вылили, холодно, знобит. «Криз, криз», – слышу. Опять провал. Просыпаюсь в сухой постели, в ночнушке, подаренной тётей Эммой, про которую папа (не про тётю Эмму, а про сорочку) сказал, что это детская проституция. Значение этого слова я тогда еще не выяснила. Мама и папа лежат на полу. Одетые, скрюченные – спят. Лица сморщенные – застывшая тревога. Мама всё равно красивая, а папино лицо: грецкий орех, что в скорлупе, что без нее – сплошные борозды.

– Эй, – толкаю их ногой, – я хочу пи́сать и пить. Еще кушать. Мороженого, шоколада, пирожных безе, лимонного торта и селёдки под шубой.

– Пронесло, – говорит папа и со стоном потягивается.

Помогает маме, которая, будто размороженная пантера, выдернутая из глубоко космического анабиоза, пытается встать, но нижние конечности не слушаются.

И произносит:

– Мороженого! Как же! Куриный бульон, овсяная кашка, яблочное пюре. Сама до туалета дойдёшь или тебя должен папа нести?

Кто, если не мама, вынудил моих дядюшек и тётушек обращаться с единственной наследницей как с условно освобождённой малолетней преступницей?

Своей отрицательной любовью ко мне мама похожа на Ольгу Владимировну, которая пилит Фёдора Александровича с разной степенью интенсивности: с утра яростно, днём умеренно, вечером игриво. Понятно, что они души не чают в объектах своей критики. Я сделала вывод, что данный тип женщин не уникален, что открытую нежность и заботу они проявляют только к очень маленьким детям, к больным, сирым, убогим и к бездомным животным. Но ведь нормальным здоровым людям тоже хочется просто любви, простой положительной любви! Если бы вы знали, как я дорожу волшебным блеском в маминых глазах, когда я чего-то сотворила, достигла, остроумно сказала!

Днём женщины купались, загорали на маленьком пляже, лежали в саду на пластиковых лежаках, читали, дремали, ели черешню, потягивали вино. Откровенно сибаритствовать, когда в десяти шагах от тебя другая женщина неустанно трудится, не очень удобно.

Ольге Владимировне предложили:

– Давайте, мы вам поможем?

– Не, не, не! – замахала она руками.

Вы думаете, сказала что-то вроде «вы тут на отдыхе, деньги платите»?

– Знаю я вас, напомогаете, потом за вами разгребай, – отказалась от помощи хозяйка.

Я сравнивала ее со своей мамой, а Фёдор Александрович нашёл общие черты с тётей Эммой.

Мы смиренно и привычно наблюдали ежедневный ритуал напутствий тёти Эммы своему мужу. «Коля, ты запасные носки взял? Коля, не снимай панаму, чтобы голову не напекло. Коля, ты нитроглицерин не забыл?»

Дядя Коля похлопал себя по нагрудному карману на жилетке, мол, при мне. Звук получился глухим и тупым. В кармане была фляжка, я утром подсмотрела, как в нее наливали «жидкий нитроглицерин» из бутылки коньяка.

Тут-то Фёдор Александрович, глядя на тётю Эмму, и сказал фразу противоречивую, но понятную:

– Ровно как моя, но по-другому.

Самое лучшее время – вечером, после ужина, когда сидели в летней кухне за столом и разговаривали. Темнело поздно, едва ли не к полуночи, воздух был уже не жарким, а приятно тёплым, с реки тянуло запахами стоялой воды из камышей и чистой влажностью, они смешивались с ароматом цветов, трав. Лёгкий навозный душок не мешал. Он как бы вносил нотку трезвой горчинки, чтобы уж совсем не очуметь на этом воздухе, пьянящем не хуже закиси азота – веселящего газа. Я, конечно, не эксперт в данном вопросе. Всего пару раз вдохнула из шарика на вечеринке.

Это уже второе сравнение воздуха. Первое было про барокамеру. Перебор. Какое-то надо вычеркнуть. Жалко. Почему авторам популярных романов 18+ через каждые десять станиц можно втюхивать в текст сексуальные акты, отдающие утехами мазохистов, а мне про воздух чудный всего два раза нельзя?

Папа и его братья много-много лет или вовсе никогда не жили вот так: семьями, долго, целых десять дней, в расслабленной свободе отпуска, без ежедневного напряжения служебной гонки, без обязательств и долженствования, в окружении родных лиц, предаваясь любимому хобби – рыбалке. Друг другу – наверное, а мне совершенно точно, они открылись неожиданной стороной. Они стали мягкими. Не в смысле – ткни, и палец в студень провалится, а в смысле как младенцы – их трогаешь, гладишь и чувствуешь под пальцами трогательное, нежное, беззащитное и щекотливое.

Пусть вам не покажется глупым сравнение эмоционального состояния с физическими ощущениями. Художник набрызгает краски на холст и назовёт «Преодоление». В ответ на недоуменные вопросы ответит: «Я так вижу!» Почему тогда писателю нельзя сказать: «Я так чувствую»?

Я обожаю младенцев. У наших соседей двойняшки, семимесячные Лёва и Лёня. Я к ним часто заглядываю. Алина, их мама, даже доверяет мне карапузов на пару-тройку часов, пока она смотается в парикмахерскую, или в магазин, или встретиться с подругами, развеяться, отдохнуть от «любимых пупсиков, которых хочется съесть, но иногда запеленать мумиями египетскими и заткнуть кляпами». Мне Лёву и Лёню съесть или обездвижить-обезмолвить совершенно не хочется. Наверное, материнский каннибализм приходит с возрастом.

Не только наши хозяева были под постоянным лёгким кайфом. Мои родственники тоже под ним пребывали: графинчики с «божоле» для женщин часто обновлялись, а мужчины потягивали хороший коньяк. После юбилейного банкета его осталось больше ящика. И кто, вы думаете, привёз контрабанду? Правильная, как циркуль тётя Эмма! В ее неподъёмной сумке, я специально заглянула, полтора десятка бутылок были аккуратно, чтобы не побились, проложены трусами дяди Коли и коробочками с лекарствами на все случаи возможных его хворей.

Словом, трезвой во время коллективного отпуска была только я. Мои родные прекрасно отдавали себе в этом отчёт.

Тётя Эмма:

– Кот, мы же в целом вообще практически не пьём.

– Я знаю.

– Но имеем право здесь, в такой благодати.

– Безусловно, я понимаю.

Тётя Галя:

– Котик, надеюсь, ты отдаёшь себе отчёт, что наша некоторая расслабленность явление редкое, исключительное?

– Отдаю. Понимаю.

Мама:

– Не смотри на нас как на бытовых алкоголиков!

– Я не смотрю, то есть смотрю и всё понимаю.

– Мы еще об этом поговорим.

Папа:

– Исчадие мое! Мы тут все несколько…

– Несколько, совсем мало. Я всё понимаю.

Дядя Коля:

– Котёнок, как хорошо было бы прожить жизнь алкоголиком! Я не то хотел сказать.

– Твои вирусы дохнут от спирта. Я понимаю.

Дядя Петя, самый мудрый:

– Как ты оцениваешь наше поведение и состояние?

– По какой шкале?

– Спросила! – почесал он макушку.

– Дядь Петь, я всё понимаю.

– «Свежо предание, а верится с трудом». Это Пушкин?

– Грибоедов.

– В чём разница? Шучу. Хорошо, что ты у нас родилась.

– Я старалась.

Итак, я шесть раз произнесла «понимаю», но мне не очень-то поверили. Между тем – чистая правда. Их редкое «культурпитейство» просто праздник тела и духа, если сравнивать с вечеринкой, о которой я вскользь упоминала.

Мы – одарённые дети из хороших семей – тогда затоварились по полной всем, что шибает по мозгам. Вином, виски, сигаретами, шариками с закисью азота, травкой. Про которую я могу сказать, что некое общество профилактики наркомании среди подростков подмешивает в нее рвотное средство. Хотя и без травки, наверное, нам бы хватило. Поначалу было весело, а потом – свинство и гадость. На унитазы, раковины на двух этажах загородного дома нельзя было смотреть без омерзения. Одна парочка, имён не называю, отправилась в комнату с кроватью, чтобы сделать всё «по-взрослому». Это была родительская спальня, и заблевали ее не по-детски.

Мне хватило остатков сознания, чтобы позвонить дяде Коле (дядя Петя был за границей) и попросить вывезти меня. Ждала их, сидя на земле у ограды, стоять не могла. Была одна, но праведная мысль, дятлом долбившая в голове.

– Если мне станут говорить про плохое поведение, я повешусь. Передайте всем! – заявила я дяде Коле и тёте Эмме.

И вырубилась.

Представляю, как тётя Эмма отчитывалась по телефону моим родителям в течение двух суток. «Сильная интоксикация, лечим, спит, бред о повешении». «Состояние улучшается, лечим, спит, суицидальные угрозы по-прежнему присутствуют». «Поела, лечим, спит, попросила планшет». «Можете забирать, критикует селёдку под шубой из супермаркета, ходит по квартире в моей пижаме и говорит, что у нас пахнет кошками. У нас нет кошек!»

Мама со мной неделю сквозь зубы разговаривала, а папа рожи корчил: «У меня работа, девочки, разберитесь сами». Ну, надралась дочь. Когда-то это должно было случиться. Тактически верно себя повела: отправилась залечиваться к дядюшке с тётушкой.