Текст книги "Фантазерка"

– И вот вопрос: откуда у Эмили столько нарядов? В стране был десяток публичных женщин, вроде Любови Орловой, которые одевались с иголочки, с экрана маскировали всеобщую убогость.

– Любовь Орлова публичная? – поразилась Лена. – Типа прости…

– Ты не поняла. Я имела в виду женщин, главным образом артисток, законодательниц моды, которые демонстрировали себя публике как эталон, совершенно недосягаемый для подавляющего большинства. И обитали дамы высшего света исключительно в столице. А наша бабуля – всю жизнь в провинции.

– Сгущаешь, – не согласилась Лена, чихая и вытаскивая на свет очередную вещь, то ли кофту, то ли кардиган, от дыр ажурную. – Мне бабушка рассказывала, как хорошие портнихи ценились. Больше, чем теперь специалисты по финансам. И маму, теток – своих дочерей – бабуля одевала как куколок. Главным было материал достать, золотые руки имелись. У Эмилии, заметь, только послевоенное с бирками, наши из оккупированной Германии везли. А далее – все самострок.

– Что?

– Самострок – сам строчу.

– Но все исключительно технологично сделано.

– Я тебе про золотые руки толкую. Теперь таких портних – днем с огнем, их годами надо учить-выращивать. Кутюрье на них молятся. А на фабриках сидят чукчи, в смысле разные национальности, значения не имеет: китаянки, русские или башкирки на конвейере – знай себе на педаль электрической швейной машинки давят, тупо один и тот же шов изо дня в день строчат.

Лет двадцать назад, судя по более свежим нарядам, моду на которые Лена и Марина помнили по фотографиям собственных матерей, бабушка принялась молодиться, ударилась в розовые, бежевые и других светлых оттенков платья и костюмы с обилием рюшей и оборок. Донашивала эти вещи до последних дней.

– Можно было сделать вывод, – сказала Лена, – что проблемы с головой у бабушки начались давно.

– Верно, – согласилась Марина. – На смену аристократическому, строгому английскому стилю пришло увлечение нарядами в духе утренников в детском саду. Бедная бабушка!

– Цеплялась за уходящую молодость, – чихнула Лена. – Все, началось, – чих-чих. – У меня аллергия на пыль. Но, знаешь, в шестьдесят или семьдесят испугаться, что стареешь, – чих, – это не в тридцать по косметическим хирургам бегать. Так что Эмилия долго марку держала, розовые рюши у нее одновременно с маразмом приключились, – чих-чих.

– Может, тебе уйти, я сама закончу? – предложила Марина. – Или мальчиков на помощь призвать?

– Еще пять коробок осталось, – благородно отказалась Лена. – Мальчики в этом деле не помощники, сломались на шубах. Одна ты провозишься до утра. И мне самой интересно. Пойду в нос закапаю и таблетку выпью, детей проверю, а ты окно открой, пусть хоть проветрится.

– Нашли? – спросил Антон жену.

– Пока нет, – прогундосила Лена, доставая капли. – Остались коробки.

Запрокинув назад голову (что делать было необязательно – лекарство в виде спрея, но так выглядело эффектнее), Лена пшикнула в каждую ноздрю, помотала головой. Вытащила блистер с таблетками, одну выдавила.

– Воды дай! – потребовала.

– Аллергия началась? – подхватился Антон и налил в стакан воды. – Бросьте ковыряться в этом старье. Чего вы каждую тряпку на свет просматриваете? Мы сейчас с Андрюхой в два счета раскурочим коробки, найдем шкатулку.

Андрея подобная перспектива не радовала, да и Лена не желала пропустить археологические удачи.

– Скоро дети встанут, – сказал Андрей. – Мы присмотрим, – он посмотрел на часы, – третий час малышня дрыхнет. Вот что значит чистый воздух.

– Именно! – шумно, булькающе втянула воздух Лена. – Не автомобили надо покупать, – упрекнула мужа, – а про дачу думать.

И тут же уловила осуждающий взгляд бабы Кати: «Не кусай мужа! После его смерти каждый упрек оплачешь».

«Свят-свят! – подумала Лена. – Моему Антону жить и жить. У нас пока дети не все родились, а еще внуков и правнуков на ноги ставить».

Антон, в свою очередь, подумал, что из них четверых более всего похожа на бабулю Ленка, хотя по крови не родная. Но тот же напор, та же воля к победе на каждом участке и в каждую минуту.

Словно подслушав его мысли, Андрей ухмыльнулся:

– Ленка, ты Эмилия номер два, только без оперной карьеры.

– И без вагона нарядов! – с готовностью откликнулась Лена. – Мне супруг такого гардеробчика не обеспечил. Да ладно, баба Катя, не смотрите на меня с осуждением. Я своего Антошкина не променяю на десяток олигархов.

– Ты про что? – напрягся Антон.

– Про куриное пшено, – вспомнила детскую присказку Лена.

Она торопилась уйти. Несмотря на аллергию, приглушенную лекарствами, Лена испытывала истинно женский азарт – Марина там разбирает вещи, а она отсутствует. Сей азарт был не только не понятен мужчинам, но вызывал у них брезгливое недоумение. Они думали, что жены героический подвиг совершают, вяло предлагали помощь и не догадывались, что Марину и Лену впервые в жизни захватила музейно-историческая страсть к раскопкам бытовых древностей.

– Дети встанут, – уходя, велела Лена, – глаз да глаз!

– Не волнуйтесь! – заверил Андрей.

– Она еще напоминает! – хмыкнул Антон, который на самом деле испытывал потрясение от сходства бабушки Эмилии и жены. Считал, что знает супругу вдоль и поперек, а тут Ленка в новом варианте.

– Блинчиков детям на полдник испеку, – поднялась и баба Катя. – К блинам меду, сметаны? Или свежих ягод, черная и красная смородина созрели, подавить с сахаром?

Лена не успела ответить.

– Мне с медом, – попросил Антон.

– А мне с ягодами, – сказал Андрей.

– Детям только со сметаной или с топленым маслом, – распорядилась Лена. – У них диатез на все, кроме продуктов от коровы, то есть молочных. А чистая химия проходит на «ура». Городские дети, венец цивилизации. Скоро из тюбиков будем их кормить. Ладно, я пошла, кажется, нос пробило.

В одной из коробок были плотно утрамбованы дамские сумочки. Много – штук тридцать. Сохранились лучше обуви, некоторые модели чудные и по форме, и по фурнитуре – замкам-защелочкам, окантовочкам. А все-таки с такими не выйдешь на улицу: от сумок несет затхлостью и случайной находкой в прямом и переносном смысле: пахнут отвратно и безошибочно наводят на мысль, что их обнаружили на чердаке, в подвале, в старом сундуке. Так, собственно, и было.

Удержаться от того, чтобы не проверить нутро сумок, было невозможно, щелками замками, открывали молнии. Ничего интересного не обнаруживалось: смятая коробка папирос, оторванный билет в кино, посеревший носовой платок, смешной бумажный рубль, медные монетки, поржавевшие невидимки и шпильки, тюбик помады и прочая ерунда, которую всякая женщина оставляет в сумочке, идущей на помойку. Только Эмилия ридикюльчики не выбрасывала, а зачем-то хранила.

Гора сумок уже соседствовала с холмом тряпок и грудой обуви. Марина оглянулась: некуда ступить.

– Лен, может, все это богатство какому-нибудь этнографическому музею предложить или театральным костюмерам?

– Как ты себе это представляешь? – спросила Лена, которая из последней сумки вытаскивала какие-то бумажки, разворачивала и читала. – Переться в Москву с Эмилиным приданым, потом развозить его по театрам? У тебя есть на это время? Ой, Маринка! Грузовик с цветами был. Миллион алых роз. Только послушай! Вот записка. Наверняка поклонник писал, который директор фабрики. «Незабвенная Эмилия! Примите мой скромный букет. Машина роз, в сравнении с грудой зелени, которой осыпал вас солдафон …» – это про генерала армии, наверное, – оторвалась от чтения Лена. – Ну, дают старики!

– Дальше-то что?

– «Машина роз… тра-та-та, – покажет глубину моих чувств. Последний привет и последнее выражение моей неземной страсти, за которую буду благодарить вас вечно. Завтра меня арестуют, назовут вором в особо крупных размерах, потом посадят. Дальнейшая жизнь – только мрак и умирание. Наказание справедливо по советским законам, при которых выпало несчастье жить ». С новой строчки: «Эмилия! Прощайте и помните о человеке, который ради вас совершил бы любое преступление ». Все. Ни фига себе!

– Он долго воровал или однажды украл государственные деньги, чтобы машину цветов ей под ноги бросить?

– Ты меня спрашиваешь? – пожала плечами Лена. – Откуда я знаю? Хотя Эмилия говорила… Но все это казалось бреднями рехнувшейся старухи. Маринка! А ведь на самом деле было! Представляешь такие страсти-мордасти?

– Не представляю. Как в кино.

На несколько секунд Марина и Лена задумались, мысли у них были одинаковыми: ради меня никто безумств не совершал, на преступления не шел, грудой цветов меня не осыпал…

Когда первой заговорила Лена, Марина поняла ее без предисловий:

– Зато мы с тобой матери настоящие, и наши собственные мамы не финтифлюшки, да и свекрови… Первым делом – семья, а не тешить себя поклонниками, чтоб они сдохли… Маринка!

– Да, я понимаю. Завидно, хотя и не желаешь подобного успеха.

– Антон, твой братец, зараза, про день свадьбы никогда не помнит. Придет домой – я ему романтический ужин. Он по лбу себя бьет – забыл. На следующий день барскую корзину цветов дарит. Только это как штраф получается.

– Андрей полагает, что истинные чувства как духовные понятия не могут измеряться материальными аргументами, – грустно ухмыльнулась Марина. – Подаренные цветы, золотые украшения, даже коробки конфет опошляют его великое чувство.

– Может, он просто жадный?

– Нет, – помотала головой Марина, – не жадный. В магазинах требует, чтобы я выбирала самое дорогое платье, чтобы не гонялась за скидками, чтобы продукты покупала свежие, а не подвявшие уцененные. Поэтому я предпочитаю без мужа покупки делать, с ним – разоришься.

– На дни рождения Антон подарки мне приобретает в самый последний момент, по дороге домой, в переходе метро. Духи фальшивые или какую-нибудь китайскую дребедень, типа будильника, вмонтированного в живот пластикового поросенка.

– У Андрея другая крайность. Он за несколько месяцев обсуждает со мной подарок. Пытает, что мне нужно из по-настоящему ценного и важного, предлагает идти за подарком вместе или точно описать предмет. Потом двадцать раз позвонит из магазина с уточняющими вопросами: «Ты хочешь немецкий маникюрный набор или швейцарский?» А я хочу сюрприза. Чтобы удивиться и по-детски обрадоваться. Сказать ему стесняюсь. Да и не поймет.

– Вот и получается, – подвела итог Лена, – мужики у нас нормальные, сами мы не дуры, а чего-то не хватает. Того, что у Эмилии было через край.

– У нее была очень высокая самооценка. А мужская галантность питается исключительно женскими капризами. Мы капризничать давно разучились.

– Это кто сказал?

– Это я сказала.

– А! Правильно. Я с сегодняшнего дня по-другому буду жить. Забудет Антон про день свадьбы – романтический ужин ему на башку вывалю. Купит на день рождения духи, якобы французские, – в унитаз их спущу. Тебе тоже хватит Андрея баловать.

– Как бы нам с такой политикой не оказаться у разбитого корыта.

– Хуже не будет, все равно лучше некуда.

Марина хлопала глазами, безуспешно пытаясь понять логику последних слов Лены.

Пыхтя, Лена выволокла на середину комнату предпоследнюю коробку. Сверху лежали две большие деревянные шкатулки, но заветной среди них не было. В шкатулках покоилась бижутерия: бусы, клипсы, колье, браслеты – пластиковые, мутные от времени, точно жирные, медные под золото, алюминиевые под серебро, с тусклыми пыльным камнями. В детстве Марина обожала играть с мамиными украшениями. До сих пор хранит их, пополняя запас собственными списанными бирюльками, – для дочери, предвкушая удовольствие, которое испытает малышка, когда придет интерес к «драгоценностям». Но из наследства Эмилии взять что-либо Марина не захотела. Даже продезинфицированные, эти вещи, как из могилы вытащенные, будут вызывать брезгливость.

– Вдруг, – ковыряясь в шкатулках, предположила Лена, – что-нибудь настоящее тут завалялось?

– Сомнительно. Женщина, которая в подобных количествах покупала изделия самоварного золота, вряд ли обладала настоящим. Если и обладала, то наверняка рассталась с ценностями в трудные времена. А потом сублимировала на подделках, ведь любовь к украшениям осталась. Папа, помню, шутил, говорил маме: «Твоя родительница обвешивается таким количеством металла, что ей надо держаться подальше от магнитов». Я запомнила фразу, потому что не могла понять в ней сразу двух вещей: кто такая «родительница» и что магнит делает с металлами.

Под шкатулками лежали альбомы с фотографиями. Впервые за три часа раскопок Марина и Лена ахнули от восхищения. Они брали в руки старинные альбомы с обложками, как у музейных фолиантов, испытывали неожиданный трепет. Ну что альбом? У них самих фотоальбомов за недолгую жизнь накопилось немало. В простых глянцевых обложках, где, запаянные в пластик, красовались цветы и пейзажи. А тут! Сафьян, шелк, серебряное тиснение, ажурные застежки по краю. Открывались альбомы с треском-хрустом, будто вздыхали. Листы – толстенный картон – проложены папиросной бумагой, которая, в свою очередь переворачиваемая, тоненько шелестит, как жалуется.

– Стул и трон, – шепотом сказала Марина.

– Чего? – так же тихо переспросила Лена.

– Местом для сидения может быть и простой стул, и табурет. А можно восседать на троне.

– При чем тут цари-короли? Эмилины альбомы? – Лена с благоговением взяла в руки очередной.

– Образное сравнение. В прошлом веке к фотографиям относились как к произведению искусства. А мы теперь – как к фиксации момента во времени и пространстве.

– Про прошлый век – точно! Вы с Антошкой чисто из дворян. Я их позову.

Лена выскочила из комнаты, влетела на веранду, где полдничали, подкреплялись блинчиками мужчины и дети:

– Баба Катя, за детьми посмотрите? Антон! Ты хотел знать историю своего рода? Иди, любуйся. Там твои предки с царями на тронах вась-вась.

– Где? – подавился блином Антон.

Но жена не удосужила его ответом, еще раз спросила бабу Катю:

– Детей на вас оставим?

Баба Катя ответила совершенно не свойственным ей утверждением. Очевидно, сказались разговоры, которые вели при ней Андрей и Антон:

– Реально! – Испугалась слова, которое часто повторялось в диалоге Антона и Андрея и выскочило против ее воли. Поправилась понятно: – Посмотрю за маленькими. Блинчики доедят, на веранде с игрушками расположу.

– Правильно, – с ходу поняли друг друга баба Катя и Лена.

– На улицу не выпускайте, там их не поймаешь. Чего расселись? – другим голосом спросила Лена мужчин, помня о новой политике. – Идите, припадайте к историческим корням.

Не поняв ни слова, Антон и Андрей потянулись за Леной.

В комнате возвышались холмики старого барахла, валялись раскрытые чемоданы и пустые коробки. Марина сидела на корточках у окна. При их появлении встала и протянула Андрею альбом:

– Только посмотри!

Он первым делом захлопнул альбом, смяв папиросную прокладку, жалобно хрустнувшую, посмотрел на обложку, присвистнул. Потом открыл на странице, которую держала пальцем жена, не отпуская альбом из своих рук.

– Видишь? – спросила Марина.

Среди изображений, под которыми стояли даты позапрошлого века, выглядевшие не как фото, а литографиями, произведениями художника, была одна – женщина в старинном платье, с тонкой талией и лицом очень похожая на Марину.

– Кто это? – спросил Андрей.

– Понятия не имею.

– Так мы из благородных, – перелистывая альбом, подсунутый женой, сказал Антон. – «Балгей» – прочитал он. – Мы из немцев или прибалтов?

– Это скорее название фотоателье, – заглянул ему через плечо Андрей. – Фамилия хозяина Балгей и адрес: угол Караванной и Большой Итальянской, дома восемнадцать – тридцать семь, Санкт-Петербург. Под другими фото тоже оттиски фотомастерских.

Какое-то время они молча листали альбомы.

Пожелтевшие снимки, особенно дореволюционные, были прекрасны. Мужские военные персонажи стояли, придерживая одной рукой саблю на боку, другой опираясь на высокую подставку, штатские сидели в резных креслах и по серьезной значимости облика тянули на министров. Женщины – как на подбор красавицы. Их портреты в овале, окруженном легкой дымкой, можно было рассматривать часами. На групповых семейных фото наряженные дети разных возрастов на коленях у родителей казались настолько спокойными, что не верилось, будто они способны носиться и шкодить, как обычные.

Потом пошли снимки белогвардейцев и красноармейцев и народа попроще – мужчин в ватниках, женщин в скромных юбках-блузках с косынками на головах. Появились фото не из ателье, а сделанные на улице, в каких-то учреждениях. Далее шли довоенные и послевоенные снимки. С трудом опознали Эмилию – худенькую брюнетку, снимавшуюся то с одним, то с другим военным.

– Кто из них ваш дедушка? – спросила Лена.

– Не знаю, – огрызнулся Антон.

Как и на Марину, фото действовали на него удручающе.

– У меня такое чувство, что я виновата перед всеми этими умершими людьми, – сказала Марина. – Они наши предки, а мы даже имен не знаем.

– Спасибо Эмилии! – злился Антон. – Сделала нас Иванами, родства не помнящими.

– Мы и не стремились помнить, – справедливо заметила Марина. – Про деда знаем только, что погиб на войне, твоему отцу было три года, а мама и вовсе родилась, когда он на фронт ушел. Вот, смотрите, Эмилия с детьми. Это, наверное, и есть наши родители.

«Которые также не стремились сохранить родовую память, – подумала Марина. – Даже своих детских фото у нее не попросили, не забрали».

– Мне только сейчас пришло в голову, – сказал Антон, – что я никогда не видел снимков отца в детстве. Его фотоархив начинался со студенчества, то есть когда он от бабули, от Эмилии уехал.

– Они хотели порвать с бабушкой и порвали, – кивнула Марина.

– Значит, заслужила, – нахмурился Антон.

Он испытывал досаду на отца, лишившего его благородных и знатных предков, отрезавшего ему семейные корни.

– Это как же надо с детьми обходиться, чтобы они родную мать вычеркнули? – Лена почувствовала настроение мужа и подсказывала ему мотив для оправдания поведения отца.

– Мы не должны осуждать наших родителей, – проглотила слезы Марина.

– Но и простить их нельзя, – поджал губы Антон. – Надо было нам дать шанс самим разобраться, хотим ли мы иметь предков или не хотим.

– У нас был шанс в виде Эмилии, – напомнил Андрей.

«У нас», – повторила мысленно Марина и простила мужу все надуманные обиды.

– А мы шпыняли старуху, – продолжал Андрей, – куском хлеба попрекали. Кому-нибудь пришло в голову попросить ее фотографии показать? Сами виноваты, и нечего на покойников вину перекладывать. Кажется, сейчас получите ответ на некоторые вопросы.

Пока Марина и Антон сокрушались над потерянной памятью поколений, Андрей открыл последнюю коробку. Там были письма. Стопки писем, перетянутых резинками для трусов. Узлы резинок были небрежными, с длинными облохматившимися концами. Только одна тонюсенькая стопочка крест-накрест перевязана красной атласной лентой, сверху бантик. Андрей, дернул за бантик. Всего два-три листка. Он молча их прочитал.

Вслух прокомментировал:

– Надо полагать, это письмо вашего деда с фронта. Слушайте. «Дорогая Марусенька! У меня буквально минута, чтобы написать тебе, и никакой уверенности, что письмо дойдет . – Далее по-французски, – а ля гер комо а ля гер . На войне как на войне, – перевел Андрей, – все что могу сказать о нынешнем своем положении. Но даже трудности ля гер не могут заслонить от меня тревоги о тебе, родная. Ты создана, чтобы украшать мир, а не растить детей, терпеть лихолетье. Царить, а не выживать. Ты – уникальный цветок, женщина-праздник, родившаяся не в свое время. Соловушка! Я думал взять на себя пошлые бытовые… Все, зовут, нужно заканчивать. Прощай, любимая! Твой рыцарь Антон. Я не дослужил тебе, потому что иной долг…» На этом обрывается. Письмо Эмилия, в прошлом Маруся, получила. А следом – похоронку. Вот – на бланке. Оказывается, похоронка на самом деле правильно называется «извещение». Смотрите.

Андрей передал ребятам небольшой пожелтевший типографский бланк, от руки заполненный фиолетовыми чернилами, нисколько не выцветшими. Марина, Антон, Лена брали похоронку, по очереди читали. Они не смогли бы описать чувство, которое вызывала эта официальная бумага, когда-то наверняка принесшая взрыв горя, да и теперь кровь стыла от сознания казенной бездушности военной машины: заранее напечатали бланки, потом вписали фамилии погибших – соблюли формальность.

Хотя проблеск торжественной скорби имелся и в этом документе. В верхнем левом углу стершийся штамп, можно прочитать только «…военный комиссариат». Посередине жирно: «Извещение». Ниже с новой строчки «Ваш» и длинный прочерк, под которым в скобках: «муж, сын, брат, воинское звание». На этой строчке чернилами написано: Муж, комдив. Под следующей строчкой: «фамилия, имя, отчество», на строчке: Ипатов Владимир Иванович . Далее строчка «уроженец», под ней: «область, район, деревня и село», значилось: город Москва . С новой строчки с маленькой буквы текст: «в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество» – прочерк, под ним: «убит, ранен и умер от ран», над ним: Убит в боях за Троицк. 20 июля 1941 года . Последняя строка с прочерком: «похоронен», внизу в скобках: «место захоронения». Эта строка пустовала. Ниже с красной строки текст: «Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР № 220-1941 г.). Смазанная печать и две подписи – военного комиссара и начальника штаба.

– Теперь вы знаете, – сказал Андрей, – что вашего деда звали Ипатовым Владимиром Ивановичем, что он родился в Москве и командовал дивизией.

– Видела ли мама эту похоронку? – задумчиво спросила Марина.

– А мой отец? – повторил вопрос Антон.

– Не думаю, – ответил Андрей. – Здесь еще одно письмо. Как я понимаю, писала Эмилия, она же Мария Ипатова. Адресовано погибшему мужу. Не удивляйтесь. Сейчас прочту, и вы все поймете. Только будьте готовы, что это… – Андрей запнулся, не находя слов. – Эмилия была все-таки не от мира сего.

– Да читай же! – поторопила Лена.

– Психоанализ отдыхает или, напротив, такая личность, как ваша бабушка, стала бы любимой пациенткой…

– Андрей! – перебила Марина, – Читай, не томи!

– Слушайте. «Здравствуй, Владимир! Не Вока, не Заяц, а – Владимир! Потому что ты умер! Предал меня! Бросил! — после каждого предложения восклицательные знаки. – Как ты мог? Зачем обещал хранить меня вечно? Зачем не согласился остаться в штабе, ведь тебе предлагали? — теперь сплошные вопросительные знаки. И следы размытые, видно, плакала. – Я проклинаю тебя, как предателя. И детей твоих. Один, мальчик, вечно больной и в соплях. А девочка в моем животе, я знаю, это девочка, ворочается и бьется. Из-за нее поднялась диафрагма, и теперь мой голос звучит утробно. Зачем мне дети? Это ты уговорил меня. Уговорил и бессовестно бросил. Зачем эта война, зачем ты ушел на нее? Ты поставил какие-то пустые идеи выше моего счастья. Ты украл у меня счастье. Ненавижу тебя! Вырву из сердца навсегда, чтобы не истекло оно кровью. Забуду навсегда, и дети твои не будут знать имени твоего. И черты твои на их лицах будут вызывать у меня ненависть…»

– О, ужас! – пробормотала Лена. – Она свихнулась от горя.

– Так и не развихнулась, – хрипло сказал Антон.

– Андрей, – спросила Марина, у которой дрожали губы, – это все?

– Нет, здесь пропуск, чернила немного отличаются. Видно, писала позже или на другой день. Ребята! Держите себя в руках. Это не для слабонервных. – «Владимир! Ты гниешь в земле, или валяешься на поверхности непогребенный, изуродованный. Твое тело, на котором нет точки, которую я бы не целовала, рвут дикие волки. Твои глаза, которые лили слезы, глядя на меня, теперь выклевали птицы. Так тебе и надо, предатель! А я буду жить дальше! Порхать и царить, вот только разрешусь от бремени, от этой противной твоей дочки. Ты говорил, что таких, как я, – одна на миллион. Ошибаешься, я – единственная! Ваша политика, революции, войны, нищета, убогость, рабский труд – плебейская мерзость. Я лучше умру, чем надену серую рабоче-крестьянскую робу. Умереть! Вовка! — зачеркнуто, поверху: – Владимир! Мысли о спасительной смерти не оставляют меня с той минуты, как получила твою похоронку. Когда я прочитала это отвратительное казенное извещение, ругалась как сапожник, обзывала тебя последними словами. Няня сына смотрела на меня, как на умалишенную. О, как славно было бы сойти с ума! Равнодушно принимать и удары судьбы, и мелкие уколы. Но не надейся увидеть меня в роли городской сумасшедшей! Нет! Назло, назло, назло…» Семь раз, – пересчитал Андрей, – повторила «назло».– Назло тебе я проживу блестящую жизнь. Я пожертвую всем, я не стану признавать никаких моральных запретов, я была принцессой и останусь первой из первых!» Все, ребята, письмо окончено. Елки-моталки!

Они молчали несколько минут, не находя слов, чтобы прокомментировать послание, высказать свои чувства. Эмилия заслуживала осуждения, но ее было жаль. Хрупкая и железобетонная одновременно, она не поддавалась привычным меркам и оценкам.

– Лабораторная мышь, – нарушил молчание Андрей.

– Что? – не поняла Марина.

– Лабораторные мыши – это искусственно выведенные генетически чистые особи, необходимые для опытов, но в природе не встречающиеся. Эмилия была генетически чистой женщиной-игрушкой, без примесей материнства, сострадания, самоотверженности и преданности. Она желала порхать, царить, получать цветы вагонами и только.

– Я бы тебя попросил, – сквозь зубы проговорил Антон, – поаккуратнее выражаться о моей бабке!

– Ничего личного! – развел руки Андрей. – Моя жена, к счастью, пошла не в бабушку.

– А мне завидно! – вдруг выпалила Лена. – Я уже Маринке говорила. Эмилия – как комета по небу. А я – просто булыжник, который по дороге катится.

– Здрасьте! – возмутился Антон, только что защищавший бабушку. – Да если бы ты хоть наполовину, хоть на десятую часть была Эмилией, я не женился бы на тебе никогда.

– Лабораторная мышь? – повернулась к мужу Марина и горько усмехнулась. – Что ж, можно констатировать, что исторический опыт удался. Из меня получилась рабочая лошадь, истовая мать, преданная жена, хозяйка дома, – у Марины навернулись слезы, – но я никак не игрушка, не куртизанка, не принцесса, не говоря уж о королевне…

– Я тоже, – захлюпала Лена.

– Девочки! Вы чего? – поразился Андрей.

– Пыли наглотались?! – воскликнул Антон. – Тряпье это на вас подействовало? – ткнул он пальцем в груды на полу. – Драгоценности? – зачерпнул из коробки бижутерию и потряс в воздухе.

– Или письмо на тот свет, написанное клинически больной особой? – вторил Андрей.

Марина и Лена синхронно вытерли слезы и шмыгнули носами. Руки у них после возни с пыльными вещами были грязными, и на щеках остались темные полосы. Совершенно разные внешне, сейчас молодые женщины были похожи друг на друга как близнецы – одинаковое выражение глаз, осуждающе-обиженное, чумазые лица и явное желание выдать упреки, рвущиеся с языка.

«Его типичная манера, – подумала Марина. – Не броситься утешать меня, когда рыдаю. Просто приласкать! А допытываться о причине слез».

«Я для него приставка к холодильнику и стиральной машине, – терзалась Лена, – а чтоб чувства мои понять, что мне и блеснуть хочется, и выглядеть…»

«Не буду молчать!» – вдруг мысленно возмутилась Марина.

«Да пошел ты! – подумала Лена. – К своей такой-то бабушке!»

– Видишь ли, Андрей! – медленно сказала Марина, глотая слезы. – Если женщина плачет, то надеется на сострадание, а не на доморощенный психологический анализ.

– Для тебя мои слезы, – зло упрекнула Лена мужа, – тьфу, по сравнению с долбанной подвеской к машине!

Антон и Андрей переглянулись. Теперь уже выражения их лиц полностью совпадали: девочки чудят, девочек требуется срочно успокоить.

– Маришкин! – Андрей поднял на руки жену, крутанул в воздухе, сел на коробку с письмами. – Я тебя обожаю!

– Ой, дура! – захватил Антон жену в объятия и повалил на груду тряпок. – Дура ты у меня, дурочка…

– Батюшки! – обомлела баба Катя, застыв на пороге.

В комнате царил полнейший бедлам и разгром. А молодые целуются. Одни на коробке сидят и воркуют, другие на полу валяются и взасос…

– Вы тут это… – заикалась баба Катя. – А там дети. Мальчик обкакался, а девочка ему штаны сняла… Извините…

Точно замороженная, точнее – испуганная, она повернулась и пошла прочь.

Молодые бодро вскочили и побежали к месту происшествия. Мужчины навели порядок: помыли детей, переодели. Баба Катя отметила: споро управились, не впервой, знать. Помощники женам, а не захребетники. Женщины умывались, пудрились и губы красили. Смеялись, слышно было. Хихиканье жен, отметила баба Катя, на лицах мужей вызывало самодовольное выражение. И все-таки ее, Катерину Ивановну, не оставляло чувство смущения-возмущения от подсмотренной сцены.

– Что разбросали вещи-то? – спросила она, когда гости уселись за стол, попросив чаю. – Вывезти хотели, оно упаковано было, а теперь повыкинуто.

– Вы, пожалуйста, одежду, сумки, обувь, украшения куда-нибудь… – начала Марина и замолчала.

– Раздайте или выбросите, – пришла на выручку Лена.

– Письма и альбомы с фотографиями… – продолжила Марина и снова заткнулась.

– Увезем, – сказал Антон. – Потом, когда-нибудь… может быть… займемся откапыванием корней. Или наши дети.

– Собственно, – вступил Андрей, – мы искали только одну шкатулку, деревянную, темно-коричневую, с замком. Не нашли.

Баба Катя неожиданно ахнула, руками за лицо схватилась, на стул плюхнулась и забыть-забыла про странное поведение молодых.

«Старушка про наше наследство проведала и стащила (сперла, умыкнула, зарыла в саду, детям отослала, в банковскую ячейку положила)», – в разных вариантах схожая мысль посетила наследников Эмилии.

– Баба Катя! – потребовал Антон. – Была шкатулка?

– Как же, завсегда у нее в светелке, где жила Эмиля, на подоконнике стояла.

– Вы ее стырили, скажите честно? – тоном доброго следователя, извиняющего поведение преступника, спросила Лена.

– Как можно? Господь с тобой!

– Но сейчас шкатулки нет? – уточнила Марина.

– Нет.

– И куда она делась? – нетерпеливо спросил Андрей.

– Сгорела.

Почему-то никто не воспринял «сгорела» буквально – в огне погибла. И смотрели на бабу Катю как на воровку, имеющую снисхождение по совокупности добрых дел.

– Чего уставились? – фальцетом проверещала баба Катя. И стало понятно, какой она была в прежней жизни, до смерти мужа. Нормальной женщиной, с эмоциями, без монастырской терпимости. – Думаете, я не уговаривала? Я ли не хватала за руки Эмилю? Она самогонки перепилась, я предупреждала про крепость. «Сжечь! – кричит. – Этот… Толстой? Грибоедов? Вспомнила! Гоголь сжег, и я уничтожу!» Так по листику выдирала и в печь кидала. А раньше говорила, опубликуют – это значит в книжке напечатают – мои внуки миллионщиками станут.