Текст книги "Воспоминания. 1848–1870"

IV

Николай Платонович Огарев – Сборы к отъезду – Остановка в Москве и Петербурге – Первые заграничные впечатления – Италия – Свидание с Галаховым в Ницце – Рим – Александр Иванович Герцен и его семья – Неаполь – Пропажа портфеля – Известие о революции во Франции – Отголоски революции в Италии

1848—1849

После окончания спектаклей гости разъехались, и наша жизнь пошла опять своим обычным чередом; однако начинали поговаривать о путешествии в чужие края на целый год. Огарев приезжал к нам часто и оставался по нескольку недель.

Постараюсь передать его наружность в то время: он был повыше среднего роста, не худ и довольно широк в плечах, черты лица его были неправильны, но очень приятны; большие серые глаза имели очень умное и кроткое, подчас немного задумчивое выражение; волосы его были темно-русые, кудрявые и очень густые. Он был бесконечно любим крестьянами и дворовыми как в его имениях, так и в нашем. Когда мы обе, сопровождаемые Огаревым, прогуливались по нашему саду, крестьяне выбегали иногда к нам радостно и говорили: «Мы варим брагу к празднику, попробуйте, Николай Платонович». Огарев брал стакан из их рук, выпивал брагу и хвалил ее, улыбаясь со своим обычным добродушием.

Помню, как однажды мы подошли к избе моей кормилицы; увидав нас, она высунула торопливо голову из маленького окошечка и сказала:

– Погодите, Николай Платонович, не ходите на двор, у нас злая собака, пожалуй, она вас укусит.

Огарев отвечал уже со двора и очень спокойно:

– Не беспокойся, Марфа Ивановна, она уже укусила меня.

Надобно было что-нибудь слишком необыкновенное, чтобы Огарев потерял терпение и рассердился, и то на равных, а не на подчиненных; он был олицетворенный покой и кротость. Понемногу мы привыкали к нему. Он жил у нас в верхнем этаже; не имея возможности послать за Огаревым, чтобы звать его на прогулку, когда наши занятия с m-lle Michel бывали окончены, мы условились с ним играть на фортепиано финал из «Сомнамбулы»; бывало, как только Огарев услышит этот мотив, так и сойдет в зал с картузом в руках. «Mesdemoiselles, je suis sous les armes»1717
  «Сударыни, я под ружьем».


[Закрыть], – говорил он шутя, и мы отправлялись в лес; иногда брали с собою кофе, кофейник и сливки. Утомившись ходьбою, садились большей частью у Дубового оврага; Огарев разводил огонь, а мы варили кофе.

Хорошее время! Легко и светло воспоминание о нем, никто из нас ни в чем не мог упрекнуть себя. Удивляюсь только, как Огарев не скучал с нами; он говорил с нами о наших занятиях, о чтении, о Герценах, с которыми мы должны были скоро увидеться в Италии и познакомиться короче; Огарев смотрел на нас как на детей.

Сначала нам не верилось, что мы едем за границу, однако начались и серьезные приготовления к отъезду; m-lle Michel торжествовала: наконец осуществлялась ее заветная мечта. Нас тоже многое влекло к перемене, к путешествию… Но жаль было расстаться со старой няней Феклой Егоровной и с Огаревым. Он провожал нас до первой станции, вспрыгнул на подножку кареты, крепко пожал нам руки и отдал запечатанную записочку к Наталье Александровне Герцен, потом сел в свое ландо и уехал обратно в Яхонтово, откуда должен был возвратиться к себе в имение.

Во-первых, мы посетили деда в Москве; он с улыбкою провожал нас в чужие края; будь он помоложе, как охотно поехал бы он сам в Италию! Он, который так хорошо понимал архитектуру и живопись!.. В Петербурге мы остановились у меньшего брата моего деда, Павла Алексеевича Тучкова, в то время члена Государственного совета и председателя комиссии прошений. Он и больная его дочь Маша с компаньонкой miss Smith оставались одни в большом доме; остальные члены семьи находились в то время в деревне. Мой отец очень любил беседовать с дядей, но мы обе дичились его. Он мало говорил, когда все собирались к обеду или к чаю, и эта молчаливость, эта тучковская застенчивость старика нас очень стесняла. Когда же он бывал вдвоем с моим отцом, из другой комнаты доносился их оживленный разговор, иногда даже слышался смех.

Мы провели у Тучкова недели три в ожидании паспорта. По воскресеньям ездили на целый день к брату отца, молодому Павлу Алексеевичу Тучкову, и страшно там скучали, потому что дети его были много моложе нас и имели с нами мало общего; помню, что дядя жил тогда на даче, на Черной речке.

Наконец паспорт был выдан, и мы отправились в Кронштадт, где сели на большой пароход, который высадил нас на четвертый день в Штеттине.

Не стану описывать нашего путешествия; все города и страны, которые мы посетили, слишком известны, чтобы о них говорить подробно; скажу только о впечатлении, произведенном на нас первым европейским городом. Хотя Штеттин был совсем маленький городок, однако нас поразила свобода, непринужденность, отражавшаяся на каждом лице, тогда как Петербург производил в то время совершенно иное впечатление. В Берлине мы пробыли дней пять, не более; этот солдатский, несимпатичный город не особенно нам понравился.

Огарев дал моему отцу записочку к берлинскому жителю Герману Миллеру-Стрюбингу, который был для русских вроде проводника; предупрежденный письмом, он встречал отрекомендованных ему русских, показывал им всё, что заслуживало внимания в Берлине, возил их в Потсдам, в Сан-Суси и так далее, а затем провожал до вагона, который увозил их из Берлина.

Так было и с нами; показав нам, что следовало, объяснив всё на ломаном французском языке, не разлучавшийся с нами в продолжение пяти дней Герман Миллер-Стрюбинг усадил нас, наконец, в поезд, который часов через шесть доставил нас в Дрезден. Этот город нам очень понравился, особенно вначале; мы ходили каждый день в галерею и не могли достаточно наглядеться на все художественные произведения, хранящиеся в ней.

В Дрездене мы пробыли несколько месяцев, и об этом времени я сохранила воспоминания, которые, однако, не передаю здесь, так как они не имеют общего интереса. Но вот предо мною Вена, Прага, Триест, Венеция, Пиза, Генуя, Ницца… Обо всем в этих городах мною виденном и о тогдашних моих впечатлениях я также не говорю, так как заметки об этом устарели…

Нетрудно было нам найти в Ницце Ивана Павловича Галахова: за исключением него, в то время в Ницце не было иностранцев. Иван Павлович принадлежал к московскому кружку Герцена и Огарева, он был человек весьма умный и образованный, в деревне бывал редко и живал не подолгу, посещая только нас, а с прочими соседями не был даже знаком.

По приезде в Ниццу, вечером, мы отправились все к Ивану Павловичу. Недавно еще он был стройный, прямой, имел то, что я не умею назвать по-русски – «un air de grande distinction»1818
  Благообразный, изысканный вид. – Прим. ред.


[Закрыть]; теперь же мы увидали больного, слабого, немного сгорбленного Ивана Павловича с заостренными чертами лица; сердце невольно сжималось, глядя на него. И на что его женила сестра? Она наивно верила, что ему лучше быть женатому…

Посидев немного, мы простились с Иваном Павловичем и уложили всё с вечера, чтобы пораньше выехать из Ниццы обратно в Геную по живописной дороге Корниш, смиренно подчиняясь всем неудобствам дилижанса.

Из Генуи мы отправились морем в Чивита-Веккию, а оттуда, опять в дилижансе, в Рим. Вечером, усталые, разбитые ездою в дилижансе, мы въехали, наконец, в Вечный город и остановились в гостинице «Император» на улице Бабуино; поутру отец мой узнал адрес Герцена, и мы, нетерпеливые, отправились все к ним. Они жили тогда на Корсо.

Семейство Герцена в то время было многочисленным: Александр Иванович с женою Натальей Александровной, мать его, Луиза Ивановна Гаг, с Марьей Каспаровной Эрн и Марья Федоровна Корш, старшая сестра Евгения и Валентина Федоровичей Корш. Детей было тогда у Александра Ивановича трое, и по слабости здоровья его жены они были разделены, для ухода, между дамами: старший, мальчик, лет семи, был неразлучен с матерью, второй, глухонемой, был постоянно у бабушки и Марьи Каспаровны, а девочка лет трех была на попечении Марьи Федоровны.

С того дня как мы встретились с Герценами, мы стали неразлучны; осматривали вместе всё примечательное в Риме – а это не малая задача, – и каждый вечер проводили у них. Тут составлялись планы для следующего дня; иногда Александр Иванович читал нам то, что писал в то время о Франции; иногда Наталья Александровна уводила меня в свою комнату и читала стихотворения Огарева, беседуя со мною постоянно о нем. «Какая глубокая натура, какое сродство между моей душою и его!» – говорила она восторженно.

Тогда я много вспоминала об Огареве и жалела, что его нет с нами. Герцен оживлял всех нас своим веселым юмором, редкой подвижностью, добродушным смехом. Он прожил около года во Франции и ужасно в ней разочаровался, поэтому у него происходили бесконечные споры с моим отцом, который пристрастно относился к Парижу и французам; ни тот ни другой не сдавались в этих спорах; только утомившись, они расходились и заговаривали о другом.

В одном из этих прений отец мой, выведенный из терпения безнадежностью взглядов Герцена на Францию, сказал ему:

– Позвольте вам заметить, Александр Иванович, что вы не знаете этой страны, вы ее не понимаете; одна электрическая искра падет, и всё изменится; чем хуже вам кажется всё, тем ближе к развязке.

– Из ваших слов о том, что делается во Франции, я заключаю, что мы недалеки от провозглашения республики.

– Я пари держу, – вскричал отец, – что Франция прогонит этого мещанского короля, который правит ее судьбами, и провозгласит республику!

– Хотелось бы вам верить, – сказал Герцен с иронией, – но едва ли. Когда же всё это будет? Я принимаю ваше пари на бутылку шампанского.

– Когда? – повторил с живостью отец. – Скоро. Готовьте шампанское; на мое рождение мы будем пить за французскую республику!

Этот горячий разговор, привлекший тогда мое внимание, был вскоре позабыт.

Решено было ехать дней на десять в Неаполь; в Риме оставалась только Марья Федоровна Корш с маленькими детьми Герцена, а старшего мать взяла в Неаполь.

Никогда не забуду этой поездки, так мне было хорошо тогда! Мы ехали в дилижансе; я сидела в купе с Натальей Александровной и маленьким Сашей. Александр Иванович часто подходил к нам на станциях с разными вопросами: не хотим ли поесть чего-нибудь, или попробовать местного кисленького вина, или выйти походить, пока перепрягают лошадей. Ночи были лунные; мы выходили иногда полюбоваться великолепным видом на море.

Наконец, на второй или на третий день, мы прибыли в Неаполь в десять часов вечера и остановились, разумеется, все в одном отеле на улице Кьяйя. Вместо окна в каждой комнате была стеклянная дверь, выходившая на маленький балкон с видом на море; вдали краснел огонек и виднелась темная струйка дыма на Везувии. Не знаю, может ли кто-нибудь остаться равнодушным к Неаполю, увидев его в первый раз в жизни? На нас всех он произвел сильное впечатление; в природе и на душе было так хорошо, что мы вдруг стали необыкновенно веселы, более того – даже счастливы, несмотря на нашу страшную усталость.

Из Неаполя мы ездили в Сорренто; дорога туда, Сорренто и его окрестности прелестны. В Сорренто нам посоветовали съездить в Лазоревый грот, говорили, что до него недалеко. Однако это неправда: мы наняли большую лодку с шестью гребцами и нам пришлось плыть до грота шесть часов в открытом море, в этот день далеко не покойном.

Как все путешественники, мы поднимались на Везувий, частью на ослах, частью пешком. Везувий представлял в то время вид огненной реки, что было необыкновенно красиво; некоторые из нас прожгли сапоги, ступая на горячую лаву.

Весьма живо сохранился в моей памяти следующий случай из нашего пребывания в Неаполе. Однажды всё наше семейство пошло, по приглашению нашего знакомого доктора Циммермана, родственника моей матери, к нему в гости; семейство Герцена оставалось в отеле. От Циммермана мы возвратились поздно, однако я все-таки зашла проститься с Натальей Александровной. Когда я вошла, она стояла среди комнаты, встревоженная, с раскрасневшимся лицом; она, которая всегда была бледна. Луиза Ивановна, обыкновенно веселая и добродушная, смотрела гневно; Александр Иванович стоял у своего письменного стола задумчивый и молчаливый.

Я глядела на всех с недоумением, не зная, как уйти и что делать, но Наталья Александровна вывела меня из неловкого положения.

– Не подходи ко мне, я преступница, – сказала она с иронией, – я потеряла всё наше состояние! Я не шучу, это правда.

– Полно, Наташа, – сказал Александр Иванович с упреком, – ты знаешь, я не боюсь, я прокормлю свою семью.

– Слушай, – сказала мне Наталья Александровна с оживлением, – когда вы пошли к Циммерману, я занялась с Сашею, вдруг гарсон постучал и сказал Александру, что на улицах демонстрация, большое волнение. Александр поторопил меня. Ты знаешь темно-зеленый портфель, в нем были ломбардные билеты, векселя на разные банкирские дома, словом, всё наше состояние и маменькино тоже. Я не знала, куда его девать, оставить в отеле боялась, наконец второпях сунула его в карман, но карман был мал, портфель одним углом высовывался из него. Много раз я ощупывала его, стоя в толпе, он был тут, вдруг я почувствовала, что кто-то дернул меня, ощупала карман – пустой…

На другое утро Герцен с моим отцом занялись практической стороной этого дела. Они написали письма к банкирам, на имя которых были бланки, прося их, по случаю кражи, не платить по ним до нового уведомления; потом пошли сами к неаполитанскому банкиру, графу Торлони, чтобы посоветоваться с ним о мероприятиях для отыскания портфеля, но, к сожалению, Торлони, несмотря на графский титул, оказался очень тупым.

Более всего им помогли знакомые журналисты: они тотчас напечатали о потере портфеля, о его содержании и о вознаграждении тому, кто принесет его; потом один из журналистов пошел с Герценом в полицию, где было заявлено о пропаже. Всё это сделали так быстро, что воры не могли получить крупной суммы по векселям, а по ломбардным билетам еще менее.

Через несколько дней к журналистам явился подозрительный нищий, объяснил шепотом, что портфель найден бедными людьми и они просят вести переговоры с самим сеньором, потерявшим портфель, но отнюдь не мешать в это дело полицию. Журналисты дали наш адрес.

На следующий день к крыльцу нашего отеля подошел старик, о котором доложили Герцену. Старик ни за что не хотел войти в отель, а просил Герцена выйти к нему, на что последний согласился.

– Портфель найден, – сказал старик, – мы его отдадим, конечно, за вознаграждение, ибо мы люди бедные; только не надо мешать в это дело полицию; если вы согласны, я зайду за вами и провожу вас к нашему старшему, вы с ним столкуетесь, а потом вам принесут портфель, а вы отдадите вознаграждение.

Герцен согласился. В назначенное время старик пришел за ним, и они отправились. Пришлось идти по бог знает каким трущобам, едва ли сама полиция проникала туда когда-нибудь; на пути им встретились люди мрачной наружности, едва прикрытые какими-то лохмотьями, лежавшие на дороге и не пропускавшие их дальше. Завязался горячий спор, которого Герцен не мог понять; наконец их пропустили. Александр Иванович не имел никакого оружия в руках; эта мысль беспокоила его, когда на него со всех сторон устремлялись огненные глаза.

Наконец, преодолев все препятствия, они дошли до цели; это было нечто вроде главного штаба воров; Герцена провели к старшему, тот надменно кивнул ему и велел подать портфель.

– Тот ли вы ищите? – спросил он.

– Да, – отвечал Герцен, узнав портфель, – только я не вижу, целы ли бумаги, находившиеся в нем.

– Всё цело, – отвечал старший. – Вы безоружны, находитесь всецело в нашей власти и уйдете отсюда, как пришли, никто не тронет волоска вашего, за это я ручаюсь головою.

Потом начались переговоры, окончившиеся тем, что за сто скуди портфель принесут к нашему отелю, а Герцен вынесет деньги и получит его.

– Но, – говорил старший, – мы честные люди, дайте и вы нам честное слово, что не замешаете в это дело полицию. Мы не воры, но мы не любим полиции.

Герцен обещал. Молодой парень, явившийся на другой день с портфелем, не имел кармана, куда бы положить сто скуди, по той простой причине, что на нем не было никакой одежды; он был только прикрыт куском старого корабельного паруса; однако, это не помешало обмену совершиться благополучно.

Герцена везде поздравляли со счастливым окончанием дела, и ему приходилось расплачиваться за поздравления. «Надобно скорее убираться отсюда, – говорил он смеясь, – конца нет поздравлениям; право, они принимают меня за какого-то Монте-Кристо».

Этот эпизод немного омрачил наше веселое житье в Неаполе, и мы поспешили возвратиться в Рим.

Вскоре наступило 12 февраля 1848 года; мы собирались вечером праздновать день рождения моего отца; дамы семейства Герцен были уже у нас, чтобы сесть за стол; мы ожидали только появления Александра Ивановича, который, по обыкновению, отправился читать перед обедом вечерние газеты.

Вдруг на лестнице послышались торопливые шаги; то был Герцен со знакомым журналистом Спини. Герцен не шел, а бежал.

– Вы выиграли пари, – кричал он с лестницы, – вот и шампанское! Республика провозглашена во Франции!

С этого дня газеты были наполнены вестями о возмущениях и восстаниях, происходивших в разных странах. В Риме демонстрации проходили ежедневно; народ, очень взволнованный провозглашением во Франции республики, собирался и ходил по улицам Рима, прося реформ, напоминая о страждущих братьях в Ломбардии, произнося сочувственные речи перед французским послом, который как представитель монархии вовсе не знал, что им ответить, тем более что не получал еще никаких инструкций из Парижа. У австрийского посланника сломали герб и разделили между присутствующими эту черную птицу в память черных дел.

Часто встречаясь с римскими журналистами-демократами, мы спрашивали их, все ли вести о восстаниях справедливы; они, улыбаясь, отвечали, что далеко не все: «Мы их предчувствуем, предугадываем, а через несколько дней они в самом деле подтверждаются», – говорили они.

Когда волонтеры стали собираться в Милане, в Риме прошла огромная демонстрация, которая, направляясь из Корсо в Колизей, по дороге остановилась перед церковью, где происходило богослужение, и просила священника благословить итальянское знамя, отправлявшееся в Ломбардию. Некоторые из нас вошли в церковь, где все стали на колена; мы не знали, что нам делать, и стояли как посторонние; тогда к нам подошел один из руководителей демонстрации и попросил тоже встать на колени, чтобы не оскорблять религиозного чувства толпы.

…Когда мы достигли, наконец, Колизея, нам пришлось долго ожидать Чичероваккио; он был простой работник и в то время главный и любимый трибун народа1919
  Анджело Брунетти по прозвищу Чичероваккио (1800—1849) – мелкий торговец, революционер, организатор «Народного клуба». – Прим. ред.


[Закрыть]. Почти все жители Рима собрались в Колизее; со всех сторон тянулись пестрые толпы, в которых виднелись и женщины с детьми.

Наконец толпа заколыхалась, потом всё стихло – явился Чичероваккио. Он стал с жаром говорить народу о необходимости подать скорую помощь угнетенным братьям в Ломбардии и в конце своей речи, представляя народу своего шестнадцатилетнего сына, добавил: «У меня только один сын, он мне дороже всего на земле, и я отдаю его на служение народу, пусть он идет с волонтерами в Милан. – И, обратившись к юноше, добавил: – Иди с нашими, проливай свою кровь за отечество, за народ. К сожалению, я не могу идти сам в Ломбардию, я остаюсь здесь, стеречь вас от внутренних врагов».

Сказав это, Чичероваккио отер украдкою слезу; ему нелегко было принести эту жертву. Все были глубоко тронуты; те, кто стояли ближе, восторженно жали ему руки, остальные кричали изо всех сил: «Еvvivа, Cicerovachio!» Долго гудел в толпе этот возглас, и эхо повторяло его…

…В эти дни всеобщего возбуждения мы не знали никакого отдыха и были по целым дням на ногах, удивляясь и радуясь тому, что на наших глазах совершалось пробуждение Италии, создавалась всемирная история…