Текст книги "У самого синего моря. Итальянский дневник"

Наталья Осис
У самого синего моря. Итальянский дневник

Моему любимому Сандро

Часть 1
Простые открытия

Как начинается день в Генуе
Лестницы вместо улиц

Наслаждаться утром нового дня – это целая наука. Или искусство, если хотите, но в любом случае так вот, запросто, не научишься. Это только звучит поэтически – «утро нового дня», а на самом деле: звон будильника, еще пять минут, и еще пять, о Господи, уже опаздываю, о необходимости плескать водой в лицо думаешь с содроганием, тапки «шварк-шварк» – ты что? ходить нормально не можешь? – да ничего я с утра нормально не могу! – хорошо бы кофе… – черт, уже надо выходить! – где моя мобила? – опять не позавтракала – не забыть причесаться – накрашусь завтра – нет, вот ходят же женщины нормально одетые с утра – «Ой, здрасьте! Да-да, мы опять опаздываем» – так, улыбка должна быть виноватой, что ты вечно как клоун, ей-богу – «Да, завтра постараемся прийти вовремя».

Думаете, спать до полудня лучше? Да? А гаденькое чувство вины, что полдня прошло, а ты еще немытая-нечесаная, и нет никакой крахмальной скатерти и воскресного завтрака для всей семьи, и как будто школу прогуляла, и вообще – теперь завтракать или обедать?

В Италии, в Генуе, где я совсем недавно живу, утро мне нравится. Генуэзцы, хоть и любят причитать и жалиться не меньше, чем русские, на самом деле изо дня в день весело и терпеливо помогают друг другу приспособиться, примять, вписать себя в новый день.

Как бы мне вам это объяснить… А давайте сделаем так: я вас приглашаю. В доме у нас места не то чтобы очень много, но как раз по соседству прекрасные хостинги. Очень дешево! Так что утром я вас жду на виа Бальби, ровно в девять – без опозданий, хорошо? Как раз к этому времени мне удастся оставить за дверью и домашние тапочки, которые шварк-шварк, и свое одевание на ходу, и ежеутренний цирк под названием ginnastica (мой сын Петька теперь заставляет моего итальянского мужа Сандро каждое утро делать зарядку) – на это, конечно, стоит посмотреть, но мой старшенький обидится, а это нельзя – я его очень люблю… Так что, договорились? Завтра в девять ровно у нашей скалинаты. Скалината – это каменная лесенка в пятьдесят ступеней, что ведет в наш дом. Только у нее есть название, и она пытается быть улицей. Почему улицей? Потому что на ней есть табличка с названием и письма к нам приходят по адресу: скалината Цитадели, 3. Три – это номер дома, да. А почему тогда домов на нашей скалинате не три, а один? Да откуда я знаю? Что вы ко мне пристали? Я вообще здесь не местная.

Утром лучше еще и потому, что ни у кого нет сил на дурацкие вопросы. Вышли и встретились. Вот и славно, трам-пам-пам. Пойдем теперь. Про виа Бальби я вам после расскажу. А сейчас просто смотрите: рядом с университетом сидит тетка из Южной Америки и жарит на баяне. Ну хорошо, аккордеоне. Нет, если не нравится, я сейчас про семейство Бальби буду рассказывать, как они здесь всю улицу своими дворцами застроили… Ладно, я пошутила – мы потом зайдем в Палаццо Реале, и вы сами все увидите. Вы лучше на тетку посмотрите! Она каждое утро здесь. Сидит на табуретке, как на завалинке, и наяривает то «Утомленное солнце», а то вот, слышите? «Мой костер в тумане светит…» Даже не пытайтесь: ни слова не знает по-русски – я уже пробовала. Это так, народные аргентинские напевы. Вот мы прошли мою любимую Нунциату, обогнули рынок, поднялись двадцать метров еще по одной скалинате, простите, салите – здесь ступенек нет, значит, не лестница, a подъем. Это не я зануда, а итальянцы: виа, корсо, салита, скалината, виколо, виколино – что означает соответственно улица, проспект, лестница, подъем, переулок, переулочек…. что-то там еще, наверное, было, сейчас не вспомню. Но улица – это только улица, лесенка – это только лесенка и так далее. В зависимости от ширины, кривизны, подъема, наличия или отсутствия ступенек у каждой свое название. Путать нельзя – тебя просто не поймут или сам запутаешься… Ну вот, вы подождите здесь, а я Петьку отдам с рук на руки воспитательницам. Нет, здесь уже не салита, а пьяцца. Ну и что, что двадцать метров прошли, ну и что, что пятачок пять на пять? Видите? Написано «пьяцца», значит, пьяцца. Вот вам и лавочка стоит, чтоб не сомневались.

Ну, теперь принимаемся за самое интересное: перво-наперво надо купить фокаччу – горячую лепешку, пропитанную оливковым маслом и посыпанную крупной морской солью. Лучше завтрака не бывает! Можно есть на ходу – так все делают. Ага, вкусно? А я что говорила? Это чуть ли не главная гордость Генуи. Фокачча может быть только дженовезе, то есть генуэзская, иногда ее пытаются имитировать, но не очень успешно. В Генуе фокаччу полагается покупать и есть только свежую, кроме того, ее рекомендуется попробовать в десяти различных пекарнях, выбрать место, где она понравится больше всего, и потом уже покупать только там. Можно купить и хлеб и заодно понять, почему все пиршества у Гомера сводились к жареному быку и хлебам. Про жареных быков ничего не знаю – может, и правда вкусно. Я пока не пробовала. Я все время слышу от итальянцев, что греки ничего жарить не умеют хорошо. Вообще ничего не умеют хорошо. Может, когда и умели, да разучились… Завидуют, наверное, наследники римской культуры славе просвещенной Эллады. Да, отвлеклась, простите! Обещала рассказать про фокаччу? Про фокаччу у меня есть в копилочке одна маленькая история.

Были мы как-то с Сандро в Пизе – ездили посмотреть на Пизанскую башню. Башней совершенно не впечатлились. Какой-то отдельный от самого города, недавно отреставрированный (евроремонт!), специальный аттракцион для туристов. Вокруг газон величиной с три футбольных поля, опоясанный рядами палаток с сувенирами. И туристы, натурально, куда же без них? Огромная, галдящая толпа, рассеянная по этому гигантскому полю, и все едят, пьют, закусывают и фотографируются. Когда мне приходится видеть нечто подобное, мне уже никакой культуры не хочется.

Зато прогулка по городу получилась замечательной: красота, тишина… Больше всего запомнились фигурные кольца коновязи с разными замысловатыми головами: львов, драконов, единорогов… Привязать коня, громко постучать специальным молотком в огромную, высотой в два человеческих роста, обитую железом дверь, и войти, бряцая шпорами, на ходу срывая промокший и отяжелевший от грязи плащ, эх!..

А за обедом нам дали что-то такое, отдаленно напоминающее фокаччу – то есть тоже фокаччу, но в пизанском исполнении. Сандро пододвинул ко мне тарелочку и сказал: «Вот, попробуй, и сразу поймешь, почему мы с Пизой триста лет воевали. О чем можно разговаривать с людьми, которые делают такую гадость?» Стыдно сказать, но я с ним согласилась.

Но мы опять отвлеклись. Пойдемте теперь на рынок – покупать продукты. Свежие. На один день. Пока вы здесь, в Италии, к еде надо относиться серьезно. Конечно, непонятно, о чем продавцы с покупателями разговаривают – они же дженовезе, то бишь генуэзцы, и говорят на своем диалекте. Кому пришло в голову назвать эту помесь арабского с французским итальянским диалектом, не знаю.

Теперь бар. Кофе. Если вы хотите вести себя как все итальянцы, то стоя. Ну хотя бы потому, что сидя – на 20 чентезимо дороже. Здесь мы тоже и поздороваемся, и скажем пару фраз о погоде, и, пожелав друг другу хорошего дня, разойдемся. Видали, какие у него усы? А сам бар? Беленые потолки, рекламы 20-х годов, и туалет где-то в катакомбах, потому что за последние двести лет культурный слой так нарос, что все первые этажи оказались подвалами… Или бог его знает почему, вот винтовая лесенка вниз, а вот потолки сводчатые – может, оно и пятьсот лет нарастало…

Ну вот, наше утро закончилось. Можем приниматься за дела. На всё про всё ушло минут двадцать, не больше. Но за это время мы уже получили три порции улыбок, хвостики ускользающих мелодий, барышни поверили в то, что они на самом деле красотки, мальчики всех возрастов, включая преклонный, успели обменяться мнениями об «Интере» и «Ювентусе» (на русский лучше не переводить, что они сказали) – и день полетел воздушным змеем. Летит? Сверкает? Так чего ж вам еще? Понятно, хорошо бы еще «альфа-ромео», ремонт в квартире и яхту. Пусть завтра вы все это разом не купите. Но послезавтра сможете рассказать об этом за стойкой бара его хозяину. Будет еще одна тема для обмена мнениями. Но переводить я это не буду! Да и зачем переводить-то? И так все понятно.

Кой черт занес меня на эти галеры?
Как я оказалась в Генуе

Всю жизнь я танцевала ритуальные танцы с разными подходящими и неподходящими мне партнерами. Один раз пойду, другой откажусь, в прошлый раз я была в джинсах, на следующий нужно провокационное платье – значит, надо срочно изобрести повод, чтобы такое платье надеть. Я ему уже два раза звонила сама, теперь надо ждать его звонка – хорошо, что теперь есть мобильные, а каково было ждать звонка у обычного домашнего телефона? Кто-нибудь еще помнит, как это было? В первый раз выйдя замуж, я как-то наивно надеялась сократить все эти танцы, но получилось все наоборот – вместо танцев началась акробатика, сальто-мортале и даже цирк с конями.

На днях Сандро, мечтательно улыбаясь, подробно рассказывал, как я была одета, когда мы с ним работали в Москве на фестивале. «Ты имеешь в виду, когда мы познакомились, Сашенька?» – «Ну да, когда познакомились, и потом, когда мы работали – сколько? Десять дней? Или больше? Я помню, у тебя был небесно-голубой пиджак – такой длинный, и светлые джинсы, и…» Сначала я вспомнила свой любимый голубой пиджак, а потом с ужасом осознала, что при встрече с мужчиной моей жизни я действительно десять дней подряд ходила в одном и том же. Только майки меняла. Наверное. Совершенно не помню.

Когда я пытаюсь реконструировать события, то что-то складывается, но складывается совсем не то, что я помню. А помню я только, с каким трудом отклеивала себя от постели по утрам после четырех или пяти часов сна и повторяла себе, что, когда закончится этот проект, потом будет еще всего один, самый простой, и все закончится, и можно будет выспаться, и хотя бы два-три дня ничего не делать. Помню все бесконечные перипетии с итальянским проектом: спектакль был огромный, очень сложный, театр, в котором этот спектакль должны были играть, – не просто театр, а Театр Российской армии – единственный театр в стране, который подчиняется не Министерству культуры, а Министерству обороны, где вместо директора – генерал, точнее, генерал и есть директор, а по многокилометровым коридорам бегают строем солдатики срочной службы. Помню, что я была насмерть простужена, разговаривала как слон, которому наступили на хобот, и кашляла, как Чехов в Ялте. Отлично помню всю русскую команду – про фестивальную работу в театре вообще стоило бы писать отдельно, это гораздо интереснее, чем актерские афоризмы и биографии, правда, для этого пришлось бы воскресить жанр соцреализма, где все «наши» либо хорошие, либо очень хорошие, все умеют, ничего не боятся и горой стоят за своих… А вот итальянцев не помню совершенно. Во-первых, их было сорок человек, а во-вторых, никто из итальянской труппы, кроме технического директора Сандро, не говорил по-английски. Я быстренько выучила по-итальянски «спасибо», «пожалуйста», «налево», «направо», «здравствуйте» и «до свидания» – так же, как выучивала на любом другом языке для любой другой театральной труппы, но они так и остались для меня плохо организованной толпой немтырей, устраивающих забастовки из-за отсутствия пива и вина на обед, скандалящих из-за туалетной бумаги и не понимающих, что график их работы вписан в график работы гигантской машины фестиваля, где параллельно идут восемь-десять спектаклей в разных театрах Москвы. Самое интересное, что всех их я теперь хорошо знаю, почти всех люблю – каждого по-своему, но соединить этих отдельных людей, которых я знаю и люблю, с теми, составлявшими галдящую и постоянно чего-то требующую толпу, решительно не могу.

К Сандро я кидалась за разъяснениями каждый раз после того, как переводчики мне передавали какое-нибудь новое, заведомо невыполнимое требование. Три дня у нас ушло на то, чтобы договориться, что все запросы будут поступать сразу к Сандро, а он уже будет передавать их мне. На четвертый день работы я наконец-то, с великодушного разрешения переводчиков, смогла добрать пару часов сна и приехать на площадку к десяти часам утра. Помню, с каким наслаждением в тот день я завтракала при солнечном свете, благословляя русских переводчиков и итальянского технического директора, – кто каждый день завтракает в потемках, меня поймет. Позавтракав не спеша, я приехала на площадку, обошла, как мороз-воевода, свои владения и только собралась забраться в какой-нибудь укромный уголок, чтобы закапать и запшикать себе в нос и в горло разные волшебные лекарства, которые позволяли мне говорить членораздельно, как эти самые великодушные переводчики напали на меня в темном коридоре, прижали к стенке и грозно спросили, сказала ли я Сашеньке – они с самого первого дня стали называть Сандро Сашенькой, – что у меня в наличии имеются сын и муж. «Какой буж? Кобу сказать? Вы это о чеб?» – прогундела я. «А ты скажи, скажи», – еще строже приказали переводчики и подтолкнули меня к Сандро, который как раз вывернул из-за угла, чтобы озадачить меня то ли арендой сварочного аппарата, то ли покупкой золотых рыбок. И дальше я опять ничего не помню, кроме работы, потому что на работе мы ни о чем не говорили, кроме работы! Вот я все время и думаю, нормальный я после этого человек или нет?

А самое обидное, что про него, про моего любимого и ненаглядного мужа теперешнего, я тоже ничего не помню. Как он на меня смотрел? (Нормально смотрел.) Как он был одет? (Нормально был одет.) Как он попросил мой номер телефона? (При такой работе еще бы у него не было моего номера телефона.) Как мы в первый раз остались вдвоем? А мы вообще оставались вдвоем? Что-то же я должна помнить? Как – р-раз, и разговор выворачивает совсем на другие рельсы, и сразу становится понятно, что теперь можно будет просыпаться и засыпать с улыбкой. Или, наоборот, становится страшно, потому что теперь на этого человека придется смотреть совсем другими глазами и контролировать каждую фразу… и вообще вносить коррективы в свое поведение. А вот этого-то «р-раз» и не было. Был просто хороший человек, очень профессиональный, очень внимательный, и все с ним было очень легко и просто. А больше я ничего не помню.

Хотя нет, не совсем так. Я помню, как трогательно Сандро гордился тем, что для послепремьерного банкета он привез с собой вторую пару штанов – нерабочих – и радостно мне эти штаны в день премьеры демонстрировал. А на этих выходных штанах (приготовленных специально для банкета) красовалось какое-то очень профессиональное пятно на колене. Я прямо видела, как эти штаны надевались на какую-нибудь другую премьеру, где за пятнадцать минут до спектакля надо было что-нибудь срочно переносить, сгружать или чинить, поддерживая коленом, а может, это было две или три премьеры назад, а штаны так и лежат в гастрольной сумке. Так оно скорее всего и было. Потому что штаны эти я теперь хорошо знаю. Пятно с них не выводится, что не мешает моему Сашеньке называть эти штаны «выходными». Штаны эти я, конечно, уже спрятала. Они лежат рядом с моим голубым пиджаком, который тоже давно превратился в линялую тряпочку.

Мелкий бес
Генуя и Рим – первое знакомство

После десяти дней совместной работы последовала ежедневная двухмесячная переписка на весьма… гм… своеобразном английском. Убедить меня в том, что мне нужен был настоящий отпуск, было делом несложным, и при первой возможности я поехала в Италию.

Августовская Генуя была жаркой и пустынной, как Сахара. Казалось, мы с Сандро оказались одни в пустом и пыльном, оставленном жителями городе. Глухие серые ставни «сарачинески» (в память о сарацинах) с листочками «закрыто на каникулы до сентября», маленькое кафе на пустынной площади без единого посетителя, очередь из трех потерянных, невменяемых от жары людей около мороженщика на углу – и никакого движения. Нет бы мне наслаждаться тогда красотой великолепной Генуи-Супербы без суеты и спешки, но мне казалось, что нужно что-то еще важное увидеть, запомнить, не упустить, и поехали мы, бедные, – то есть я, влекомая могучим туристическим инстинктом, и ни в чем не виноватый Сандро, – в Рим, куда таких идиотов, как я, ведут все дороги.

И если в Генуе мы были одинокими мародерами, то в Риме оказались частью несметного полчища варваров, наводнивших Вечный город при полном отсутствии жителей. Особенно меня поразило обилие японцев, намертво приклеенных к своим фотоаппаратам, ускоренным маршем обходящих помеченные в плане ключевые точки города.

Европейцы и американцы были, конечно, тоже, и в большом количестве, но они казались более своими, что ли: они так же страдали от жары, так же растекались по стульям и скамейкам, утирая пот и прикладываясь к бутылочкам с водой, и так же, как и мы, недоуменно смотрели на построенных в колонны, собранных и целеустремленных японцев, на которых эта африканская жара, казалось, не производила решительно никакого впечатления.

Я, конечно, в тот момент меньше всего думала о туристах. Я рвалась в Сикстинскую капеллу, где мне надо было во что бы то ни стало прочувствовать и ощутить величие подлинников Микеланджело – ну сколько можно основывать свои представления об основных шедеврах Возрождения на репродукциях? Но единственным доступным для меня ощущением в Сикстинской капелле оказалось дежавю московского метро в час пик. Мне наступали на ноги, пихали локтями в ребра, не шутя толкали в спину и даже ухитрялись каким-то образом поддавать под коленки. Ну метро, как есть метро. Какая-нибудь станция «Киевская» в восемь часов утра в будний день. Только сверху – фрески божественного Микеланджело, а вокруг толпа японских людей с фотоаппаратами вместо лиц. И эти люди, обыкновенно такие милые и вежливые, недвусмысленно и единодушно давали мне понять, что не стоит стоять на дороге и, задрав голову, что-то там разглядывать. Сфотографировал – и вперед, не задерживай движение.

Сначала я несказанно удивилась. Куда же, думала я, подевалась нация, проповедующая созерцание как основной метод постижения сути вещей и красоты мира? И откуда взялись эти люди, наблюдающие прекрасное исключительно через глазок видоискателя? Но чем дольше я думала об этих японцах, тем больше убеждалась, что национальные особенности тут совершенно ни при чем. Просто на примере японцев лучше стало видно, как в целом на глазах меняется наш процесс восприятия. «Пришел-увидел-победил» быстро стягивается до «пришел-запечатлел», а на «увидел» отводится все меньше и меньше времени. Словно какой-то мелкий бес нас толкает под руку: да ты не смотри – что время тратить? ты сейчас сними, а потом посмотришь; пиши скорей, а то начнешь думать и все перепутаешь… И меня толкает, а как же. Поэтому я решила с мелким бесом бороться.

Своей дурацкой идеей я заразила и Сандро, и он сразу же перешел к боевым действиям: купил профессиональный пленочный фотоаппарат с зеркальной камерой. Фотоаппарат был чрезвычайно тяжелым, я думаю, что, повесив его как камень на шею, можно было бы запросто утопиться. И проявление пленок в эпоху цифровых фотоаппаратов оказалось делом не самым простым и совсем недешевым. Но все-таки мы сдались не сразу, и новый, легкий цифровой фотоаппарат появился у нас только через год. А от нашего самого счастливого периода в жизни осталось не больше десятка фотографий – и на всех счастливая Петькина мордаха крупным планом. Но, может, это и правильно?

Квартал Пре
Старый город и Старая Гавань

Параллельно нашей нарядной улице Бальби, задуманной как триумфальный вход в город для путешественников – от красивейшего здания вокзала, через площадь с монументальным Колумбом – A Cristoforo Colombo dalla Patria («Христофору Колумбу – от Родины» – так написано на памятнике великому первооткрывателю, которому Родина никоим образом не поспособствовала в его знаменитой экспедиции), мимо старинных отелей, дворцов и университета (университет – это тоже несколько дворцов со львами на лестницах, подвесными садами, внутренними двориками и проч.) идет длинная, узкая, темная и страшная улица Пре. За ней, всего в двадцати метрах, начинается порт. Сейчас, конечно, и порт уже не совсем порт. Сравнительно недавно знаменитый архитектор-генуэзец Ренцо Пьяно, прославившийся, как и большинство знаменитых генуэзцев, за пределами своей Патрии, мановением руки превратил Старую Гавань, или Porto Antico (умоляю, не пытайтесь переводить antico как «античный»!), в беленькую и чистенькую прогулочную зону. Генуэзцы новую версию Старой Гавани незамедлительно полюбили, теперь они там активно гуляют, иностранные туристы выстраиваются в очередь, чтобы побывать в самом большом Аквариуме Европы, построенном все в той же Старой Гавани, по набережной беспрерывно бегают трусцой подтянутые яппи, все видимое пространство моря заполнено белоснежными яхтами, и… ничего не осталось от шумного порта, как я себе его представляла по рассказам дедушки-моряка.

Но я не случайно начала рассказ о порте с улицы Пре. Лишь недавно я поняла, в чем заключен непреходящий смысл этой узенькой и страшненькой улицы, битком набитой неграми, китайцами, мексиканцами, арабами, эквадорцами и не знаю кем еще. Это – экзистенциальный осадок, оставшийся от пестрой, грязной и шумной портовой толпы. Тут тебе и проститутки (очень страшные, но есть), и забегаловки с экзотической едой (судя по запаху, жареные кошки и собаки – не иначе), и негритянские парикмахерские, и мясные лавки халяль, и даже магазинчик «Quick Mart», в точности как у Апу из мультфильма про Симпсонов. Итальянскую речь на улице Пре не услышишь, там принято разгуливать в национальных костюмах и пасти очень чумазых детей в подворотнях (дети кажутся очень счастливыми)… Наш муниципалитет должен уже догадаться и выпускать на эту улицу безработных актеров в костюмах моряков – тогда иллюзия портовой жизни будет полной. А с прохожих брать за проход по этой улице умеренную плату.

Квартал этот знавал и лучшие времена. На виа Пре, так же как и на виа Маддалена, виа Джустиниани и на других улицах XV века (то есть того самого знаменитого кваттроченто), дома, как правило, очень интересны, всегда там найдется что-нибудь неожиданное – фрески, барельефы, витражные окна, статуи, фонтаны. Да-да, это запросто – звонишь в ультрасовременный домофон, открываешь тяжелую дверь со средневековыми шипами и оказываешься во внутреннем дворике размером три на три или два на пять – над головой пятачок итальянского синего неба, а прямо перед тобой из пасти злобно скалящегося Нептуна извергается маленький водопад – практически тебе под ноги. Посмотришь немного на Нептуна и пойдешь себе в тренажерный зал на втором этаже, или к адвокатам – на третий, или в центр Аюрведы – на четвертом. Я это как раз очень понимаю. В XV веке нужны были помещения для негоциантов и арматоров, в XXI – для адвокатов и Аюрведы. Только адвокаты и Аюрведа – это в других кварталах, а здесь торгуют обувью для проституток и набивают татуировки. Прогуливаясь по виа Пре, сложно даже предположить, что внутри этих обшарпанных домов может скрываться что-нибудь, кроме грязных притонов. Впрочем, я сама никак бы и не догадалась, я это обнаружила опытным путем, когда меня пригласили в гости в этот самый квартал Пре.

За толстыми стенами и замызганной дверью открывался лес стройных беломраморных пальм, глянцевая черная лестница из знаменитой генуэзской ардезии (его еще называют шиферным камнем) уходила куда-то в темноту арочных сводов, пол был вымощен черными и белыми каменными плитками, как гигантская шахматная доска. Сочетание черного и белого – это фирменный знак классической генуэзской архитектуры. Наверное, еще и потому, что в такой темноте, которая обычно царит в старых генуэзских палаццо, ничего, кроме черного и белого, не разглядишь – чего ж тогда мучиться, фрески какие-то писать, если их все равно никто толком не рассмотрит? Это, кстати, одна из причин, по которой иммигранты живут в Старом городе: квартиры, в которые по определению не попадает солнечный свет, стоят не очень дорого. Впрочем, словоохотливая негритянка с примотанным к спине ребенком рассказала, что у них на четвертом этаже ровно в полдень на один из подоконников на четверть часа ложится прямой солнечный луч. Очень гордо она об этом рассказала, когда мы заметили, что здесь, должно быть, темновато.

А наши друзья купили себе квартиру на последнем этаже – просторную, светлую, с великолепным видом на порт, с террасой, балкончиком и еще одной дополнительной крытой террасой, больше похожей на скворечник, который они почему-то называли верандой. И все было бы прекрасно, если бы не сотни крутых и очень высоких ступеней, которые нужно преодолеть, чтобы оказаться в этой светлой и солнечной квартире.

Среди домов и палаццо эпохи Генуэзской республики очень редко попадаются строения, в которые можно хоть как-нибудь втиснуть лифт. Потому что там, где есть место для лифта, обязательно найдется какой-нибудь Нептун, взятый под защиту ЮНЕСКО, а там, где нет Нептуна, – лестница вычерчена такой замысловатой загогулиной, что ни о каком лифте не может быть и речи. В доме, куда нас пригласили, лифт как раз был втиснут – совсем недавно, но пользоваться им можно было только при наличии специального ключа. Почему? Потому что не все владельцы квартир были согласны сдавать деньги на лифт (сумма немаленькая: этажей много, квартир мало, а все расходы по обустройству дома делятся между жильцами). Получилось шикарно: капитализм в действии – ровно так, как его описывала советская пропаганда: лифт есть, но пользоваться им могут только те, кто заплатил. На гостей это тоже распространяется. Не платил за постройку лифта в доме? Иди пешком! Я взбиралась по крутым ступенькам на какой-то поднебесный этаж – то ли восьмой, то ли девятый, ступеньки по полметра, – и хохотала как сумасшедшая всю дорогу. Все-таки прав Сандро, чувство юмора у меня извращенное.