Текст книги "Сводки с семейного фронта"

От выкрутасов Пашки я просто места себе не находила. И ревновала безумно, и чувствовала себя униженной, и мечтала развестись, чтобы раз и навсегда избавиться от подобных переживаний. Ведь если мы разведемся, это будет уже не мой муж, и все его поступки меня совершенно не будут касаться. А в теперешней ситуации – это МОЙ муж, и он мне ИЗМЕНЯЕТ, тем самым оскорбляя меня, выставляет дурой. Но о разводе Пашка и слышать не хотел, и запугивал меня тем, что, если я сама подам на развод, то он заберет у меня ребенка, не обращая внимания ни на какие законы. А то, что мужу на законы наплевать, это я знала прекрасно, и нисколько не сомневалась, что он вполне может совершить обещанное, хотя бы мне назло, а вовсе не потому, что ему так уж нужен ребенок.

Но в результате наших беспрестанных ссор, мне удалось отвоевать право пользоваться косметикой и носить обувь на каблуках. Надевая туфли на сплошной подошве, мне казалось, что я выгляжу, как древняя бабка, которой уже нет дела до того, как она выглядит, лишь бы было удобно. Я ненавидела обувь без каблуков и свое лицо без косметики! И вот теперь я всеми правдами и неправдами вынудила мужа не спорить больше со мной по этому поводу.       Единственное, в чем он по-прежнему не уступил, оставил непреложный запрет на мини-юбки. Но из-за коротких юбок я уже и не очень-то спорила. К этому времени я уже очень сильно похудела, и больше всего мне не нравились собственные худые ноги. Никакой красоты в них больше не было, а значит, и ни к чему их выставлять на показ. А похудела я опять же вследствие Пашкиных гулянок. У меня есть одна особенность – когда я нервничаю, я совершенно не могу есть, в горле возникает чудовищный спазм, и я не в состоянии проглотить ни кусочка. И результат не замедлил сказаться: я выглядела так, словно сбежала из концлагеря. Какие уж тут мини-юбки!

Глава вторая

Естественно, разгульная жизнь до добра еще никого не доводила. В начале декабря Пашку арестовали за кражу. Работать он больше не хотел, а регулярные пьянки и девочки бесплатными не бывают. Вычислили его с друзьями практически сразу, буквально на четвертый день после совершенного «подвига».

О надвигающихся неприятностях я была предупреждена заранее. После того, как они с друзьями «сходили на дело», муж два дня ходил сам не свой. Видя его в таком непривычном состоянии, я хорошенько поднасела на него, и вынудила признаться, что такое страшное у него случилось. То, что я услышала, меня ужасно потрясло. Как можно пойти на криминал, если у тебя есть маленький ребенок! Муж ведь вовсе не был прожженным уркой в законе! И ему ведь не пятнадцать лет, чтобы списывать свою глупость на малолетство! В изменах муж, конечно, не признался, но мне и без его признаний было понятно, на что потребовались деньги. Мне он денег не приносил давно, и если бы не мои родители, и я, и ребенок уже умерли бы с голоду, дожидаясь папиной «зарплаты».

Однако беспокойство за Пашку на время отодвинуло даже ревность. Надо было срочно что-то делать. А что? У меня совсем нет опыта в подобных делах, в семье у нас уголовников никогда не было. Нанять адвоката? На это нужны деньги. Что же еще?

– А если тебе куда-нибудь уехать? – спросила я у мужа. – Это может как-нибудь помочь?

Пашка призадумался.

– Вообще-то, можно, наверное. Если уеду, кража повисит, повисит, и забудут. Если, конечно, сам ментам не подвернусь под горячую руку.

– Ну так уезжай! – я обрадовалась хоть какому-то шансу избежать тюремного заключения.

– А куда? – муж растерянно посмотрел на меня. – Как я оставлю тебя одну, неизвестно на сколько? Вдруг ты мне изменишь?

Я фыркнула:

– Вот уж, глупости! Нашел, о чем беспокоиться! Если ты гуляешь направо и налево, то не надо думать, что все такие. А поедешь ты к своему деду, в деревню. Даже если тебя вычислят, все равно, вряд ли менты попрутся до этой деревни, до нее пешком придется идти пятнадцать километров, на машине зимой там не проедешь, сам знаешь.

Муж обещал подумать над моим предложением.

Но раздумывал он непростительно долго. Третьего декабря его арестовали. Около десяти утра в дверь раздался звонок. Милиция. Пришедшие незваные гости очень обрадовались, застав Пашку дома. Мне же все происходящее казалось невероятным, нелепым кошмаром. Вот на муже застегнули наручники, вывели за дверь. Я кинулась к окну, увидела, как довольно бесцеремонно его затолкали в машину. Поехали. В тот день я еще не подозревала, что самое страшное меня и сына ожидает впереди. Я так до конца и не поверила в происходящее, не понимала, насколько все серьезно.

В этот же день приехала сестра мужа, Люся, пригласила нас в гости к их младшему брату на день рождения. Заливаясь слезами, я рассказала ей об утреннем аресте, объяснила, что мне сейчас не праздников. Она немного меня успокоила, сказав, что, возможно, Пашку все-таки отпустят, хотя бы до суда. А так как увезли его в их РОВД, то все равно лучше поехать к ним в гости. Там можно будет заодно сходить в милицию и узнать, отпустят сегодня мужа или нет. Все лучше, чем сидеть одной дома и реветь. Эти доводы меня убедили, и я согласилась поехать к свекрови в гости.

Дома у свекрови мои новости никого особо не огорчили, дело привычное, подумаешь, – посадят! Выйдет. А день рождения бывает только раз в год, и нельзя его не отпраздновать. Весь вечер я сидела, как на иголках, не находила себе места, бесцельно слоняясь по огромной четырехкомнатной квартире, ужасно нервничала, совершенно не могла есть, мне просто кусок не лез в горло.

Только часов в десять вечера мне все же удалось уговорить свекровь дойти до отделения милиции. Дежурный опер разговаривал с нами грубо и резко, зловещим голосом обещал, что мужа завтра отпустят. Мне это показалось немного странным, даже за хулиганство дают пятнадцать суток, а здесь – уголовное дело. Кто же выпустит пойманного подозреваемого на следующий день? Но, несмотря на мое недоверие, больше никакой информации в милиции не получили, и нам ничего не оставалось делать, как отправиться домой. Идя обратно, я рыдала взахлеб, не обращая внимания на удивленные взгляды редких припозднившихся прохожих, а Мишка, старший брат мужа, пытался меня утешить, заверяя, что Пашку непременно выпустят, если не завтра, то очень скоро.

На следующий день нам очень не повезло. На шахте, находящейся в их районе, произошел большой взрыв, погибло около ста пятидесяти человек. По причине этого несчастья в отделении милиции оказались закупорены все входы-выходы, и внутрь здания никого не пускали, посоветовав сквозь приоткрытое небольшое окошко в двери подойти завтра.

Свекровь все же немного настырно поскандалила с дежурным у двери, благодаря чему тот выдал «секретную информацию»: муж уже переправлен в КПЗ, но ехать туда не надо, если мы хотим его увидеть, то завтра всех задержанных по этому делу доставят снова сюда, в милицию. Во сколько их привезут, неизвестно, но не раньше восьми утра, это точно. Я твердо решила появиться возле дверей милиции ровно в восемь, чтобы иметь возможность хоть ненадолго увидеться с мужем. Что мне декабрьский мороз? Я ДОЛЖНА его увидеть, я просто не могу без него жить!

Я так и сделала, с утра заступив на пост. Свекровь изъявила желание поморозиться вместе со мной, чему я была рада. Опыта общения с милицией у меня не было никакого, милиционеров я боялась до одури, а для нее все эти дорожки были хожены-перехожены. Она знала, к кому из милиции по какому вопросу можно обратиться, а с кем даже и разговаривать не стоит, все равно ничего не скажет. Нам обеим за прошедшие дни пришлось выслушать немало грубостей и оскорблений в свой адрес, но может, так оно и положено? Как родственникам преступника.

Дежурили мы возле дверей ровно четыре часа. Свекровь давно уже подпрыгивала на месте от холода, жалела меня, так как я вообще была в осенних сапогах, а мороз был градусов тридцать. Но я холода практически не чувствовала, ноги у меня нисколько не замерзли, потому что с момента ареста мужа ледяной холод был у меня внутри, вот от него я просто изнемогала, уже который день, а на внешние физические раздражители практически не реагировала.

Наконец, привезли задержанных. Прежде, чем вывести их из машины, охранники с автоматами отогнали нас метров на пять от двери, чтобы мы, не дай Бог, не напали на них, здоровенных вооруженных мужиков, и не отбили арестованных. Кто нас знает! После этого разгона дверца машины открылась, раздалась какая-то команда, и из машины несколько человек быстро проскочили в здание. Пашку я успела увидеть только мельком, буквально на три секунды, после чего он тоже скрылся за дверью. Дверь здания тут же захлопнулась перед нашим носом. Вот и все. От обиды и разочарования меня затрясло. Я умирала без мужа, не могла дышать без него. А его со мной не было.

Через два дня после ареста мужа рано утром ко мне приехал Мишка. Сообщил, что сегодня Пашку повезут на санкцию к прокурору, и если я хочу увидеть мужа или передать ему хотя бы записку, нам стоит тоже туда поехать. Естественно, я хотела!

– Тогда нам надо побыстрее туда отправиться, – сказал он. – Сегодня будут хоронить шахтеров, и похороны будут двигаться как раз из нашего района в ваш. Дороги все будут забиты, ведь только покойников сто пятьдесят человек! И у каждого из них есть родственники, это же просто громадная толпа получится. Даже не представляю, как мы доберемся.

Мишка как в воду глядел. Движения в их район не было вообще никакого, убрали весь транспорт. И мы с ним пошли пешком. Меня не остановил ни сорокаградусный мороз (с каждым днем почему-то становилось все холоднее), ни то, что пешком предстояло пройти более двадцати километров. Я боялась только одного – не успеть дойти к назначенному времени.

Из прокуратуры я вышла снова вся в слезах: мужа «закрыли» до суда. Ноги просто подкашивались, я не знала, как дожить до суда. Да и что – суд? Ну, посадят Пашку лет на пять, легче мне будет? Однако родня мужа заверяла меня, что вполне могут дать условный срок, надо только найти адвоката. Адвокат, – это, конечно, замечательно. Но хороший адвокат и деньги берет хорошие, а где мы их возьмем? У свекрови сроду лишней копейки не водилось, а я теперь и сама нищая. Муж деньги давно не приносил, я сама и не работала, и не училась, Пашка ведь об этом и слышать не хотел. Ну, и где, спрашивается, брать деньги?

Три месяца я жила, как в тумане. Мне действительно, даже физически, было очень плохо без мужа. Я умирала оттого, что его нет рядом, вся высохла, почернела. Черным было все внутри меня, и вокруг все было черным. Тоска, тоска, бесконечная тоска…

Переделав домашние дела, часов в пять вечера я с сыном отправлялась гулять во двор. На улице, как и у меня внутри, тоже было стыло и холодно. Как раз в это время люди возвращались с работы домой, я смотрела на них, с глупой надеждой выглядывая в каждом проходящем мужчине Пашку, хотя прекрасно понимала, что он никак не может появиться СЕГОДНЯ в нашем дворе. Не придет. Но я все равно ждала, ждала, ждала… Иногда мне хотелось, чтобы пришел хоть кто-нибудь. Потом вдруг вспоминала, что скоро появятся с работы родители, и вздыхала с облегчением. Это замечательно, что есть кто-то, кого можно ждать. Было бы совсем невыносимо, если бы мы с сыном были только вдвоем, одни в целом мире. А так – придут родители, начнется в доме жизнь, на кухне загорится свет, зашумит чайник, они меня о чем-нибудь спросят, я отвечу, и этот призрачный разговор ни о чем хотя бы на мгновение заслонит бесконечную тоску… Как же плохо тем людям, кому некого, вот совсем некого и неоткуда ждать! Это, должно быть, ужасно! Страшно быть одиноким.

Хуже всего было по ночам. Днем хоть как-то отвлекал ребенок, вечером приходили с работы родители, а ночью подступала бессонница. Почти до утра я ревела и перечитывала письма мужа. Письма были ласковые, но с кучей всевозможных ошибок, и иногда это смешило и немного снимало уже приевшуюся горечь.

Многие знакомые советовали развестись с мужем, пока не поздно. Срок, мол, все равно дадут немалый, вряд ли я стану дожидаться несколько лет. А сейчас и сын еще маленький, легче привыкнет к новому папе, и я сама пока еще молодая, чего же ждать? Зачем мне рецидивист-уголовник? Но отказаться от Пашки я не могла. Да, уголовник, да, гулял, попивал, изменял. Но это беспутное создание – мое, родное, почти такое же близкое, как сын. Я уже настолько срослась с ним, что не мыслила отдельной от него жизни, именно поэтому мне было так тяжело. Казалось, что чья-то огромная черная ладонь зажала мне рот и нос, перекрыв доступ кислорода и навсегда погасив свет солнца.

Ребенку тоже приходилось несладко. Я часто бывала злой и раздраженной, а он, как назло, подворачивался под руку. И по отцу он очень сильно скучал. Как-то я занялась уборкой в нашей комнате, и Димка кинулся мне помогать, хотя обычно не заставишь убрать даже игрушки за собой. Я поинтересовалась, почему он мне решил помочь. Ответ сына меня просто убил.

– Вот, папа придет, увидит, как у нас чисто, и никогда больше не уйдет от нас. Ему ведь не нравилось, когда я игрушки раскидывал… – В этом месте голосок у него задрожал, но он сдержался, не заплакал. – Ты скажи папе, что я больше не буду наводить бардак, пусть только он не уходит.

Я не выдержала, выронила тряпку, схватила ребенка на руки, прижала к себе и разревелась. Как же мне его жалко! Мне тяжело, а каково ему, трехлетнему малышу? В этот момент к моей любви прибавилась еще и жгучая ненависть к мужу. Как он мог так с нами поступить?! Особенно, с сыном! Если у тебя маленький ребенок, ты не имеешь права влипать в подобные неприятности! Это хуже, чем просто бросить, самое настоящее предательство! Если бы он меня бросил, ушел к другой женщине, все равно ведь к сыну бы приходил. А так – его просто нет. А мы должны жить, как можем. Ненавижу! Ненавижу, за то, что о нас не подумал, за то, что мне плохо, и больше всего за то, что плохо моему ребенку!

      После новогодних праздников назначили, наконец, дату суда. Со страхом и надеждой, вместе со свекровью мы отправились на суд. Но волновалась я зря, суд в этот день не состоялся. Наша адвокатесса сломала мизинец, поэтому не могла присутствовать на слушании дела. Мне это казалось странным, она же не мизинцем будет защищать мужа, а язык она, вроде бы, не ломала. Но, как бы там ни было, разочарованные, мы вернулись домой.

Сына я оставила у свекрови дома со старшим братом мужа. Брат помогал мне, чем мог, особенно управиться с ребенком. У него оказался настоящий педагогический дар! Он, как никто, умел, не повышая голоса (в отличие от меня!), заставить Димку делать все необходимое. Руки мыть после прогулки, с дядей Мишей – пожалуйста! Пообедать, лечь спать вовремя, если рядом дядя Миша – без проблем! Мне иногда даже завидно становилось: посторонний человек куда легче, чем я сама, находит общий язык с моим сыном. Но в то же время я, конечно, и радовалась их общению. Сын в это время казался совершенно счастливым и, хоть и ненадолго, забывал, что папы нет рядом. Что бы я делала без Мишки, не знаю. Он и кормил Димку (а это всегда было тяжким занятием, сын очень часто отказывался от еды), и купал его, и гулял с ним, и укладывал спать.

Я же частенько кричала на ребенка, за что потом себя ненавидела и терзалась чувством вины. Ну как можно кричать на трехлетнюю кроху? К тому же, Димка такой хорошенький, миленький и ласковый! Залезет на колени, обнимет ручонками за шею и целует, стараясь меня успокоить. Я старалась держать себя в руках, не срываться, но мне это плохо удавалось, пока я не прочитала, кажется, у Сухомлинского, что самое главное, что необходимо родителям – это терпение, терпение и терпение. Фраза почему-то очень сильно на меня подействовала, я поняла, что это и в самом деле так, и стала как-то гораздо спокойнее, намного реже повышала голос.

Несмотря на то, что арест мужа оказался для меня страшным ударом, спустя первые три месяца я понемногу стала от него отходить. Начала каждый день заниматься йогой, когда узнала, что попеременное расслабление и напряжение мышц способствует снятию стресса, попробовала рисовать картины масляными красками. Большого художественного таланта у меня, конечно, не оказалось, но то, что в результате получалось, мне вполне нравилось. Да и рисовала я исключительно для собственного удовольствия.

Одновременно потихоньку втягивалась в роль жены обвиняемого, что давалось мне нелегко. Встречалась с адвокатом, следователем, судьей, писала заявления на свидания и передачи… И почти везде хамили, грубили, оскорбляли. Приходилось молча все выслушивать, терпеть любые слова, если я хотела получить на свои вопросы какую-либо информацию.

Дату суда исправно назначали каждый месяц, также аккуратно переносили ее по какой-либо «уважительной» причине. И мы со свекровью ежемесячно совершали прогулки от их дома до здания суда. Шли, как правило, пешком, так как здание суда находилось на следующей остановке от их дома. Дорога лежала мимо полуразрушенной заброшенной туберкулезной больницы, что меня всегда угнетало. Не знаю, может, я какая-то чересчур мнительная, но когда я проходила мимо этих развалин, мне мерещились призраки больных в застиранных больничных халатах, уныло бродящие между больничными деревьями, их тяжкие стоны и предсмертные хрипы. Я прекрасно понимала, что все это ерунда, ничего такого я видеть и слышать не могу, я не экстрасенс, но все же впечатления каждый раз оставались самыми тягостными и казались дурным предзнаменованием.

Кроме ежемесячных посещений здания суда, следовало два раза в месяц передавать передачи в следственный изолятор. В этом вопросе мои родители проявили понимание и частенько подкидывали денег на очередную передачу, что хоть немного облегчало финансовое положение свекрови. Через три месяца после ареста судья, к моей радости, наконец, дал разрешение на свидание с мужем. Мне очень хотелось его видеть, я до сих пор безумно по нему скучала. Никогда мы еще не расставались так надолго.

Свидание давалось по порядкам изолятора сразу же после приема передачи. Заявления на то, и на другое следовало сдать до восьми часов утра, потому что народу много, а успеть все сделать требовалось до тринадцати часов. Мы со свекровью приезжали, как правило, к семи часам утра, с уже написанными заявлениями, с большущими сумками, набитыми разрешенными продуктами, сдавали в зарешеченное окошечко заявления с паспортами и терпеливо дожидались своей очереди. Вокруг также терпеливо стояла толпа остальных посетителей. Никто не старался залезть без очереди, никто никому не хамил, наоборот, в очереди всегда чувствовалась какая-то сплоченность и безмолвная поддержка. Если кто-то в первый раз передавал передачу, стоящие рядом помогали, чем могли – охотно подсказывали, что нужно сделать, что из продуктов принимают, а что не возьмут ни в коем случае. Здесь все были равны, а потому спорить и ссориться было попросту не с кем.

Приемная СИЗО всегда была до отказа переполнена родственниками осужденных и подозреваемых. В основном, это были родители, братья, сестры. Жен было очень мало, и смотрели на нас, как на неведомую диковинку, мне постоянно задавали вопросы, почему это я не бросила мужа. Если я пыталась объяснить, что люблю его и бросать вовсе не хочу, взгляды собеседников становились совсем уж подозрительными и недоверчивыми, мол, как же можно любить преступника. Подобное отношение мне казалось странным: разве преступники не люди? Да, они причинили кому-то горе, и может, быть, очень большое, но любят ведь не за что-то определенное, например, за порядочность. Если бы любили только хороших и красивых, люди давно бы уже вымерли, хороших на всех не хватит. Эти же матери в тюремной очереди, в большинстве, считали своих детей выродками, а не отказывались от них только потому, что принимали сыновей-преступников, как свой крест, который они должны нести до конца.

Не знаю, кто из нас прав, меня правота или неправота интересовала мало. Я просто знала, что я Пашку не брошу, а остальные имеют право на собственное мнение и поступки, отличные от моих. Тем, кто попал под тяжелую машину правосудия и без семейных дрязг нелегко, и иногда случается, что по подозрению арестовывают невиновных. Это, конечно, не мой случай, но основное мне уже стало понятно: в милицию, под следствие лучше не попадать, даже если ничего страшного не совершила. Мне вполне хватило и косвенного общения с операми, следователями и судебными исполнителями. Правда, на судью нам со свекровью грех жаловаться, он всегда разговаривает с нами вежливо, не грубил, но все остальные представители власти воспитывались явно не в институтах благородных девиц, и разговаривали со всеми на повышенных тонах, употребляя исключительно хамские и грубые выражения.

Тюремные очереди принесли мне немалое облегчение. Общаясь с родственниками заключенных, я начинала понимать, что то, что случилось с нашей семьей, не единичный случай, такое бывает у многих, и все эти люди как-то ведь живут, приспосабливаются, помогают своим близким, которые оказались в тюрьме. Они выжили, не сломались, значит, и я смогу справиться, я же не хрустальная, ничего страшного со мной не случится.

После приема передач наступало время свиданий с заключенными. Толпа родственников редела больше, чем наполовину, и оставшиеся препровождались за высокую железную дверь, оснащенную сигнализацией. За дверью располагалось узкое длинное помещение, вдоль одной стены которого тянулся ряд двухсторонних прозрачных кабинок с переговорными трубками и небольшим железным стульчиком, намертво приваренным к полу.

Медленно идя вдоль переговорных кабинок, я высматривала Пашку и чуть не проскочила мимо. Находясь в заключении, он как-то неуловимо изменился. Волосы были подстрижены намного короче, чем обычно (хорошо, хоть налысо не обрили!), да и выражение лица стало более жестким и замкнутым, кожа отливала нездоровой бледностью. Оно и понятно, в тюрьме сидеть – не на курорте отдыхать, вряд ли кто-то умудрится в таких условиях сохранять цветущий вид.

Мы одновременно взяли трубки, хором произнесли: «Привет!», после чего муж слегка улыбнулся, а я, наоборот, разревелась. Мне хотелось его обнять, прижаться к груди, пусть даже молча, ни на что не жалуясь, и чтобы он обнял меня, как можно крепче, защищая от всего мира, от любых неприятностей. Но нас разделяла толстенная звуконепроницаемая перегородка, и мы ни при каких условиях не могли прикоснуться друг к другу. Муж постарался меня утешить, успокаивал тем, что совсем скоро состоится суд, и его непременно выпустят прямо из зала суда по причине условного срока. Раньше надежда на подобный исход дела меня тоже не оставляла, но сейчас, находясь в таком ужасном и мрачном месте, мне казалось, что все радости жизни и для него, и для меня остались далеко позади. В будущем же маячили пустота и мрак отчаяния.

Мы проговорили целый час, который пролетел совершенно незаметно. Я рассказывала о сыне, как он скучает и ждет папу, заверяла мужа в своей любви и верности. В мою верность ему теперь приходилось верить поневоле, ведь попав в тюрьму, он лишился возможности контролировать мои передвижения и контакты. Но тут уж сам виноват, я его на кражу не толкала.

На одно из таких свиданий свекровь уговорила меня взять с собой сына. Я послушалась ее. В самом деле, ребенок только и говорит о папе, так давно его не видел, скучает, почему бы и не взять его с собой? Но впоследствии я очень пожалела о своем поступке. Я совершенно упустила из виду то обстоятельство, что поведу четырехлетнего ребенка в тюрьму, и папу он увидит за решеткой. Он, конечно, знал, что папа сидит в тюрьме, но одно дело знать, а другое – увидеть это собственными глазами. Даже для меня это было тяжело, что уж говорить о малыше!

Сын с трудом дождался часа свидания, а увидев папу, мертвой хваткой вцепился в переговорную трубку. Начал кричать, чтобы папа немедленно сломал решетку и скорее бежал к нам, мы его спрячем. А чтобы папу не поймали, он принес ему пистолет (игрушечный, неведомо как, тайком даже от меня, спрятанный в карман), который сын тут же всем нам и продемонстрировал. При этом он плакал, а личико было таким жалким… Меня чуть удар не хватил, когда я поняла, что натворила! О чем я только думала, таща ребенка в тюрьму?! Дурища безголовая! Да и мужу могло основательно влететь даже и за игрушечный пистолет. Как минимум, имели право прервать свидание и выставить нас всех за дверь! Но с этим, слава Богу, обошлось, видимо, попался в охране человек понимающий. Мне с трудом удалось успокоить сына, но саму меня еще долго трясло. Я еще больше начинала ненавидеть мужа, да и себя заодно, за глупость. Вот уж достались ребенку родители, врагу не пожелаешь! А мужу я не могла простить страданий и слез сына, пусть и я виновата во многом, но еще большая вина лежит именно на нем.

В начале лета Пашку вместе с другими заключенными, ожидающими суда, переправили в ближайшую зону, так как городской изолятор оказался переполнен до отказа. По иронии судьбы муж попал на ту зону, где охранником работал Сережка. Сережка оказался на этой зоне в результате «отмазывания» от армии. Работа охранником считалась альтернативой службы в армии, но попасть туда можно было только по большому блату. У Сережкиной матери, очевидно, такой блат нашелся. Теперь все знакомые подшучивали над моими родителями: один зять сидит, другой – охраняет.

Помочь Сережка Пашке ничем не мог, да я и не требовала от него подобных жертв. Если бы об этом узнало начальство, не поздоровилось бы обоим, а рисковать чьим-то положением для получения собственной выгоды мне не хотелось. Больше всего Сережка боялся, что в камере мужа возникнут беспорядки, он, как охранник, должен будет применить физическую силу для усмирения нарушителей, а как бить своего? Пусть они и не близкие друзья, но жили ведь в одной квартире почти целый год. Из-за этого Сережка все лето ходил хмурый и напряженный, постоянно ожидая каких-нибудь неприятностей.

От того, что он теперь «охранял» Пашку, я не стала относиться к Сережке хуже, чем раньше. Скорее, наоборот, мы почти подружились. Возвращаясь с работы, он иногда рассказывал что-нибудь о зоне, о правилах приема передач (они немного отличались от порядков изолятора, кое-какие продукты, запрещенные в тюрьме, здесь передавать разрешалось). К тому же, Димка становился старше, тянулся к мужчинам, а так как папы дома не было, часто крутился возле Сережки, приставая с бесконечными вопросами: «Сережа, а что ты делаешь? А зачем это?». Сережка иногда с трудом сдерживал раздражение, так как сын своими вопросами мог достать кого угодно, но старался отвечать спокойно, жалел и меня, и Димку.

Но иногда Сережка с Димкой все же и ссорились. Как почти все мужики, Сережка любил все сладкое, и, добравшись до пряников, печенья или вафель, увлекшись, съедал все до крошки. И вот, сидим мы на кухне, я, мама, Сережка с пряниками и Димка. Сережа увлеченно жует пряник, запивает чаем. Димка смотрел, смотрел, потом не выдержал.

– Ты, Сережа, ешь, как верблюд! – голосок тоненький, и дрожит так жалобно и возмущенно.

Сережка от неожиданности и злости подавился пряником, выкатив глаза, налился краской. С трудом прокашлявшись, уязвленно переспросил:

– Это я – верблюд?!

– Да, ты! – не сдался Димка. – Всегда все съедаешь, даже маме с бабушкой ни одного пряника не оставил!

Мы с мамой давились от смеха, слушая их диалог. Неудобно, конечно, перед Сережкой, еще подумает, что нам пряников жалко, но ведь и Димка очень даже прав, не одернешь, ребенок ведь правду сказал. Иногда приспичит чай попить, и не с чем, ни конфетки в доме, ни завалящего печеньица, и приходится спешным порядком бежать в магазин. На «верблюда» Сережка дулся три дня, потом все-таки простил Димку.

У сына наступил возраст, когда детям становится интересно, как устроена та или иная вещь. Когда что-то попадало ему в руки, чего он раньше не видел, то первый вопрос был не «что это такое?», а «как оно ломается?», чтобы посмотреть, что там внутри. Иногда меня смешила любознательность ребенка, но случалось, что и раздражала. В течение исследовательского месяца Димка украдкой разобрал в доме все часы, расковырял отверткой утюг, принялся даже за стиральную машину, но за этим занятием его застал дед и, конечно же, прогнал исследовать что-нибудь другое. Об игрушках я и не говорю – вскрыты были все в первую очередь.

Потом на ребенка напала жажда полезности. Стащив у деда гвозди и молоток, он украсил торчащими шляпками гвоздей все перила балкона. Когда и молоток отобрали, стащил коловорот и навертел на кухонном полу дырки в линолеуме. Я и смеялась, и сердилась. Хорошо, конечно, что он такой любознательный, но можно ведь и получить серьезную травму, инструменты-то не игрушечные.

Чтобы отвлечь сына от подпольной плотнической и ремонтной деятельности, Сережка принялся мастерить вместе с ним какую-нибудь простенькую мебель из подручных средств. Так были сооружены табурет, полка для обуви, утеплена входная дверь, а заодно и построена игрушечная дорога для многочисленных недоломанных автомобилей.

В августе я решила отправить сына в детский сад. Мне не нравилось, что он дичится других детей, стесняется сам подходить к ним во дворе, и я решила, что преодолеть застенчивость хоть немного поможет детский сад.

Я договорилась с воспитательницей, что в первый день ребенок будет в группе только до обеда, чтобы привыкнуть к детям и новой обстановке. Я с трудом просидела дома несколько часов, подпрыгивая от нетерпения и беспокойства. Переживала ужасно, боялась, вдруг кто-нибудь обидит ребенка, или он сам начнет плакать из-за моего отсутствия. Но переживала, оказывается, совершенно напрасно. После обеда я пришла за Димкой, он уже спокойно спал. Воспитательница посоветовала не будить его и оставить до вечера, раз уж так получилось, заверила, что ребенок хорошо себя чувствовал, не плакал, не капризничал, к маме не просился. Это меня немного успокоило, и я согласилась забрать его после ужина.

Детский сад труднее всего, наверное, давался именно мне. Димка казался мне маленьким, беззащитным, я не находила себе места, когда он находился с чужими людьми. Сын же почти никогда не отказывался идти в детский сад, единственное, что ему не нравилось, – вставать по утрам по звонку будильника. Из-за этого он иногда начинал капризничать, требовать, чтобы в детский сад отвел его именно Сережа, без Сережи не пойдет ни за что. Если Сережка не был на работе на сутках, он, как правило, соглашался нас проводить, а вот если его не было дома, то мне приходилось плохо, сын наотрез отказывался переступать порог квартиры. Счастье, что ребенок еще небольшой и не слишком тяжелый, можно взять в охапку и унести на руках, что я и делала. А когда ему будет шесть лет? Я ведь даже поднять его не сумею, особенно, если сын пойдет ростом в папу или дядю Мишу, у которого рост – два метра, пятнадцать сантиметров.